Нинка

Недавно встретил я одного старого знакомого – когда-то, давным-давно, мы с ним жили в одной старой московской коммуналке на семнадцать семей. Житьё было, конечно, кошмарное, в туалет утром попасть – и то проблема, ведь он один, а нас было так много. Стихийно выработалось даже какое-то негласное подобие расписания. Моё время было от семи до пяти минут восьмого. Не успел – дело твоё, неси, куда хошь. Другим тоже надо. Старая, дореволюционная ещё, огромная ванна на львиных лапах, вся в чёрных шрамах от отбитой эмали, меня лично просто пугала. Я мылся в бане, знаменитых Сандунах, благо дело в те времена это было вполне доступно. Ну и четыре четырёхконфорочных газовых плиты на кухне на семнадцать семей. Впрочем, сейчас, по прошествии долгого времени, всё это почти забылось. Зато сосуществовали мы в этой коммуналке достаточно мирно – все понимали, что стоит добавить ещё хоть капельку дёгтя в наше унылое житьё, и оно станет совсем невыносимым. Все как-то наоборот старались доставить друг другу хоть какое-нибудь удовольствие, сделать приятное – одинокие бабульки сидели с чужими детьми, один сосед-алкаш приносил другому опохмелку, кто-то постоянно впускал и выпускал на улицу моего кота… Кот, кстати говоря, был весьма знаменитый – старый, страшный, с несимметричным серо-белым окрасом, словно его ещё в утробе выкрутили,  как мокрую тряпку, весь в шрамах и царапинах. Он пользовался большим уважением не только в нашей квартире, но и во всём доме. Он был ХОЗЯИН. Все прочие коты – и домашние, и бездомные, жившие в нашем подвале, ему подчинялись, все, ну, или почти все, котята в нашем дворе были его масти, серо-белые. Всё кошачье население ходило у него по струнке – никаких там диких мартовских свадеб, драк, никакого запаха в подъезде – и за всем этим следил наш кот. За это его уважали все – и люди, и животные. Да и звали-то его уважительно – Павел Сергеич. Павлом, или проще говоря Пашкой, назвал его я, а вот Сергеич прилепился позже и неизвестно откуда. Но звали его только по имени-отчеству. Меня, между прочим, звали просто по имени. Смешно. Кот этот так и умер в том старом доме. Когда нас начали выселять в новые квартиры, кот мои забеспокоился, занервничал, стал куда-то пропадать, почти перестал есть. И вот однажды утром я нашёл его мёртвым у подъезда. Не было на его теле никаких следов насильственной смерти. Видимо, он чувствовал что-то необычное в поведении жильцов, а может быть даже и понял, что грядёт переселение, и сердце его не выдержало. Он был душой нашего дома. Душа умерла, умер и дом. Вскоре всех нас выселили, а дом снесли.
Впрочем, речь совсем не об этом. Правда, сидя с приятелем за столом, вспомнили мы и кота, и квартиру, и соседей и даже старого дворника-татарина, дядю Ахметжана, который убирал наш двор. Приятель не только лучше меня помнил все события той нашей коммунальной жизни, но и изредка поддерживал контакты почти со всеми бывшими соседями. И, рассказывая мне о том, как сложились их судьбы, он помянул Нинку. Оказывается, она недавно умерла. А ведь совсем нестарая ещё была. Ну, выпили мы с ним не чокаясь, помянули её. Несчастная она, в общем-то, была баба.
Была она какая-то нескладная, мужеподобная, некрасивая. Детдомовка. Работала на каком-то железобетонном заводе. Изредка выпивала – то в одиночку, а то со мной. Моя комната была прямо напротив её. Так что знал я Нинку достаточно неплохо – всем нам свойственно за бутылочкой изливать свою душу. Не чужда этому была и Нинка.
Как я теперь думаю, она по природе своей не любила мужчин. Дружить могла, но не более. Но в те времена ни о чём подобном ни она, ни я, и не задумывались. Вообще не знали, что подобное явление существует. То есть, конечно, о тюремных-то лесбиянках мы были понаслышаны. О тюрьмах и тюремной жизни информации было более чем достаточно. Постоянно кто-то садился, кто-то «откидывался» с зоны, являлся в наколках, наглый, нахрапистый, с горделивыми описаниями сложной, но справедливой жизни на зоне, потом снова надолго, а то и навсегда, пропадал. Но на воле подобное отклонение считалось постыдным, и если и существовало где-то, то очень тщательно скрывалось. Нинка же ни о чём таком и не думала. Жила, как умела. Взяла , да и влюбилась в одну разбитную мать-одиночку, жившую в нашей же квартире. Всё началось, по-моему, с её дочки, которую незадачливая мамаша то и дело оставляла в своей комнате одну. Нинка, несмотря на свою грубую внешность, была очень жалостливая, так что ребёнок чаще всего оказывался у неё, благо дело, что дверь в комнату матери-одиночки никогда не закрывалась, если её не было дома самой. Нинка и кормила девочку, и купала, и спать укладывала – я в этих тонкостях не очень разбираюсь, но ребёнок рос в основном у Нинки. Мамаше было на всё наплевать – она просто жила в своё удовольствие, выпивала, водила к себе мужиков или оставалась на ночь у них. До дочки ей не было никакого дела.
Нинка в то время её просто ненавидела, жалея ребёночка. Сама она была бездетна – то ли по женской части у неё какая болезнь была, то ли просто её внешность мужиков отталкивала, то ли и вправду у неё внутри был совсем другой сексуальный инстинкт. Не знаю. На такую тему у нас с ней разговоров не было, да я к ней и не приставал, потому и жили мы дружно и мирно. Один наш сосед, бывший зэк, попробовал как-то спьяну к ней подкатиться. А работа у Нинки на заводе была тяжёлая, физическая, мышцы она накачала дай бог каждому. Так что этот незадачливый кавалер ещё дёшево отделался – просто вышиб головой Нинкину дверь, перелетел коридор и врубился в мою. Но понял, что обратился не по адресу. Встал и молча ушёл.
Говорят, от любви до ненависти – один шаг. В обратном направлении, видимо, тоже. Как-то по пьяни мать-одиночка сломала ногу. Перелом оказался сложным. Больничный лист – белый, то есть неоплачиваемый. Родственников у неё в Москве не было, денег тоже. Ухажёры и собутыльники испарились в один миг. Оставалась одна Нинка. За каким чёртом она взяла на себя такую обузу – понятия не имею. Наверное, это просто свойство человеческого характера. Некоторые люди просто не могут ничего с собой поделать – хотя и осознают, что совершают глупость. Первое время Нинка ещё заходила ко мне, возмущалась, ругалась, жаловалась. Я ей сочувствовал. Но чем дольше она занималась с ними, тем меньше бранилась, тем больше жалела. Вот, наверное, где-то в это время Нинка и влюбилась. Мать-одиночка из «ЭТОЙ ШЛЮХИ» стала Лерочкой.
Прошло время, Лерочка выздоровела, ознаменовав, кстати, снятие гипса грандиозной попойкой с четырьмя мужиками. Пили, конечно, на Нинкины деньги. Девочка со своей кроваткой окончательно перекочевала в Нинкину комнату. Скоро Нинка устроила её в детский садик от своего завода. Тогда это было проблемой. Какими путями ей удалось это сделать – понятия не имею. Девочка росла, Лерочка гуляла – нужны были деньги. Нинка работала по полторы-две смены. Она осунулась и похудела, но была на удивление счастлива. Жизнь её приобрела смысл. И смысл этот был в Лерочке и её дочке. Стоило Лерочке мимоходом поцеловать Нинку – и та расцветала.
Так Нинка и прожила всю свою жизнь. Когда нас выселяли, она добилась того, что получила квартиру в одном доме с Лерочкой. Так и пошло – Лерочка гуляла и веселилась, а Нинка воспитывала её дочку, водила её и в школу, и в бассейн, и в музыкалку. Потом Лерочка окончательно бросила работу, хотя и до этого сидела в какой-то шарашкиной конторе, и пересела на Нинкину шею. А та только радовалась – Лерочка стала уделять ей больше внимания. Откуда у Нинки брались силы – не знаю, но она и работала и подрабатывала, подрабатывала. И всю компанию обрабатывала одна. Выросла девочка и, закончив школу и не поступив в институт, присоединилась к матери. Нинка была для них и кормилицей и домработницей.
Примерно в это время я видел Нинку в последний раз. Просто случайно встретились в автобусе. Она совсем омужичилась, огрубела внешне, даже как-то заскорузла, что ли. Ни словом она не обмолвилась ни о Лерочке, ни о её дочке, а просто рассказывала мне о работе, о том, как ей стало тяжело, что годы идут и идут, а сил уже осталось немного. Однако, протянула она ещё лет пять. И вот её не стало. Жалко её, всё-таки несчастная она была баба. А может и нет? Кто его знает, какое оно – счастье?

11. 06. 1995.