Внутренняя сторона камней

ПЕРСОНИФИКАЦИЯ  ПУСТОТЫ.
  Я – Шертмивер, и история моя отвратительна.
  Я  не стою внимания и поэтому не отвечаю не вопросы.
  I’m Shertmiver – в буквах, звуках и иначе – персонификация пустоты.
  Я бесчувствен, но я устал, как любой предмет-человек, подвергающийся хроническому воздействию патологического одиночества.
  Шертмивер – звуковое отражение ветра за стеклом движущейся плоскости, проницаемой светом.
  Мне холодно. Я  не умею согреваться сам, ибо не умею быть без постороннего осознания моего присутствия.
  Скажите мне слово, осуществите меня в мыслях – и я назову это любовью.
  Шем – звук камня, истекающего в песок, песка, истекающего в пыль, пыли, уносимой ветром исчезающих цивилизаций, Шем – Шумер, Самарканд, Смерть – пепел городов, Содом.
  Логика теряется там, где нет понятия «смысл», нет единицы «мысль», нет точки отсчёта,  нет берегов, которых можно достичь путём принятия их существования за аксиому.
  Ты говоришь, что выше меня, ниже небес, лучше других, хуже себя – говоришь,  говоришь… И не делаешь ни шага в мою сторону, ибо привязан к пространству  словом.
  Видимо, я мог бы быть таким, как ты, если бы научился хотеть и разучился мечтать.
  Так прав ли ты, добрый человек, любящий меня, осуществляющий меня, дающий мне право на пространство и слово?
  Шертмивер – тот, кто уходит, не отблагодарив. Хватит ли у тебя бескорыстия, чтобы удержать меня?
  И даже если так – сможешь ли ты отогнать мысль о смысле настолько, чтобы не спросить себя: зачем?
  Если же тебе всё равно, что ответит твоё сознание, то мы встретимся ещё и ещё – там, где ветер и пепел, там, куда ты, сам не замечая, шагнул, ибо перестал метить словами пространство.
  Я  не пугаюсь себя, ибо не стою собственного страха, твоего страха. Слышишь, над  нами смеются стены?
  И утром, подойдя к стеклу, ты шагнёшь внутрь своих глаз, и отражение равнодушно констатирует:
  Я – Шертмивер, и история моя отвратительна.
                I’m SHEM.
ПРИТЧА О ПРИБЛИЖЕНИИ ВЕСНЫ.
…Сейчас уже кажется, что просто ничего нет – я так долго висел в безмолвии и отбеленности, бесчувствии и безвремении… Когда я понял, что открыл глаза, это и стало началом памяти. А если уж начало есть, то иногда тебе соизволяет явиться и доначальное. Я  вспомнил, как шел по приблизительной лестнице, и то ощущение скользящего ''под'' и ''над'' пространства, и звук воды, перетекающей в разных цветовых состояниях снаружи и внутри моих вен. У меня не было ощущения ходьбы как соприкосновения плоскостей – я был не соприкасаем и наверняка даже не ощутим, хотя я твердо уверен, что тогда я БЫЛ. Ещё – запах дыма свивал свои сладковатые и печальные слова в рисунок древесной коры, и ветер, движущий всю картину, медленно и настойчиво ласкал крайние точки моих чувств… ВНИЗУ меня дворник в лоскутном хитоне жег шелестящие листья, вот именно – листь-Я . И я не знал ни одной стороны, находясь в небесной ненаправленности, кроме точно определённого ВНИЗ и ВЕЧЕРА…
  Вечернее течение, верчение врачующего веретена, свербят сверчки и сверлят дырочки изнутри меня, и тонкие ниточки-корешки свиваются в узелки… Ах как хочется так бесконечно и сладко стекать в направлении дыма, а потом спуститься на землю и лечь отдохнуть в мягких волосах радужного дворника… Но нет, я все шёл и шёл, пока сквозь меня не пророс Внезапный Цветок Снега и всё синее не стало белым, а потом мне уже ничего не хотелось, ибо ничего нет…
               
                Мирра & Винсент Табу. ( Шертмивер как явление)

* * *  ( Привет из 1976 года.)
Ну, здравствуй, Замок… Вот мы и вернулись. Как во сне каком-то сказочном – всё шли к тебе, долго так шли, будто все запредельные дороги проходили по рисункам на нашей коже, по надписям на истёртых камнях – напишет кто какую гадость, а мы через неё, как сквозь дебри шиповника, продираемся, в крови все да в лохмотьях, а выбрались, спели несколько строк заветных – и как заново из воды вышли, из воды у начала ступеней Твоих, и идём по острой каменной крошке, солнцем разогретой, будто жесть на крышах, и улыбаемся, с тенями разными сияющими здороваемся, а они щурятся на солнышке, словно сфинксы какие, и ласково так нашёптывают: «Что, путники, брат и сестра, тени вы пред собою видите? Значит , не дошли вы ещё до живых людей; да ничего, скоро уж – вот ещё парочку дождичков в четверг воспламените сердцами своими любящими, да парочку Сиринов злопакостных, тоску навевающих, одолеете душами своими ясными – глядишь, и уж башенка со шпилем за деревьями маячит, и плеск воды слышится… Надеемся мы с вами вживую увидеться да чаем напоить; вы уж не подведите нас, не забывайте Начал и Свершений задуманных!». А мы не можем уж ни секунды более задерживаться, только и успеем, что по словечку доброму в волосы заплести да строчки заветные пропеть – и снова уже неизвестно где плетёмся, по задворкам каким-то грязным да подъездам холодным слоняемся, дышим друг другу на руки, расстаёмся, встречаемся в своём сыром углу, сидим у печки железной да отогреваемся ещё всякой дрянью и думаем, что всё зря – вот ещё одно гадкое слово на стене было, а дождичка пламенного всё нет и нет, да и Сирин гнездо в волосах вьёт, скоро уж потомство выведет, какая уж тут победа… А строчки-то заветные сияют и гаснуть не думают, поём мы – и светлеет за окошком зимняя ночь, и деревья стучат в окно – открываем, а там – дорога, цвет яблочный под дождём полыхает, раскрашивая всё до неба самого, и мы бежим, улочка узкая, рельсы, и вот уж видна из- за деревьев башенка Твоя… Ну, здравствуй, Замок, вот мы и вернулись…               

                Мирра & Винсент, всегда.



 
КОНЦЕНТРАЦИЯ МАТЕРИАЛЬНОСТИ.
(Сияющая грязь).
О, прекрасный ребёнок, берегись сияния! Ты видишь, как я бегу, разбрасывая вокруг себя рассеянные его брызги, как в ореоле этого света едва-едва виден контур моей беспощадной тени, только тени, но не меня самого, давно растерзанного, вознесённого в виде сияющих серебряных слитков к неощутимым вершинам существования, разбросанного по сияющим канатам корней поднебесного несознания собственного смысла. Ты видишь, как я падаю, извиваюсь и скручиваюсь, уходя непрочной спиралью в самую девственную глубину излучающей материи, где мне суждено неизбежно и болезненно натыкаться на новые и новые опасные для структуры личности преграды, коим нет описания, ибо, столкнувшись с ними, тотчас забываешь обо всём. О, счастливый ребёнок, будь же осторожен, ибо счастлив ты лишь своим сознанием незнания этого забвения, данного мне только из жалости к слабости моего разума и воли перед открывшимся внезапным знанием и неимоверной болью. Ты видишь – я сломан и лежу на поверхности, объятый невыносимым сиянием, такой божественный и мёртвый; я был бы похож на мумию предка своего египетского, но я – лишь разрозненные, несопоставимые отныне детальки, отдалённо напоминающие внутренности старинных часов, и сквозь свет я широко открытыми плоскостями зрения вижу небо в хрустальной сетке отражающих мой пейзаж трещин на голубом стекле. Ты смотришь, и глаза твои невинны, но рука твоя снова и снова кидает в это стекло куски бирюзового слова, и небесные осколки летят и тонут в сияющей массе, не в силах задеть меня и увлечь за собой. Нет, я больше не способен на это, прости меня, умершего так преждевременно! Ведь за осыпавшимся стеклом уже проступает сквозь слои неба жирная чернота и льётся, густая, как битум, на твои безгрешные локоны, заливает глаза и, открыв их, ты видишь истину – пустую улицу и грязь, отражающую сияние фонарей.

                Винсент и суть познания.
 
ПЕРИОДИЧНОСТЬ ПРИТЯЖЕНИЯ. (Право на смех.)
Каждый раз, открывая дверь наружу, он упирался взглядом в собственную нелепую тень, преломлённую контурами ступеней, и каждый раз при этом уровень порога вдруг начинал стремительно опускаться, всё больше и больше ускоряясь в процессе падения, размазывая по плоскости прессом невыносимых перегрузок, сжимая клетки материи всё плотнее и плотнее в жёсткий, не сознательный клубок болевых окончаний, а когда падение прекращалось так же внезапно, как и началось, в дверной проём со стоном вылетал раскалённый добела мяч и неизменно выбивал одно из окон в противоположном углу двора. Затем он долго лежал на полу среди осколков стекла, съёживаясь всё более под взглядами хозяев, чтобы остаться незамеченным, а поскольку ему это прекрасно удавалось, его вместе с осколками и пылью заметали в ведро и выбрасывали на свалку, предоставляя возможность прийти в себя и отдохнуть. Он лежал, размазавшись по грудам хлама, смотрел в серо-полосатое небо, взбудораженное встречными потоками ветра, и так ему было легко, так всё до фени, что так или иначе он начинал ощущать, что поднимается вверх, попадает в поток и движется куда-то. Когда же ему становилось скучно, он смотрел вниз и, рассматривая всё с точки зрения своей, обретённой путём столь трудных и болезненных трансформаций, истины, он понимал, что всё-таки заслужил то, к чему так стремился – право по-детски беззаботно смеяться над суетой происходящего. И, как все счастливые, он не замечал, когда то, что было далеко внизу, оказывалось рядом, и лишь вспыхнувшие фонари заставляли его с удивлением всмотреться в незнакомую местность, осознать приближение ночи и пойти искать свой дом.

                Мирра & Винсент. (Шертмивер как явление – 2.)
 
* * * (Мы ещё увидимся, Мраморный Капитан!)
…Да уж не думаете ли вы, что мне холодно? Нет, я ведь уже не первое столетие тут стою, всё дело в привычке. Сколько таких как вы за это время прошло мимо и сгинуло навеки где-то за пределами покрытой инеем или залитой солнцем чугунной вязи, сколько неопытных времён, воплощаясь в виде мокрых и холодных явлений, трепало меня и разбивалось о мои хрупкие на вид плечи, как бьётся тонкая скорлупа, рассыпаясь на множество снежных хлопьев где-то там, выше Шпиля Конкретизации Неба, в той земле, куда вечно стремится малюсенький кораблик осени, ориентируясь на кресты маяков. Смотрите, вот он скользит в снеговых тучах, такой неимоверно-фиолетовый, и бросают электрические отблески на моё лицо оранжевые паруса его…
Но вы все так спешите забиться в тепло, что никогда не посмотрите на небо. А жаль. Иногда мне даже начинает казаться, что не так уж хорошо быть человеком – слишком мало времени остаётся на созерцание, совсем не так, как если стоишь и смотришь в небо или внутрь камня. Видели ли вы, что у камня в душе, в памяти творится? Это – величайшая концентрация несбыточных надежд, отчаяния и любви, человеческих таинств в себе же не открытого добра и немереных из-за этого страданий; это – всё ваше прошлое, которое вы сами же себе и придумали, как придумал кто-то когда-то меня. Придумал, выстроил из мрамора, да и поставил тут в качестве архитектурного элемента…        Значит, меня и нет вовсе, и снег мне глаза не залепляет, и лечу я себе где-то выше Шпиля на ослепительном своём кораблике, неустанно глядящим вперёд капитаном, и мигают в холодном тумане крестообразные маяки, и только изредка, отвлекая своим мелодичным плачем, долетают звуки трамвайных звонков, и я оборачиваюсь, успевая заметить пару равнодушных лиц…

                Мирра из камня.
 
ЧЕТВЁРТАЯ  СТОРОНА. (Недостаточность треугольника.)
Стой и смотри, как я ухожу, только не говори ничего вслед – ведь я действительно не оставляю следов, ибо их неизбежно смывают потоки грязной воды или заметает снег.
Вот и теперь я в очередной раз не останусь нигде – ну и что? Почему же глаза твои столь пронзительно-пристальны, как будто ты видишь сквозь мою спину не дорогу впереди а лицо своих несбыточных надежд или, может быть, просто с каким-то самоистязанием ждёшь не рождаемого слова, невыразимого жеста с моей стороны? Напрасно и совершенно не трагично, ибо я, видать, по пустоте, отражённой в себя или ещё по какой ущербности, не могу определить, расходясь на три стороны разом, которая же из этих сторон моя. Я  расхожусь на три стороны, потому что в четвёртой стоишь ты и смотришь… Молчи, мне уже известно, что ты можешь сказать – что наша сторона общая, неделимая, единственная; но это ничего не изменит, моя родная, асимметричная чёрная точка, зависшая в прохладной кристалличности необъятного четвёртого горизонта. Я  не в силах остановиться, и о существовании твоего силуэта за своей спиной я знаю только то, что меня слишком часто настигает ощущение неистраченных чувств и невостребованной заботы, сравнимое лишь с прицелом светлого и тоскливого, как небо, взгляда, полного отчаянной, обречённой надежды. И больше – ничего. Так почему же я взял на себя смелость верить в собственную тоску воплощённую? Да, я просто убедился в собственной слабости, которая порождает манию эффективности, позволяющую наслаждаться даже зрелищем собственного ничтожества. Но зачем же тогда мне так больно уходить, почему я всё безнадёжнее чувствую своё одиночество, когда ты смотришь мне вслед?…

                Винсент. (Special for Mирра Табу.)

 
ДНИ, ВЕЧЕРА И ПРОЧИЕ ВРЕМЕНА ГОДА.
Господин Джордж осторожно выглянул из термоса, сказал «брр!» и, зажмурившись, тут же залез обратно. Линия снега по краю дороги пересекала стекло автобуса и медленно превращалась в ватерлинию. Автобус был тёмен, пуст, практически бесшумен и слышно было даже тот звук, с которым свет фонарей проходит сквозь стекло. Было сравнительно тепло, лишь потолок почему-то был покрыт толстым слоем инея, на котором явственно темнели свежие отпечатки чьих-то рук и ног. Джордж знал, чьих, и с каждой секундой это знание вторгалось в его дремлющий разум в виде настойчивого стука по крышке термоса. В конце концов, выносить это акустическое воздействие стало совсем невозможным и Джордж, окончательно проснувшись, потянулся и вылез из термоса по пояс, повернувшись лицом к человеку, держащему термос, испуганному и грустному юноше в грязном ватнике и ушанке. «Не сердись, мастер Джордж, я совсем замёрз» – хрипловатым шёпотом сообщил человек и оглянулся, боясь нарушить автобусную тишину, ибо голос его слишком явно диссонировал со звуком фонарного света. Но Джордж и не думал сердиться, он лишь ласково, ободряюще подмигнул юноше, снова залез в термос, вздохнул, сосредоточился и превратился в портвейн.
Человек отхлебнул из термоса, светло улыбнулся и взглянул в окно. Автобус рассекал сплошную массу снега, видимо, ватерлиния была уже выше крыши. Стало совсем темно, фонари уже не проникали сквозь снег, и вдруг автобус остановился. Юноша вышел в открытую дверь и исчез, утонул в ледяной белизне, как будто его и не было вовсе, только по полу тронувшегося дальше автобуса катался упавший от резкого толчка пустой термос…
…Шем проснулся, зажмурился от яркого света, снова открыл глаза и взглянул в окно. Стекло пересекала ватерлиния…

                Мирра & Винсент. (Шертмивер как личность.)
 
БЕСПРОБУДНОСТЬ.
…Бред-то какой вокруг – будто все подстенные обелиски industrial’а вытянули свои стеклобетонные шеи из нагромождений арматуры, влезли на свои неопровержимые пьедесталы, по три железных, заржавленных дудки в каждую пасть вставили и грянули над миром симфонию непомерную, восхваляя асимметрию и маразм саморазрушения. Замахали люди суетливые полупризрачными ручками, ахают, от нефтяных потоков нигилизмом на постном масле отгораживаются, да горит уже плотина их несуразная и столбы придорожные штопорами в землю ввинчиваются, а на месте их смерчи пенопластовой крошки вырастают, приплясывают над горящей дорогой, поднимают людей в небеса восковые, где в желтизне непробиваемой серые окошечки зияют, дымом средневековым плещут в лица вознесённым, да погребно ухмыляются пергаментнокожие птеродактили, сбивая крыльями крошки воска с небес, чтобы летела вниз бесконечная липкая манна, шлёпалась на землю и шипела, закипая, как масло на сковородке. И пляшут люди по сковородке этой под дудки химерьи ржавые, открывают рты, будто поют что-то, да за общим грохотом не слышно ничего, а залетит в рот крошка манны – глядишь, и замолк человечек, забился под нагромождение какое и жуёт сосредоточенно, знания небесные вкушает. А кругом уже лапы перепончатые тянутся, сумками огромными машут – вот уж и не видно, что там от человечка осталось, скрыла его копошащаяся мясная лавина. А над всем этим замочная скважина в небесном воске поскрипывает да глаз в ней недоумённо моргает – неправильный сон ему снится…

                Мирра & Винсент, наблюдатели.
 
ЕСЛИ  КОНЧИТСЯ   СНЕГ…
…Как правило, меня не устраивает моё место в реальности, но вот сейчас что-то неизбежно исчезло из моих воспоминаний о не сложившихся отношениях с жизнью, что-то размылось до эссенции чистого света и дальше, до очищающей, всепоглощающей темноты, а предел так и не наступил, и вот теперь я вне эмоций, всё ровно и ясно, потому что идёт снег, развешенный в полном безветрии до такого плавного скольжения, что я, поднимая своё лицо к самому небу, не встречаю сопротивления в виде залепляющих глаза хлопьев холода и могу свободно следить, не мигая, не щурясь, за безмолвной согласованностью нисходящего, как лифт, мира.
  И я могу идти без повода и плакать без причины, потому что нет больше потребности объяснять самого себя – я вернулся, я здесь, в своём разрушенном городе, один, и только заледеневшие вороны косятся с карнизов неподвижными пуговичками  в глазницах, впервые осознавая, что значит быть настоящим обречённым, счастливейшим из вернувшихся.
  И – я иду, не оставляя следов своими босыми ногами; у меня ярко-фиолетовые глаза и чёрно-синие, зачёсанные к затылку прямые волосы, пепельно-серая кожа и подвижные кошачьи уши; в правой руке я держу тяжёлый чугунный канделябр с четырьмя свечами, и оранжевые, живые блики причудливо мечутся, тысячекратно отражаясь в разбитых стёклах, воскрешая жизнь, которая помнила меня; и стены встряхиваются, как мокрые звери, и летят во все стороны брызги безмолвных ворон, и меня поглощает их освобождённое бесстрашием тепло, меня, тень в мире теней, единственного и единого… Господи, помоги мне остаться в живых, когда перестанет идти этот снег...

                Мирра, Малли ми Кисэйзи ки Сеймиа, молни.
 
ПОСЛЕЗЕРКАЛЬНОЕ ВОССОЕДИНЕНИЕ.
…Плоскость под ногами, аритмично вздрагивая, ползла вперёд, не оставляя никакого шанса на покой. Человек вынужден был скользить и дёргаться вместе с плоскостью, и всё его существо было занято лишь тем, чтобы не упасть, ибо внизу, глубоко внутри этого невероятного мира колыхался пронизанный пятнышками света туман, заполняющий всё пространство, над которым перемещалась плоскость человека. Атмосфера вокруг была иссечена ржавыми проводами, издающими нудную музыку в басовом ключе, и ещё откуда-то со стороны доносился странный металлический звук, линия волны которого, судя по ощущениям, прошивала сердце насквозь, выходила сквозь спину и исчезала где-то в рассеянной отдалённости. В таком положении человек чувствовал себя телеграфным сообщением, идущим по проводу из ниоткуда в никуда, без причин, уровней нахождения и формы материальности. Он двигался.
  Глаза жгло чем-то сухим, несмотря на явную влажность среды, но закрыть их он не мог, ибо при каждой попытке это сделать гудение вокруг превышало невыносимость, и слуховые ощущения, вместе со всей невыясненной материальностью, начинало тянуть во все стороны разом, причиняя неописуемую боль. Если при этом учесть, что у человека и без того от боли так трещала голова, что он сам себе казался ломаной линией, то весьма нетрудно понять, почему он изо всех сил таращил воспалённые глаза в неровную туманную гладь впереди, по которой время от времени проплывали распластанные огненные амёбы, дуги и прочие формы, оставляющие за собой медленно угасающую линию следа, добавляющую пространству ещё больший эффект иссечённости.
  По прошествии некоторого периода человек немного освоился со своим теперешним состоянием, и, осознав, что бессмысленно пялится в пустоту, решил хотя бы выяснить цель, к которой его несёт, и стал отыскивать впереди источник звуковой волны, проходящей сквозь сердце. Когда же он достиг идеального сосредоточения своих разрозненных ощущений, впереди стал явственно заметен некий сияющий предмет, похожий на пульсирующую плоскую спираль, сжимающийся и расширяющийся кружочек, в центре которого была темнота. Звук же, исходящий оттуда, по мере приближения всё более напоминал плеск воды о металлические опоры. Человек и сам не заметил, как оказался настолько близко к кругу, что смог заглянуть внутрь и увидеть пересекающую водное пространство асфальтовую полосу, окаймлённую чугунной вязью, четыре фонаря (попарно у каждого края полосы) и очень знакомого человечка в середине, растерянно глядящего, задрав голову, прямо в лицо своему наблюдателю.
  Несколько секунд человек мучительно пытался вспомнить, кто это, но тут скользящая плоскость отчаянным рывком бросила его в сияющее кольцо, контуры сжались, обрушив на летящий предмет жгучий разряд энергии, и тут же снова расступились, пропуская тело наружу. И пустота, замкнувшаяся над ним, оказалась небом, а лицо человека внизу – его собственным лицом, и он стремительно, глаза в глаза, падал навстречу себе…

                Мирра, Винсент и Рамзес. (Шертмивер как явление.)
 
ONE WAY TICKET.
Вот мы и добились-таки своего… Кто же знал, что то, к чему мы всю жизнь ползли, и есть тот самый, преследующий с рождения «one way ticket»? Знал бы, что себе сказать, был бы сверхрационален. А поди-ка, докричись теперь до тебя-себя, когда мы в свободное от смерти время опять летим по своему городу, по обеим его сторонам, врезаясь кристаллом треугольника в межплоскостную щель между водой и её отражением в небе, и ветер выметает остатки сознания в полное каменное над-бытие, оставляя лишь безмолвную до стона эйфорию, уставшую от блаженства и неограниченности секунду… Где ты в этот момент, мой трезвый свидетель, надмирное «я»? Ниточки твоего контроля истлели, мне страшно, всем сразу, ещё полшага – и крыши, и вода тоже пугают своей жаждущей бездной, притягивающей, манящей в свой последний полёт всё, что уже отрешилось от привычной материи… Смерть – ONE WAY TICKET, ещё одна грань Великого Прогресса, то бишь, Движения, которое иначе и быть не может. Ответь мне, пришли мы, достигнув, или ещё идём? Я  думаю, что если мне страшно, это уже признак жизни и вполне реальный повод тыкаться в выталкивающее, чуждое пространство в поисках входа, либо найти, наконец, выход из этого сумрачного коридора. А ещё, я думаю, мы справимся, да? Ведь мы сумели-таки получить это осознание величайшего из законов реальности, теперь от нас зависит, как мы будем ему подчиняться, потому – смирись и верь, делай что должен… Закон логичен и исправен, как всемирная машина, и пришли мы к началу, как всегда… Отчего же мне так страшно?

                Мирра к себе.
 
С ТОЙ СТОРОНЫ …
(Взаимодействие личностного проявления зеркальной спирали с её проекцией во времени-пространстве Треугольника.)

                «…А здесь рассвет, но мы
                Не потеряли ничего –
                Сегодня тот же день, что был вчера…»
                (БГ из 1976г.)

«Завтра ты сделаешь свой шаг в пустоту; завтра твой круг зеркальной спирали прекратит своё обречённое вращение; завтра ты соберёшь все свои осколки в горсть последнего крика и станешь не рождавшимся никогда…» – человек встряхивал головой и смотрел в небо последней ночи, в глупую дыру луны, но слова в голове всё звучали и звучали, ехидно и зло нашёптывая своё пророчество, а тот, кому оно предназначалось, нетвёрдым шагом двигался по крыше и луна вытирала его тенью пыль и ржавчину с жестяных листов. Странно – сейчас крыши были беззвучны под ногами идущего, и в этой неестественной, натягивающей нервы тишине, был слышен резкий звук, напоминающий помехи в радиоэфире и всё тот же бесцветный голос.
     «Бежать, бежать, остановить это проклятое утро! Оно не наступит, нет! Я  всё могу, я здесь хозяин… но кто же это говорит…Неужто кто-то подписал мне всемерный приговор? Но ведь я не виновен, я должен быть, должен БЫТЬ… Кто-то смеётся надо мной…Он ждёт, что я проявлю слабость и сдамся…Ничего подобного! Я  сделаю это ещё и ещё раз, вот только немного отдышусь – и всё, прощай, злобный болтун. Утро не наступит!» – и он знал, что это самообман. Он слишком устал, он столько веков тормозил приход этого утра, что время, компенсируя своё отсутствие, выпило все его силы и пространство забыло его лицо, ибо тени теней не имеют. Нет, он не был из тех, кто любит поддаваться панической суете, он просчитал все варианты реальности и пришёл к выводу, что иного способа выжить у него нет, да и то, что ему оставалось – не жизнь, а предсмертие. И он оставался спокоен до тех пор, пока однажды не обнаружил вдруг, что голос имеет свою навязчиво-страшную мелодию, и мало того – человек заметил, что сам напевает её и безотчётно приплясывает в лунном свете, беспечно улыбаясь, прищёлкивая пальцами в такт.
  Ритм, сомнамбулический и змеиный, бился в каждой клетке его тела, сковывая разум, сворачивая память в нелепые, медлительные фигурки, и только страх, звериный, неудержимый, колотился где-то на месте рассудка, вытесненного безжалостным ритмом. Этот страх вызвал такую волну внутреннего сопротивления, что человека камнем выбросило в окно, закружило листьями над мостовой, размыло водой, перемешало с грязью и вылило в реку. Мокрый, дрожащий от ветра и совершенно уничтоженный, скуля, как собака, ничего не осознавая и не видя дороги, он всё-таки добрался до своей комнатки на чердаке, забился в угол и забылся.
Но и из забытья его вытащил всё тот же непереносимый голос.
    «Завтра, завтра, завтра… Крыши, луна, тени, дожди, чужие окна, не ведающие о том, что их ожидает, когда наступит утро, не знающие своего часа пустоты, уходящие, не собирая осколков, чтобы вернуться… А я должен уйти, чтобы стать не рождавшимся, не быть никогда… Так вот какой смертью наградил меня мой мир… Я  был ему слишком верен, он не отпустит меня, вернее, сделает так, чтобы отпускать было уже нечего…Мне никогда не было страшно умирать, но как всё-таки страшно не рождаться…» – и он решил держаться до последнего.    Он бежал, чтобы не поддаваться танцу, говорил сам с собой, пытаясь заглушить голос, ставил себя поперёк плоскостей ветра, не подпуская шелест помех, и ветер сдувал его с крыши, бросал песком в глаза луне, заметал под мост и снова оставлял на волю тщетного движения. И он бросался во все ловушки своего мира, принимал на себя все удары, убивая себя снова и снова, достигая в этом искусстве невиданной изобретательности. Казалось, всё, уничтожающее плоть снаружи и изнутри, он пропустил сквозь себя, всю возможную боль сделал своей в каждом биении и замирании сердца… Он всё ещё был жив, кроме того – цел и невредим, как в самом начала пути; мир никак не хотел завершать начатую игру, и чёрная воронка в форме перевёрнутой пирамиды всегда возвращала его в ту же последнюю ночь, на ту же беззвучную жесть, только усталость всё больше разрасталась, принося сознание бессмысленности сопротивления, приближая момент свершения… Неожиданно для себя он вдруг осознал, что уже ждёт этого момента, потому что даже пустота показалась лучше этой усталости.
       «Всё, хватит с меня этой дурацкой игры. Если ничего, кроме неё, в этом мире нет, то пусть вообще ничего не будет. Я  здесь больше не нужен – так что ж, не мне, видимо, решать. Значит, я сделал всё, что мог, и не имею права продолжать. Ну ладно, спасибо тебе, Треугольник! Я  выполню твоё последнее желание». Человек отвернулся от луны, сел на холодную крышу и стал ждать. И чем выше поднимался край темноты впереди, тем легче и светлее становилось у него на душе, как будто он сам вместе с небом менял цвет, осточертевший за долгие годы, становился серебристым и невесомым, прохладным и чистым, как само утро, как воздух, как покрывшаяся капельками росы жесть. А над крышами уже показался тёплый диск, и стало больно смотреть, и… он вдруг вскрикнул, как внезапно ослепший, услышав вокруг всё те же радиопомехи и голос, шепчущий: «Завтра…», и заплакал от осознания безысходности – это было утро вчерашнего дня…

                Винсент, Хозяин Треугольника.


АВТОБУС.
…Окружающее на сей раз совершенно ничего не окружало, ибо было мало того что плоским, как внезапно возникшая перед глазами стена, но ещё и нечётко мигало, быстро-быстро, как старинная кинолента. Шем уцепился краем нисходящего вслед киноленте сознания за факт существования точки зрения падающего себя и усилием воли попытался сделать мигание медленнее. Как ни странно, ему это удалось, несмотря на явное отсутствие объекта направления усилий. Теперь светлая часть периода представляла собой расплывчатые квадраты на чёрном фоне, а остальная – сам фон, диагонально пронизанный крошечными искорками. И ещё – квадраты были перечёркнуты стальной полосой. Окно. Слово. И сами квадраты – окна за окном. Осознание медленно зафиксировалось где-то выше и позади черты окружающего. Черта = Взгляд. Глаза, это глаза мигают… Шем мысленно ощупал себя и вслед за этим ощутил, что плоскость нахождения его тела медленно, прерывисто движется. Автобус. Очередной, обыденный, беспощадный, тягучий и неизменный, как грязь. Пустой. Как всегда. Шем сам не понял, почему он вдруг увидел свои пальцы вцепившимися в вертикальный поручень, ощутил холод и жжение в не слушающихся мышцах ног; он посмотрел вниз и увидел плывущее сквозь волнами набегающий синий свет зыбкое, чёрное, мокрое… Ему показалось, что он проваливается в трясину, в расплавленный битум, и это заставило его двигаться, страх скоординировал прыжок вперёд и ещё – дальше, дальше, темнее, муторнее… Автобус слился в панораму мелькающих пятен, растянувшихся световых линий и завертелся, как шуруп, ввинчиваемый в самое сердце пространства, а он всё бежал, натыкаясь на поручни и падая, пока вдруг не уткнулся в стекло кабины и не увидел чей-то знакомый затылок и не менее знакомые руки на руле. Верчение внезапно прекратилось, Шем неуверенно нажал ручку двери и вошёл внутрь. Джордж улыбнулся, подмигнул и указал рукой на дорогу, которая уходила резко вверх и терялась там вместе с фонарями и оконной мутью, а прямо, сквозь её тенеподобное полотно было видно новый солнечный день.               

                М.Т.А.

 
 
 ДОМ И ПЯТНО. (Сквотерам «Свечи» посвящается.)

  Упали капли, погас свет. Белое пятно подошло к стеклу в поисках своих очертаний, и прилипло к стеклу. Оно было последним, отчаянным отголоском своей личности, заблудившейся в здешних камнях. Дом после своего опустошения оставил себе только одно, пусть слабенькое, но утешение в виде любящей живой души, потерявшей здесь имя, тень и смысл. Они остались вдвоём, Дом и Пятно, разрушаясь от сырости и боли, но всё так же трогательно заботясь друг о друге.
  Уже очень давно Дом начал терять тепло и свет, наверняка снаружи даже считали, что в Доме совсем темно и холодно, но для Пятна всё было совершенно иначе. В какую бы дверь оно не вошло, под потолком всегда вспыхивала перегоревшая или даже разбитая лампочка, вспыхивала неярким желтоватым светом, и, хотя и мигала, то становясь ярче, то почти затухая, окончательно не гасла до тех пор, пока Пятно не переходило в другую комнату. Тепло же поддерживали сами стены, расходуя на него остатки собственной жизни, и если Пятно садилось и прислонялось к стене, оно всегда чувствовало еле заметный, аритмичный пульс где-то в глубине камня, и в такт этому пульсу мигал свет, и капала вода из сорванных, проржавевших кранов.
  Вода-то и подтачивала Дом изнутри, она протекала сквозь слабые перекрытия и капала с потолков на всех этажах. А Пятно подолгу сидело, следя за каплями, тихо-тихо что-то напевая, и в этом голосе уже не было, как прежде, грусти, боли и надежды, была только одна неистраченная нежность, такая полная в этой безумной пустоте, что Дом впитывал её и ненадолго засыпал, а Пятно смотрело его сны, отыскивая себя среди бесконечной череды лиц, толчеи прожитых событий, суеты неразрешимых бед. Так они и жили, стараясь не замечать того, что пульсация становится всё прерывистей, что комната за комнатой теряли тепло и, так же постепенно, свет.
  Дом сопротивлялся из последних сил, направляя Пятно всё выше и выше, туда, где всё ещё было по-прежнему, и оно уходило, как уходит время, оставляя только капанье холодной воды в темноте. Пятно отступало и отступало, пока однажды этот путь не закончился маленькой закопчённой кухонькой под самой крышей. Оно прижалось к стене и, распластавшись, дослушало до последнего звука пульс Дома, а потолок уже сочился водой…

                Мирра & Винсент Табу.
ЗИМНИЙ ИДОЛ.
Был звонок, как медь, пуст, как купол, и подо мной текла вода. Посмотрел себе под ноги и лёд проломился, остался висеть, как дурак, улыбаясь.
 Небо было петлёй дураку – полез в небо, не смог утонуть. Отдушина луны приоткрылась, довольная. Всю ночь выли печные трубы на её утончённость.
 Был жалок, был мерзок, и шкурка лопалась от ласк, сползала в воду, таяла. Беспомощен становился, дрожал, кутался в пальцы, ещё более жалок и мерзок.
 Кто-то окружал жизнью, окроплял смехом, обрывал нити. Тянулись, тянулись руки, чужие, холодные, смёрзлись. Перебирали фотографии, забывались, нарекали, звали.
 Зажмурился, не слышал, плакал. Не хотел имени, не нашёл тепла, сорвался вниз. Унесло, унесло течением, туда, где лестницы, где свет мигает, коридор тёмен.
 Ничего не взял, схватился за прошлое, схватил пустоту. Песни ей пел, листья дарил, под порогом уснул. Снегом засыпало – не одумался, не опомнился, одинокий.
 Птицы клевали, надоело немое, каменное. Встряхнулся в собачьей шкуре, с лицом ребёнка, вспомнился дню в объятиях ночи, весточки не оставил после.
 Следы ставил цепью, уходил сам в себя, калачиком свернулся, покатился, сгинул. Волновался огонь, следы слизывал, всё себе прибрал, кроме льда и сна.
 Бил в рельсу убогий, был тревожен, разбужен, найден – зачем? Приносим обратно, уводы поставлен – зачем? Неизведан, неузнан, ибо пуст – так зачем?
 И зародилось желание – повторить. И в небо, и в воду, и в огонь – снова. Идолу скучно быть, стало быть, надо жить. Но где уже лёд тот теперь?
 Терпеть сейчас, пока тлеет, тает. Толочь воду, дарить прочим, толкаться локтями, трепет испытывать. Рябь по зеркалу идёт, увидеть себя мешает.
 Без лица, без повода в безвременье пребывал, долго дожидался, доживал, догадывался. Кристаллизовалась кровь, тонула в воде, ветер холодил сердце.
 Была звонче меди радость, бил ключом в небо закат, взмахнул рукавом, погас. И раздался смех в темноте, лёгкий и жгучий, как вьюга.

                Мирра & Винсент, идолы.
 

***
…Замираю на половине прыжка и оборачиваюсь. Падение на сей раз не предусмотрено, поэтому ничего не произойдёт. Над моим правым ухом гудит невидимый механизм, сквозь тщетные старания которого неизбежно пробивается охрипший голос, размеренно диктующий прогноз погоды. Какое отношение это имеет ко мне? Какое – к тебе? Какое – я – к тебе? Пропускаю слова – вперёд, и они, обгоняя меня, рассыпаются электрическими искрами. Искры – искренни. А слова всё равно бессмысленны, как прогноз погоды. Разгадка принадлежит мне, тому, кто не может даже упасть, и обречён, поэтому, на собственную цветущую нелепицу. Белый и раскалённый, крошится мой механизм, как мрамор, трескаясь вдоль вен, не в силах больше выдерживать межплоскостное напряжение, и в сиреневую пустоту, служившую так недавно моим трамплином, сыплются крошки в форме остроугольных, игольчатых снежинок. С первым снегом тебя, о Вечность! Я  так устал…
   А  плоскость поворачивается медленно-медленно, темнеет, ввинчивается в колодец и на поверхности запылённой тёмной воды высвечивается диск моего лица. Я смотрю сам себе в глаза Луны, я – тёмная сторона света, и сам от себя слепну. На ощупь нахожу выступ на замшелой каменной стене и поворачиваю выключатель. Фильм начинается. Тихо!
   Прозревший, я лечу с огромной скоростью по гулкому тоннелю, и в руке у меня сжата рукоять рычага, в топке за моей спиной гудит пылающий уголь, единственный прожектор, мотаясь над головой, еле озаряет часть рельсов. Дальше – провал. Страшно, безвыходно, проржавели мои клёпки; паровоз-призрак,  затерявшийся в недрах современного метро, я бегу, потому что ничего больше не умею… И, устав от скорости, снова и снова слепну, на сей раз вместе с последними механическими воспоминаниями, и тяжёлые звуки скатываются в шарик, катящийся по крыше мира и издающий свист ветра. Сиреневая плоскость видит и ощущает падающий снег. Снег ощущает плоскость. Я  становлюсь собой.

                I'm SHEM.

КРАТКИЙ  АНАЛИЗ  ПОИСКОВ  СМЫСЛА.
…Открыл себе тайну и радуюсь – вдохновение это духовный плагиат.
   Разоблачённая муза показала язык из-за угла очередной страницы.
   Раздавленной мухой подмигнула первая тёмно-красная капля на чёрно-белом фоне.
   Удивлённой химерой покоробилась рифма.
   С усталым звоном где-то вылетело стекло, и ветер ворвался в голову.
   Свистящее умиротворение вылилось сквозь глаза ламповым маслом.
   Отражение чиркнуло спичкой мне по лбу, и улыбка его озарилась.
   Ослеплённые тени поползли восвояси, прихватив кого-то из нас.
   Оставшийся один копался в пепле в поисках ключей от квартиры.
   На его грязной руке было моё серебряное кольцо, и я вцепился в него зубами.
   Вот только откуда я там взялся?..
   Взялся за краешек стола и восстал из пепла, а зачем – не догадался.
   Взвыл за пределом фона телефонный звонок.
   Пустота раскололась надвое, и в одной половине была левая рука, в другой – правая.
   Одна открыла дверь, другая почувствовала боль, вокруг стемнело.
   Больше я их не видел.
……….
 
   Открыл себе глаза и удивляюсь – отчего мне так плохо?
   Вскрыл себе вены, но не могу наслаждаться болью, потому что сам себе не нужен.
   Устроил пожар, но не сгорел, ибо не существую.
   Совсем не расстроен оттого, что ничего не помогло, ибо не ожидал результата.
   Поссорился с самим собой и не пытаюсь понять, почему.
   Да и вообще, где это я? Неважно.
                I’m SHEM.


ТАКОЙЯ.
…Я  был единственным, кому достался день. Длился и длился, уже третьи сутки, лился светом, вместе со мной, сквозь сомкнутых глаз замочные скважины.
    Сажа и ссадины видней при солнце, трескаются пальцы, выделяется иней на лице не знавшего цен; занавески, стон, прицел – не сморгни меня, я заслужил это.
    Лужей был, ступал в свои лица, скрещивал следы, тащил за руки своей прозой колыхание слов сквозь калибр калитки твоей и становился оттенком, по стенке от тоски тёк.
    Только мостки чинить досталось в удел, с днём моим в придачу чернели птицы, белели листья, выстилая контрастности щёлочью, электричества шёлком пеленая глаза.
    За что мне видеть себя – и ничего, кроме кромки окровавленной поверх своей безымянности; за что – об асфальт, не о воду, обрисовал реальность, перевернув сны внутри и снаружи…
    Кто-то обнаружил меня, тело безоружно, ненужно, неважно, в огне почерневшем – уже безответно; никто не узнает, не подтвердит, не поверит, в душу не полезет.
    Полезно умирать, железно выживать, подтягиваясь по карнизу на узлах рук, до угла – подсмотреть очередной вариант, редкий, резкий в череде недель, проведённых нигде.
    Здесь – мой день, закатился под ноги в запустении, ползучим растением терял язык свой такой чужой я, сквозь стекло пыльного воздуха вытягивался до неба.
    Истончился в нить, источник иссяк, а другим не стал, просто перестал переживать – видимо, всё пережил; лёг спать, остался стоять и окончательно потерял смысл.
    Пепел сыпался сверху, вода прибывала снизу, мне было немного обидно, даже вне всех причин и предметов говорил об этом твоему несложному имени между водой и пеплом.
    Шевелился листьями, шёл, шарахался от людей, не видевших день, на ощупь несло пыльным ветром; жмурился до пятен от желания жизни неведомой, такой непонятный я.
    Так и не вспомнил тебя, разошлись круги, спеклись руки, сместились потолки – раскололась скорлупа, а под ней – темнота, рвалась, рассекая свет, вверх.
    Зря я в неё не верил, да не зря был незрячим – в горячих сумерках заново умер, опомнился да и растворился помаленьку, ибо кончился мой день, и я, единственный, не был более.

                I’m SHEM.

 
ЖАЖДА.
Проснувшись повторно, я понял, что в мире было не так: вся комната была засыпана толстым слоем желтоватого снега, похожего на осыпавшуюся штукатурку. Чёрные, располосованные временем насквозь, занавески пропускали слишком много света и ветра извне, вместе с небольшим количеством нечётких звуков, похожих на шорохи ветвей по стеклу. Но я-то всегда знал, что там, снаружи, нет никаких деревьев ещё со времён последних пожаров, дотла выжегших жизнь в городе-без-мостов. Я  ведь сам это видел, и сам сгорел, и живу теперь за чертой, где даже зуммер уже не слышен. Когда по утрам, независимо от того, наступит ли нынче рассвет, все тени встают по звуку всемирного зуммера и выходят из своих помещений, чтобы распределиться по местам, я сквозь прозрачное своё забытьё слышу их неуверенные, шаркающие шаги за стеной и бессловесный их шёпот, похожий на тихий свист, сливающийся с ветром, и мне становится даже немного страшно, хотя я почти лишён ощущений. Когда-то я ещё даже думал о том, почему я не слышу зуммера, но потом забыл и об этой мысли, как и о том, кто я такой.
   И вот сегодня что-то электрическое разбудило меня не тогда - я не смог войти в период времени, украденного у забытья, и очень долго лежал с открытыми глазами, с каким-то неясным трепетом вникая в мир, которого нет, ибо он по ту сторону сна. Мир был тёмен и даже похож на мою комнату, только сама темнота была белёсой, густой, и, медленно кружась, двигалась, будто обтекая меня. Слегка привыкнув к этому пространству, я вспомнил, что что-то меня разбудило, и эта вещь жила у меня внутри, сухая, колючая и вибрирующая, как лист жести под ногами, когда я, ещё бывший, выходил на крыши полуразрушенных домов. Это было первое воспоминание о себе с тех пор, как дом рухнул, завалив меня внутри этой комнаты. Оно жило, болело и разрасталось где-то во мне, разбрасывая внутренний завал рухнувшего сознания, и я понял, что это уже не остановить – слова, звуки, картинки, обрывки чувств воскресали, и это было в сто раз больнее, чем умирать. Я  метался червём по голому полу, пытаясь укрыться от своих слов, но ничего не мог поделать, и вот тогда-то ко мне и пришло название того, что меня разбудило – это была ЖАЖДА. А потом – страх, ибо во всём городе никогда не было воды: я был рождён в день последнего дождя. И я от безнадёги ещё ненадолго забылся, а потом вдруг осознал этот снег, и в руках он таял и тёк, а я рвал занавески и уходил, утоляя вечную жажду.

                I’m SHEM.


БЕЛАЯ  КОМНАТА. (Сквотерам Гангутской – 8 посвящается.)
…Дверей в белую комнату было две. Если войти в ту, что слева, видно простор, пустоту, концентрирующую эхо, два обледеневших окна, белые стены, потолок и паркет, покрытый белой пылью, на которой не остаётся следов. В дверь справа никто никогда не заходил с тех пор, как Предшественник Вчера увидел вместо неё окно и улетел. Его Последователи, живущие в огромной, но тесной для них средней комнате,
придвинули к правой двери диван и научились во сне меняться местами по часовой стрелке так, чтобы каждый из них успевал поспать у двери, поглотившей Предшественника Вчера и посмотреть в сотый раз один и тот же сон: лист пожелтевшей бумаги, с большой высоты по спирали опускающийся в огонь факела, обладатель которого терялся в глубине и потому был невидим. Просыпавшийся первым Последователь сразу шёл на кухню и будил Чайных Мастеров, которые когда-то были самыми отчаянными исследователями белой комнаты, а потом, когда одно из окон кухни при попытке его открыть, превратилось в стенной шкаф, решили все втроём посвятить остаток неистраченных сил процессу кипячения воды в огромном чёрном чайнике, потому что в одиночку его было уже не поднять – чайник рос соответственно количеству Последователей. После пития чая все расходились, ибо не разошедшись, не сойдёшься, а проснувшийся последним оставался считать ворон. Заходя в белую комнату через левую дверь, он садился у стены между окон, погружался в созерцание своих не оставленных следов в пыли и сидел так до тех пор, пока пространство в каком-нибудь углу не начинало порождать белых ворон, которые, пролетая по диагонали в другой угол, поглощались тем же пространством совершенно бесследно. Что при этом происходило с наблюдающим, так и осталось загадкой, ибо каждый раз сходящиеся Последователи находили его сидящим  у ворот на мостовой с раскинутыми в стороны руками и неизменно спящим, а на следующее утро наблюдатель снова просыпался последним, поэтому даже чаю не пил, и никто не мог от него ничего узнать, зато все считали его жизнь ценной и интересной.
    А ещё в квартире есть коридор, который никто ещё не проходил даже до середины, ибо там, где нет конца, середины тоже быть не может. И запах там совершенно особенный, тот, что зовётся «запахом разрушения» и объединяет собой все старинные коридоры в мире, и звук там тягуч и пронзителен, как сквозняк, поэтому в коридоре все могут только петь, чтобы, подстроившись к гармонии бесконечности, понять смысл собственных слов; и ещё, если присмотреться, где-то в бесконечности там маячит блик холодного света, такого же, как в белой комнате.

                Мирра & Винсент Табу.


ВОПЛОЩЁННОЕ ПОГРАНИЧЬЕ.
…Воображаемый джаз несбыточного прошлого. Я  думаю, что когда-нибудь утону в предысточниках своего существа. Миры миров болезни непримиримой свидетели.
   Ещё одно начало без продолжения, перевёрнутая единица, пограничный столб отсчёта чёрно-белого взаимодействия снов с их разрушителем извне.
   Написать – закончить – осознать. Оживить пережитое во имя ещё одного ничтожного катаклизма, разрыва с пылью несомых ветром картинок, до полного нуля.
   Собирать после свою мозаичную разрозненность, растереть по ладоням, по лицу сажей размазать, впитывая кожей запах собственного пепла, всё глубже погружаясь.
   Отсюда уже совсем не хочется выбираться; из тепла собственного тела на промокшую улицу выйдешь, как пар – и растаешь, не успев себя сохранить.
   ***
   Солнечные блики наутро располосуют размокшей игрушки материю, истлевшие пружинки механизма выбелят, скрипучим ветром оборачивая движение.
   Стиль – поворот головы, резко очерченный полукруг манерной неестественности, танец гибких пальцев электризует стихию ощущений.
   Щекотка жизни расползается от соприкосновения ладоней – к сердцу, застилает глаза остекленевшие всеочищающим жгучим раствором эмоционального «над».
   Чей это миг на кончике пальца, чай, нервно дрожащий в прокуренных сводах, в судорожной хватке костлявой лапки, стиснувшей стакан до полного изнеможения.
   Замерло - замёрзло, а всё так же стремится стремиться, только усталость меняет букву, противореча недавнему возбуждению иллюзорности.
   Нанизывая кольца неизбежной фонарности, плеснёт, горячечный край потушит дождливым предвестием во имя, свершит жизнь терпкий алкоголь сумерек.
   ***
   Завертится, меня растаскивая, город случайных очертаний, к полотнищу истлевшему пригвоздит, вылепляя лицо, слезливой гримасой измятое.
   Коридор, нежитьём пропитанный, подберёт это и, аккуратно подклеив, пластинку звучать заставит непритворным знанием заброшенной необходимости.

                I’m SHEM.
 
ТОЧКА.
…Сегодня я опять потерял точку координации, началось всё с того, что я внезапно почувствовал смысл этого выражения в виде несильной, но дюже неприятной качки, исходящей непосредственно от поверхности, с которой соприкасалось моё тело. Мысленно нашёл на теле глаза, открыл и, увидев в сером, туманном пространстве высоко вверху металлически отливающий купол, понял, что лежу на чём-то, что на ощупь оказалось мокрым и скользким. Представил себе собственную руку и, протянув в сторону, ощутил край и брызги воды. Внезапно услышал чужую мысль: «Ты находишься в точке, Шем!» – и в следующий миг вдруг увидел всю картину местности откуда-то из-под купола: человеческое тело с раскинутыми руками лежащее на доске среди не направлено колышущейся воды, массе которой не было предела. Слегка подтянувшись ещё вверх, я почувствовал прикосновение к куполу, холодному и бархатистому, как замша, но твёрдому, как камень. Затем я, оттолкнувшись, медленно поплыл обратно вниз, и, приблизившись к телу, узнал не себя, (в чём был уверен), а Джорджа. Он улыбался с закрытыми глазами, и ласково гладил пальцами край доски.
Почуяв моё изумление, он спросил: «А где ты теперь?» – после чего я уже не имел права не знать ответа и испытал страх, тут же ещё раз испугавшись последствий своего страха. Джордж засмеялся и, сказав: «Мой ход!» – открыл глаза и начал вращаться на воде вместе с доской против часовой стрелки, которой ощутил себя я. Вращение набирало обороты, и вскоре я перестал различать что-либо, кроме смеющегося диска в брызгах воды, но лишь на очередное мгновение, ибо затем я опять увидел всю картину целиком, но уже из совершенно непонятного места. «Я  устал от небытия!» – крикнул кто-то, бывший мной, потом зажмурился до боли, но и тогда продолжал видеть два яростно вращающихся диска в серой воде.

                I’m SHEM.
 
ТЯЖЕСТЬ.
Это было последнее время. Всего лишь ещё одна жалкая попытка сосредоточиться, отдать всецело своё угасающее существо и избежать в последнем прыжке потока, низвергающего внутрь себя. Тяжесть информативности жизни работала безупречным поршнем, приближая окончательное погружение.
   Зато меня всё ещё звали по имени, кто-то звал, правда, я всё равно не имел сил их всех помнить – необходимость нести на себе, как улитка, свою окаменевшую от непричастности личность. Мысли от напряжения стекленели и лопались с немелодичным звоном. Соседи, ругаясь, прятали последние стаканы и режущие предметы, а когда я, совсем замучившись совершать бесполезные движения, пытался себя связать, то не нашёл даже шнурков в своих ботинках.
  Нет, это не Шем сошёл с ума, я же никого не подавляю периодичной муторностью заботы о ближних! Живу и устаю, просыпаюсь и не могу, не могу прекратить… Ведь не всякий, у кого в голове крошится стекло, может быть самоубийцей, не всякий же имеет право так нагло компрометировать и упрощать реальность, ибо я по себе знаю, что упрощённая реальность, переходя раз обозначенную материальную грань, приобретает форму ленты Мёбиуса – и вперёд, по моим следам, пока песок не передвинулся дальше и не обогнал тебя.
   Так что, если я валяюсь поперёк коридора и мешаю вам ходить, это ещё не значит, что я нуждаюсь в диагнозе. Просто ощущения выстроили слишком извилистую кривую, просто занесло – ну что, разве мне теперь поможет ещё один вынужденный шаг, когда я и пальцем пошевелить не могу? И ведь не раздавит, не избавит от себя, снова запустит внутри обитающий маятник всё по той же извилистой траектории, низвергающей внутрь.
   Потому я и спокоен – да, я спокоен, мне ничего не остаётся, кроме как наблюдать за процессом собственного погружения в надежде, что дно всё-таки есть, долгожданная нижняя граница, за которой не существует имени и его материи, за которой движимый поток пространства перестаёт делиться, конкретизироваться и называться «последним временем» вместо «сейчас».

ОЖИДАНИЕ ЖИЗНИ.

Голос в голове истерически кричит: «Где вы все, где вы?!»
Сижу и не знаю, куда деваться от своих образов и подобий.
Легендаризация неизвестной, прожитой единицы времён.
Полным ходом – вперёд, ускоряясь и разрастаясь – мысль.
Остановиться не даст, бежать устанет, меня сотрёт.
От трения загорится асфальт под босыми ногами.
Надежда есть – надеяться некому, веру вперёд пусти.
А не сможешь – не смогу и я, буду – забуду, надоест – усну.
Когда придут – будет поздно, поиски забьются в угол меня.
Кто вы там, кто там, будете тени мои встречать – привет.
Пройду, прошепчу, хрустнет стекло, лопнет тишина шагом.
Шорох и жесть, тонок, как шест, шелест сухой ладони.
Висеть на стене, тяжестью чувствуя слабость опоры.
Расслабленным телом медленно растворяться дождём извне.
Волнением внутренним ток пустить под кожу камней.
Шевелиться перестать, копошение забывчивости прекратить.
Сорвать себя снаружи, уже чужим, заново приживить к.
Скрипит – скрипит, а не дверь и не пол – ожидание жизни.
Пол-жизни скрипит.
***
Играет в игру, даёт ветру плюнуть поперёк себя.
Летать и лечить – больше болеть да жить всё же.
Мечтания безнадёжные подманивать силой своей боли.
Но способен ли в праве своём быть выстрадавший свет?
Неуместный вопрос не уместится: где твоё место, вошедший?
Остановиться, оглядеться – только самое-самое, моё – здесь.
Подтолкнуть нерешительную свою мысленность к краешку точки.
Теперь – можно смеяться, только тихо, не открывая глаз.
Разве ты узнал себя в том, кем мог бы быть, если бы был?
Стоит на пороге, нелепо подмигивая, сумеречная суть.
И я плету нити, свои ли чужие – всех нас совьют в одну верёвку.
Разница – во мне, дразнятся голоса ожидаемых свершений.
Близко не подпускает лишь разум, страх его порождает.
Мы все ожидаем – значит, и нас ожидает кто-то.
Поводы для опасений растут и становятся явью.
А если страшные сны пропустить через сито, останешься сам.
Вот смотрю я сквозь небо и чувствую под ногами дорогу.
Уже не пол. Дождались.

                Мирра & Винсент & Дом №8.

ХОЗЯИН.
Снег на губах постепенно становился солёным. «Это не твой сон», – прошептал печальный, невидимый персонаж за спиной, а кто-то ещё издевательски захихикал и потянулся к дверному звонку. Шем хотел ударить его по руке, но вместо руки ударил по лучу лунного света, взбудоражив тем самым танцующие пылинки. «А чего же ты ждал?» – констатировал равнодушный невидимка, и он был прав, ибо ждать чего-то было уже поздно: хриплое эхо звонка уже считало костями пролёты, становясь всё более придушенным, пока не уткнулось последней звуковой иглой в неприступную дверь внизу. Шем растерянно, словно ища поддержки, оглянулся по сторонам и на миг завис в пространстве между побегом и бессилием. Дверь нехотя приоткрылась, являя испуганному взгляду Шема идеально бледное и тоже весьма беспокойное лицо. «Ну, проходи, не создавай сквозняк!» – обратился к нему нервно-насмешливый голос, и уже ничего не оставалось, кроме следующего шага вперёд, а потом ещё и ещё по не оштукатуренному красноватому коридору. Хозяин весьма ловко шёл спиной вперёд и молча пялился прямо в глаза, а Шем чувствовал, как оттаявший солёный снег течёт с волос под рубашку и неприятно, до зуда, щиплется. А потом всё тело стало как будто чужим и шло само по себе, повинуясь мановению глаз хозяина коридора, только ощущения всё еще продолжали автоматически фиксироваться в шемовской голове,
Потому что он понял вдруг, что идёт по песку, который хрустит под ногами и приятно щекочет босые ступни. А дальше был простор, внезапный и немыслимый. Шем стоял на берегу какой-то сияющей бесконечности, и день был переполнен воздухом и светом. Это было столь удивительно после пыльного ночного коридора, что Шем совсем забыл о хозяине, а когда вспомнил, заметил в двух шагах перед собой свободно висящее в воздухе зеркало, имеющее форму многогранника. «Твоим путём можешь пройти только ты», – сообщил почти уже не слышный голос из предыдущего момента жизни, - «Даже если это ещё не твой путь…» – добавил он и окончательно рассеялся в сиянии дня. В ту же секунду зеркало шевельнулось, сорвалось и кануло в песок вместе с отражением.
               
                I’m SHEM.


ПРЕДНАЧАЛЬНОЕ.

Я хотел сделать что-то ещё, но тот, кто живёт внутри, встал мне поперёк дороги с сердцем в кулаке, медленно подмигнул и я, параллельно движению его века, упал на колени и сильно ушибся, а когда поднялся и огляделся, время отсутствия времени растворилось в первом за предстоящую жизнь стакане холодной воды. Похмельный привкус столь долгожданной реальности намертво прикипел к обмороченному ожиданием сознанию; сырость поверхности стола перетаскивалась вялой тряпкой взгляда на мутное оконное стекло, а затем – всё дальше, в оглохшую от выстрелов и онемевшую от бессонницы перспективу, превращая белизну капризов природы в малоприглядную кашицу недоношенного дня. Расползаясь подсознательно и физически, хватая пространство руками и чувствуя, как оно разлагается от прикосновений, я был беззвучен, ибо существование звука ещё не успело настигнуть случившееся со мной «сейчас», и бездвижен – во имя самостоятельной гармонии момента. Разве я мог чего-то хотеть?
  Однако тот, кто внутри, кто сумел тогда, до свершения, преградить путь моему желанию быть и толкнул к отречению от действий, не исчез вместе со мной. Моими прозрачными глазами смотрел он на свет произошедшего снаружи и смеялся – так, как никогда не умели наши внешние маски; так, как всё-таки мог бы смеяться я, если бы в момент выхода из безвременья убил его. Но увы – он здесь, и я, абсолютный и не существующий, спотыкаюсь мимоходом о своё не узнаваемое отражение в зеркалах чьих-то квартирок, окликаю кого-то и всё никак не могу вспомнить, что же ещё я должен был сделать, не могу – потому что внутри, заглушая колокольчик рассудка, смеётся обречённый победитель, сжимая в руках два сердца – своё и моё…

                I’m SHEM.



 
ПРОРОК МЁРТВОЙ РЫБЫ.

     …взял бы за руку да и увёл в тени… Лицо твоё беспощадней страха становится, как только ступеньки кончаются под ногами и вода хлещет через порог, тёплая, как кровь моя, наводняя место, прожитое раз за разом, уничтоженное самим собой – это в голове моей бьёт хвостом растущая рыба, которой там тесно среди бреда и отчаяния, которая молчит и надеется – свободная, живая, немыслимая… Ты – инициатор моего личного потопа, провокатор иллюзорных действий – борьбы со стихией, которой я поклоняюсь и боюсь. Где оно, прикосновение к краю суши, за которым не поджидает следующая обжигающая эмоциональная волна, очередной энергетический удар, словесный электрошок, чувственная пластичность цепей эгоизма?
    Сам себе, пока ещё не тону, выстрогаю пёрышко из рыбьего ребра, вырву изнутри потоки чёрной искренности и наполню чернильницу собственных ладоней. Не имея необходимости, отращу на языке крылья и отпущу его в небо, неподвижное и сумрачное – пусть хоть одна живая душа поднимется над водной массой моего безумия, посмотрит на меня свысока и в презрении своём ни словечка не скажет на прощание. Ибо не Ной, а нытик, не ковчег, а ситечко для чайника, да и тварь-то я совершенно не парная – отныне в никудышную перспективу перемещения от парадной к парадной, ото сна ко сну, не отходя – отшатываясь, не прощаясь, не боясь своих оправданий твоих преступлений и уже, с некоторых пор, совершенно не избегая встреч – будь что будет, потому что не может быть всё равно, даже если очень поверить нашёптываниям доносчика моей надежды.
     Запотело чернильное зеркальце в ладонях, застряло пёрышко рыбье в голове – да ведь мертва его хозяйка, не сумел я её отпустить, не захотел – а чего ради? Ведь и не записал слов, не прожил чувств заново – прости пожалуйста… А вода уже покрывается корочкой льда, остыло моё наводнение, никуда не ушёл пророк мёртвой рыбы…

                I’m SHEM
 

СВОБОДА.
Шем сидел за пустым столом и внимательно, не мигая, смотрел на листок бумаги, единственный предмет, нарушающий гармонию серого цвета поверхности. Листок вздрагивал, как под током, и края его медленно тлели, неровно чернея и закругляясь… Действие было совершено, как логичное продолжение исследования – Шем поднял руку, посмотрел на неё тем же оценивающим взглядом, осознал способность и пальцем прижал листок к столу, пригвоздив за самый центр. Явственно ощутимая пульсация отозвалась в кончике пальца ритмом биения сердца испуганного зверя и – тепло пошло по руке вверх, достигло лица, вынудило глаза мигнуть. А потом стало уже не до экспериментов – больно, жарко и немыслимо жалко чего-то далёкого, давно не имеющего надобности, но всё ещё родного по ощущениям, как предыдущая материальная оболочка. Слёзы капали на прижатый пальцем листок, мгновенно закипали и испарялись, а листок становился всё меньше и меньше, оставляя лишь пепел в очертаниях прежних размеров, только пульс продолжал усиливаться, яростно и ритмично выталкивая сознание вверх, и Шему уже виделись шаги его собственных ног по винтовой, шаткой, деревянной лестнице в башне Чужого Взгляда. Упругое, сжатое спиралевидным конусом книзу и не имеющее горизонта вверху тело башни смотрело на Шема всем объёмом сразу, подавляя этим и без того уставшую от своей ограниченности человеческую личность, не позволяя прекратить безвыходный, конвульсивный подъём. И в этот момент Шем вдруг впервые за свою череду мытарств ощутил себя абсолютно бесстрашным и настоящим, потому что этот всезаполняющий взгляд не испугал его отсутствием перспективы, и идти можно было всегда, равнодушно, ничего не достигая… От внезапной резкой боли Шем отдёрнул руку и вновь увидел перед собой пустой стол и распластанный по нему неподвижный пепел, который уже не был ничем. Из обожжённого пальца вытекала пульсирующая капля…

                I’m SHEM.

БРЕД В БЕЛУЮ НОЧЬ.

Каждую секунду от шороха в замочной скважине моя душа вскакивает, одним движением скидывает мокрую рубашку и замирает с распростёртыми в стороны руками. Тело кутается в плед, вжимается в угол и застывает от осознания собственной неуместности. Дверь со скрипом приоткрывается, пропуская тебя внутрь - это моя тень, глухонемой швейцар, почувствовала твоё дыхание. Комната наполняется запахами дождя, перегара и, почему-то, стирального порошка; ты переступаешь порог, потерянно озираешься и падаешь в объятия моей души, а тело в изнеможении каменеет, сливается со стеной и только тихий стон напоминает о том, как всё-таки болезненно и неестественно расставаться с душой.
     А пространство уже преисполнено танцем, непрерывным движением по нисходящей, плавным, как прошлогодний снег, (помнишь, в твой День Рождения?) и неистовым, как майские сквозняки; желание перехлёстывает через край, делая реальность фантастически-откровенной, как бред в белую ночь, и ты перестаёшь быть маленьким, слабым человечком, становясь единым, целенаправленным божеством моей души, создателем, хранителем и разрушителем.
      Тени в отчаянном экстазе мечутся под потолком, и только моё тело, обречённый наблюдатель, истекает слезами, заходясь в беззвучном вопле нарастающего безумия - почему то, что позволено душе, недоступно для тела, по какому умыслу или недомыслию ты каждый раз нарушаешь и без того неполную целостность моего существа, готового ради тебя на всё - и ни на что не способного, потому что не нужного.

                М.Т.А., июль 2002.


 
SHEM И ЗИМА.
  Здесь пахнет неизбежностью, и вкус ветра на губах напоминает вкус крови из прикушенного с досады языка. Ещё чуть-чуть – и вот уже сладко до тошноты и сонно, лениво, повелительно прикасается к твоему серому от сумеречной рефлексии лицу ладонь предстоящей зимы, похожая на кожистое крыло первобытной птицы; вот уже укладывает в холод по горло, по горлышко, до бутылочного остекленения – разбей же себя, сверкни в не безупречно белом воздухе под стремительно раскаляющимся фонарём, рассыпься тысячей зелёных, немыслимо прозрачных острых стёклышек и – замри, дай отдохнуть своему несостоявшемуся совершенству.
    Она подойдёт. Не боясь твоих режущих краешков, протанцует по ледяному полотну смёрзшихся частиц неба, чувствуя призрачными босыми ногами границу, ту, которая была бы обозначена словами, если бы между тем и этим нашлось место каким-либо обозначениям кроме символической принадлежности обнажено-живых противоположностей.
    Она поднимет осколок тонкой, серебристо-чёрной рукой, разглядит в нём себя, вздохнёт, понимая, что всё ещё имеет столько внешних проявлений, что не утратила в череде бессмысленных возрождений свою отражаемость, улыбнётся, решив, что человечность отнюдь не является помехой внутреннему погружению в абсолютность чистого чувства свободы, и, заглянув в тёплую хрустальную зелень, где подвижность животного, телесного существа нераздельно сочетается с неукротимостью и наполненностью энерговолны, она увидит своё продолжение, взволнованно поцелует гладкую поверхность стекляшки, благодарно сожмёт в кулаке, получив ещё одно наслаждение в виде физической боли, незнакомой до этой секунды…
    Она пойдёт дальше, держа своё счастье в напряжённой руке, потом побежит, решительно не касаясь твоего замершего в серебряном восхищении мира и, наконец, полетит, глядя в зелёный осколочный глазок, бросаясь далеко вперёд, навстречу следующему пост-временному перевоплощению.

               
просТРАНСтвенный постСКРИПтум - 2. 

…сладковатый привкус кипячёной воды… скрип-скрип расшатанной табуретки…скрип-скрип половиц и дверей в глухом забытьи насмерть отсыревшей квартирки. Равнодушный шорох рассыпанных дней, навсегда потерявших упорядоченность, которая есть время, пространство, мысль…Жизнь. Это она сейчас знобящим сквозняком касается босых ног существа… нет, ещё человека, нелепо раскачивающегося на табуретке посреди пустой пятиугольной кухни. Скрип-скрип…И тусклая лампочка под потолком, внимая ритму, тоже начинает раскачиваться.
    А снаружи кухонной двери идёт дождь и заливает пол, покрытый бумажками-днями, билетами в один конец; потом бьётся стекло и слышится странная возня вперемежку с суетливым шепотком - опять тени чего-то не поделили. Чего?
    Давно забытый в виду долгого неупотребления интерес мелькает искоркой смысла в мёртво уставившихся перед собой глазах человека на кухне. Он с видимым усилием поворачивает голову - скрип-скрип шейных позвонков отчётливо вторгается в общую сумятицу звуков - и направляет стеклянный взгляд немигающих глаз в дверной проём. В комнате мгновенно становится тихо, а затем шепоток начинает приближаться, становясь всё отчётливее: «Шем, Шем, ты зачем?» - скорее, не вопрос, а обречённое самим собой утверждение, не требующее ответа.
                «Всё, чего ты не ждёшь,
                И зачем не живёшь -
                Дождь, похмельная дрожь,
                Суета и ****ёж…»
«Это провокация, провокация…» - бессильно шепчут бледные, тонкие губы, и их красивый от рождения контур кривится изломом истерики; человек неожиданно резко вскакивает с табуретки, но ноги не слушаются и тело простирается ниц перед входящими тенями, чтобы в следующую секунду сжаться калачиком, спрятать лицо в ладони и замереть.
  «Червяк - человечек!» - шелестят над ним бесплотные судьи, презрительно пожимают плечами и рассеиваются в густом воздухе.
     Обитатель пятиугольной кухни лежит неподвижно - живой? нет? - потом с пронзительным всхлипом делает первый вздох, ворочается на полу, встаёт на четвереньки, поднимает взгляд выше плинтуса - медленно-медленно, скрип-скрип, половицы шевелятся, но в основном - всё тихо. Только бывшие ранее стеклянными глаза человека начинают жить своей жизнью, и их прозрачное зеркало разбивается осколками слёз, неизбежно выплёскивая наружу ещё один всхлип, безумно пугающий самого хозяина. Он вздрагивает и тянется к столу за сигаретой. С огромным трудом прикуривает, ломая спички дрожащими пальцами. Затягивается и вслушивается. И ещё - до изнеможения. Ничего не происходит. Через несколько долгих минут он устало тушит бычок об пол, снова сворачивается калачиком и мгновенно засыпает.
       Скрип-скрип - ключ поворачивается в замке, осторожно открывается дверь, и в комнату бесшумно вхожу я - ни одного больше скрипа! Закрываю распахнутое окно, собираю с полу раскиданные дни и аккуратно кладу в шкафчик - утро ещё наступит и придётся всё приводить в порядок. Потом я беру тёплое одеяло, захожу в кухню и заботливо укрываю спящего на полу человечка - ну и холодина, однако! А будить его - толку мало: судя по всему, опять Шема тени потрепали… Я ставлю на плитку чайник, сажусь на табуретку и вдруг с изумлением замечаю, как спящий у моих ног измученный безумец по-детски беспечно улыбается во сне.
               
                М. Т. А. 22 мая. 2002г.

 
КРАТКИЙ ПЕРЕЧЕНЬ ВЫВОДОВ. 

Ничто не может победить нечто, даже если этого ничто слишком много.
*.
А вот может ли сущность одолеть вещность?
Только если её вещность несущественна.
*.
Таково примитивное объяснение
 Процентно-материального соотношения миров.
*.
Таково обоснование  причины
Моей существенной неуместности здесь.
*.
Моя божественность, даже будучи завершённой,
Мешает стать полноценным человеком.
*.
Моя любовь к мирозданию в условиях абсолютной материальности
Сконцентрировалась на одном человеке.
*.
Страшно ли мне? Нет -
Я бескорыстно раздаю энергию бесконечности.
*.
Страшно ли ему? Уверена, что да -
Он слишком одинок, чтобы принять и поверить.
*.
Он в своей тесной реальности так же одинок,
Как я в своей свободе и пустоте.
*.
Мы оба это понимаем, но молчим -
Мы же так стараемся быть просто друзьями!
*.
Иного выхода нет,
Когда между притягивающимися сущностями
Стоит окружающая вещность.
*.
Но, даже при условии, что мы преодолеем все страхи,
Один, не проверенный опытом, останется -
Что, если все альтруисты по жизни
Эгоистичны по отношению друг к другу,
Так же, как все влюблённые?
*.
Надо что-то делать.
               
                11 авг. 3 часа ночи. Москва.


ПОСТ - ВЕЧНОСТЬ. 
Всю жизнь мы бежали за одним поездом, а когда догнали, выяснилось, что реальность несколько видоизменилась - железные дороги вышли из употребления и все выжившие существа переселились под землю, в Город Метро, только мы сидим тут на ржавых рельсах спиной друг к другу и никак не можем понять, на кого обижаемся: то ли на собственную глупость, помешавшую вовремя разбежаться и больше никогда не опаздывать на собственные похороны, то ли  на пугливых людишек, в панике забывших оповестить нас о конце света. Молчим, но даже молчание наше теперь преисполнено такой бесполезностью, что я, окончательно обалдев от этого ощущения, наконец произношу полушёпотом: «Шем?…», - аккуратно покатав на языке это слово, кладу его за щёку и оборачиваюсь.
      Он тоже оборачивается, но смотрит сквозь меня, и глаза его слегка фосфоресцируют в подступающих сумерках. «Сумерки…Умер…Шумер…», - он ещё владеет словами, и я ловлю их, закутываюсь в них, как в тёплое одеяло, и мне становится так же хорошо, как было до начала начал. «Спасибо…Спас…», - отвечаю я, и смеюсь от удовольствия, созерцая его ласковую, рассеянную улыбку, а потом - плачу, замечая, что сквозь него уже просвечивает окружающая степь с редкими деревцами и кусочек луны на краю. «Как нам мало осталось!» - всхлипываю я. «Успокойся, это ничего не меняет…» - говорит он, и голос его, как ночной ветер.
       Тогда мы одновременно встаём с рельс, берёмся за руки и  продолжаем путь, но уже совсем иначе, несуетливо и нежно, впитывая каждую исчезающую секунду совместной материальности, и когда от нас остаются лишь зыбкие контуры на фоне неба, я с надеждой спрашиваю: «Слушай, а мы ещё встретимся?» - и он  уверенно  отвечает: «Да мы и  не расстанемся…».

                М. Т. А.  Что ещё успею?


ЛУНА. 
…По самому центру длинного, серого коридора со сводчатыми, низкими потолками, тянулась белая, чуть фосфоресцирующая полоса, похожая на разделительную, только гораздо более зыбкая и издающая, при всей её невещественности, весьма ощутимую вибрацию, пронизывающую настолько, что Шем даже сквозь журчание воды в ванной почувствовал в пространстве некие тревожные изменения. Глаза его мигнули и замерли, покрываясь до ужаса знакомой стеклянной плёнкой отрешённого холода а зрачки сузились и перестали пульсировать. Голый, мокрый и непонимающий, он вышел в коридор, забыв закрыть кран но, почему-то, выключив свет, и оглянувшись по сторонам, тут же заметил предмет беспокойства и смятения - мерцающую полоску на полу, уходящую, как ему показалось, в то бесконечно далёкое, желанное и жестокое по своей сути «никогда», куда он много раз попадал, но ни разу не вспомнил, где было так хорошо, хорошо, хорошо… до страха, до боли, до отречения, до пустоты…
       Первобытная тоска, зародившись где-то внизу живота, поползла зябким током вверх, сводя скулы и выворачивая разум наизнанку. Дрожа всем телом, Шем ступил на полосу и понял, что намертво прилип: ногами - к полу, глазами - к бесконечности; волны страха, липкие и тошнотворные, накатывая одна за другой, окончательно парализовали волю и единственное, что он смог сделать, запутавшись в немой паутине ощущений - сесть на корточки и обречённо замереть, ничего не ожидая.
        Конечно, рано или поздно всё само собой закончилось бы, но тут где-то слева и за спиной из приоткрытой двери ближайшей комнаты донёсся телефонный звонок - как взрыв ночного солнца, как предсмертный крик - жуткий, пронзительный, властный зуммер, и Шем, автоматически рванувшись на призыв, но так и не отклеившись от полосы, качнулся назад, упал на спину и беспомощно заплакал, беззвучно но совершенно искренне.
        Я в ужасе подскочила на матрасе и, ещё не до конца проснувшись, схватила телефонную трубку: «Нет…да что вы…нет…не вызывали мы никого…уверена…нет…боже мой, вы в курсе, который час? Хватит уже ерундой заниматься!» - бросив трубку, я помотала головой, пытаясь хоть что-то сообразить, а в следующую секунду уже вскочила и оказалась в коридоре. Шем лежал абсолютно голый в полосе лунного света, и слёзы текли из его совершенно немигающих глаз - врагу не пожелаешь увидеть такое! Я опустилась рядом с ним на колени, взяла за плечи и, слегка встряхнув, окликнула: «Шем!». Безрезультатно. Так я и думала. Просунув руки ему под мышки, я слегка приобняла его и усадила: тело было неестественно безжизненное, расслабленно-кукольное… Мне не оставалось другого выхода, кроме как, обойдя его со спины, подхватить, опять же, под мышки и затащить в комнату, ибо соседи, вызвавшие дурку и тем разбудившие меня, наверняка не спали до сих пор, напряжённо ожидая развязки.
         Я закрыла дверь на ключ и прислушалась,  всё ли тихо; потом легла рядом с Шемом, обняла одной рукой и, слегка приподнявшись на локтях, долго и тоже стараясь не мигать, смотрела в его безумные серые глаза, до тех пор, пока лёд безмыслия не расплавился под этим взглядом.
          «Мирра…а как же дорога?» - прошептал еле слышно Шем. «Родной мой, это всего лишь луна.». «Луна?». «Ну да, там окно, в конце коридора, и сквозь щёлку в шторах светит луна…». «Где я был, Мирра?». «Это утренний вопрос, Шем. Когда ты проснёшься, я расскажу тебе твои сны, хорошо?». «А ты мне сейчас снишься?». «Да. И ты мне тоже.». «Клёво…» - Шем безмятежно улыбнулся, закрыл глаза и моментально уснул, а я, по прежнему обнимая его, устроилась поудобнее и долго ещё лежала, прислушиваясь к его неровному дыханию, прерываемому тихими стонами, и к тому, как соседи злобно ходят по коридору, включая свет, шёпотом ругаясь… «Завтра пошлю всех на ***», - подумала я и тоже вырубилась.
                12 авг. Москва.


МАЯК. 
В глубоком пространственном «никогда», между двух маяков, отмечающих Пути Неисповедимые, на узком, лишь тварями каменными хоженом парапете, широко раскинув руки стоял человек. Вокруг, во всех возможных направлениях, происходило некое ненаправленное движение вселенских вещей и только он один стоял неподвижно, несмотря на то, что сырые ветра перемен толкали его со всех сторон, призывая избрать свой путь и отдаться всецело его круговерти - будь что будет, не думай, не знай… Но только этот человек давно уже точно знал, что будет и что путей всего два, а точнее - один: из бездны в небо и наоборот, безрезультатный замкнутый круг, и только здесь - передышка, весьма относительный, но всё же реальный покой.
     «Ну вот мы и пришли, - думал он не спеша, - И, если честно, здесь всё же лучше, чем где бы то ни было, так ведь? На всех привычных путях одинаково одиноко и скучно, потому что разницы между небом и бездной нет - это мы уже проходили. Но сейчас мне кажется, мы нашли способ несколько разнообразить этот процесс - что если попробовать уйти отсюда рассекающей тропой, вот этим самым парапетом, по следам самих тварей каменных? В конце концов, ещё раз сорвавшись, мы ничего не теряем. Как вам это нравится?» - он осторожно, не опуская рук, развернулся и пошёл по направлению к ближайшему маяку, тускло мерцающему во мраке, и его силуэт напоминал о древнеегипетских фресках. Знал ли он теперь своё имя, этот странный человечек, называющий себя «мы» и не боящийся вечности?
        А где-то, в пересекаемой его мыслью отметке безвременья, я, допивая чай на своей пятиугольной кухне, вздрогнула от едва ощутимого отзвука шагов чуть-чуть пониже сердца, прислушалась, встала, вышла на лестницу и после долгого кругового подъёма вошла в башню Маяка. Огонь реальности в надмирном фонаре еле теплился и я, подлив в него масла воплотимых надежд, открыла дверь наружу и, выйдя на парапет, увидела вдали смутное пятно, по мере приближения медленно обретающее форму человеческой фигурки.
      «Да, если мы - действительно мы, то сегодня в моей кухне станет одним углом больше», - шепнула я встречному ветру и засмеялась.
                16 июня, Шем.