Оглянуться назад. Гл. 13

               
                Глава тринадцатая
 
                Два дня мы скитались по огромному и почти чужому городу, где никто нас не ждал. Мы шарахались от одного двора к другому, везде натыкаясь на немцев, замолкающих при нашем появлении. Нас тут же пристраивали в общую колонну, которая медленно ползла в одном направлении – за город, в сторону Кривого Рога. А мы снова отрывались при каждой возможности скрыться в чужом подъезде.
                Эти дни так и остались в памяти днями погони: мы прячемся – нас выгоняют, мы снова увиливаем в подвернувшуюся подворотню – нас  оттуда выкуривают. То мы сидим в Аптекарской балке, полностью опустевшей, и спим на чужих перекошенных от времени верандах, в пустых комнатах, варим суп на оставленных керосинках, среди точно таких же людей – отбившихся от общего стада, то мы идем в толпе, привычно шаря глазами, куда бы улизнуть.
                Балка – место для моего воображения чрезвычайно благодатное. Внизу ручей, заросший травами, а в  нем куча хлама, но не обычного – он весь горит и переливается битым стеклом, ослепительно разноцветным. Попадаются целые куски фарфоровых чашек с узкоглазыми японцами и розами вокруг. В чужом письменном столе я нахожу целое богатство – конфетные фантики –  и упоенно перебираю их, разглядываю, сортирую. Таких конфет я не ела никогда...
                –   Люся, это чужое, положи на место, Не смей брать с собой. Девочка вернется и будет плакать.
                Казалось, в этом доме на склоне балки мы наконец нашли пристанище. Кругом тишина и безлюдье. В доме есть кровати, кастрюли, старые одеяла, тряпичные куклы, не то забытые, не то брошенные. Даже колонка с водой. Домишки старые – вкось и вкривь, но в окружении фруктовых деревьев. Даже кое-где цветут осенние хризантемы – мелкие, желтенькие, тревожно пахнущие. Где-то за балкой с обрушенными склонами и садами, словно сползающими вниз, район заводов.
                Среди ночи нас разбудило зарево пожара, полыхавшего за голыми окнами. Пламя было пугающе высоким, до неба, а потом оно стало окружать наш дом, словно огненным кольцом. В страхе мы покинули это последнее городское убежище. Мечта попасть в квартиру тети Лены оказалась недоступной – дом их был в самом центре города, кишевшем немцами, а мы пробирались окраинами. Вот и сейчас бесконечная человеческая река приняла нас и понесла в степь.
                Степь – просторная, за день нагретая  осенним мягким солнышком, когда огороды с пожухлой ботвой уже брошены, но еще пахнут почему-то помидорами, тыквой, подсолнухами, кукурузой... Степь с ослепительной синевой неба – днем, и звездами, под которыми  поют одураченные теплом сверчки, – ночью. Степь, ласковая, пока нет дождей, нестрашная, потому что переполнена людьми. Они густо лежат на подстилке из кукурузной ботвы, утомленные долгим переходом, или не спят у костра, шепчутся под бульканье похлебки в котелке. Завтра они снимутся, сорванные с места криками полицаев, и зашаркают по пыльному тракту – с утра уже усталые, с одним и тем же невысказанным вопросом: куда же нас гонят?
                Эта степь со всем, что в ней происходило, была после поселка – как новая страничка в моей судьбе. Не перевернутая – она пока писалась на небесах. Взрослые продолжали жить, а я начинала новый этап, совсем не похожий на предыдущий. Для родителей степь была дорогой  в неизвестность, их тревожила наша общая судьба. Меня не ничего больше не тревожило и не пугало, напротив – эта неизвестность меня возбуждала. Наверное, страх временно отступил из-за большого скопления людей. Когда нас так много, ну что может случиться?  Ведь здесь легко спрятаться!
                Я  всегда плохо спала  из-за дневных впечатлений, а сейчас и вовсе перестала. Столько новых лиц вокруг и столько разговоров! Попробуй все расслышать и понять, а потом переварить кучу странных фактов, а  затем уложить их в голове так, чтобы она не лопнула от вопросов.
                Днем, во время остановок, я крутилась возле взрослых, но меня неизменно выносило за границы расстеленной нашей ботвы, где жили не так, как мы.
                –   Девочка, ты заблудилась? Где твоя мама?
                –   Люся, марш сюда! Не мешай людям отдыхать (кушать, спать, разговаривать и так далее)!
                А я и не мешала – просто разглядывала других. Наточка волокла меня к нашему одеялу, но вскоре я находила объект для наблюдения с иной стороны.
                Если днем мое внимание отбирали люди, то ночью, под уютным маминым боком я слушала степь, которая разговаривала, смеялась, плакала, стонала, хрипела и жаловалась, а иногда и пела вполголоса:
                Садок вышневый ко-оло хаты,
                Хрущи над вышнямы-ы-и гудуть...
                –   Ганно, чи ты здурила?
                –   Було б тухолькы стари браты, он як нижки позбивав...
                –   Не плачь, Ивасю, годи...
                –  Вот вернемся домой, солнышко мое, а там, на этажерке, твой пупсик тебя дожидается. Не грусти...
                Звезды подмигивали мне: спи, хватит слушать. И степь потихоньку замолчала, и тогда слышнее становилась однообразная песенка сверчка. Она убаюкивала, напоминала родной дом и сад, где тоже по ночам пели сверчки. Их милые голоса через распахнутые окна охватывали душу блаженством, под них я засыпала.
                Ночь замечательно пахла нескошенной травой, дынями, печеной тыквой, которую в наших краях называют кабаком. Кабаковая каша на молоке и с пшеном, сладкая, с маслом... Сейчас она вспоминалась как роскошь. Здесь кабака полно, его все пекут, а потом едят  сладкие «скибочки», оплывшие по краям, – прямо из костра. Этот кабак пахнет дымком.
                Нас старались уложить пораньше, пока казалось, что желудок, набитый кабаком, сыт. Но кишки марш играли все равно, и от водянистой сладости тыквы слегка поташнивало. Сверчки помогали уснуть.
                А однажды в полудрему ворвался предательский запах, подхватил и просто усадил – жестокие спазмы скрутили желудок.
                –   Что ты, детка, ложись!
                Я не знала, как  это называется. Я никогда это  не ела, но мой  несчастный желудок хотел именно это. Так пахло, когда наши постояльцы ужинали у себя наверху. То была тушенка, которую уплетали полицаи возле своего костра. Ветерок бездумно развеял этот аромат по людскому табору.
                –   Ку-ушать хочу...
                –   Спи, Люсенька, а то Лялю разбудишь. Вот придем к тете Марусе...
                Нас гнали к станции Апостолово. Где-то в тех краях была папина родина, село Михайловка,  там уже никого в живых не осталось. Но в соседнем селе вроде бы жила другая родня, пусть и дальняя. Мы и возлагали на нее свои надежды. А вдруг приютят? Конвойные уже сквозь пальцы смотрели на то, как редеет наш табор. Встречные села поглощали людей, хотя немцы и запрещали местным жителям укрывать беженцев.
Никто не мог понять, почему нас, горожан, куда-то гонят, а в селах народ живет себе – пусть и бедно, но ведь дома! Потом уже дошло: в селах оставались бывшие колхозники, кормильцы всех армий, проходящих по этой дороге на фронт и обратно.
                Хатки под соломой трещали по швам, столько в них ютилось городских беженцев. Правда, далеко не все хозяева были гостеприимны:
                –   Идить соби, идить, нема миста. Усих не нагодуешь! Тут вас багато – нищих.
                И лица без улыбки, хмурые, и взгляд – поверх головы. Почему-то они запомнились – вопреки сусальному образу народа, который столько лет нас учили любить. А народ-то – из людей. Разных. Разные украинцы, разные калмыки, разные итальянцы и даже немцы, ставшие врагами...
                Как хорошо, что эту простую истину преподнесла мне не только жизнь, но и родители, что делили людей по человеческим качествам, а не национальным. Украинские полицаи были страшнее немецких часовых, без всякого удовольствия исполняющих приказ гнать людскую толпу на станцию Апостолово. Каждое утро после ночевки толпа редела, и мы воспользовались ночью, чтобы свернуть с тракта на Малую Софиевку. Никто за нами не гнался, но перетрусили мы сильно – чудилась погоня, да и одиночество в степи угнетало. Мы шли, пришибленные страхом и тревогой.
                В село пришли на рассвете. Бедная тетя Маруся и не подозревала, что так богата на городскую родню, но этот сюрприз судьбы встретила мужественно. А когда разглядела нас, то даже прослезилась:
                –   Ой, бидни вы, бидни!
                Мы больше походили на нищих бродяг, чем на семью директора школы – большой шишки по тем временам в глазах сельской женщины.
                Нас накормили варениками с сыром. Это был незабываемый миг. Вареники дымились в большой глиняной макитре ( что-то наподобие горшка). Они были серого цвета, но зато плавали в сметане, а сыр внутри  (творог – по-городскому) был желтый, слегка подсоленный. Каждый вылавливал  в свою миску из общей макитры вареники ложкой (вилок не водилось),  и получалось у всех сельских очень ловко, а мои почему-то шлепались назад – под смех Марусиных сыновей.
                Ужин запомнился, а вот что нам пришлось в тот же вечер перекочевать в соседнюю хату, так как Марусина всех не вмешала, это забылось.          
                Соседку тоже звали  Марусей, и именно у нее мы прожили несколько месяцев, а не у своей родственницы. И эта Маруся стала родным человеком, нас обогревшим и приютившим. Муж ее был на фронте, и она смертельно боялась немцев. Уж пусть лучше живут чужие, но «свои». Таким образом, считая Марусиных мальчиков моего и Лялькиного возраста, нас разместилось в хате аж восемь душ. Маруся с сыновьями спали на печи, а нам предоставили две кровати и сундук. Конечно, пришлось в спальные места включить и доливку – глиняный пол, правда, покрытый дорожками ручной работы.
                Большой считалась хата из двух половин, на одной из которых размещалась парадная зала, с непременной печью под стенкой, а на второй – какая-нибудь мелкая комнатенка, больше похожая на чуланчик, чем на спальню, и хозяйственное помещение – для хранения овощей и прочих нужных продуктов и вещей. Здесь было холодно, так что жили все в теплой половине. Тепло – это, конечно, хорошо, но если учесть, что в старых хатах-мазанках окошки были крошечные, да без форточек, и зимою не открывались, то...
                В общем, дышать было нечем. Впрочем, после всего пережитого это не было самым страшным. Сюрпризом оказалось другое: в селе  стояли немцы. Они  жили почти в каждой хате, заполняли небольшую школу, а в красном уголке бывшего колхоза размещался штаб.
                Это была крупная часть, оснащенная техникой. Мужики, не попавшие на фронт по разным причинам, работали в колхозе, теперь кормившем оккупантов. Правда, часть продуктов перепадала и работникам. Хуже всего приходилось женщинам, проводившим на фронт своих мужей и отцов, – они должны были как-то кормить детей. Свиней,  коров и прочий скот немцы согнали в «колхоз», но некоторым удалось сохранить коз и кур. Яйца немцы обожали, не стесняясь регулярно обходить дворы за данью.
                Обо всем этом мы узнали от тети Маруси еще с вечера, так что снова встал вопрос, что делать с папой. Спрятаться здесь было негде. Он не показывал носа из хаты, пока тетя Маруся не призналась, что другие мужики-белобилетчики, не желающие работать на немцев, прячутся в одном из погребов. Вечером к ним присоединился еще один горемыка – наш папа.
                Сидеть на чужой шее мы не могли. Мама взялась за шитье. Слава Богу, у тети Маруси на хозяйстве оказалась старенькая машинка. Бабы со всего села несли нам припрятанные куски ситца, бязи, а мама шила из них  наволочки, фартуки, даже юбки.
                Если довоенное мое существование оставило в памяти только общие впечатления от полученных удовольствий или неприятных моментов, то все военные годы я проживала вполне осознанно, с каждым днем набираясь новыми знаниями. То есть, росла, росла стремительно, как обычно растут дети в неблагополучные периоды. Жизнь по-прежнему подсовывала кроссворды, не по возрасту трудные. Она была замешана на тайнах, загадках  из мира взрослых, куда раньше времени занесло  детей. Абстрактные понятия познавались на практике, но иногда так и оставались без всяких объяснений и потом долго терзали воображение.
                На нашей улице, через дорогу, жили советские пленные – прямо на свежем морозном воздухе, за загородкой, где когда-то держали колхозный скот.. Скорей всего, то была свиноферма – ряд отгороженных друг от друга загончиков с кормушками. От улицы их отделяла колючая проволока в несколько рядов. Пленные были плохо одеты, многие без шапок, в прохудившихся сапогах. Они все время двигались,  чтобы не замерзнуть, и  терли руками уши. Пожилые грелись по очереди, передавая друг другу шапку-ушанку, а те, что помоложе, танцевали на месте, толкались, боролись... Но часовой казался еще несчастнее, хотя был в полном зимнем обмундировании. Он прятал нос в воротник, стучал ногой об ногу и кружил по центру как заводной.
                Сельские бабы,  жалея пленных, давали ребятишкам хлеб или вареную картошку, а те бросали через проволоку еду полуголодным «нашим». Почему-то часовые детей не гоняли, а взрослых близко не подпускали. Мы целыми днями, не чувствуя мороза, толклись возле « загона», не просто глазея на бедных военнопленных, но и заводя с ними разговоры.
                –   Дядя, – кричал кто-нибудь, – тебя как зовут?
                –   Никита, а тебя как, сынок?
                –   Леха! А ты папку моего на войне видел?
                –   А как же! Жив-здоров, воюет!
                И счастливый пацан срывался бежать домой с радостным известием.
                Высмотрев самого тихого и  больного на вид солдата, я  прибегала домой с одной и той же просьбой:
                –   Мамочка, там дядя такой худой, он скоро умрет от голода, дай что-нибудь!
                Мама растерянно оглядывалась на тетю Марусю. Ничего своего в этом доме у нас не было. Мама, конечно, трудилась наравне с Марусей, но разве она могла сполна расплатиться за все?
                –   Та хиба ж усих нагодуешь? – вздыхала Маруся каждый раз, разводя руками, но все равно что-то находила...
                –   Дай им, Божечка, здоровья... Може, и наш Петро десь отак бидкаеться.

Окончание следует  http://proza.ru/2009/06/16/479