Тошиба

- Спасите моего ребенка! Умоляю! Ради Бога! Спасите мою малышку!

Я кричала истерично. Мокрые волосы закрывали мое лицо. Но им ведь не обязательно было видеть безумные огни в моих глазах, чтобы почувствовать мое отчаяние?! Им не обязательно было видеть размазанные по моему багровому лицу сопли и слезы, чтобы понять всю серьезность ситуации?! Этим врачам не обязательно было видеть вздувшиеся вены на моей шее, когда они забирали ее обмякшее тельце с моих окровавленных рук, чтобы понять, что я умру, если потеряю ее?! Одного моего безумного крика должно было хватить, чтобы у них на головах волосы встали дыбом, чтобы они начали суетиться в операционной, спасая жизнь моей малышке. Но все, что я видела сквозь слезы – это их кривые усмешки.

- Спасите моего ребенка! Умоляю! Умоляю! – орала я. А они смотрели на меня, как на сумасшедшую. Потому что на трясущихся руках я протягивала им умирающую черно-белую кошку.

Сначала муж звал ее Велосипед. Такая она была неказистая, страшненькая, когда я принесла ее домой. В тот день я приготовила вкусный ужин – запекла в духовке молодой картофель, начиненный тертым сыром и вареным яйцом с укропом, сделала салат из отварной моркови с чесноком и постным маслом. Только хлеба не купила. И когда еда уже стояла на столе, я побежала в булочную. Сжавшись в тугой, дрожащий комок, она сидела на куске промокшего картона, который кто-то бросил перед дверью в подъезд, чтобы входящие вытирали ноги и не несли в дом грязь.  Я и раньше видела бездомных котят. Но никогда они не сидели на пороге моего дома, уронив головушку на свои передние лапки, уже даже не глядя на прохожих, не вздрагивая от звуков чужих шагов, просто беззвучно замерзая холодным ноябрьским вечером. Домой я вернулась без хлеба, но с больным, умирающим котенком. Тогда муж и прозвал ее Велосипедом.

В том, что крохотное животное умирает, не было сомнений. Ее тельце было покрыто залысинами и струпьями. Одного глаза не было, из-под напухших склеенных век на мордочку тек темно-коричневый гной. Муж удивился, как я не побоялась взять ее на руки. Ужинать уже не хотелось. Пока муж поглощал мою стряпню, я пыталась напоить котенка молоком. Кроха только нюхала еду, тыкалась грязным носиком в поверхность налитой в блюдечко белой жидкости, и начинала фыркать.
- Ну же, миленькая, покушай! – уговаривала я ее. – Ты же умрешь, дурашка, если не будешь есть! Ну же... Давай! Лакай молочко! Какое вкусное молочко! Ну?

Через час безрезультатных попыток накормить малышку, я расплакалась. Шаткой походкой, на трясущихся тоненьких лапках, котенок побрел прочь от блюдца и, не издав ни звука, улегся под батареей. Я сидела на полу, ладонью утирая слезы. Почему раньше я не замечала отчаянной боли бездомных животных? Почему раньше не обращала внимания, какими человеческими, взрослыми глазами смотрят они вслед нам, - проходящим мимо людям?

- А давай отвезем ее к ветеринару? – предложил утром муж. Вряд ли ему понравилось почти всю ночь слушать мои всхлипывания. А может ему, как и мне, было жаль умирающую кроху.

Она была так слаба, что даже не дернулась, когда ей в холку втыкали иглу с трубкой. И дальнейшие три часа, что я держала ее на руках, пока из капельницы в ее маленькое тельце вливались лечебные растворы, она не издала ни звука, только иногда приоткрывала свой единственный глаз и равнодушно окидывала взглядом процедурную, как бесконечно уставший человек, которому уже безразлично, что будет дальше.

Я выхаживала ее два месяца, прежде чем ее жизнь оказалась вне опасности. По крайней мере, мне так казалось. Тошиба поправилась. Да, да, я назвала ее Тошибой. Мне так захотелось. Ни Мурка, ни Пушинка, ни Пятнашка. Тошиба. Как телевизор. Или пылесос. Она была похожа на мудрого японского старца. Нет, глаза у нее были просто огромными. Оба глаза. Это только сначала казалось, что одного глаза у нее нет, просто за отекшими веками его не было видно. Небольшое мутное бельмо на золотисто-рыжей радужке ни капли не уродовало ее умной, всегда задумчивой мордочки. Сидя на подоконнике, она со спокойствием буддиста, созерцающего вершины Фудзи, смотрела на летавшие за стеклом крупные хлопья снега. Ее черно-белая шкурка отросла и стала невероятно мягкой. Тошиба никогда не просилась на улицу. Казалось, она навечно запомнила боль, холод и голод, которые были в другой жизни – по ту сторону двери. Она вообще была невероятно апатичным котенком. От того ли, что была вынуждена много дней подряд всматриваться в лицо собственной смерти? Если бы к животным были применительны психологические термины, то можно было бы сказать, что Тошиба страдала аутизмом. Она не игралась с клубком ниток и специально для нее купленными резиновыми игрушками, не бегала за привязанным к длинной капроновой нитке шелестящим газетным огрызком, не ловила мух и не драла обои. Единственным ее развлечением было забираться в шкаф с одеждой и вытряхивать на пол все мои вещи. Впрочем, не уверена, что это занятие развлекало ее. Тошиба была странной, но, кажется, любила меня. Она спала в нашей постели, попеременно устраиваясь то на моем теплом животе, то на твердой груди мужа. Ее мурлыканье было невероятно мелодичным. Я обожала засыпать под эти звуки, когда Тошиба аккуратно впивала в меня коготки, перебирая передними лапками. То были самые счастливые месяцы моей жизни. Мы были настоящей семьей: я, мой муж и наша милая Тошибка.

- Спасите моего ребенка! – истошно орала я, когда ее отнесли в операционную. Муж крепко держал меня за плечи, чтобы я не побежала следом за врачами, которые должны были, были просто обязаны спасти жизнь моей кошке. – Спасите! Спасите моего ребенка!!! – продолжала я кричать им вслед, даже когда дверь в операционную закрылась.

Зима подошла к концу. Весна. Лето. Тошиба стала невероятно красивой кошкой. Огромные глаза цвета жидкого золота, такие же задумчивые и спокойные, как и всегда, казалось, умели говорить. Ей достаточно было посмотреть на меня, чтобы я поняла, когда она голодна, когда устала, а когда хочет поластиться ко мне. Был у нее такой особый взгляд, который я часто ловила на себе: тяжелый, грустный взгляд полный любви и печали. Наверное, она знала с самого начала... Знала, что ей отмеряна недолгая жизнь... Тем, полным теплоты взглядом, она безмолвно прощалась со мной. Каждый день.

Тошиба стала походить на египетскую статуэтку. Такая же гладкая и рельефная, такая же малоподвижная. И однажды муж пригласил профессионального фотографа, чтобы сделать наш семейный портрет. Мы заказали три больших фотографии в рамочках из прозрачного  пластика: одну поставили на журнальный столик в зале, вторую – на прикроватную тумбочку, а третью муж отнес к себе на работу – поставил на рабочем столе. На том, третьем снимке, я стояла с Тошибой на руках, и обе мы улыбались: я – губами, кошка – лучистыми желтыми глазами.

Тошиба не боялась летних гроз. Она не пряталась от басистых раскатов грома и слепящих вспышек молний. Во время грозы она сидела на подоконнике и, казалось, нахмурившись, смотрела на бушующую на улице стихию. Может быть, тогда она вспоминала свое детство и такие же грозы, только в этих воспоминаниях она была по ту сторону оконной рамы. Может, она думала о ком-то, кто остался там – на улице, -кто-то, кто был дорог ей, но кому не посчастливилось стать домашним; кто-то, кого уже, возможно, не было в живых… Тошиба так и не научилась пить молоко. Даже выздоровев, она предпочитала съесть хлебный мякиш, кусочек колбаски или сыра, но никогда не притрагивалась к налитому в мисочку молоку. Временами воображение рисовало мне ужасную, отвратительную картину: крохотная Тошиба тыкается носом с холодный бок своей умершей мамы-кошки, пытаясь найти хоть каплю молока в безжизненном материнском теле. Во время грозы, я готова была поклясться, что это так, моя малышка думала о самоубийстве. Не надо утверждать, что животные не могут желать себе смерти. Не надо говорить, что только человеческое существо имеет достаточно изощренный разум, чтобы пожелать себе смерти. На надо доказывать, что моей кошкой не двигало ничего, кроме инстинктов, когда она выбежала на балкон, вскочила на перила и, не оглядываясь, прыгнула вниз…

Где-то глубоко внутри себя я всегда знала, что это случится. Спасая ее жизнь, я шла против закона природы: выживает сильнейший. Тошиба должна была умереть много месяцев назад. Наверное, что-то успело умереть в ней еще до того, как я нашла ее на пороге своего дома. Я знала это всегда. Всегда видела в ее совершенно человеческом взгляде эту всепоглощающую, бездонную, будто черная дыра, тоску. У самоубийц на лице задолго до рокового шага появляются такие особые знаки, похожие на шрамы от давно поставленного раскаленным железом клейма. Только слепой не заметит эти знаки. Но очень часть именно самые близкие не видят, не хотят видеть, специально закрывают глаза, отворачиваются, убеждая себя, что это просто наваждение, обманываясь, что все скоро пройдет. У моей Тошибки на мордочке стояло это ужасное клеймо. Но я не хотела замечать его. Разве кошка может думать о смерти?!

Ее тонкие лапки безвольно свисали с моих рук, широко раскрытые глаза смотрели в пустоту. Из ее носа и рта хлестала кровь. Нажимая на педаль газа, муж тихонько, сквозь зубы, завывал. Он тоже любил нашу девочку. Для него она тоже не была только лишь домашним животным. Он старался не смотреть на меня и на умирающую на моих руках Тошибку. Гроза… Ливень… Я выскочила на балкон, чтобы снять сушившееся белье. Тошиба скользнула за мной… А потом я бежала, бежала по ступенькам, бежала вниз, за дом, под балкон, чтобы схватить и прижать к себе ее окровавленное тельце, чтобы гладить ее мокрую шерстку, чтобы умолять ее не оставлять меня… Муж выскочил на улицу следом за мной, но сразу бросился на автостоянку, за машиной, зная – нужно срочно ехать в ту самую ветклинику, где однажды нашей девочке уже спасли жизнь.

Эти врачи… Они ничего не понимали… Для них это было просто животное… Они знали, что я расстроюсь, если моя любимица умрет. Они думали, что я смогу быстро смириться с этим, смогу пережить и уже вскоре заведу нового питомца. Унося ее в операционную, они не понимали, что от них зависит жизнь моего ребенка. Для них Тошиба была всего лишь животным… И мои слезы, мои мольбы, ничего не могли изменить. Может, если бы они спасали настоящего ребенка, то проявили бы чуть больше рвения, не так медленно шли через коридор в операционную, и, может быть, не было бы на их лицах этих кривых ухмылок, будто они исполняют прихоть слабоумной. Может быть тогда, им удалось бы вернуть ее к жизни… Если бы они этого по-настоящему сильно захотели… Может быть…

Это была самая длинная ночь в моей жизни… Почти бесконечная… Муж плакал вместе со мной. Он лежал рядом на кровати, прижимая меня к себе, гладил по плечу, пытаясь успокоить, но при этом сам не мог сдерживать слез. Свернувшись клубком и прижав руки к животу, я содрогалась всем телом, исторгая в воздух громкие, отчаянные рыдания. Казалось, мое горе вытеснило из комнаты весь кислород. Дышать становилось все труднее. Нужно было чуть раньше сказать мужу, чтобы вызвал скорую. Но я не могла выдавить из себя ни слова. Только горестный плач.

Как же так?!! Я же просила, умоляла СПАСТИ МОЕГО РЕБЕНКА!!! Не просто кошку…

Мы с мужем десять лет пытались зачать ребенка. Мы ездили в специальные санатории, проходили дорогостоящие лечебные курсы, купались в термальных источниках, ставили свечи в церкви, вымаливая долгожданного ребенка. Десять лет. А потом мы смирились. И тогда у нас появилась Тошиба. Наш долгожданный ребенок. Ну и что, что я не была беременна ею? Ну и что, что она была покрыта шерстью, писала в лоток и ела сырое мясо? Ее нежный голосок, когда она зарывалась носом в мои волосы – материнские волосы – и ласково мурчала, был для меня равноценен пухлым ручкам, обвившим мою шею, розовым губкам, которые картаво говорили бы: «Любаю тебя, мамоська!» И как раз тогда, когда я уже перестала жалеть себя и обижаться на свое бесплодное чрево, случилось еще одно чудо – я забеременела. Сейчас я понимаю, что тогда, впивая коготки в мой живот, Тошиба лечила меня, делала что-то, чего не смогли все эти гинекологи. Когда я молила спасти моего ребенка, я просила не только за мою старшенькую, не только за мою Тошибку…

Тошибу не спасли. И я потеряла своего ребенка. Их обоих. Это должен был быть мальчик. Как часто я вижу их во сне. Сероглазого малыша, и черно-белую кошку, играющих в бесконечной, беспросветной темноте. Кажется, им весело вдвоем, но все равно я знаю, что они ждут меня, ждут свою мамочку. И каждый раз, выходя на балкон, я думаю о том, что могла бы отправиться к ним прямо сейчас.

17.06.09 г.