В четырех стенах - Вова Бурый Волк

В четырех стенах
Вова Бурый Волк
Григорий Самсонов проснулся от противной сухости во рту и с некоторым удивлением обнаружил, что его окружает кромешная темнота. Электронные часы у изголовья дивана показывали зелеными цифрами, что сейчас 6 часов и 15 минут утра. Определившись со временем, Григорий вернул голову на подушку, и это действие отозвалось внутри затылка тупой болью. Глаза закрылись сами собой, но забвение не пришло – смертельно хотелось пить, и ядовитый голос внутри головы шептал, что еще два часа короткого и тревожного сна погоды не изменят, штормить будет по-прежнему, а все потому, что не нужно было засиживаться вчера в кабаке на Литейном, и уж тем более не следовало смешивать водку с пивом, а потом еще и с текилой, не говоря уже о красном полусухом вине, которое Григорий прикупил по пути домой и, кажется, всё выпил по возвращению, после чего отрубился. Григорий натянул одеяло до подбородка, облизал пересохшие губы и попробовал дышать носом, чтобы воздух не саднил небо и гортань, но ноздри были заложены – обычный весенний насморк.
Он откинул одеяло, спустил ноги на холодный пол и еще раз вяло подивился окружающей его темноте. Задевая правой голенью то полусползшее на пол одеяло, то голое ребро довольно жесткого дивана – чтобы ориентироваться в пространстве, Григорий дошел до двери и взялся за ручку, но путь на кухню неожиданно оказался закрыт: вместо дверной ручки пальцы Григория наткнулись на прохладный железобетон, покрытый обоями. «Тьфу ты черт, в своей комнате уже дверь не могу найти!» - подумал Григорий, а вслух сказал: «Пора завязывать!..», и, не преминув иронично добавить: «Не зарекайся, парень!», двинулся вдоль стены наощупь. Ударившись коленом о стул, на котором валялась его скомканная одежда, Григорий осознал, что комната, по сути, закончилась. И где же дверь?
Упрекнув себя за глупость и нерасторопность, Григорий поднял руку и с легкостью нашел выключатель, который как обычно находился прямо над стулом в углу комнаты. Зажегся яркий свет (только позавчера Григорий ввинтил в люстру две новые лампочки, и теперь горели все три), и, как всегда в нестандартных ситуациях, рот Григория немного приоткрылся, а глаза, прищурясь, ушли под брови, и лоб перечеркнула замысловатая морщина. Он увидел, что не ошибся, что на кухню шел правильным путем, только вот двери не было что тогда, в абсолютной темноте, что сейчас, при ярком электрическом свете. Вместо двери шла сплошная стена, покрытая старыми обоями с узором в виде выцветших букетов охрового цвета.
Григорий обстучал стену в том месте, где должна была быть дверь, а потом постучал по стене справа от того места, где должна была быть дверь, потом слева… Звук был везде одинаковым – жестким и тихим. «Что за дьявольщина галимая происходит?» – подумал Григорий, пытаясь сглотнуть несуществующую слюну. – «Это у всех так?» Он резко развернулся, шагнул в сторону окна и увидел, что окна нет. С левой стороны стоял книжный шкаф, телевизор на специальной тумбочке, висел десятилетней давности постер с Памелой Андерсон, который Григорий не срывал из сентиментальных соображений, с правой стороны располагался не новый, но вполне хороший музыкальный центр и стойка под компакты, – а между ними зияла брешь в виде обоев противного зеленоватого цвета с повторяющимися букетами. 
Григорий пересек комнату и стукнул кулаком по куску стены, вытеснившему окно. Почувствовал монолитность. Он посмотрел на комнату, залитую домашним светом, на раскинутый диван, полусползшее на пол одеяло, смятую подушку. Этот беглый осмотр неожиданно внушил Григорию чувство комфорта и уюта, не нарушаемого ни воплями автомобильных сигнализаций внизу, ни тусклым утренним светом, пробивающимся сквозь занавески и ежедневно, дотошно напоминающим о том, что надо спешить на работу.
«Эге! – мысленно воскликнул Григорий. – Вот и менеджеру среднего звена повезло!»
Он с разбегу прыгнул в постель и накрылся одеялом,  не преминув отметить, что даже голова, как будто, перестала болеть, а во рту вдруг появилась слюна. «Теперь и проспать можно, ввиду невероятных обстоятельств!» – Григорий подтянул колени к подбородку, свернулся клубком и, не решаясь выключить свет, закрыл глаза. – «Иди к черту, ненавистная работа!»

Проспав младенческим сном четыре часа, Григорий проснулся и с облегчением увидел, что по-прежнему находится в закрытой коробке. В горле першило еще сильнее, чем раньше, но прежде чем искать способ утоления жажды, следовало позвонить главному менеджеру и объясниться.  Григорий потянулся к радиотелефону и увидел, что овальная ложбина, где обычно полагается лежать, заряжаясь, трубке, нынче пустует – по дурной привычке он забыл вчера ночью трубку на кухне. Вернее, эта привычка была совсем не дурной –некоторые друзья Григория имели обыкновение звонить среди ночи, беззастенчиво, можно сказать, по-хакерски взламывая сон,  а начальству иногда взбредала в голову блажь дать инструкции сомнительной ценности в восемь утра, а то и в 7.45, тогда как Григорий просыпался сам, без будильника, в 8.15, и этого было достаточно для того, чтобы не опоздать на работу и чувствовать себя прекрасно весь день, если, конечно, накануне была соблюдена мера в потреблении алкоголя или хотя бы не нарушен режим. В данном же случае привычка сослужила Григорию дурную службу – дурную вдвойне, как оказалось, поскольку деньги на счету мобильного телефона почти закончились, а новый взнос Григорий сделать не успел, так как его друзья, те, которые любят звонить среди ночи и оправдываться тем, что утратили время, забрали его вчера вечером прямо с работы, и всей колодой они завалились в кабак, чтобы отметить какую-то приятную оказию вроде чьей-то новоприобретенной любовницы или, кажется, возвращения чьих-то водительских прав, отнятых по пьянке, из-за чего его теперь мучает просто ужасная, нечеловеческая жажда, и голос его… Откашлявшись, Григорий прохрипел в пустоту: «Здравствуйте, это Самсонов» и результатом остался недоволен: «Петров, конечно, дурак, но смекалки у него хватит, чтобы сделать в общем-то правильные выводы. И никакие стены тут не помогут», –пригорюнился Григорий.
Действительно, пары минут недостаточно, чтобы изложить в полной мере ситуацию, в которой он очутился, а еще будет хуже, если разговор хамски оборвется на полуслове. Григорий решил было кратко соврать, что болен, но, как следует поразмыслив и поставив себя на место главного менеджера, будто бы наяву услыхал его голос: «Вы больны? Это я почувствовал сразу, как только взял трубку. Нет, не ушами – ноздрями. Маленькая просьба: держите трубку подальше ото рта… Теперь продолжим наш разговор».
Григорий надел брюки и рубашку, положил телефон в карман и подошел к стене. Он тщательно обстучал ее и ощупал, пытаясь отыскать швы. Швов не нашлось. Были обычные шероховатости, обои были кое-где ободраны, почерком Георгия были нарисованы какие-то телефонные номера, – казалось, что и двери-то здесь никогда не было и даже не предполагалось. «Я не виноват, – объяснил самому себе Григорий. – Во всяком случае, то, что не работали оба телефона, звучит не более абсурдно, чем это… Но что «это»? Может, заговор против меня?»
Мысль о том, что кто-то может устроить против него заговор, Григория и обрадовала и расслабила. Он вспомнил, что внизу письменного шкафа, за двумя лакированными створками, среди пыльных книг, стоит непочатая бутылка коньяка. Он немедленно полез туда и с радостным чувством узнавания внезапно обнаружил там, помимо коньяка, полбутылки красного полусухого вина, которое, как оказалось, он упрятал туда этой же ночью так и не допив.
Он вытащил бутылку вина, вынул пробку и как следует приложился. Почмокав губами после пары глотков и проведя языком по нёбу, Григорий подумал, что сейчас уже можно звонить кому угодно, и голос будет вполне нормальным, но вместо этого он достал из пачки сигарету и закурил, лениво размышляя о том, что воздух в его комнате, вероятно,  сперт, пропитан винными парами, а сейчас еще будет заполнен и клубами дыма. «Как бы не задохнуться…»
Когда окурок был раздавлен о дно пепельницы, Григория охватило чувство тревоги. Он потолкал воздух руками, чтобы разогнать дым, сел на диван и включил телевизор. Ему вдруг показалось, что весь мир сегодня ночью постигла та же (где-то страшная, где-то приятная) участь, что и его. Он обеспокоился судьбой человечества, которое, очутившись в схожей с ним ситуации, теперь не сможет прийти ему на помощь, занятое исключительно своими индивидуальными проблемами. По общероссийскому каналу показывали какое-то глупое ток-шоу. Григорий прождал полчаса экстренный выпуск новостей, но так и не дождался, потому что после беспардонного пятнадцатиминутного блока рекламы начался двухсерийный фильм «Вокзал для двоих», после чего телевизор был выключен.
«Вообще-то я у начальства на хорошем счету, – подумал Григорий. – Мне кажется, что они должны обеспокоиться моим внезапным опозданием, обеспокоиться в хорошем смысле этого слова. Начнут звонить, волноваться, поначалу, конечно, сердиться, поскольку трубку я брать не буду… Их будет ожидать интересный сюрприз. Учитывая необычное, прямо скажем запоминающееся положение, в котором я оказался, моя личность с этого момента станет общеочевидно незаурядной, заметной за версту, пусть и таким халявным способом. Вот человек, который…» – Григорий сделал большой глоток. – «Как-то неудобно, что человека, которого избрала сама судьба, может быть, сам Бог – вы верите в Бога? – мы держим на посту обычного менеджера… Он притягивает к себе внимание Космоса, а у нас Петров до сих пор руководит и, кстати, уровень продаж за последний месяц снизился на 4%…»
Григорий допил вино и закурил сигарету, с наносным оживлением прохаживаясь из угла в угол, трогая пальцами то телевизор, то электрический обогреватель. Он немного гордился тем, что абсолютно не страдает клаустрофобией.
Электронные часы у изголовья дивана показывали бледным зеленым цветом четыре цифры: 12.30. Время приблизилось к обеду, и в животе Григория заурчал голод. Прекратив жеманничать с окружающей бытовой техникой, Григорий плюхнулся на диван и, облокотившись на подушку, вынул из кармана телефон, который приветливо заблестел цветным жидкокристаллическим экраном. «Начальству звонить бессмысленно и раболепно. Надо чтобы приехал кто-то из корешей. Они быстро все поймут и разрулят». Григорий быстро, почти воздушно пробежался липкой подушечкой своего большого пальца по кнопкам, и вот уже номер Гуся набран. Гусь болел пневмонией и поэтому лежал дома, не принимая участия ни в работе, ни в веселье. Дом Гуся находился в пятнадцати минутах ходьбы от дома Григория, и поэтому Григорий подумал, что Гусь сможет пересилить свою болезнь и прийти на выручку другу, который несколько раз уступал ему выгодные сделки, потому как сам был занят другими делами, и вместо того, чтобы услужить другим своим приятелям, более подвижным и резким, которые никогда не застаиваются на месте и платят по векселям своевременно, он, Григорий, оказывал услугу Гусю, который и есть гусь, с вытянутой шеей, торчащей из-под синего воротника, с клювом болезненного желтого цвета и глазами, озабоченно посматривающими в разные стороны: кого бы оттрахать? «Гусь, конечно, посредственность, – подумал Григорий. – Но посредственность исполнительная. Вот и настал его час. Главное сейчас – давить и доходчиво объяснять. Делать все стремительно. На второй звонок времени может не остаться».
– Да, Гриша? – печальным голосом проговорил Гусь, медленно хлопая крыльями.
– Дружище! тут такие дела! замурован в квартире, окна забиты кирпичами, выйти никак не могу! – напористо заорал Григорий.
– Как не можешь? Ты чего? Постой…
– Некогда стоять! Срочно! повторяю: срочно! Выходи из дома и дуй ко мне! Увидишь! Окна забиты кирпичами! Дверь тоже. Звучит странно, ты болен, но это факт – я замурован! Ты придешь?!
– Я ничего не понял, старина…
– Догонишь, когда придешь! На окна посмотри. Я не могу выйти из дома! Быстро, повторяю, быстро! Дуй ко мне! Вопрос жизни и смерти!
– Ну, раз действительно…
– Действительно! Жду!
Григорий даванул кнопку с красным телефончиком и переложил трубу из руки в карман. Разгорячившись и не успев остыть, Григорий вскочил с дивана и подошел к отсутствующему окну, ткнул кулаком бетон и развернулся на пятках. В трех метрах от него плавала в облаке табачного дыма стена, с одной стороны закрытая стенкой, а с другой – сервантом, уставленном хрустальными фужерами, рюмками, стопками, разрисованными чайничками, декоративными пахучими свечами и подсвечниками, фарфоровыми статуэтками овчарок, обезьян и Пушкина. Из всего этого многообразия Григорий выбрал обычную пузатую стопку, подтолкнул ногой к дивану журнальный столик, притулившийся рядом с сервантом, и поставил на него стопку. Из книжного шкафа он достал бутылку коньяка и налил полную стопку, потом уселся на диван. Полюбовавшись на медного цвета жидкость, покойно разлегшуюся в таре, Григорий закрыл глаза и медленно поднес стопку ко рту.
Григорий представил себе, как Гусь ворочает своими длинными, переплетенными сухожилиями руками, разгребая землю, и отодвигает головой надгробную плиту, потом, вздыхая, шуршит прошлогодней бурой листвой и вылазит из могилы.
Пустая стопка стояла на столике, Григорий отчаянно морщился и втягивал ртом дымчатый воздух. Гуся не было. Еще минут десять идти Гусю. Григорий, откровенно говоря, заскучал от бездействия, и рука его потянулась к бутылке.
После второй стопки, налитой наполовину и немедленно опорожненной, Григорию вдруг захотелось писать, и он осознал сущую безвыходность своего положения. Ровно на минуту. Через минуту озорная мысль посетила его разум, взявшись словно из ниоткуда: «А что, если нассать в бутылку из-под вина? Заткнуть пробкой и оставить в шкафу. Придут завтра гости. Есть чего выпить, старичок? Да вот, очень кстати, пол-бутылочки белого полусухого завалялось. Этикетку только содрать, а то написано на ней, что красное». Покачав головой, Григорий подошел к цветочному горшку с торчащим из него кактусом, явно обделенном влагой, - Григорий поливал его примерно раз в полгода. Горшок стоял в углу комнаты с незапамятных времен. Григорий расстегнул ширинку и оросил кактус золотым дождем. «Хорошо еще, что срать не захотелось, куда бы я говно дел? Все б провоняло тут. Если только завернуть его в трусы, все равно они старые, и запрятать куда подальше».
Справив нужду, Григорий вернулся на диван и прилег, накрыв грудь одеялом, а ноги выставив наружу. Через девять минут запиликал розово-пантерно, завибрировал на его груди телефон, и, выхватив телефон из кармана, Григорий надавил зеленую кнопку и поднес телефон к грязноватому своему уху, немытому со вчерашнего утра, которое выдалось совсем непохожим на это, темноватым, ранним и мерзлым, с чистым небом и желтым солнцем, еще не восставшим над горизонтом и поэтому невидимым, как плащ, изобретенный год назад японцами.
– Ты… ты пошутить решил? Идиот! – срывающийся голос Гуся вылетел из трубки. – Я под твоими окнами стою, смотрю на них, идиот. Это несмешная шутка ни ра…
– Разуй глаза, идиот! – рявкнул Григорий, воспылавшись ненавистью. – Чем ты смотришь, придурок? Тут стена!
Он соскочил с дивана и подбежал к стене.
– Вот тут – стена! Что ты там видишь, кретин?
– Я вижу тебя! И… знаешь что… у меня температура… я, я реально болен… и это несмешно… и иди ты… знаешь куда…
– Гусь! Гусь… – скорбно, устало, как врач с безнадежно больным, заговорил Григорий с Гусем. – Ну посмотри же ты, наконец, сюда! пятый этаж, первое и второе окно, одно на месте, вместо второго – стена.
– Иди ты знаешь куда…
– Чего ты идиотничаешь, мудила?! – заорал Григорий. – Ты на какой этаж смотришь??! Не смей вешать трубку!
– Иди ты… иди ты на ***!
Трубка, которую швырнул посланный на ***, пару раз подпрыгнула на матрасе и замерла, издавая короткие жалобные гудки. Григорий сходу ударил стену ногой, там, где должно было быть окно, и через резиновую подошву тапка убедительно почувствовал всю бесполезность своего жеста. Тяжело дыша, он подошел к дивану и заграбастал телефон. «Этот подонок наверняка даже жопой не шевельнул, даже не оделся, даже на лестничку не вышел. Как лежал в кровати, так и лежит, попивает чаек с лимончиком и коньячком, лееечится. Решил, наверно, что его обманывают, придурка, как обычно, переждал пятнадцать минут, и позвонил, состроив кислую мину, лимона нажрамшись и не прокашлявшись, заскорбел-заплакал, вот, дескать, опять пидманули. Сука».
Григорий наполнил стопку коньяком, выпил, сморщил лицо, поставил пустую стопку на столик, набрал номер Гуся, чтобы высказать ему в пепельное болезненное ухо то, что только что подумал о нем, – ухе в частности, глухом к просьбам, и гумозном Гусе, владельце уха, юридическом его лице, пылающим жаром, да не от стыда, а от вируса какого-то никчемного, не имеющего отношения ни к совести, ни к стыду, просто так себе якорёк, прицепил тушу к дивану, не шевельнуть ее теперь и не подвинуть, якорь у меня, я бы рад, да не могу, прикован. Плевать на время, которое почти вышло, справедливая злоба трясет подбородок, номер набран… и доступ к услугам сотовой связи закрыт, противный продолжительный писк известил Григория об этом, он положил трубку на журнальный столик, подпер голову рукой и вытащил из пачки сигарету, вдохнул серый табачный воздух с капельками пота и частицами пыли, сунул в рот сигарету и легонько стиснул зубы. «Теперь мне остается ждать только входящих звонков, – подумал, внезапно успокоившись, Григорий. – А вот интересно, кстати: откуда в комнату поступает воздух? В принципе, я тут замурован, в окнах хоть щели есть, и в двери тоже, а сейчас одна сплошная стена. Конечно, воздух ни разу не свежий, но он есть… Так откуда? Откуда воздух-то берется?».
С горящей зажигалкой Григорий медленно прошелся вдоль стены, и ни разу огонек не дрогнул, выдавая присутствие сквозняка. «Какие-то микропоры, дефекты, небось… Зря звонил мудаку. Надо было… да хотя бы в МЧС позвонить! И воздух такой неприятный». В электрическом свете струился дым, брюшная полость пепельницы, выполненной в виде распотрошенной жабы, чернела пеплом, и фривольно развалились в ней рыжие червяки окурков. «Зря курил. Все делал глупо, неправильно. Этак заточение может затянуться. Да оно уже затянулось!».
Тщательно потушив сигарету, Григорий лег на диван, бросил телефон рядом, а зажигалку – на столик. Стоило ему подумать о воздухе, как воздух стал густой и сухой – снова запершило в горле и впридачу ущипнуло глаза. «Скоро рабочий день закончится – и начнут звонить: а не пропустить ли нам по кружке пыыыва? Конечно пропустить – только сперва вытащи меня отсюда! Откуда – отсюда? Да вот попадалово конкретное, ты не поверишь, брателло! Ломай дверь – я не шучу – и сам убедишься! Как так ломай дверь? А вот так, бери топор и ломай. Дверь моя – я отвечаю. Не ссы».
Зеленые цифры электронных часов у изголовья дивана были такими: 1 4 2 0.
Григорий подумал, что совершенно напраснулся, расставшись со своей девушкой, тупенькой такой, глупенькой, которая только и знала, что трындеть по телефону, утром, днем и вечером, эсмээсы слать по десять раз на дню, пиликанье это телефонное, надоело, одно дело звонок по делу, а другое дело сто звонков на дню, и вечный этот вопрос «что ты делаешь?», ладно хоть «кто виноват?» не спрашивала, да ничего не делаю, работаю, звонка жду важного, а получаю вместо него дурацкий вопрос известно от кого, постыдилась бы хотя бы, тупица малолетняя, как диплом бы защищала своими куцыми мозгами, да и не нравилась она мне особо, вечно у нее жир выступал вместо пота, жрала как лошадь, мне-то что, пусть жрет, кожа тонкая, сама девка костистая, худая, и когда нервничала, или жарко было, а жарко было, когда вдвоем оставались и никого рядом, подглядатаев, не было, тогда вместо пота у тебя жир выступал, покрывал все тоненьким слоем, яичницу на твоем лбу высоком, но бестолковом, поджаривать было можно, и на спине, и на груди тосты жарить, если подогреть еще как следует, но вот уж что-что, а твои звонки сейчас пришлись бы очень кстати. И выгнал-то только позавчера! она еще упиралась, идти не хотела, присосалась как глист к прямой кишке, и ведь ничего не надо ей, ни денег, ничего, только я был нужен, странно так, чегой-то я, тоже мне я, супермозг искусственный интеллект последнюю книжку три года назад прочел, дрянная книжонка такая, в отпуске прочел, дефективчик заплесневелый то ли Незнанский то ли Маринина, чуть не сблевал на обложку, и с тех пор больше не читал, нет в литературе не разочаровался, но и не очарован ею. Я ей после долгих увещеваний прямо так и сказал: давай, вали. Грубо, конечно, но не мог я больше, не мог, заебала! Я по жизни одинок, понимаешь? ты мне нахрен не сдалась со своей нахрапистостью, чего ты лезешь всюду, старательно разрушаешь созданные мною стены, портишь и ломаешь тщательно выпестованное одиночество, я людей отгоняю, а ты к ним ластишься, ну давай, давай, посмотри на меня, вот тебе отличный пример человеческого, так сказать, коварства, умный человек учится на чужих ошибках, а ты у нас дура, поэтому учишься на своих и всегда будешь учиться. Иди же ты уже наконец, не томи, это невыносимо, тебя ждет прекрасный новый мир. Книжки-то все пылью покрылись, протереть их тряпкой что ль, а то как-то неудобно. «Пять недель на воздушном шаре», ооочень актуально, в детстве прочел запоем, с широко закрытыми глазами и романтическим похмельем, три человека. несколько дней, Сахаражара, шар воздушный, и ни капли воды. Оазис награда за смелость, самсон раздирает пасть льву. А книжный ряд-то щербатый, потырила все-таки одну книжку, Кафку потырила, «Процесс» и «Превращение» сперла в одном флаконе, нудятина-тосклятина, все равно ведь не прочтешь, а там мужик в жука превратился и в четырех стенах застрял.
Григорий чувствовал, что поторопился, и что его решительность, которой он втайне гордился, безапелляционность, которую он долго взращивал и наконец взрастил, оказали ему медвежью услугу. Он чувствовал, что его обидели. «Такая дура эта Валентина!» – с досадой сказал Григорий и снова улегся на диване. – «Что же мне, ценному работничку, с работы не звонят? Там уже обед закончился. Чай-кофе. Спрайт, пепси-кола, фанта, еще какое-нибудь шипящщее говно». Есть уже совершенно не хотелось, но снова захотелось пить, очень сильно захотелось пить, и зря Григорий выхлестал всю бутылку вина за раз, потому что коньяком жажды не утолишь, толку с него никакого, все равно похмелье закончилось, но попробовать можно, отчего б и нет, налью-ка я себе рюмашку, хуже не будет, зато хоть в башню шибанет, и время скоротаем.
Он выпил, закрыл рот на замок, сцепил замком руки на животе, закрыл глаза и отрешился от мыслей. Через пять минут заснул. А когда проснулся, рот его был открыт настежь, оттуда разило перегаром, и все внутри пересохло. Часы же у изголовья дивана сообщали, что уже пять часов пятнадцать минут пополудни. И телефон за это время ни разу не позвонил. Воздух был тяжелым и вязким, дым никуда не пропал, плавал свинцовым туманом, сухим не-петербургским туманом, углекислый газ, зловонные коньячные пары, переработанные человеческим организмом. «Я щас умру», – выскрипел мозг Григория. «Пить пить пить», – требовала кровь Григория. «Закрой нас», – просили глаза Григория. «Я уже умер и попал в ад», – пришел к выводу Григорий в целом.
Молчаливые черти стояли почтительным неподвижным полукругом: книжный шкаф, платяной шкаф, телевизор на специальной тумбе, – и не предпринимали никаких действий. Это была вечность. Мгновение, которое замерло. Отныне и присно и во веки веков.
– Надо было бате позвонить, какой же я мудак! – воскликнул Григорий. Это было бы так просто и так результативно. Батя, я встрял. Выручай. И все. Ни слова больше. Ах, эта родительская тревога, все эти разочарования, вызванные лишь большой любовью к нему, непутевому сыну-алкоголику и раздолбаю… разочарования, которые сошли на нет, как только разменяли квартиру, и он более не досаждал никому, ничем, никем, жил не тужил как мышь в горе ли, печали ли, скале ле, как дела, сынку? файн! Огромная и быстрая машина скорой родительской помощи неслась бы сейчас сюда на всех парах семейной взаимовыручки, за рулем – отец; тяжкий красный крест в лбу горит; лоб-голгофа; папа, сын и святой инстинкт родительской заботы. А так-то он конечно *** позвонит. Да и зачем ему звонить, что у него, своих дел нету? Ремонт еще в прошлом году затеяли…
Воскликнув «какой же я мудак», Григорий почувствовал, что глотке его больно, и решил больше не кричать, сберечь глотку, гортань, голосовые связки для торопливой беседы по телефону – вот-вот уже начнут звонить друзья, потому что нынче пятница, а кое у кого сегодня получка. Желудок скрутило при мысли о крылышках барбекью, рульках, жареном беконе в пабе. А темное густое пиво с пеной в два пальца толщиной! Пол-кружки залпом. И дальше – смаковать. Пятьдесят минут мучительных мыслей, почти час заманчивых и сладостных образов, образков, икон. Пивной иконостас. И одна жалкая, никчемная бутылочка с минеральной водой, крутящимися в ней пузырьками, солькой, или что туда сыпят? А сыпят тебе на глаз перец на хвост! Никто не звонит. Никто. Скотство какое. Время шло, шло и пришло. К неутешительному выводу: часы у изголовья дивана. Электронные. Не новые. Морально устаревшее время. Эти подонки, эти твари и падлы попросту обо мне забыли. Тупые динозавры обсасывают старые кости, запивая их выдохшимся пивом, перемывая кости кому угодно, только не мне. А перемыли бы кости мне! Я бы не имел ничего против, напротив, был бы этому даже рад! Этот Гриша такой мудак, не находите ли, господа? Да, малый мудаковат, но что-то в нем есть забавное. В цирк, конечно, не возьмут, но на площади, при народных-то гуляниях, попаясничать может. А где он, кстати? Кто, Гриша? А *** его знает! Ты ему не звонил? Нет, я не звонил. А ты? И я не звонил. Так давайте позвоним. Давайте.
И не звонят. Григорий положил руку на горло. А что, если позорно закричать на весь дом: «Спасите! Спасите!». Проклятые толстые стены, кто так дома строит? Такую звукоизоляцию и Лучано Паваротти не прошибет. Куда уж мне. Но мыслительный процесс пошел, и голове Григория явилась мысль, поразившая его своей свежестью и оригинальностью. Он вычленил из стопки компактов «Ministry», сунул диск в щель музыкального центра, закрутил регуляторы громкости и басов до максимума и превратил комнату в музыкальную шкатулку.
Его била дрожь, и злорадство. Стены сотрясались. Музыка рушит стены. Пинк Флойд. Стена. Давайте-давайте, долбите уже батареи, крушите их ручками швабр, ломайте гитары об усилители, вызывайте милиции-полиции, пусть меня угомонят! Вот вам музыка протеста. Отличный индустриальный рок.
Ниже этажом, знал Григорий, жил юный кретин со своими родителями, которые 360 дней в году проводили в командировках. Акселерат водил в хату ****ей, носил ящики с водкой и слушал на полной громкости Катю Лель и русский шансон. Юного мудака удивить было сложно. Кто жил справа, Григорий не знал, потому что квартира та относилась к соседнему подъезду. Слева жил глухой старик, бывший музыкант. Сверху – большая матриархальная семья. Сварливая матка-мегера, на тебя одна надежда. Услышь и приди. Устрой разнос. Разнеси стену. Сделай дверь. Сделай ее! Ату!
Сквозь резкие запилы Министри донесся прекрасный металлический гром. Изможденная бытовухой, обмотанная домашними делами Матка-Мегера Сверху, имени которой Григорий не знал, но которое наверняка было записано в краснокорочных скрижалях, услышала молитвы и, взяв в руки какой-то увесистый предмет, забарабанила по батарее, метая глазами молнии и, наверняка, матерясь сквозь зубы.
Этим, собственно, дело и ограничилось. Стерва решила устроить эксперимент, чье терпение крепче. Ее – или моего магнитофона. Деревянная рука, качающая колыбель. Ты не можешь устать. Ты будешь крутить мясорубку, пока мясорубка не покроется ржавчиной. Ты будешь ломать батарею, пока она не заиграет как гармонь. Глупо было включать магнитофон сейчас, надо попробовать глубокой ночью, когда все спят или ебутся, все, кроме участкового, который бдит, стережет покой, смотрит криминальную хронику, примеряет генеральские погоны, и готов явиться в Эльсинор. Мы нарушим покой и понесем заслуженное наказание. А сейчас – нахрен Министри. Самому тошно.
И тут Григорий с ужасом увидел надпись на экране телефона: 1 непринятый звонок. Он не услышал звонка из-за проклятой музыки! Кто же звонил? Звонил же непосредственный начальник, и Григорий вдруг вспомнил, как несколько дней назад в сердцах бросил ему: «Что вообще за претензии могут у вас ко мне быть? Вы знаете, какой у меня оклад? Я на процентах, считай, работаю. И за место это, понятное дело, зубами не держусь».
Больше звонить не будут. Не исключено также, что в понедельник за его столом окажется другой человек. Хотя вряд ли. Я незаменим. Как Егор Титов для «мяса». Но Григорию резко поплохело, он лег на диван и почувствовал в полной мере и голод, изъедающий его желудок,  и жажду, сжимающую весь организм в большую и сухую хлебную крошку, и то, что легкие у него болят, он почувствовал преотлично, и то, что печень стонет, и почки треснули, и кости похрустывают, как тосты, намазанные противным маргарином. Он почувствовал все это, лег и умер.
На электронных часах у изголовья дивана было 21:39. Григорий не мог пошевелиться, да и не было у него таких намерений. Глаза не закрывались, спать не хотелось. Хотелось жрать и пить. И больше ничего. «Я оказался живучей тварью, – не без гордости подумал Григорий, – другой бы кирдыкнулся». Он не без труда продолжил свою мысль: «Но если смотреть правде в глаза, то я все равно кирдыкнусь». И с некоторым сожалением подытожил: «Ждать осталось совсем недолго».
Запиликал телефон. Сознание Григория встрепенулось, ожило, воскресло, воспарило птицей к сферам чистого разума. Он, болезный, протянул ручку, высохшую и жалкую, к своей верной трубочке, нажал кнопочку с зеленым телефончиком и медленно поднес трубку к уху. Из высохшего рта выкатился странный звук:
– Аааа…
– Здорово, говорю. Ты че, дома? Давай бухнем.
Это было так далеко отсюда, вся эта энергичная брутальность. Давай бухнем, доставим разрушительную радость своим организмам. Григорий мобилизовал все силы, напряг голосовые связки, сознавая, что сейчас решается вопрос его жизни, и смог вполне членораздельно выговорить:
– СОС.
– Слышь, мудила, сам соси. Не хочешь квасить – так бы сразу и сказал.
Из трубки пошли короткие гудки, и силы окончательно покинули Григория. Он пролежал пластом ровно два часа и двадцать пять минут, после чего, как всякому умирающему человеку, ему захотелось попросить прощения у этого мира, у всех людей, которых он знал и которые были ему близки. Он мысленно проговорил:
– Простите меня мама, папа, дедушка, ныне покойный, и бабушка, еще пока живая, прости меня Галя, за то что я выгнал тебя позавчера и был с тобой груб, прости меня первая учительница, Анастасия Федоровна, за то, что я хулиганил и срывал уроки, простите меня Валя, Петя, Гусь, Антон, Афанасий, прости меня боженька, а также все, кого я знаю.
Григорий устал вспоминать, поэтому закончил свою мысль именно так: «А также все, кого я знаю». После чего предметы в комнате стали таять и наконец растворились в спертом воздухе, а в каждой из четырех стен разверзлись двери, оттуда хлынул слепящий белый свет и запах озона, и за каждым порогом стояло по ангелу в опрятных складчатых одеждах цвета металлик и крупными, чистыми крыльями за спиной.
– Здравствуйте, – сказал Григорий с дивана. Ему уже не хотелось ни есть, ни пить, и голос его звучал громко, ясно и внятно.
– Через порог не здороваются! – ответил ангел Северного окна. – Быстро встал и подошел сюда.
– Иди лучше сюда, Гришенька! – предложил альтернативный вариант дородный ангел Восточной стены.
– Ты их не слушай, сюда иди, Григорий. Да поторопись, – звучно сказал ангел Южной стены, складывая руки крест-накрест.
– А сюда вообще идти не нужно, – вкрадчиво сказал ангел Западной стены, стоя за диваном. – Сюда ты и доползти сможешь.
И Григорий, утерев кулаком внезапно выступившие слезы, пополз по дивану.




© Copyright: Вова Бурый Волк, 2004