Камни в холодной воде

  Странный человек в серой рубашке, черных джинсах и босиком стоял на мосту под проливным дождем. Вода мрачно текла, небо мрачно нависало, человек бессмысленно зависал, наблюдая за внутренним движением, за ленивым перемещением прозрачных всемирных плоскостей, вымытых дождем до блеска почти стекольного. Казалось, что все пространство тихо и мелодично звенит, колышимое ритмом капель. Город медленно завершал очередную фигуру безвыходного вальса, и проезжающие по мосту машины озаряли лицо человека безликим светом фар, рассеянно и блестяще пролетая мимо, плескаясь холодной, как дождь, и такой же звенящей грязью. Где-то на набережной, освещаемые дрожащими бело-фиолетовыми лучами фонарей, мягкими рывками, подпрыгивая и раскачиваясь на ветру, прорезали свою дорогу в воде разноцветные до черноты зонтики.              Человеку что-то вспоминалось, и город казался расчерченным среди воды сухими полосками, по которым бежали, как ток, люди под зонтиками, чертя в рисунке дождя свою дорожку к дому. Дом. Память осторожно нащупывала в себе неровно сросшийся шрам на месте картинки с таким названием.

«…У них снова праздник… Как тогда, как всегда… Что же это за бред такой? Чего они ждут с таким энтузиазмом – новой  последней зимы? Когда дождь вдруг застынет на лету от внезапной зимнести и прибьет всех к асфальту ледяными гвоздями…Может быть тогда, в смертельно обездвиженном городе, я увижу тот уготованный камень, что постоянно висит надо мной, заставляя слышать музыку, которую я никак не могу вспомнить… У меня дома когда-то был патефон – что это за слово? – и чьи-то руки ставили иглу на единственную, всю истертую пластинку, печально шипящую в такт… И всегда при этом шел дождь… А теперь даже он не в силах помочь…»

  Человек стоял, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, глядя в пустоту, вдруг его окружившую. Память мучительно шевелилась внутри, как валик с шипами в музыкальной шкатулке, болезненно царапаясь и с неприятным скрежетом порождая все новые обрывочные кадры. Сколько лет он был достаточно не сознающим реальность, чтобы не позволять себе вспоминать – и  вот теперь пружина, державшая память в неподвижности, все-таки лопнула, когда человек больно ударился о подоконник в каком-то грязном парадном. Это очередные праздничные люди, запнувшись о спящего на лестнице человека, отбросили его со своего пути. И он понял, что все повторяется, как в тот последний день, когда за его спиной сгорал навсегда покинутый дом, а он все бежал и бежал, всем своим страхом ощущая шаги тех, кто уничтожил его, погасив Источник света… Свет, безымянно появившись перед глазами вместе с еще одним усилием памяти, жегся до слез, делая невозможным дальнейшее пребывание здесь, и человек пошел по мосту дальше, пробиваясь сквозь слезы и дождь, а память, забираясь все глубже, пила его усталую жизнь, и небо казалось огромной, растекшейся пластинкой…
«Шем, это ты? Подожди, Шем!»
  Голос возник из пустоты так же неожиданно, как и давно забытое имя, и человек измученно улыбнулся, сочтя это еще одной прихотью больного сознания. Но голос был таким ласковым и тревожным, таким недоступно-реальным, что человек замер на полушаге, и в следующую секунду теплые пальцы коснулись его руки, и звон дождя оказался нарушен стуком капель о зонт. Шем отер рукавом воду с лица, и открыл глаза.

«Значит, ничего и не было вовсе, ничего не случилось? Так где же тогда мы были все это время? Как в кошмарном сне…А, все равно – это был неважный кусок жизни, если я его не помню…Наконец-то она пришла разбудить меня – значит, пора обратно. Но боже мой, как все-таки страшно – что-то говорить, общаться со всеми этими на их празднике… Я ведь не умею, я их боюсь…»


«Шем, почему ты все время молчишь? Я нашла тебя, теперь все будет хорошо».
«Куда мы идем?»
«Туда, где тепло. Ты ведь хочешь, чтобы стало тепло?»
Шем вспомнил, что он совсем замерз. Реальные ощущения возвращались к нему дрожью от ледяной воды и промокшей одежды, болью в ногах и усталостью, всепроникающей и беспощадной. Источник света, коснувшись его руки, вмиг оживил все материальные воспоминания, и теперь Шем чувствовал эту жизнь каждой клеточкой вновь обретенного тела. Стена дождя расступалась с каждым их шагом, и в медленно летящих, подсвеченных фонарями потоках проявлялись и снова исчезали неясные силуэты прожитых когда-то вещей. Треск капель о зонт влился в естественную гармонию окружающего звука в виде ненавязчивой ритм-секции, и откуда-то с краю небесной пластинки сорвался вместе с желтым, мокрым листом и упал под ноги Шему прозрачный контур слова «Иштар»… Имя, которое хотелось петь, не обращая внимания на новые глубокие царапины вдоль и поперек прежних шрамов памяти. Шем улыбнулся и произнес это слово, ощутив его обжигающий привкус, а затем, собрав воедино остатки воли, посмотрел в глаза той, которой это имя принадлежало так же, как и ее неназываемый свет, как и вся шарманка памяти Шема.
«Что, Шем?»,- откликнулась на его взгляд Иштар все так же ласково и печально, как будто предвидела его вопрос.
«Что сегодня за праздник, Иштар?»
  Пространство на долгую секунду замерло, охваченное паническим предвестием, и музыка вокруг задрожала, стекленея на стержне самой высокой ноты. Всего секунда, момент бесконечности ожидания, и…
«Как всегда…Всегда…Всегда…»
  Равнодушное эхо зашлепало по камням мостовой, хлеща по стенам, стволам мокрых деревьев и рельсам, рельсам, рельсам…Фонарный свет неритмично заколыхался, выводя мир из равновесия, потоки дождя, поддавшись этой вибрации, хлынули разом со всех сторон, бросая под ноги водоворот листьев, затягивающий неизбежно все дальше вниз, вниз… Шем почувствовал, как плоскость под ним развернулась и вздыбилась по вертикали; он увидел прямо перед собой тяжелое, летящее навстречу небо, и зажмурился от воды. В тот же миг он понял, что проваливается в бездну, а в следующий – что он бежит вперед вместе с Иштар, которая крепко держит его за руку, ухитряясь другой рукой удерживать против ветра зонтик.
  А потом над ними внезапно нависли своды какой-то арки, и беснующаяся вода осталась снаружи. Здесь было темно, и только из-под приоткрытой двери подмигивала полоска желтоватого света. Иштар открыла дверь, и они вошли на лестницу, ведущую вверх.

«…Раз, два, три… Эта лестница не кончится никогда. Почему я до сих пор еще с нее не упал? Да, это мой Источник света – какая все-таки сила жизни в каждом ее прикосновении… Нет-нет, Иштар, я совсем не устал, мне совсем не больно, только не отпускай моей руки…Я был идиотом, я пытался тебя забыть, будучи уверен, что тебя больше нет – я недостоин прощения, но ведь ты смогла вернуться и вернуть меня, и теперь даже если вся моя жизнь и есть эта грязная лестница, то мне на ней хорошо…»

  Звук дверного звонка и веселые человеческие голоса вмиг разрушили окружающую всемирную музыку. Шем перешагнул через порог и неуверенно поздоровался, тут же оставив жалкие попытки вспомнить историю, персонажем которой являлся открывший дверь человек. На все вопросы Шем, всецело поглощенный обществом Иштар, растерянно отвечал: «Не помню…», но люди совершенно не пытались нарушить его отстраненность, они молча пили вино и слушали какого-то человека, поющего под гитару что-то доброе. У них, таких же, как и Шем, чужих этому миру, праздник был свой, хрустальный и немного грустный, и Шем был даже рад тому, что Иштар привела его к ним. Да иначе и быть не могло, потому что когда-то Шем тоже был одним из них, тоже играл и пел им свои давно забытые песни… Они все еще помнили его, хотя он их уже не помнил, и с ними ему было не страшно находиться рядом, за что Шем был им весьма благодарен. Он пил вместе с ними, а потом Иштар отвела его в ванную, где под потолком горела неяркая зеленоватая лампочка, где было тепло, наплывающее волнами, и отдающее Шема всецельно во власть сияния глаз и ласки рук, когда вода кажется перьями неведомых птиц, каждую из которых зовут Иштар, потому что она – солнце над миром, имя которому – Шем.

NEW ВАНА ХОЙЯ.
Разлинованные тени,
Неподвижные линии ветра…
Они не посмели
Сбежать и открыть все двери.
И вот здесь, сейчас –
Решетки синих фонарей,
Все происходит быстрей,
И цвет наших глаз
Движется в воде,
От одного огня к другому,
Снова и снова
Пляшет река в огне,
Перья на песке,
Растет трава из корней ресниц,
Пробуждает песочных птиц,
Узор следов на песке;
Кто видел нас
В танце речных детей,
В беге огненных фей,
Каждый раз?
Нам уже не помочь,
Фонарям, фарфоровым близнецам,
Переплетающимся корням –
«И мы будем вместе всю ночь…»
Ласка воды,
Падают перья в водопад,
Огненный яд,
Боль, небеса и дым –
Лучше любых наград.
Квадрат на полу,
Скрещенье теней окна и ветвей,
Синеватый свет фонарей
Не нужен огню.
Кто видел нас?
Я слышу, как скрипнула дверь.
Мы станем водой, поверь,
В огне наших глаз.
«Давай будем вместе сейчас…»

«Как невероятно легко и тепло, как будто меня и нет вовсе, и вместе с тем такое безмерное ощущение жизни, словно каждой частицей себя касаешься реальности и растекаешься по ней, чтобы самому превратиться в это всеобъемлющее тепло…Она всегда будет рядом, она – Источник жизни, и даже во сне она мне улыбается, потому что я самый счастливый человек в мире, и для меня светит этот серебристо-синий фонарь за окном, меня ласкают танцующие тени ветвей, для меня наступает тишина, и звучит в ней музыка, способная прекратить дождь, и даже вся эта холодная осень тоже существует для меня, и на вкус осень – как вино в стакане… Вот, кажется, прямо сейчас вспомню я ту самую мелодию из детства, будто уже слышится шипение старой пластинки, и… Нет, не помню… Да и бог с ней…»

  Шем полулежал на матрасе, прислонившись спиной к стене; в одной руке он держал сигарету, а в другой – полупустой стакан. Рядом, на полу, стояла пепельница и пустая бутылка. Между Шемом и другой стеной спала безмятежно улыбающаяся Иштар, и отражение этой улыбки блуждало на сумасшедшем лице Шема, донельзя не соответствуя потрепанной шемовской внешности. А где-то выше и слева на стене было окно, преломляющее вечным крестом своей рамы свет лунного фонаря, и неритмичное биение ветвей о стекло идеально дополняло музыку тишины, теней и бликов своим тревожным шелестом. Шелест, шепот, Шем…Он  расслабленно вслушивался в эту гармонию, полузакрыв глаза и блуждая сознанием по безграничному беловременью воспоминаний, где каждый сфинкс был мурлычущей домашней кошкой, погруженной в благостное созерцание серо-серебряных волн, и в предутреннем тумане намечались пунктирами огней силуэты разведенных мостов, и мощеные теплым камнем улицы уносили в запредельный мир стен трамвайные пути с их сияющими рельсами и почти невидимыми на темно-синем небесном фоне проводами, и среди всего этого великолепия отбивали свой пульс равнодушные ночные светофоры, напоминая об изначальной бессмысленности отсчета времени. Шему так захотелось остаться сейчас в этом волшебном пространстве, что он, не открывая глаз, поставил на пол допитый стакан, затушил сигарету и, устроившись поуютнее рядом с Иштар, моментально уснул.

  В следующий миг он снова стоял на том же мосту, что вначале, только дождь почему-то не шел. Шем смотрел на воду, но внезапно ощутил на себе чей-то взгляд и, резко обернувшись, увидел прислонившуюся к противоположным перилам Иштар, в глазах которой была такая отчаянная, смертная тоска, что Шем даже на секунду перестал дышать, как от сильного порыва ветра. Их разделяли только рельсы, но Шем не смог сделать и пару шагов по направлению к ней, потому что дорогу ему преградила движущаяся по рельсам странная процессия. Два бронзовых золоченых грифона, покрытые зеленым налетом времени, медленно и чинно выступая, тащили за собой открытый старинный катафалк, обклеенный лохмотьями штор и размокших афиш, а за катафалком плелось целое сонмище пушистых седых химер, помахивающих измятыми алыми платками и вяло пританцовывающих в такт до боли знакомой музыке, плавной, печальной и древней, как и вся процессия. Источник же этой музыки находился непосредственно в катафалке, и, когда Шем, приглядевшись, увидел, что это, по телу его прошла волна ледяной дрожи – это был тот самый патефон из придуманного детства, весь покрытый плесенью и птичьим пометом но, как ни странно, все еще играющий. А когда процессия прошла мимо, Шем наконец-то взглянул туда, где стояла Иштар, но на ее месте уже не было ничего, даже реки и перил моста, только кусок абсолютной пустоты в форме колеблющегося в воздухе треугольника, а музыка все звучала и звучала, наполняя все существо Шема невыносимым, паническим ужасом. Еще несколько секунд он держался на полушаге, подобно символу безумия, а потом ужас перехлестнул за край сознания и понес Шема вперед, в пустоту. Но пустоты к тому времени уже не было и Шем, перелетев через перила моста, свалился в ледяную воду и понял, что не в силах пошевелиться и тонет, а холод воды казался холодом зимнего ветра…

«…Почему же так холодно, господи… Этот проклятый бред мне все мозги вывернул…Плохо-то как… Ничего не понять – где, кто… Как будто заснул весной, а проснулся – уже зима…Что же все-таки происходит?…»

  Шем проснулся от холода и совершенно не мог прийти в себя. Мысли вслепую ползали в голове, болезненно тычась в виски вопросительными знаками, и каждая следующая их попытка становилась все более мучительной. Далеко вверху в дрожащем мареве неритмично качался серый потолок, почти не имеющий углов, смутный утренний свет терся песком о глаза и только неизменный шум дождя не вызывал раздражения, даже наоборот – привычные звуки постепенно возвращали Шему способность мыслить. Но первое же, что ему удалось осознать, наполнило голову такой болью, что он даже зажмурился – нечеловеческий холод был последствием отсутствия Иштар. Шем попытался резко вскочить, но потолок словно ударил его по голове; в глазах потемнело, закружились красно-желтые пятна, лишая всяческой пространственной ориентации, и Шем беспомощно распластался на полу. Следующая попытка подняться была гораздо более осмотрительной и поэтому удалась. Вцепившись в ручку двери обеими руками и толкнув дверь плечом, Шем вывалился в другую комнату, полупустую и запущенную, где находился стол, заваленный грязной посудой и раскиданные по полу стулья и предметы одежды. Впереди был угол, а за ним – кухня, где кто-то копошился, смешивая запах табачного дыма с запахом еды, неминуемо вызывающим тошноту. Но мысль о живом человеке, находящемся там, придала Шему сил, и он, рискуя еще раз упасть, пересек комнату и, шатаясь, остановился в дверях кухни, растерянно уставившись на сидящего у окна человека. Конечно, Иштар тут тоже не было.
«А, ожил?» - радостно обратился к Шему человек, отвлекаясь от  поедания яичницы с хлебом, - « Ты, Шем, совершенно не умеешь себя контролировать, когда пьешь. Нельзя же так, сколько раз тебе говорил…»
  Заметив, что Шем еле держится на ногах, человек подошел к нему и помог дойти до табуретки у стола, а затем сел рядом, на другую.
«Ну что, совсем плохо? Эх, черт…Где-то тут у меня оставалась заначка, если вчера не нашли…»
  Человек пошарился в холодильнике и достал недопитую бутылку, потом взял стакан, налил и передал Шему, который тут же вцепился в холодное стекло непослушными пальцами, закрыл глаза и залпом выпил горькую ледяную жидкость. Выдохнул, открыл глаза и неуверенно всмотрелся в лицо человека, не решаясь задать самый важный вопрос.
«Ну как, полегчало? Ничего, оклемаешься, с тобой и хуже бывало».
« Да… Послушай, друг, а где Иштар?»
  Слова размазались и повисли в напряженной пустоте.
«Что еще за Иштар?»
«Ну, та, которая привела меня вчера, помнишь?»
«А… Так она вовсе не Иштар, а Юля…Все-то ты бредишь, Шем!»
«Так где она, где? Пожалуйста, скажи!»
«Да откуда я знаю? Ушла рано, опаздывала куда-то».
«А мне ничего не передавала?»
«Да нет, ничего. А что, это так важно?»
  Шем не ответил. Не мог ответить – вся его больная память, отступившая перед вчерашним счастьем, навалилась с удвоенной силой, воспользовавшись отчаянием и беспомощностью Шема. Он с трудом поднялся и пошел обратно в комнату. В глазах все расплывалось от слез, но он на ощупь нашел какое-то тряпье, кое-как оделся и вышел на лестницу, ни слова не сказав более. Человек на кухне, видимо, привыкший к шемовскому поведению, даже не пытался его окликнуть. Лестница медленно сползала вниз, слегка раскачиваясь, будто была лишь иллюзией камня.

«Так все-таки ее нет… Плевать мне на все имена, какая разница…Ведь если бы она реально существовала, разве торопилась бы куда-то, чтобы вот так вот забыть про меня?…Да ну и хрен с ней, впрочем… Почему же мне тогда так больно, как будто я еще и еще раз проживаю день нашей смерти, почему я больше не могу все это забыть, вернуться с этого дурацкого праздника в свою пустоту, чтобы не чувствовать, как сквозь стену памяти пробивается старинная музыка и кромсает меня на сознательные лоскутки…Когда же все это кончится, господи…»

  Шем вышел из арки под дождь, и вдруг замер, ослепленный тем самым цветом, который вчера даровал ему жизнь – вся мостовая под потоками воды светилась, как глаза Иштар, и безграничное отчаяние захлестнуло Шема с головой, лишая всех прочих ощущений. Шем упал на колени на мокрую мостовую и услышал над собой шум невидимых крыльев, а затем все вокруг наполнилось ТОЙ САМОЙ музыкой из шемовского детства, реальной и неизменной до последнего шороха истертой пластинки. Шем медленно поднял глаза, чтобы посмотреть туда, откуда низвергались потоки воды, и слышался шум сказочных крыльев, но последним, что он успел увидеть, был падающий на него квадратный предмет, и последней его мыслью стало странное слово «патефон»…Все уготованное свершилось, и дождь плавно превратился в снег.

  СВЕРШЕНИЕ.
Перешагивая через
Мое тело на асфальте,
Равнодушно и бесшумно
Тени шли, глядели в небо,
Не мигая и не щурясь
Черно-белыми глазами,
Словно движимые ветром,
И меня не замечали.
Без запинки, смутным строем
Шелестели по осколкам,
Воробьиными когтями
Глубоко впиваясь в шпалы,
Только пальцы шевелились,
Заплетая в проводочки
Окровавленные листья
В час, когда меня не стало.
Прозвенел трамвай вороний,
Темнота сгустилась в жидкость,
В небе что-то засвистело,
Тени к стенам разбежались,
И устав от предисловий,
Что-то мягко навалилось,
Разогрев меня об землю
Леденящими руками,
И крутило по дороге
До тех пор, пока пространство
Штопором не завернулось
И не взмыло в небо лентой,
Расплескав по стенам память,
Что моей была когда-то,
И последний взгляд столкнулся
С полосой дневного света,
На которой птица Сирин
Пела песню без начала
Голосом моей любимой
В час, когда меня не стало.

Мирра  & Винсент  Табу.
Сентябрь 1998г.