Лина Бендера Закрытая зона, продолжение

                Глава  3.
                Трудовые будни.

                Х                Х                Х

  И потянулись долгие, унылые, до отказа заполненные непосильной работищей, незаслуженными оскорблениями и голодухой дни, хуже чем на зоне, потому как в тюрьму хоть садят за преступление.  Впрочем, насколько Алёна успела понять, здесь совершить его вовсе не обязательно, чтобы угадать за колючую проволоку.  Скорее, наоборот. 

Нормальный, с истинными понятиями о чести и совести человек мог запросто подвергнуться избиению, либо совсем лишиться головы.  Не потому ли нормальных людей на заводе, да наверно и в городе, ни одного не осталось.  И очень скоро Алёна на собственной шкуре почувствовала непреложную заводскую истину: Если хочет когда-нибудь выбраться отсюда,  то должна поглубже запрятать мысли и чувства, напялив на физиономию защитную маску по рангу положенной дебильности, ставшей основной чертой населения Промышленного района столицы.  Желательно плотнее слиться с толпой и ничем из неё не выделяться.

  Но это оказалось трудно.  Обликом, врождёнными манерами поведения, разговором Алёна резко отличалась от окружающих, продолжая тем не менее упорно держаться за единственно правильную в сложившейся ситуации версию: она приезжая, прибыла на принудительные работы и сбежала с химкомбината от страха, воспользовавшись вовремя начавшимся пожаром.  Правда, она не представляла себе смысла миграции населения внутри страны и не решалась расспрашивать, боясь выдать свою неосведомлённость некстати прорвавшейся репликой.  Ещё приходилось постоянно помнить о ежегодной весенней проверке на благонадёжность, способной вылиться для неё в печальный финал незавидного предсвадебного путешествия, если, конечно, ей суждено дотянуть до весны, не испустив дух от непосильной работы и бескормицы.

  Получив на другой день обещанные ножницы, Алёна старательно подравняла остатки волос перед зеркалом, так, чтобы окончательно себя не изуродовать, но и не слишком выделяться среди множества лысых голов.  В цехе водились добровольные соглядатаи от начальства, за стакан водки готовые продать и родную маму, понятия о которой, впрочем, тоже не существовало, поскольку родившихся детей отбирали и увозили в приют.  Но  ей было достаточно одного Ванца, не упускавшего случая подстроить какую-нибудь гадость.

  На заводе не только отбывали принудиловку.  Работали тут и свободные люди, но на более лёгких и чистых участках, и за приличную зарплату.  Проживали они в многоэтажках Промышленного района и после смены уходили домой, к семьям, однако никогда не могли смешаться с чистой публикой из привилегированных кварталов.  Иерархия соблюдалась строго, и социальный статус гражданина записывался в его удостоверение личности сразу при появлении на свет.  Никто не решался оспаривать существующие порядки.  Дискриминация считалась исконно узаконенной и привычной обыденность.  Если у кого-то и прорывалось возмущение, носило оно узко местный характер, например, недовольства заработком, выпивкой и закуской.  Смутьяна примерно наказывали, отчего и того, и другого, и третьего у него становилось ещё меньше, и это смиряло любого бунтаря.

  Зато пьянство, наркотики и разврат негласно поощрялись, и в каждой бригаде имела место круговая порука на похмельный синдром.  Так называлось прикрытие перебравшего с вечера бедолаги, неспособного наутро подняться на работу.  Тогда бригада давала за него положенную норму, а потом провинившийся отрабатывал за всех, когда бывал в состоянии выползти в цех.

  Существовала традиция по выходным выдавать рабочим несколько бутылок водки на брата.  И ещё каждому полагалось по три ежедневных стакана того же зелья: утром, в обед и вечером.  Желающий мог заменить вечерний стакан шприцем с наркотиком или пачкой сигарет с травкой.  Непонятным было одно – как люди ежедневно способны работать на похмельном взводе?  Но знатоки утверждали, что без допинга выдержать производственную каторгу никак невозможно.  Очень скоро Алёна лично убедилась в их правоте, но не сумела заставить себя потреблять обязательные дозы вонючего спиртного зелья.

  Понятно, полагалась рабочим и зарплата.  Можно было забирать ежедневно, еженедельно и ежемесячно.  Убогий заводской сервис, как мрачно шутили местные остряки.  Кто хотел, получал годовое содержание или, игнорируя деньги, забирал выработку натурой – теми же наркотиками и водкой.  У кого хватало терпения, те копили на старость, жадно лелея мечту о свободе.  Разумеется, предприятию были выгодны кредитные счета, каждый вечер рекламируемые по бесплатным каналам телевидения, но лишь считанные единицы доживали до старости и выкупались из кабалы.
                Х                Х                Х

  А первые дни царившие на заводе порядки ужасали Алёну до дрожи и холодного пота по ночам, но потом, помаленьку притерпевшись (говорят, «когда привыкнешь, и в аду неплохо»), она всерьёз начала задумываться о побеге.  Главное, что она твёрдо для себя отметила: за проходными нужны документы, деньги и приличная одежда, а также узаконенной место жительства.  Некое подобие прописки, но называвшееся социальным распределением.  Хорошо помня основной принцип действия машины «Казачок», Алёна хотела обязательно вернуться в пункт перехода и по необходимости постоянно находиться поблизости.  Это было единственным её шансом на спасение, при условии, что Генка вместе с техническим гением Яковенко сумеют отыскать её в пространстве и времени.

  Например, деньги можно потихоньку собирать, получая перед выходными зарплату, якобы для того, чтобы приобрести у перекупщиков «дури» и всласть закайфовать на целый день, тогда соглядатаи не догадаются донести начальству о новенькой, с неизвестной целью припрятывающей монеты.  Кайф в любом виде и месте являлся узаконенным развлечением, не вызывающим подозрений и нареканий.  Именно так Алёна снисходительно объяснила Нинку Вину, когда та заискивающе поинтересовалась, почему она не пьёт свою водку.

- Если хочешь, бери, - равнодушно сказала Алёна.

- Как?  Так и брать?  Задарма, что ли? – вытаращила маленькие поросячьи глазки горькая пьяница.

- Будешь помогать по работе, если наутро меня станет сильно кумар корёжить, - старательно подбирая жаргон, назначила цену Алёна, поскольку благотворительности в в чистом виде, без взаимной выгоды на заводе не существовало.

- Прогадаешь ты, - подумав, заявила Нинка. – Дурь дорогая, все деньги на неё угрохаешь, и отходняк тяжёлый, а водки – хоть залейся.  Замашки у тебя аристократические, а рылом не дотянулась, ха-ха!  Не в богатом доме живёшь!

- Не твоё собачье дело, пей себе водку и не пыхти, - отрезала Алёна.

  Деньги она стала аккуратно получать в конце каждой недели и прятала в стеклянной банке, зарытой под кирпичной стеной пристройки соседнего со штамповочным литейного цеха.  В основном, еженедельную выручку забирали все, а в выходные дружно пропивали, для чего не стоило даже выходить за проходные.  Необходимое для гульбища полулегально проносилось на территорию торговцами и желавшими подработать свободными гражданами, и продавалось втридорога.  Заводское начальство коробейничеству не препятствовало, видя в нём для себя источник левого дохода.

  Из всего коллектива одна Нинка искренне расположилась к новенькой – из-за дармовой водки.  Ещё Татарин, не терявший надежды склонить её к сожительству.  Но многие подозрительно косились.  Она не пила с бригадой, не жила с мужиками, а втихомолку кайфовала, лёжа на койке в своей каморке.  Так считали любопытные, а на деле Алёна просто отсыпалась в выходной, наморившись за долгую рабочую неделю.  Вначале за нею постоянно присматривали, следили за каждым шагом.  Интерес подогревал злопамятный Ванец, ежедневно подкидывая жаждущему сплетен коллективу немыслимые подробности преступлений Власоглава перед законом.  Все прекрасно понимали, что в байках нет и сотой доли правды, но потешались от души.  Сама того не желая, новенькая становилась легендарной личностью, и выдумки о её похождениях передавались из уст в уста как анекдоты, до которых работяги были большими охотниками.

  Шутки кончились тем, что её вызвал мастер и подал длинный список сплетен,  распущенных злокозненный Ванцом.

- Ну и что я теперь должна делать? – искренне изумилась Алёна. – Не могу же я забить кляп в его лживую глотку?

- Либо подтверди, либо опровергни, или мне придётся позвонить в органы, пускай они там проверяют.

- Как можно проверить пустой трёп безмозглого кретина? – возмутилась она. – Известно, отчего он озлился.  И весь цех знает…

- Моё дело отреагировать, - сказал мастер. – Вот тебе список, дашь объяснение по каждому вопросу.  И не вздумай врать!  Гляди, документы твои пока кладу отдельно.  Если через месяц вопрос не решится, отправлю бумаги в органы общественной безопасности.  В специальное отделение ОПОБ, понятно?

- Как не понять, - пробормотала Алёна, краем глаза наблюдая за мастером, доставшим бумаги из общей картотеки и переложившим в другой шкаф, где на полках высокими стопками грудились кассеты и слайды цеховой документации.

- Идиотизм какой-то!  А если Ванец завтра объявит, будто я собралась убить президента?

- Что ты, что ты!  Такое не только говорить, думать не положено.  Иди и как хочешь улаживай свои дела, хоть задницу тому Ванцу лижи, но впредь всё должно быть тихо, - закричал мастер, поспешно выпроваживая её за дверь.

  Сильно озабоченная, Алёна поспешила в цех, разыскала возле больших прессов Ванца и сначала попыталась поговорить с ним по-хорошему.  Грязный, озлобленный и весь какой-то запаршивевший, точно его месяц не купали, Ванец чуть не бросился на неё с кулаками.

- Раньше надо было думать, девка!  Мужское достоинство оскорблять нельзя, мы за это живьём съедим, - захохотал кто-то из слушавших перебранку работяг.

- Во-во!  Теперь ты со мной вовек не рассчитаешься, хоть в ногах валяйся, - срывающимся истеричным голосом завопил Ванец.

  Алёна с омерзением плюнула и ушла.  Не станешь же драться с ненормальным на виду у жаждущей развлечений публики!  Появилась новая проблема – органы безопасности, издавна наловчившиеся в деле травли государственных преступников.  Уж её-то подноготную они раскопать сумеют.  Вернее, вообще ничего не найдут, никаких упоминаний о некой Алёне Корецкой, невесть откуда взявшейся, как с неба свалившейся, что подозрительно намного больше, чем любое другое преступление.  Месяц сроку – это и много, и мало.  Много, если мерять каторжной, от зари до зари работой с тяжёлой тачкой в руках.  И мало, когда время неумолимо отсчитывает дни, часы и минуты до ежегодной весенней проверки, после которой, по циничным рассказам старожилов, охранные волки ходят по горло сытые провинившимися и неблагонадёжными угодившими им на зуб неудачниками.

                Х                Х                Х