Два озера

«Но в этих сшибках удалых
Забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало,
Мы любовалися на них,
Без кровожадного волненья,
Как на трагический балет;
Зато видал я представленья,
Каких у вас на сцене нет...»
М. Ю. Лермонтов «Валерик»

«И все, как и Вы уже замечали, ищут и ищут. Ищут и находят, но, нашедши, бросают и снова начинают искать, чтоб и то, нашедши, также бросить. Так без конца. Это значит, что не того и не там ищут, что и где искать следует».
Свт. Феофан Затворник «Что такое духовная жизнь, и как на нее настроиться»



I

Нет, ну что, в самом деле, Балашиха, да Балашиха! Ну, город и город. Да, зеленый, да, симпатичный, да, приветливый. Но это ведь все местами, а места эти еще знать надо. Хорошо, если найдется проводник из местных, но и проводник беспамятен бывает, задумчив, рассеян, а иной раз и хмелен. Заведет вместо усадьбы Пехра-Яковлевское в какой-нибудь район Первомайский. Тут придется оступаться на разбитом асфальте, перешагивать через обнаженные трубы, лелеющие в своих недрах что-то зловеще безмолвное, лавировать между ограждениями стройплощадок. Случится, что и стрела подъемного крана легкой тенью ласточки пронесется над головой. Торчат из земли бетонные столбы неясного назначения. Пустая голубятня с выстуженным птичьим духом покосилась. Обшарпанные двухэтажные бараки по улице Полевой, глядя на рождение многоподъездных гигантов, не боятся смерти, как древние старики, обветшавшие до последних волокон, забывшие о боли и страхе, ибо их тела почти уже не принадлежат этому миру.
Куда же теперь податься прикажете? Можно отсюда выйти к даче Зинаиды Райх, углубиться затем в поля и леса, по-прежнему оставаясь в городе (так уж тут все устроено). А можно на зеленый сигнал светофора пересечь шоссе Энтузиастов… Впрочем, его можно переходить и на красный сигнал, потому что днем это одна большая жаркая, бензиновая, разноцветная, тяжелоколесная пробка, и взять немного влево. Дальше уже как-то само становится ясно куда идти. Балашихинские дворы  затягивают, словно омуты. Но и легко отпускают, будто перегретые на солнце пруды. И вот уже широкая торжественная площадь с храмом Александра Невского, с фонтанами, со скамейками. А напротив храма — небольшое, значительное, строгое и элегантное здание балашихинской администрации. Часы на фасаде ходят.
Оставляя преподавание в школе, Олег Смирницкий думал, что будет работать именно здесь. Уже приглядывался к окрестным парковкам, искал, где удобнее. И от дома совсем недалеко. Можно было и пешком ходить, но машина все равно бы понадобилась для рабочих поездок в течение дня: на местный телецентр, в дома культуры. Но все оказалось совсем не так и в отношении этого здания, и в отношении новой должности.
 В тот день перед работой Олег минут пятнадцать медленно колесил по городу, стараясь избегать дворов и участков дороги, где асфальт был разъеден язвами глубокой коррозии. Тротуары Балашихи извивались, точно узорчатые спины гибких ящерок — по ним скакали вприпрыжку нарядные школьники, неуверенно перебирали тонкими ножками первоклашки, волокущие громадные букеты, рассеянно принимая ежеминутные родительские поправки к внешнему виду. Не спеша, парами или группами шествовали старшеклассники. И на каждом перекрестке, у каждого подземного перехода — цветы, цветы. Гладиолусы, георгины, астры. Шелест упаковочных пакетов, странное выражение детских лиц: смятение, радость, напряжение, восторг.
У крыльца лицея N 28 Олег притормозил и постоял немного, наблюдая, как классные руководители занимаются построением своих ребят для торжественной линейки. С волнением разглядел он в самом центре школьного двора и свой бывший класс. Все изменились, конечно, девчонок было особенно трудно узнать из-за новых причесок. Полюбовавшись на веселые хлопоты и разноцветие из-за тонированного стекла, Олег прибавил газу и поехал прямиком в Управление.
Он был странно взволнован сначала, а затем понял, что немного жалеет себя. Или не жалеет, а пребывает в растерянности, как альпинист, взглянувший с ледяной вершины на покинутый им зеленый цветущий  мир, полный жизни. Когда полгода назад ему пришли выгодные предложения по службе, из которых он мог еще и выбирать лучшее, ему казалось, что вот она — улыбка судьбы, озарившая будни. Школа, ну, что школа? Не вечно же школа! И Олег покинул ее без сожаления. А потом оказалось, что он сдал в утиль ни много, ни мало, а  живое восприятие уникальности любого прожитого дня. Ведь каждый из учеников на всю жизнь запоминал тебя. Кто — твое случайное, мимоходом брошенное слово, кто — цвет костюма, кто — манеру жестикуляции во время объяснения материала, кто — оттенок волос. Учитель и знать не будет, какой именно волосок с его головы навсегда впечатается в ученическую роговицу. Олег это понял еще педагогом-практикантом, и четко контролировал в школе едва ли не каждое свое движение, каждую интонацию. И не тяготился этим, а, наоборот, наслаждался, втихомолку гордился этой тайной властью, которая вручала ему на откуп десятки душ. Каждую душу он мог отравить, возвысить, разбить, сломать, укрепить, освятить, словом, как угодно распорядиться ею. И он осторожно, как стеклянные четки в теплых пальцах, перебирал ребячьи души, каждую слегка прижимая к сердцу.
А теперь на новой службе дни мельтешили, как отрывочные эпизоды  в гриппозном сне. Олега вызывали на ковер, Олег вызывал на ковер, кого-то распекал и совестил. От него отмахивались, его боялись, за ним бегали, подобострастно заглядывая в глаза. Но ни над кем, даже над подчиненными, он уже не был властен по-настоящему, ничью жизнь он не мог изменить хоть на мизерную величину, сравнимую с теми переменами, которые случались во внутреннем мире влюбленных в него девочек, восхищенных им мальчиков.

Сейчас, по пути на службу, он миновал здание администрации, повернул направо, оставив за спиной светящийся в лучах утреннего солнца храм Александра Невского, и поехал дальше по направлению к железной дороге. Там располагалось Управление культурными мероприятиями Балашихинского округа, УКМ, некоторое время назад выведенное из структуры администрации и ставшее самостоятельным органом исполнительной власти. «В департаменте, в департаменте... но лучше не называть в каком именно департаменте», — частенько по пути на службу приходили на ум первые строки гоголевской «Шинели».
И. о. начальника отдела культуры Олег Николаевич Смирницкий припарковал свою черную BMW,  взял подмышку бордовый кожаный портфель и собрался было легким шагом энергичного, полного планов и творческих замыслов человека взбежать к проходной по мраморным ступеням крыльца, но вдруг замер, посмотрел на сквер на противоположной стороне улицы и улыбнулся. Всю предыдущую неделю стояла ветреная холодная погода, с неба сеялись брезгливо-медленные, неряшливые дожди, точно еда проливалась из вялого стариковского рта. Все, что есть в человеке плохого, таинственными безжалостными поршнями возгонялось из подсознания, вываливалось наружу, и не каждый мог подавить или хотя бы скрыть от близких и друзей взвесь желчи, тоски и усталости, помутившую заспанные глаза. И вдруг в ночь на 1 сентября небо щедро выметнуло алмазные созвездия, просторы задышали пряным теплом, и на горизонте тожественно загорелась длинная полоска золотого утра. Утро расцвело сверкающее, прозрачное, ласковое. К полудню стало даже парить, так торопливо и радостно земля отдавала переполнившую ее влагу. Зелень, еще совсем летняя, только немного задумчивая, недоверчиво разворачиваясь в сторону солнца, все свободнее дышала сквозь легкий с запахом сена пар.
 А мимо уже проходили служащие, и, чтобы избежать рукопожатий на лестнице, Смирницкий вошел в здание. Вахтер на входе почтительно кивнул и нажал на кнопку, освобождающую турникет от заградительной неподвижности.
Кроме перемены места работы за последние два года случилось с Олегом и еще кое-что. Он бросил, как он считал, дело, талант к которому был впаян с рождения в его кровь и мозг — фехтование. Бросил потому, что страсть к единоборству едва не погубила его. Первое время он чувствовал облегчение от того, что теперь не нужно махать мечом до седьмого пота. Он даже гордился тем, как твердо руководит своей жизнью. Сказано-сделано. Поставил цель — достиг цели. Но эта светлая уверенность в себе начала потихоньку тускнеть, линять и вскоре растаяла, как рассветная дымка. А вместо нее пришло непривычное ощущение пустоты, которое сгущалось, сжималось и постепенно стянулось в черную дыру отчаяния, — сгусток в солнечном сплетении, величиной с кулак, ставший центром Вселенной. Каждая минута, каждый вздох непременно обтекали этот горький комок, высасывающий силы.  Вначале Олег не признавался себе ни в чем, он только удивлялся, откуда в нем взялась эта непонятная растерянность, какое-то подростковое замешательство, настоянное на беспричинной тоске.
Всякая тревога требует усиленной деятельности. Олег принялся усердно трудиться над кандидатской, посвященной его вечной любви — Николаю Васильевичу Гоголю: «Внутреннее достоинство «маленького человека» в петербургских повестях Гоголя». Тяжелый локомотив работы вначале еле двигался, высекая искры из-под не подмазанных вдохновением колес. Но настойчивость взяла свое, и колеса закрутились легче и охотнее, и локомотив заскользил по сверкающим рельсам, бодро отстукивая нужный ритм. А конец пути так же неудержимо несся навстречу.
Олег с успехом защитил диссертацию в Институте мировой литературы. Втянулся в бурную деятельность на своем новом посту. И потихоньку вернулся интерес к жизни. Однажды Олег открыл кладовку, где хранились старые лыжи (на таких теперь не ходят), старые теннисные ракетки (такими теперь не играют) и меч в черных ножнах. Очень захотелось сделать несколько финтов, но дома было слишком тесно для этого. А еще меч, наградивший ладони значительной тяжестью, словно отзеркалил своего хозяина этим соприкосновением, показывая, что он, хозяин совсем другой теперь. Олег постоянно боялся, таясь от самого себя, — притронься он к той истории двухлетней давности, и опять страсти помрачат разум. Но, разглядывая оружие, он едва ли не со снисходительной усмешкой, словно о детском приключении, вспомнил, как поссорились Олег Николаевич и Ян Оскарович.
Пришел начинающий фехтовальщик Смирницкий на соревнования, и увидел, как владеют оружием мастера, особенно поразил его Ян Белов, известный в городе организатор спортивной работы с молодежью. Он хотел было с ним познакомиться, но на соревнованиях в раздевалке завязалась драка, мальчишку какого-то там побили, и Олег, который и вовсе был не причем, просто случайно мимо проходил, подвернулся Белову под горячую руку. Слово за слово, кровь молодецкая закипела, Смирницкий взял меч, который потерял тот побитый мальчишка, и вызвал Белова на поединок. Что уж дальше получилось, вообще понять трудно, только профан ранил мастера, и тем самым обрек себя на долгие месяцы ожидания реванша. Мастер-Белов поправился и нашел Смирницкого в московском клубе исторического фехтования «Кельт», где тренером был его давний приятель Георгий Норкин, который, разумеется, ни о чем и не подозревал, а очень ценил своего самого талантливого ученика — Смирницкого и тренировал его на совесть. В балашихинском клубе «F 21» враги назначили время и место смертного боя, но когда оба пришли в условленное место, то поняли, что жизнь человеческая не стоит петушиных раздоров. Так и разошлись, ни сказав друг другу ни слова.
Олег смущенно потер переносицу и улыбнулся, вспоминая, как страшно ему было тогда выходить против Яна, но как хотелось все же выйти и победить. А сейчас на месте заброшенной стройки, где один из них должен был погибнуть, давно уж возвели торговый комплекс «Фрегат», днем принимающий покупателей, вечером манящий огнями баров и ресторанов. Правда, Олег не любил его, и если ему предлагали встретиться в одном из фрегатовских ресторанов, всегда отказывался.
Покачав меч в руках, как уснувшее дитя, Олег окончательно почувствовал, что выздоровел, что воинственная смута больше не коснется его, а поэтому можно снова заняться любимым фехтованием, так, для физкультуры. Он знал, как ждет его Норкин в клубе «Кельт», но от греха подальше связался с другим тренером и уже на следующей неделе возобновил тренировки, стараясь особо не перегружаться. Однако он остался бы с Норкиным в приятельских отношениях хотя бы из не чуждого ему человеколюбия, если б только знал, какую боль причиняет Георгию своим пренебрежением. Но так сложилось, что у Олега никогда не отнимали созданное им произведение, будь то научная статья, диссертация или внутренний мир кого-нибудь из его учеников. Ни разу он не пережил подобной потери и не догадывался, что ее не забывают, а виновного в ней не прощают.

Поздоровавшись с секретаршей Тоней и попросив у нее кофейку, Олег открыл свой кабинет, включил компьютер и занялся изучением сегодняшнего расписания.
1. Подготовка к публичным слушаниям по вопросу о стадионе завода «Электровата» (Слушания послезавтра в 9-00).
2.  С 13-00 по 16-00 — запись седьмой  передачи на балашихинском ТВ-центре в рамках проекта «Современная литература Подмосковья».
Олег машинально потрогал лоб, кожа на котором плохо реагировала на грим.   
3.  Прием посетителей:
16-00 — директор картинной галереи на площади Славы (вопрос: согласование дизайнерского оформления нового фасада).
17-00 — руководитель литобъединения «Раненые сердца» (вопрос: разрешение на проведение сессий литобъединения в конференцзале центральной библиотеки).
Олег поморщился. Разрешение им можно дать, библиотечное начальство не возражает. А вот по поводу названия нужно с этим пушкиным поговорить. Что это за пошлость, в самом деле? Если они там что-то стоящее напишут, попадут как-нибудь в прессу — это же слава на весь округ. Впрочем, вряд ли те, кто объединился под таким названием, напишет что-нибудь интересное кому-то, кроме самих этих «сердец».
17-30 — референт начальника аналитического отдела (вопрос служебный).
Так указано в представлении секретарши. Ну, служебный, так служебный.
Постучавшись, вошла Тоня с подносом. Олег почти уже привык к ней, но ему не очень нравилась заведенный его предшественником порядок, при котором всей полнотой информации владеет секретарь, и у того все время приходится справляться то об изменении в графике приема, то о папке, в которой лежат необходимые документы. С тех пор, как полгода назад после инфаркта предыдущего руководителя Олег стал и. о. начальника Управления культурными мероприятиями, он пытался изменить этот порядок, но Тоня успешно сопротивлялась, время от времени неожиданно извлекая важную информацию, точно престидижитатор —кролика из цилиндра. С барышней назревал серьезный разговор.
— Что у нас новенького? — спросил Смирницкий.
— Ничего, Олег Николаич.
— Документы по стадиону подготовили?
—  Да. Лежат в папке «Стадион «Электровата»».
Олег поблагодарил ее и занялся подготовкой к слушаниям, освежая в памяти сам проект, из-за которого сыр-бор в администрации длился уже второй год. Слов нет, на очень выгодном месте раскинулся старый стадион. С верхней трибуны, как на ладони, открывалось круглое озеро Бабошкино — бывший карьер из-под торфоразработок. Отвесные берега, забранные деревянной обшивкой, окаймляли сверкающий водный объем, о глубине которого ходили легенды. А всего в нескольких десятках метрах робко плескалось второе озеро, мелкое Аниськино — радость маленьких детей и осторожных, не склонных к свиданию с неизвестной пучиной пенсионеров. Озерцо было плохонькое, грязноватое, но зато, в отличие от Бабошкина — естественного происхождения, что придавало ему девственное очарование. Вокруг озер высился строгий сосновый бор, прошитый замысловатыми траекториями беличьих путей, наполненный летом голосами птиц и мерцающими огоньками бабочек. Вот здесь и собралась строить коттеджный поселок одна влиятельная столичная организация.
Так случилось, что Олег был в курсе дела с самого начала, потому что, еще работая в лицее учителем словесности, часто бывал в администрации, участвуя  в подготовке важных мероприятий. Потом, когда его позвали на местное телевидение сначала редактором «Современной литературы Подмосковья», потом главным редактором и ведущим, он, прижившись на кухне местных СМИ, не раз натыкался с разных сторон на дискуссию о ликвидации стадиона. Поначалу в то, что такой проект может всерьез обсуждаться на столь высоком уровне, вообще верилось с трудом. Олег любил балашихинские новостройки. Задирая голову, с восхищением смотрел на размашистые жесты подъемных кранов, с веселым смущением слушал матерок строителей. Каждую неделю следил, как растет голубая жемчужина Ледового Дворца напротив центрального входа в парк. Не беда, что эту жемчужину приходилось теперь огибать по неудобной окольной тропинке. Даже аляповатые торговые центры, поглядывающие на балашихинцев с доброжелательной столичной высокомерностью, не вызывали в нем протеста. А пользу он находил в них очевидную, частенько покупая там для вечеринки или ужина тет-а-тет экзотические напитки и яства. Но вся эта новая жизнь колосилась, не убивая вокруг ничего своими сильными молодыми корнями.
А коттеджи на стадионе... На знакомом до каждой травинки футбольном поле, на гравии беговой дорожки, впитавшем пот первых побед и поражений. Олег еще мальчиком смотрел, как отец играет там в городки. Сосновые вершины разгуливают в небесах, запах холодной воды, и сухие удары биты, слышные издалека. Сейчас городошная площадка «Электроваты» осталась в Подмосковье последней. Веселые старты, матчи заводских команд, — голоса  соревнований, будоражащий воспоминания шум детства, не давал покоя. Сторонники проекта говорили: «Ах-ах! Как будто это единственный стадион в городе! Вцепились в него, как нищий в последнюю рубашку»! И жителям, мнение которых было едино, оставалось без аргументов, без обоснований,  по-детски упрямо и по-стариковски угрюмо твердить: «Не желаем, и все! Хотите, бейте нас, а хотите — режьте».
 Едва выпив чай, но не успев прочитать новости в интернете и разобраться с электронной почтой, Смирницкий  откликнулся на звонок Тони:
— Олег Николаич, тут к вам Басаргина Лариса Евгеньевна, представитель проектной организации «Перитус-РСО». Просит принять ее без записи.
— Минутку.
Смирницкий задумался. Та самая строительная контора.
— Пригласите!
— Хорошо. Тут еще вчера вечером, пока вы были на совещании, звонил Арташез Самвелович Тер-Осипян.
— Кто?!
В кабинет, стуча каблуками, вошла невысокая стройная женщина в костюме цвета мокрого песка.
— Он сказал, что он из областной онкологической больницы. Из детского отделения, — объяснила Тоня.
Женщина не спеша приближалась. Взгляд Олега остановился на ее золотых волосах, элегантно уложенных. Еще показалось, что вслед за ней по фисташковой стене кабинета движется длинный неровный блик.
Смирницкий привстал и жестом пригласил визитершу в кресло.
— А что ему от меня нужно? — стараясь подавить раздражение, спросил он в трубку.
— Он сказал, что это по поводу Дня города.
— А вы ему напомнили, что День города ровно через тринадцать дней, и  вся программа согласована два месяца назад? В чем там дело конкретно?
— Не могу вам точно сообщить. Он обещал перезвонить. Вы его сегодня примите?
Женщина достала сигару и вопросительно взглянула на хозяина кабинета. Тот, не выпуская телефонной трубки, кивнул, пододвинул к ней пепельницу и поднес зажигалку.
— Нет, Тонечка, сегодня — никак. Если он перезвонит, соедините. Я сам выясню, что еще за Арташез Самвелович.
По кабинету уже плавал густой ароматный дым. Олег взглянул на гостью с любопытством. Спокойное выражение лица, гладкая светящаяся изнутри кожа. Сколько ей могло быть лет? Она была старше Олега, он это сразу почувствовал. Именно почувствовал, потому что яркая молодость легко дышала в ней. Лет сорок? И почему раньше не доводилось видеть ее на совещаниях?
— Я тоже предпочитаю сигары, — сказал Олег, — догадываюсь, что коль уж вы закурили именно гаванскую, разговор будет долгий?
— Совершенно не обязательно, — ответила Лариса Евгеньевна, — просто вы, вероятно, из экономии всегда докуриваете сигару до конца. Я же могу позволить себе погасить ее в любой момент.
Смирницкий внутренне подобрался и с усилием истребил на губах  улыбку.
— Не думаю, что стоит так уж презирать экономию.
— Свободу мысли еще никто не отменял.
Она ударила по передней части сигары длинным сиреневым ногтем, но все еще плотный пепел не сорвался.
— Итак, Лариса Евгеньевна, чем могу быть полезен?
—Я провожу мониторинг мнений всех участников грядущих публичных слушаний по стадиону.
— Меня о такой процедуре не информировали.
— Вы имеете возражение против нее?
— Да нет. Мое мнение осталось прежним с прошлого раза, чего я скрывать не собираюсь.
—  Олег Николаич, а смысл? — ей, наконец, удалось сбить первый пепел, — наш проект рекомендован областным советом депутатов для согласования и утверждения в установленном порядке.
— Рад за вас. Но только теперь и начинается самое интересное, а именно утверждение и согласование.
— Угу. И должна вас заверить, оно проходит довольно успешно. Вот если бы вы или кто-то другой из ваших единомышленников имели право «вето», как в Совете безопасности Организации Объединенных Наций, тогда ваша позиция имела бы хоть какое-то реальное значение. А так  наша стройка —  всего лишь вопрос времени.
— Может быть, Лариса Евгеньевна. Но если я знаю, что рано или поздно наступит осень, я не перестану наслаждаться летом.
— Стало быть, живете сегодняшним днем? Знаете, за время, что я занимаюсь эти делом, я выслушала столько эмоциональных, и даже не лишенных художественного достоинства речей, что вот так, без подготовки, вы меня вряд ли проймете.
— Вы меня тоже, — улыбнулся Олег.
— А если без лирики. Какие у вас лично конкретные возражения?

Мальчик поставил ногу в шиповке на ярко-белую черту, ветер трепал футболку с номером 17. Справа и слева его почти касались голые локти соперников. «На старт, внимание, — пауза, от которой защекотало внутри, — м-м-марш»! Мальчик бросился вперед из всех сил, хотя физрук предостерегал от резкого старта. Но как бегун ни старался, работая руками и ногами, впереди замелькали спины и голени более резвых соперников. Сквозь них не удалось пробиться до самого финиша. И по длинной свободной восьмой  дорожке не удалось их обойти. После соревнований, награждений, музыки мальчик плакал под трибуной стадиона. Там его и нашел физрук. «Хочешь, иди к нам в легкоатлетическую секцию? На следующей спартакиаде гарантирую тебе медаль. С такими длиннющими ногами не выигрывать — простофилей быть»! «Я бальными танцами занимаюсь» — сквозь всхлипы прошептал бегун. «А-а! — озадаченно протянул физрук, — дело полезное». Он кое-как, задом наперед выбрался из-под трибуны. И тогда мальчик заревел еще громче.

— Стадион — потеря для города существенная, но не роковая, — произнес Олег, разглядывая тонкое золотое колье на шее дамы, очертаниями повторяющее треугольный вырез жакета, — меня больше волнует та часть проекта, которая касается леса и озер. С прошлых слушаний вы внесли в проект изменения?
— Ни малейших.
— Стало быть, часть соснового бора подлежит вырубке, озеро Аниськино будет засыпано, на его месте устроят частные теннисные корты, а судьба озера Бабошкина туманна в виду того, что оно будет обстроено домами, снабженными канализацией и подземными паркингами?
— Все верно.
— Вот против этого я и возражаю.
Лариса Евгеньевна вновь стряхнула пепел с сигары и вскинула на Олега зеленоватые рысьи глаза. Солнце поднималось и начало засвечивать краешком в окно кабинета, приветливо здороваясь с веснушками на лице гостьи.
— Слушайте, Олег Николаич, я надеюсь, вы не состоите в обществе защиты лабораторных крыс, и всякое такое?
Смирницкий промолчал.
— То есть к экологии у вас в целом адекватное отношение? Без фанатизма? В таком случае, потрудитесь объяснить мне, какие такие роковые последствия повлечет за собой ликвидация этого грязного лягушатника, Аниськина? Вопрос о Бабошкине до конца не решен. Что касается вырубки бора, я вас умоляю, вы же читали проект! Речь идет о ликвидации сухостоя, что благоприятно скажется на санитарном состоянии леса, и, кроме того, получено разрешение на вырубку всего семи деревьев.
— Лариса Евгеньевна, ваша позиция, ваши аргументы мне хорошо известны, — с деланной усталостью начал Олег, но не договорил.
Раздался вызов с телефона Тони. Секретарша взволнованно сообщила, что сработала сигнализация BMW. Все правильно, с ее стороны этот звук должен быть хорошо слышен, а в кабинете проклятые стеклопакеты. Пришлось извиниться и бежать на выручку машине и сотрудникам, чьи окна выходят на улицу. С автомобилем все оказалось в порядке. Стекла целы, дверцы не тронуты. Раньше, однако, никогда не случалось холостых срабатываний. Но Олег был рад, что разговор прервался. У него появилась возможность собраться с мыслями, да и приятно было отметить, что на улице еще больше потеплело.

Лариса Евгеньевна сидела в кресле начальника, созерцала экран его компьютера и улыбалась. Когда вошел хозяин, она только взмахнула ресницами и снова уставилась в монитор. Вторгнувшись в личную зону Олега, она словно прикоснулась к нему. Холодно и беззвучно, как молния, сверкнуло  это властное прикосновение. А еще он сообразил, что ее привлекло на экране, и смутился. В самом начале своей руководящей деятельности, устав от сомнений в себе, от недоверчивых взглядов новых сослуживцев, от непривычного темпа жизни, пульс которой загнанно стучал в ежеминутных телефонных звонках, да в стремительных вереницах встреч и приемов, Олег установил на экране монитора любимую фотографию двухлетней давности: спортивный зал фехтовального клуба «Кельт». Одетые в черное, бойцы в момент тренировочного поединка. Один, спиной к объективу,  атакует, выбросив вперед длинный белесый клинок, от скорости движения очертания руки смазаны,  другой — в три четверти к объективу, Смирницкий, парирует выпад.  Место и время происходящего были аккуратно обозначены в угловой подписи. Глядя на это фото, Олег всегда успокаивался и теплел сердцем.
— Ого, — сказала Лариса Евгеньевна, — да вы мушкетер!
— Увы. Даже не гвардеец кардинала.
— А как же это?
— Это старая история.
— Бурная молодость?
— Можно и так сказать.
Она поднялась и пересела на свое место. Смирницкий занял свое, ощутив в кресле тепло чужого тела.
— Продолжим разговор, Олег Николаич?
— К вашим услугам, Лариса Евгеньвна. 
— Я уполномочена предложить вам помощь попечительского фонда нашей компании. Вам, как должностному лицу, разумеется. Схема такая: ваше Управление готовит программу мероприятий, перечень проектов, и так далее, словом, всего того, на что не хватает бюджетных средств. Мы на попечительском совете рассмотрим  ваше представление и возьмем на себя расходы по заинтересовавшим нас пунктам. Заметьте, помощь наша благотворительная, никаких рекламных или иных услуг нам за нее не нужно.
Все это время она улыбалась выразительными, тронутыми перламутровой помадой губами, а в глазах отчетливо мерцали колючие звезды намека. Олег выдержал мхатовскую паузу.
— Что ж, очень интересное и своевременное предложение, —  произнес он, — однако, я не совсем понял, средства на мероприятия будут отчисляться со счетов вашей компании на счет УКСМ?
Звезды в глазах Ларисы Евгеньевны спрятали острые лучики и превратились в солнечных зайчиков. Она, чуть закинув голову, с придыханием выпустила вверх поток сигарного дыма и сверкнула жемчужным рядом зубов.
— Ах, до чего приятно слышать грамотные вопросы. Не совсем так. Вы сами будете заводить счета на юридические или физические лица, ответственные за мероприятия, и вот на них мы уже перечислим деньги.
Олег кивнул и опустил взгляд, слишком много эмоций могло отразиться в нем. Вот, значит, как решили с ним обойтись. Никаких прямых взяток предлагать не станут, видимо не уверены в его реакции. А времени на открытые конфликты уже не осталось. Деньги поступят под какой-нибудь проект, имеющий отношение к культуре или образованию, а там уж надо самому смотреть — вкушать или не вкушать плод с Дерева познания Добра и Зла. И сколько откусить — тоже на твоей совести. И, главное, если даже не устоишь, позаришься, никто ничего не узнает. Репутация останется безупречной. Да и не в репутации дело! Это ведь реальная возможность воскресить мертвые задумки. Например, давно, еще в учительскую бытность у него зародилась мысль о бесплатной подготовке в вузы всех желающих выпускников балашихинского детдома.
Олег пристально взглянул на гостью, золотоволосую, душистую. Ну, да, они же не его покупают. Они покупают свободу помещения своих капиталов. Им нужно закатать под асфальт Аниськино, ему нужны репетиторы по английскому в детдомах.
— Гарантии будут?
— Мы — строительная кампания. Мы вообще не работаем без гарантий. Заключим официальный договор с вашим юридическим отделом.
— У меня к вам еще один грамотный вопрос, — сказал Смирницкий.
— Слушаю.
— А что, если мы все-таки не найдем взаимопонимания?
— Ну, Олег Николаич, такой вариант просто не рассматривается. Два благоразумных, дальновидных партнера договорятся всегда. Я уверена, что вам в высшей степени присуще чувство ответственности за свои должностные возможности. И, подумав  немножко, вы поймете, что разменяв несчастный старый стадион и тухлый водоем, возможный рассадник, кстати, кишечной палочки, на какое-то действительно важное, благое дело, вы лично принесете городу куда большую пользу.
— Я рад, что произвел на вас впечатление человека высоких нравственных и профессиональных достоинств… — сухо начал Смирницкий, уже предвидя тяжелую внутреннюю работу над возникшей дилеммой, но гостья оборвала его:
— Не только! О внутренних качествах я не могу судить наверняка, в отличие от вашей внешности, — она сидела, перекинув ногу на ногу, нагло уставившись ему в переносицу, — я-то все еще, представьте, думала, что у вас тут руководит этот старый гриб Бондаренко.
Олег окинул ее невозмутимым взглядом мужчины, привыкшего к женскому кокетству. Но в глазах Ларисы Евгеньевны, прояснившихся, наконец, сквозь сгинувшую сигарную паволоку, не блестело и капли кокетства. Она смотрела оценивающе, высокомерно и немного лукаво. Она была штучка, эта ухоженная дама в дорогом костюме. Как ловко она сбила собеседника с делового тона, как молниеносно переместила их обоих из плоскости профессиональной пикировки в многомерную вселенную флирта. «Врет ведь, — подумал Олег, — Бондаренко она ожидала увидеть, как же»!
Олег резко поднялся, и обошел свой длинный рабочий стол справа, и вплотную приблизился к гостье. Она не ожидала этого, и напряженно застыла, но подбородок ее поднялся еще выше, навстречу олеговой груди. Одну руку он положил на спинку ее кресла, другой оперся о полированную столешницу, чуть подвинув массивный письменный прибор из оникса. Теперь дама оказалась в плену, ей невозможно было подняться или выпрямиться, не оказавшись на интимной дистанции с хозяином кабинета.   
— Лариса Евгеньевна, — произнес Олег, возвышаясь над ней и улавливая аромат ее духов, горьковатый запоминающийся аромат, — я тоже не ожидал увидеть сегодня здесь у себя подобное явление. Благодарю вас за счастье нашего знакомства и за ваше предложение. Сколько времени вы дадите мне на раздумье?
— Если бы я была властна над временем! Увы, есть сроки. К послезавтрашнему слушанию вы будете готовы дать ответ? Согласитесь, пренебречь такой возможностью, как бы это выразиться, —  полный идиотизм.
Она не делала попыток освободиться из плена, сидела, откинувшись на спинку кресла спокойно и с достоинством. 
— Давайте на слушании и поговорим.
Олег распрямился, освобождая проход, и подал ей руку. Дама охотно приняла ее, положила на широкую ладонь свою кисть — твердую и горячую, всю в кольцах, но поднялась без опоры, лишь с помощью упругого движения сильных ног.
До двери кабинета Олег ее не провожал, и она, не оглядываясь, вышла.

Дальше день начальника пошел по расписанию. До обеда он успел записать подводки для эфира на TV, режиссер была очень довольна им, напоила чаем с пирожными. В обед он успел даже немного погреться на солнышке, расположившись в скверике напротив Управления. Это был пустынный район, почти совсем лишенный жилых домов и  только редкие прохожие попадались на глаза. Без помех прошел и прием посетителей. Но утренний визит не шел из головы ни на минуту. Олег словно нечаянно взглянул на открытое пламя, и теперь ему никак не удавалось сморгнуть с роговицы огненную сетку.
И из-за этой золотой занозы в мозгу,  из-за неотвязных мыслей о сделанном предложении (а по-настоящему решить вопрос он положил себе завтра, на свежую голову), домой под вечер он прибрел разбитый и невеселый. С отвращением стащил галстук, повесил на спинку стула пиджак и полез в холодильник за пивом.
Звонок в дверь встревожил Олега. Но в глазок он увидел смущенно-взволнованные детские лица и многочисленные макушки. Дети и букеты высыпались в прихожую шуршаще-благухающей охапкой. В прошлом году на 1 сентября он почти не удивился их приходу, хотя уже и не был учителем. Но прошлое еще казалось очень близким, словно год минул за день. Но теперь школа совсем отдалилась от его насущных дел и забот. Только сегодня с утра воспоминания заворочались в сердце теплым сгустком. На первое сентября пришло еще с детства усвоенное предчувствие нового этапа, окрыляющее предвкушение неизвестности. И сейчас вечерний, усталый, взвинченный и растерянный Олег вдруг ощутил при виде заполнявших квартиру школьников горячее покалывание в носу. Испугался, что нос покраснеет, пошел на кухню, чтобы поставить чайник. Но и там оказался оттеснен на задний план — три девочки по хозяйски шуровали у плиты, четвертая вскрывала разложенные на столе коробки конфет, не колеблясь, разрезала завязки на тортовых упаковках.
За чаем самые бойкие тыкали ему под нос какие-то фотографии, что-то трещали в уши. И он кивал, изображая интерес, и подносил чашку к губам, и переспрашивал, уточняя детали. Те, кто поскромнее, жались за спинами одноклассников, бросая на него сверкающие взгляды полные уважения, косились на смелых, завидуя, что те могут вот так запросто обступить учителя, почти касаясь своими плечами его плеч, и, как ни в чем не бывало, беседовать с ним, совсем как взрослые. Загрустив, скромники робко протягивая руки за конфетами. Ребячьи рассказы были для него как мультфильмы — видишь и понимаешь, какая все это милая чепуха, но в то же время и теплое детство вспоминается, и подкатывающая под сердце радость при виде мельтешения на экране ярких цветных фигурок. Делая вид, что слушает ребят, Олег переводил взгляд с улыбки на улыбку, удовлетворенно отмечая, что почти каждую помнит по имени, и думал в непроницаемом ступоре: «какие они... а...  какие они! А еще они когда-нибудь появятся? Не забудут? Ведь когда-нибудь я их буду ждать, а они не придут. Да-да, так и будет». И тут же вспомнил, что к матери всегда приходили, до тех пор, пока они с отцом не переехали после его отставки на дачу в Салтыковку. Каждый год приходили. Правда, уже не мальчики и девочки, а почти что олеговы ровесники. Только мать отработала в школе тридцать восемь лет, а Олег — пять.
После ухода ребят (девочки ухитрились даже помыть посуду), Олег убрал в холодильник оставшиеся кусочки торта, коробки с конфетами — в бар. И едва закончил расставлять по вазам букеты, машинально следя, чтобы в одной вазе не оказалось четное число цветов, как зазвонил телефон.
— Смирницкий, мать твою! — раздался из нее нетрезвый голос начальника аналитического отдела Боборыкина, — тебе чего, как принцу Датскому, приглашение нужно посылать?
Олег с ужасом вспомнил, что ныне новорожденный Боборыкин звал всех сегодня в ресторан «Ля Бургонь». Забыть об этом означало совершить досадный прокол. Человек он был влиятельный и в общем-то неплохой. Выбрав букет побогаче (пришлось обратно заматывать его в слегка помятую упаковку), прихватив из бара бутылку страшно дорогого коньяка (тоже давний подарок какого-то посетителя) Олег помчался в ресторан, расстроено заметив за рулем, что галстук он все-таки забыл впопыхах нацепить.


II

Похмельное утро заварилось во рту горькой тягучей слизью. И солнце, сдуру нагревшее стол,  не радовало, и небо цвета индиго, просвечивающее сквозь занавески. Ожесточенно размалывая пол-лимона в стакане с минеральной водой, Олег в который уже раз за последние несколько месяцев твердил себе: «так нельзя, так нельзя! После виски мог бы остановиться». Но русское застолье характерно тем, что бутылки с самыми разными жидкостями возникают меж замаранных тарелок из ниоткуда, когда и запасы ресторана оскудели, и подношения в виде спиртного пущены в ход. Так, совершенно непонятно, из какого измерения выпав, после виски, вроде бы завершающего симфонию возлияния мощным аккордом, перед Олегом появилась нежно зеленая бутылка сухого мартини. Вдруг словно игла позора вылупилась из яйца волглого  сознания и уколола мозг: вспомнилась пляска с посвистом, с гиканьем в присядке. Как он, в юности чемпион округа по бальным танцам, мог опуститься до кабацкой «барыни»? «Так нельзя», — уже примирительным и более благодушным тоном повторял Олег, чувствуя, что в серьезные последствия похмелье не выльется.  После душа и бритья он окончательно почувствовал себя человеком. Даже за руль вполне можно садиться.
Коридоры Управления, устланные бордовым ковролином, поглощали частые шаги служащих. На лестничной клетке витал запах табака, колыхались призрачные шлейфы духов — воздушные следы сотрудниц. Из-за угла вывернул секретарь начальника аналитического отдела, веки клерка набрякли, под глазами налились чем-то тяжелым и синим крупные мешки. Он тут же преградил Олегу дорогу.
— Вас этот, Игнатюк искал, — не здороваясь и не чинясь, видимо из-за головной боли, сообщил он.
Паша Игнатюк был единственный ровесник Олега в Управлении, и на этом основании считался его приятелем. В свое время он и правда помог новичку понять расстановку сил в неизвестном социуме, не церемонясь с характеристиками сослуживцев.
 У Паши, который тоже вчера усердно чествовал юбиляра, в кабинете играла музыка и крепко пахло текилой. Но на столе Олег заметил только чайное блюдечко со стекленеющими дольками лайма.
— ЗдорОво! — возбужденно сказал Паша, запихивая в рот несколько подушечек жевательной резинки, — у тебя правда вчера баба эта из «Перитуса» сидела?
— Правда.
— А ты?
— А я стою тут перед тобой и пытаюсь угадать, золотую ты пил или серебряную.
— Серебряную, — ухмыльнулся Паша, — завидно?
— Да, в общем, не очень, — слукавил Олег, потому что немного завидовал людям, умеющим опохмеляться с таким же удовольствием и нравственным подъемом, как и напиваться.
— Ладно, я вот что: имей в виду, с этим «Перитус-РСО» дело серьезное. Шеф мой тоже сначала кочевряжился… Все-то думали как: «Перитусу» на проект нужно девяносто семь подписей. Более чем неслабо, если разобраться. И вроде бы у каждого хата с краю, можно, казалось бы, друг за дружку прятаться, заматывать это дело потихоньку. А сейчас, глядь, уже только двадцати подписей не хватает!
— Как — двадцати?
— Так. Отстаешь от жизни, культура! А это означает, что к каждому — индивидуальный подход. В основном, конечно, доброжелательный. Но в разумных пределах.
— Ну, и сколько?
— Полпроцента от стоимости строительства.
— Твой-то, что, уже?
— Естественно.
— А кто-нибудь отказался?
— Понятия не имею. А тебя предупреждаю: не гусарь. Конечно, не девяностые годы на дворе, но, сам понимаешь… Солидные это люди, как выясняется. И средства солидные. Мы, точнее ты, для них — тля жидконогая.
— Ну, спасибо, Паша! — сказал Олег, — пойду карман оттопыривать, как раз к этому дело идет.
— Во-во! Ты уж лучше сам оттопырь, пока тебе кое-что не оттопырили.
В коридоре Олег замедлил шаг, со встреченными служащими здоровался рассеянно. Глупо было надеяться на авось и рассчитывать, что система никогда его не коснется. Он вспомнил спор с родителями, отговаривавшими его от назначения в аппарат. Тогда, почти одновременно с этой должностью ему как раз предложили в ГОРОНО должность главного методиста по Балашихинскому округу. Отец, полковник инженерных войск в отставке, замдиректора Балашихинского военно-дорожного Института, четко рисовал будущую карьеру сына, вектор которой уходил в светлые кабинеты министерства образования Российской Федерации. А в местном аппарате, по словам отца, Олега ждала деградация, неизбежный симбиоз с подозрительной системой.
Но молодому человеку льстило, что система обратила на него внимание, сама призвала. Он ведь и пальцем не шевельнул, чтобы войти в нее. Неужели все ради свежего мяса? Пусть сумеречна и загадочна была неведомая жизнь чиновничьего царства, но разве оно само, нарочно или бессознательно — не важно, не питало надежду на молодость, энергию и благородство нового рекрута? Едва только проскользнул сигнал SOS в частотах, на которых Олег общался с местными функционерами, как чуть ли не предательство и трусость стали мерещиться  ему в отказе от службы. Пусть они не знали, что может Олег, для чего он им нужен, он и сам имел об этом смутные представления. Но в официальном приглашении из уст тогдашнего, уже тяжело больного начальника Управления Бондаренко молодому человеку послышался зов о помощи. И он согласился.
Коллектив встретил его сухо, но без открытой неприязни. Олег с пониманием относился к такой реакции, ведь наверняка кто-то из более старых и опытных работников метил в освободившееся кресло. Ровный и доброжелательный стиль руководства нового протеже, отсутствие показного рвения в сочетании с разумной требовательностью и логичностью действий, довольно быстро привлекли на сторону Смирницкого большую часть подчиненных. Он сам с каждым днем все больше чувствовал себя на своем месте. Пытался даже переходить на триумфальный тембр в разговорах с отцом, который, в прочем, продолжал утверждать, что нужность сына — иллюзия.
В дебатах вокруг стадиона Олег до сих пор держался в общей струе, ни у кого на дороге не стоял, поперек батьки в пекло не лез. Поэтому предупреждение Игнатюка озадачило, и слегка напугало его. Давно хотелось  ощутить истинное значение занимаемой должности, хотелось уже, наконец, принять хоть какое-нибудь завалящее судьбоносное решение. И час икс пробить не замедлил, выведя из строя все остальные часы.
А ведь ответ нужно дать уже завтра.
Тоня раскладывала на столе свое секретарское хозяйство: сортировала заявления, запросы, приказы. Олег бодро поздоровался, примечая про себя, не задержится ли ее цепкий глазок на его физиономии, не удивится ли признакам вчерашних возлияний. С удовлетворением отметив, что ничего такого Тоня не углядела, он весело позвякивая ключами, отпер кабинет.  И услышал в спину виноватое:
— На завтра все отменилось, Олег Николаич!
Он обернулся на пороге.
— Что все?
— Слушания по стадиону.
— То есть как это?
— Так. Только что позвонили из мэрии.
— Соедините меня с ними прямо сейчас.
Ни мэра, ни замов на месте не оказалось. Пришлось объясняться с чьим-то референтом.
— Господин Смирницкий, в повестке ведь главный пункт был — строительство коттеджного поселка на месте стадиона завода «Электровата» с реконструкцией района озер Аниськино и Бабошкино. Правильно?
— Именно!
— Ну вот, в прошлом квартале ни росприроднадзор, ни архитектурный комитет, да никто из городских комитетов этот проект не завизировали. А на днях выяснилось, что они свою позицию изменили, и все подписи уже стоят. Нет только вашей, и начальника Комитета по делам молодежи и спорта. Как его? Фамилию забыл. Простая вроде фамилия... — референт защелкал компьютерной мышкой, — а, вот у меня список — Белов Ян Оскарович. В общем, только вы с ним не подписали.
А Игнатюк говорил, что двадцати подписей не хватает, вспомнил Олег, с досадой понимая, что он бездарно прошляпил узловой момент противостояния. Пустил все на самотек, надеялся отсидеться за чужими спинами. Ничего толком не узнал ни об этом «Перитус-РСО», ни об этой Басаргиной. Не позаботился разобраться, кто хотя бы числился в его союзниках, кто сдался первым, кто держится до последнего. Они даже и не подумали вместе обмозговать это дело. Их развели по углам и перещелкали поодиночке. Осталось двое. Он и Белов. Вот это номер!
— А что же, наши две подписи...
— Господин Смирницкий, из-за ваших двух подписей собирать кворум в  пятьдесят человек нецелесообразно, понимаете? 
Олег помолчал, чувствуя себя одураченным обывателем, незадачливым искателем правды.
— Так вопрос они как решать собираются?
— Я не в курсе всех тонкостей. До свидания!

«Ну, и пошли вы все к черту», — про себя бросил Олег. Он не открыл ни одного рабочего документа, а перенес с флешки на компьютер файл «Шинель, как символ служения Государю и Отечеству в одноименной повести Н. В. Гоголя» — первую главу из будущей монографии на основе диссертации. Набарабанив три страницы и дойдя до обстоятельного рассуждения о том, почему Акакий Акакиевич никак не может считаться человеком убогим и жалким, а напротив, является своего рода воином духа, сознающим себя государевым слугой, и поэтому он все готов отдать не за пальто, не за плащ, не за сюртук, а за одну только шинель, Смирницкий выдохся, сохранил написанное и стал глядеть в окно.
Там тихонько качались березки в сквере. На одной из них, на самой верхушке уже проглядывали несколько желтых листиков.
«А что если и Белов уже подписал? —  сплетаясь с многомерным движением текучих крон, полились мысли, — тогда точно — конец. Одна недостающая подпись, это даже не формальность, это пшик, самый настоящий, шипящий, бесплотный пшик. А если не подписал? Две недостающие подписи, причем одна — начальника Управления по спортивной работе, то есть лица имеющего на этот проект профессиональную точку зрения, это вам не жук чихнул. Здесь еще можно побрыкаться. Нужно позвонить Белову, вот что. Но это невозможно, я никогда не ему позвоню, — он устыдился этих мыслей, слегка испугался того, что, оказывается, все еще не в силах отнестись к Белову нейтрально, как к товарищу по работе, попытался оправдать себя, — нет, ни то, чтобы никогда, но по крайней мере, не сейчас. А почему — я? Пускай Тоня от моего имени выяснит его позицию». 
Он немедленно пожелал позвать Тоню, но замешкался, загляделся на перекрестие солнечных лучей в тополиных ветвях. И тополей много было в скверике.
— К вам Фотий Викторович Попов, — доложила Тоня.
— Пусть заходит.
Это была запланированная встреча. Шеф пиротехников собирал визы и печати на смету праздничного салюта в День города. Вошел невысокий поджарый мужчина лет пятидесяти. Очень загорелый, а может, смуглый от природы, совершенно лысый, но с густыми седыми бровями из-под которых смотрели бесцветные глаза. На левом виске белело неровное морщинистое пятно шрама, краешком наползшее и на ухо. Одет он был как подросток: в рваные джинсы и черную футболку, как его только на вахте не повязали? Должно, посетителя реабилитировал обшарпанный черный дипломат. Оттуда он, поздоровавшись, вынул документы и почтительно протянул Олегу.
— Ну, что тут у нас, Фотий Викторович? Пустая формальность?
— В общем, да. Вон там, напротив своей фамилии распишитесь, пожалуйста. А печать у секретаря?
— Печать у секретаря, — рассеянно пробормотал Олег, шелестя листками. — Однако и расценки у вас! Высотный фейерверк сто тысяч рублей, парковый — десять тысяч минута! — он вопросительно взглянул на пиротехника.
Тот молча почесал коричневым пальцем широкую бровь.
— Недешевое ремесло, — буркнул Олег, бегло расписываясь «паркером».
— А я не за ремесло деньги беру, а за элементы фейерверка. Вот, скажем, высотный уровень, — там будут шары с высотой раскрытия от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти метров, в диаметре триста метров. Парковый уровень — тут поменьше высота,  метров шестьдесят, зато палитра эффектов богаче. Ну, и само собой, «римские свечи» установим, мортиры, комбинированные залпы. Вот что имеет денежный эквивалент.
— А ваша работа?
— Моя работа — это искусство. Его как обсчитать? Ну, берем мы с ребятами стандартные десять процентов от стоимости материала, так что, думаете, это и есть красная цена?
Олег протянул ему бумаги через стол.
— Вам виднее, конечно, но, извините, Фотий Викторович, фитиль запалить, по-вашему искусство? Нет, я понимаю, профессионализм, он в любом деле голова, и навыки, и мозги везде необходимы, и каждый за свое ремесло горой, но все-таки?
Пиротехник улыбнулся, от чего шрам на виске словно ожил и шевельнул сразу всеми мелкими неприятными морщинками.
— Сразу видно, что вы не видели настоящего фейерверка, — сказал Попов, — описать его вам я все равно не опишу, но вы дайте мне слово, что посмотрите наше шоу на День города.
— Не могу обещать. Да и не интересно это мне, откровенно говоря.
— Не смею настаивать. А вот гарантии, что вы не пожалеете, даю.
— Вот видите, и у вас гарантии, как у строителей, с которыми я недавно общался. А вы говорите — искусство. Какие же в искусстве гарантии?
Попов заерзал на стуле.
— А позвольте сначала узнать, что вы понимаете под искусством?
— То же, что и все. Процесс выражения внутреннего мира, способ отражения действительности.
— Штампами говорите, Олег Николаевич. Искусство это не отражение, это разрушение действительности в том смысле, что в процессе творческого акта реальность впускает нас  в свое нематериальное изменение, показывая, что мир совсем не таков, каким мы видим его в обычной жизни. И прежними мы, столкнувшиеся с искусством, уже никогда не будем. Ни творец, ни зритель.
«Какой замечательный чудак» — подумал Олег. Он уже давно заметил, что люди со странными именами часто оказываются не от мира сего. Nomen omen.
— Ладно, — улыбнулся он в ответ Попову, — считайте, что заинтриговали, — и вдруг, не ожидая от себя такой бестактности, спросил, — отметина у вас на виске — производственная травма?
Фотий Викторович не смутился. Ответил спокойно и легко:
— Она самая. Чудом жив остался.
— Оно еще и опасное у вас, искусство-то!
— А не только у меня. У всех. Конечно, я с огнем работаю, а огонь — он не только светит, он и губит. Но любое творчество — это танец в ладонях смерти.
— Ну, теперь уж это вы пустили в ход какие-то поговорки. Творчество — это радость. Если человек действительно одарен, все у него получается вдохновенно, с наслаждением. Не без труда, понятное дело, но ведь это счастливый труд.
Попов посмотрел Олегу прямо в глаза, и тому показалось, что у пиротехника мохнатые брови вместо глазниц.
— Так-то оно так... — видно, ему нечего было возразить, — вот я это и нарисую вам на небе. Этот разговор. И наш мир, и потусторонний. И вас, Олег Николаевич, ваше прошлое, настоящее и будущее.
«Неужели чокнутый, — подумал Олег, пряча глаза, — надо поинтересоваться, проходят ли эти огнепоклонники какую-нибудь медико-психологическую экспертизу. Он же технику безопасности похерит к чертям со своим искусством».
— Валяйте,  — произнес он, — я обязательно посмотрю. Слово.

После его ухода Смирницкий снова вернулся к своей работе над книгой, задумавшись, а его-то будущий опус — это искусство или нет? Как там говорил этот Фотий? Искусство разрушает действительность? Что-то знакомое почудилось Олегу в этом. Не случалось ли и с ним такого? И вспомнил, — да, было! Поплыла, задрожала действительность, суконная пелена материи растаяла, он и себя не узнал, и окружающий мир, — в спортивном зале, с мечом, во время боя.

Потом промелькнула невнятная вереница других посетителей. Отпросилась на час пораньше Тоня. И рабочий день, наконец, скатился под гору, как оторвавшийся от скалы булыжник. Олег выключил компьютер, закрыл кабинет и спустился на парковку.
Сегодня вечером он собирался посмотреть фильм о Гоголе, где выступил консультантом. Рабочий материал он, конечно, видел на студии. Но приятно было бы еще разок полюбоваться на результат на телеэкране, прочитать свое имя в титрах.
 Однако, сам не зная зачем, Олег вдруг вывернул руль, и помчался по проспекту Ленина прочь от дома, в микрорайон Автогенный, где, раскинувшись за низкими обшарпанными домиками, за обветшавшими трибунами стадиона в небо смотрели два озера — одно поменьше, другое побольше. Он вдруг подумал, что уже лет двадцать не бывал там. Да, не меньше, с самого окончания школы. «Может, и не придется больше», невесело усмехнулся он про себя и заметил, что уже подъезжает.
Надо же, как все близко! Совсем рядом, а не придешь, не навестишь лишний раз. Остановив машину на границе травы и асфальта, Олег услышал голоса ни то с Аниськина, ни то с Бабошкина. Задорные голоса. Нет, с Аниськина, конечно. Мальчишки кидали в воду палку, а здоровый, черный, как вакса, благородных кровей ризеншнауцер с брызгами бросался за ней и возвращал хозяевам. А ведь правда, озеро-то прямо с пепельницу величиной. В детстве оно казалось больше.
Над Бабошкиным висела чинная тишина упокоенной природы. Это был водоем серьезный, и утопленников имевший на своем счету. Бездонный, без всяких ласковых песчаных берегов, только ступени-спуски из нержавейки прямо в воду, не порезвишься. Здесь не то купались, не то тренировались спортивные мужчины, демонстрируя великолепный кроль. Похоже, вода еще не остыла, еще баловала летним теплом, несмотря на две недели дождливой прохлады. Олег даже пожалел, что не захватил плавки. Он и не помнил, когда купался в последний раз. В прошлом году в Майами?
На деревянном настиле, окаймляющем озеро, у северной стороны, где заболоченный берег украшала высокая задумчиво-зеленая травой (осока?) и редкие камыши, опустив ноги в синюю воду, сидела женщина. Волосы ее скрывала сиреневая косынка, стройная спина едва заметно покачивалась, словно в такт неведомой мелодии. Зад обтягивали голубые джинсы. Колени медленно шевелись, видно, она болтала в воде босыми ногами.
Олег не спеша двинулся в ее сторону. В детстве сколько легенд ходило про это озеро! Говорили, что на дне его стоит затопленная церковь, но так глубоко, что никому не удавалось донырнуть даже до колокольни. Говорили, что водятся здесь русалки. Если придти сюда в полнолуние, непременно увидишь, как они водят хороводы в серебрящихся струях.
Когда женщина обернулась на шаги Олега, он уже понял, кто это. А в ее глазах удивление мелькнуло и погасло мгновенно, как тень птицы на озерной волне.
— Добрый вечер, — произнес Олег, не подходя совсем близко, иначе ее лицо оказалось бы на уровне его коленей, а присесть ему было некуда. Можно конечно, как она, — прямо на деревянные мостки, но на ней джинсы, а на нем костюм, галстук.
— Что, обходите владения дозором? —  усмехнулась дама, не отвечая на приветствие.
— А вы что тут делаете? Вы разве…
— Думали, я москвичка? И сейчас ужинаю где-нибудь в «Принцессе Турандот»? Нет, я здешняя. Живу тут на Автогенном.
Олег скинул пиджак, достал из внутреннего кармана какой-то ненужный приказ в прозрачной папке-файле, пристроил его на деревяшках, поддернул брюки и все-таки примостился рядом с Ларисой Евгеньевной. 
   Вода принимала цвет вечернего неба, шла качающейся рябью. Пахло рыбой, темной толщей колыхавшейся прохлады.
— Но вы так рассуждали, что я и подумать не мог, будто вы из Балашихи.
—  Я ненавижу этот город, — тихо произнесла она.
— Почему?
— А почему я должна его любить? Город гопников, пьяной шпаны, малолетних шлюх? Город раздолбанных дорог, вонючих луж, помойных ворон, бродячих собак? Город, отрезанный от Москвы вечной, как Млечный Путь, пробкой. Что здесь любить, Олег Николаич? Что спасать?
— Так ведь…
— Не надо! Я все знаю, все, что вы скажете. Вы из породы идеалистов, все время во что-то верите. Хорошее, даже если оно с гулькин хрен, так и лезет вам в глаза, плохое, даже если это куча дерьма у вас под носом, как-то выпадает из поля зрения. Это удобно, носить розовые очки. И глаза не болят, и окружающие восторгаются: «ах, какой благородный, какой великодушный молодой человек»! А вы просто слепы, дорогой мой. Как крот, которому его узкая нора кажется космической орбитой.
— Хорошо, — произнес Олег, ощущая, как его слова падают на воду и качаются на ней, — пусть так, и что из этого следует?
— Из этого следует, что ваша жизнь нанизана на ось коловращения — сверхценную идею сакральности Балашихи.  Вы, разумеется, не отдаете себе в этом отчета, для вас этот город — шкатулка с детскими машинками, или какие еще там у мальчишек бывают сокровища? И когда при разборе чулана вам предлагают выбросить эти разломанные машинки, вы вцепляетесь в рукав взрослого и начинаете хныкать. Никакого разумного довода беречь хлам у вас нет и быть не может. Вами руководит человеческая слабость и сентиментальность.
Она повернула к нему голову и сняла косынку. Растрепанные волосы опустились на плечи зыбким барханом. Глаза, холодные и темные, точно озерные капли, холодили взглядом его щеку.
— Ну, что вы загрустили? Бросьте!
Он и правда пригорюнился, но не из-за проглоченной филиппики. Просто Вечер распускал над озером темное полотнище голубого паруса, ласточки уступили небо летучим мышам, от воды потянуло прохладой, лес освобождал от дневного сна свои тайны, выпуская их шуршать по тропинкам, хлопать крыльями между крон.
— Знаете, мне надоело об этом говорить, — сказала Лариса Евгеньевна, — к тому же, становится свежо.
Она вынула из воды ноги и сжала озябшие ступни ладонями, зажмурившись от удовольствия. Олег только сейчас заметил, что рядом с ней стоят туфли на низком каблуке. Потом она принялась расправлять закатанные до колен джинсовые брючины. А у него в кармане встрепенулся мобильник. На связь просился абонент «Ася».
— Привет! — сказал он, поднявшись и немного отступив от кромки берега.
— Тебе удобно разговаривать? — голос бывшей возлюбленной был по-деловому сух.
— Смотря о чем. Вообще, было бы лучше, если бы ты перезвонила попозже.
— Я только главное скажу быстренько. Тут у нас в «Кельте»
тобой серьезно интересовались.
—  В каком смысле?
— Понимаешь, директор ни с того ни с сего запросил у меня в бухгалтерии твою анкету, видеофайлы, в общем все, что у нас в компьютере хранится на тебя.
— Интересно. Давно?
— Вчера.
— Спасибо, моя хорошая!
— Кстати, ты не забыл, что обещал познакомиться с моим новым парнем? Мне важно знать твое мнение. Выбирай ресторан и время.
Олег улыбнулся и посмотрел на печальное небо поверх сосен.
— Все выберу! Но только после нашего Дня города. Сейчас я никак не вырвусь. Пока!

— Жена? — спросила Лариса Евгеньевна, подойдя поближе.
— Я холост. Это моя бывшая подруга.
Он помог даме надеть тонкий кардиган. Коже ее плеч была совсем холодная и очень гладкая.
— Выясняет отношения?
Они брели прочь от озера, прислушиваясь к окружающим звукам, словно ожидая оклика в спину.
— Нет-нет! Она мне теперь что-то вроде младшей сестренки. Так, звонит с разными пустяками.
— Занятно. Значит, вы не расстались врагами. Такое бывает?
— Как видите. Когда-то эта девушка была мне очень дорога. И к тому же, очень помогла однажды.
— Вы не похожи на человека,  которому может понадобиться помощь от девушек. Вы излучаете такую спокойную силу. Наоборот, это вас хочется позвать на выручку.
Олег поднял на нее настороженные глаза. В синем воздухе, к вечеру отчетливо зазвучавшем ароматами осени, лицо спутницы белело тусклым бликом на воде.
— Я знаю, о чем вы сейчас подумали, — шелестящим голосом произнесла она, — сказать мужчине, что восхищаешься его силой, — что может быть пошлее?
Олег рассмеялся.
— Не стану отрицать наличие у вас телепатических способностей. Но я вдруг вспомнил, что еще ни одна женщина не делала мне такого комплимента. Знаете, как-то без этого обходилось.
Лариса Евгеньевна опустила голову. Олег понял, что сейчас она повернется и уйдет, и сверкнувшее было облегчение от этой мысли немедленно задохнулось под тяжестью сожаления и разочарования. Но он решил, что не станет задерживать ее. Ни за что.
— Странно, —  сказала она, — нет, я не про комплимент, я про то, что вот озеро — не море ведь, ни прибоя не слышно, ни всплеска, а все равно как будто чувствуешь воду, да? Она словно звенит. Мне кажется, если бы я оказалась здесь впервые, я все равно бы знала, что там, впереди в темноте — два озера.
Не глядя на собеседника, она быстро пошла вперед, уверенно ориентируясь в невнятных очертаниях прохода между кустами бересклета и мелкими лужицами, пахнущими болотом.
— Не торопитесь! — крикнул ей вслед Олег, — давайте разочтемся по части пошлости. Что вы обо мне подумаете, если я приглашу вас на ужин к себе домой? Собственно, думайте-то что хотите. А вот как вы мне ответите?
     Она обернулась и посмотрела ему в глаза высокомерно и холодно.
— Сегодня?
— Сегодня, — он взглянул на часы, — уже девять вечера! Стало быть, не только сегодня, но и сейчас.
Дама молчала не дольше нескольких секунд, стоя к нему в пол-оборота.
— Я поеду. Но я очень привередлива в еде. Надеюсь, вы не сами будете готовить?
— Сам я буду, с вашего позволения, открывать бордо урожая 1998 года. А яства закажу в ресторане.

По дороге домой, короткой и почти прямой, на светофорах, на переходах бросались в глаза одни гопники: пацаны в спортивных штанах, кепках и распахнутых куртках, и девушки, — на высоких каблуках, накрашенные так, что лица их переливались болезненными пятнами даже сквозь тонированное стекло.
    Олег радовался, что накануне первого сентября не поленился сделать генеральную уборку. Все белье до последнего носка прокрутил в стиральной машине, высушил, распихал по шкафчикам, пропылесосил комнаты, разобрал письменный стол и теперь мог не смущаться гостьи. Вел машину плавно, козыряя шоферским умением. Лариса Евгеньевна сидела рядом с ним молча, но ее безмолвие было соткано не из стеснения или неуверенности, а из какого-то тяжелого, хмурого спокойствия. Оно удивляло и беспокоило Олега. На ней был розовый кардиган, голубые джинсы, блузка тоже, кажется, голубоватая, но даже эти младенческие цвета выглядели темнее и соблазнительнее, словно смешивались с оттенками  ауры своей хозяйки. Олег с волнением услыхал в себе сложный, сильный, ликующий аккорд физического желания. Прибавил скорость. Лариса Евгеньевна сжала ручку на дверце и улыбнулась, глядя вперед через лобовое стекло.

Первую бутылку они выпили еще до того, как принесли ужин. Олег постоянно искал момента, чтобы дотронуться хотя бы до руки гостьи, но момент этот не наступал. Он с удовольствием отметил, что она совершенно не опьянела и больше не пытается флиртовать, как там, у озера или вчера в его кабинете. Лариса Евгеньевна вдруг стала флегматичной и немногословной, будто обойма ее сарказма опорожнилась, и только в улыбке нет-нет, да и проскальзывал горячий луч интереса, только в глазах просыпалось притяжение.
— Если бы мне вдруг не пришло в голову заехать на Бабошку, мы, наверное, больше не встретились бы, — негромко произнес Олег, привычно сервируя ужин на двоих, — знаете, что завтрашнее слушание отменено?
— Мне ли не знать! Это я убедила мэра, что улажу все оставшиеся противоречия  в течение десяти дней.
Смирницкий поднял голову и замер с серебряным кольцом для салфеток в руке.
— Выходит, теперь вам отступать некуда?
— И вам тоже, Олег Николаевич. Что касается нашей встречи, думаю, что я бы нашла повод еще раз повидаться с вами.
— Почему?
— Ну, потому...
Они, наконец, уселись друг напротив друга.
— А что ваша семья? — спросил Олег, неторопливо разделывая  ножом и вилкой млеющую в гранатовом соусе золотистую тушку перепелки.
— Разведена. Сыну пятнадцать лет, учится в Оксфорде.
Ела она красиво, не спеша, но с наслаждением. Спросила, поймав на себе пристальный взгляд:
— Хотите про мужа узнать?
— Не уверен.
— Он слабый человек, не выношу этого.
— Зачем же  за слабого замуж пошли?
— Не раскусила по молодости. Да это не то чтобы слабость в общепринятом смысле, ну там, безволие, уступчивость, лень. Просто он всегда считал женщину священным, но не равным себе существом. Ее можно почитать, а спорить с ней, например, нельзя. Не ведут же дискуссий с кошкой.
— И это вы называете слабостью?
— Конечно. Слабостью и страхом. Он боится увидеть, что рядом с ним равный партнер, способный в чем-то взять над ним верх.
— Вы его любили?
— Сначала любила. Ну, вы ведь тоже знаете, что любовь не всегда посылается нам навек.
Они снова немного выпили плотного вина с ароматом теплой земли. Потом Лариса Евгеньевна поднялась из-за стола и подошла к окну.
— Какой красивый вид. Деревья, небо. А это там Пехорка блестит?
— Да.
— Ну что, Олег Николаич, если сейчас я поблагодарю вас за ужин и скажу, что хочу уйти, вы проводите меня?
Он переложил с колен на стол льняную салфетку и  подошел к ней.
— Нет. Я вас не провожу. Совершенно не собираюсь этого делать.
Дождавшись, когда она обернется, Олег опустил руку на ее плечо и провел ладонью вниз до локтя, там, где короткий рукав открывал прохладную кожу. Затем вопросительно посмотрел ей в глаза. Лариса молча прильнула к нему. Скользнула пальцами  вокруг шеи, нащупала пуговку сорочки и принялась нежно выпрастывать ее из петли. Со второй пуговкой она возилась меньше, в неуверенные поначалу движения стали властными и нетерпеливыми.
Он еще крепче прижал ее к себе за талию, его рука отстранила тонкую материю блузки и легла ей на грудь. Плоть отозвалась на ласку, вздохнула, согрелась, отчего ярче обозначился запах духов. Там, под невесомой одеждой колыхалось ароматное тепло. Олег пригубил его, огненный глоток прошел по телу, как шаровая молния. Лариса сжала его плечи, ее бархатные губы пощипывали кожу под ключицей, волосы мягко щекотали кадык. 
Смирницкий делил интимные отношения на два типа: «привал» и «битва». Полные неги привалы выдавались чаще. Такой вид соития не то, чтобы меньше нравился, просто слегка наскучил. Но сейчас их движения убыстрялись, руки пересекались на теле, стремясь обогнать друг друга по разнообразию касаний, превзойти в ярости ласк. Сомнения исчезли — надвигалась горячая битва. Он ринулся в нее, сломя голову.  Кружась по квартире, роняя на пол беспомощную одежду, как знамена поверженных полков, они, наконец, добрели до кровати, застеленной бежевым покрывалом. Там развернулась азартная изнурительная  борьба за место сверху. Олег с трудом выиграл в ней, и, увидев под собой чуть внизу широко раскрытые, злые, жадные глаза Ларисы, понял, что сделает все, чтобы они сузились от наслаждения, выплеснули ему в лицо лаву экстаза.
Потом они долго лежали на спине, и ночь, проникая в открытую форточку накрывала их сладковатым черничным дыханием, слизывала с шеи капельки пота, целовала в сгибы развернутых рук. Лариса  сказала в потолок:
— Мне пора.
Олег положил ладонь на утихающий кратер ее пупка.
—  Разве ты не останешься?
— Нет. Я все равно не смогу заснуть в чужой постели.
— Я отвезу тебя.
— Ты же выпил.
— Ах, да…— без интонации произнес он.
— Я вызову такси.
— Я сам.
Накинув халат, тяжелый стеганый, который полагалось носить поверх одежды, при чем из под полы должны выглядывать генеральские лампасы, Олег пошел к телефону. Из спальни доносился серебристый шелест, который издавала одевающаяся женщина. 
— Так что мы решили? —  спросила она немного сдавленным голосом, видно, трудясь над какой-то застежкой.
— Насчет чего? — откликнулся Олег из гостиной.
— Насчет проекта.
Он улыбался, набирая номер такси. Дама появилась в комнате уже парадная, румяная, поправляя волосы двумя руками, убирая за ухо пряди.
— Так что?
— Ничего.
Он холодно и слегка насмешливо взглянул на нее.
— Хорошо,  —  Лариса оставила в покое волосы и выпрямилась, не входя в гостиную.
—  Ты сердишься?
Она рассмеялась.
— Бог с тобой! Я правда очень рада, что мы встретились сегодня. И ужин был роскошный, и ты. А насчет всего остального, это твой выбор, на который ты имеешь полное право. Единственное, у каждого решения есть последствия. Надеюсь, ты их все хорошенько учел.
— Законные последствия — да. А прочие лежат за пределами доступной мне логики.
Она шевельнула губами, словно сглатывая горечь во рту.
— Вот здесь ты, к сожалению, прав. Но то, что недоступно тебе, очень даже знакомо и подвластно другим. Например, я могла бы по дружбе посвятить тебя в основы этой логики. Хочешь?
— Побереги свои секреты.
— Как скажешь. Я пойду, пожалуй.
— Такси будет минут через двадцать.
— Тогда налей нам чего-нибудь покрепче.
Коньяк они пили в молчании и смотрели друг на друга остывающими  трезвыми глазами, ядра которых были тверды, как янтарь. Они дышали неровно, словно каждый вот-вот спохватится, чтобы сказать что-то. Но потом она встала, подошла, чуть виляя бедрами, провела кончиками ногтей по щеке Олега и покинула квартиру.
 

III

В субботу Олег как всегда вышел на пробежку. Спортивного народу в парке Сельскохозяйственного института оздоравливалось много. Все торопились насладиться неожиданно щедрым бабьим летом и оттянуть закрытие бегового сезона. Сухая земля твердо принимала и пружинисто выталкивала подошвы кроссовок. Напетлявшись по аллеям и тропинкам, вдоволь нажмурившись на мигающее лесное солнышко, Смирницкий дома нехотя переоблачился в деловой костюм и отправился в администрацию на совместное с ГУВД совещание по обеспечению порядка в День города.
Отскучав положенное время, он вернулся домой, чтобы перекусить, — со вчерашнего вечера остался ресторанный заливной язык и фаршированные баклажаны, — и переодеться для тренировки по фехтованию. Меч он почти всегда оставлял теперь в клубе. Телефонный звонок остановил его чуть не на пороге.
— Здравствуйте, Олег! Узнаете?
— Георгий! — немного помедлив, с удивлением произнес Смирницкий, — всегда рад вас слышать! Как вы поживаете?
— Неплохо. Все по-старому. Как ваши дела?
Олег взял трубку в прихожей, на столике для ключей и теперь состроил сам себе кислую мину в зеркале. 
— Благодарю, все отлично.
— А если отлично, чего же не возвращаетесь в «Кельт»? У нас сейчас очень неплохие ребята появились.
— Да, знаете ли, как-то…  Второй раз в одну и ту же реку ведь все равно не войдешь. К тому же, дел выше головы.
— Понимаю, понимаю. Я слышал, вы диссертацию недавно защитили, место работы, так сказать, сменили?
Олегу вдруг стала неприятна такая осведомленность бывшего тренера. О том, что он защитил диссертацию, пока не знали даже некоторые его друзья. А тренер, между тем, продолжал:
— Но зачем вам старая река? Представьте, что течение вдруг подняло со дна золотой песок и гонит его в волнах? Как насчет такого купания?
Норкин не давал о себе знать уже около года. С тех пор, как Олег расстался с «Кельтом», с фехтованием, чтобы как можно скорее выжить из всех уголков души призрак грозившей им с Беловым катастрофы, тренер довольно-таки регулярно позванивал, по-родственному справлялся о здоровье. Обычно их разговоры ограничивались несколькими дежурными фразами, иногда Норкин осторожно возвращался к уговорам вернуться в клуб. Вот и сейчас было похоже, что он подбирает новый ключик. А Олег торопился на тренировку. 
— У вас что-то конкретное, Георгий?
— Вполне. Но это разговор не телефонный.
«Так», — подумал Олег. У него вдруг почему-то засосало под ложечкой. Однажды, очень давно, где-то через месяц после безмолвного свидания с Беловым на заброшенной стройке, он встретился с Георгием в ресторане, чтобы закончить знакомство с ним по-человечески, уважительно и тепло. Однако тому, видно, все же хотелось закрепить их личную дружбу. Но непросто отвечать на дружбу человеку, к которому относишься всего лишь как к нужному инструменту. Это отношение непреднамеренно сложилось в период изнурительных горячечных занятий в клубе «Кельт», во время подготовки к поединку с Беловым. Определенная симпатия к тренеру, конечно, тоже имелась, как она обычно возникает к любому, кому симпатичен ты. Однако к Норкину не было интереса, словно к иззубренному в тяжелой, но полностью законченной работе топору. Смирницкий понимал, что Георгию очень не хочется терять его как фехтовальщика, в которого вложено столько труда и особого тренерского творчества. Понимать-то понимал, но совершенно диким ему казалось вновь переступить порог «Кельта», словно окунуться в омут собственной души двухлетней давности, со всею тогдашней темной взвесью мутной глубины.
— Вы сейчас хоть иногда тренируетесь? — не спеша проговаривая каждое слово, спросил тренер.
Олегу не хотелось отвечать честно, но эта тяжелая членораздельность и весомость, приданная каждому звуку в вопросе, покоробили его. Он сказал правду.
— Да. Но далеко не в прежнем режиме.
На другом конце провода завихрилась в воронку тишина обиды.
— Все-таки, да, — почти прошептал Норкин, — почему же не у меня?
— Тому есть причины. Поверьте, к вам они отношения не имеют.
— Ладно, это в конце концов ваше право. Так что насчет вашей физической формы?
— Ну, средненькая форма, честно говоря.
— Плохо.
— Для кого?
— Для вас, Олег, для вас.
В прихожей висела неприятная желтая полутьма из-за слабой, по ошибке купленной лампочки. Неудобно было говорить, облокачиваясь на хлипкий столик. А на улице торжествовало солнце, целая половина свободного дня качалась над чистым горизонтом. Последние двое суток Олега ужасно тянуло наорать на кого-нибудь. Его извели, подточили сдержанные улыбки, проницательные взгляды, щекочущие нервы разговоры, пьяный бестолковый треп.
— Послушайте, Георгий, — начал он с низких нот, разгоняя в гортани львиный рык, — я давно уже сам решаю, что для меня хорошо, а что — нет. Выслушивать же загадочные намеки у меня теперь нет ни времени, ни желания!
— Одну секунду! — голос Норкина похолодел и налился стальным звоном, —  я пока не давал вам повода говорить со мной таким тоном.
Олег бесшумно выдохнул и повернулся к зеркалу спиной.
— Прошу прощения. И все же…
— Поверьте, то дело, которое у меня к вам появилось, стоит двух часов вашего драгоценного времени. 
Он едва ли не умолял. А ведь не стал бы настаивать по пустякам. Не переступил бы через вспышку несдержанности. В конце концов, и впрямь интересно узнать, что же все-таки за оказия?
— Хорошо, — произнес Олег, — считайте, что два часа в вашем распоряжении.
Следующей неожиданностью оказалось место, которое Норкин выбрал для разговора — московский речной трамвайчик. Чего, дескать, мотаться по кабакам, когда погоды такие стоят?
— Вам как удобно прокатиться, от Новоспасского монастыря до Киевского вокзала или наоборот?
Ошарашенный Смирницкий тупо соображал, какое направление лучше.
— Наверное, от монастыря до вокзала. Нет! Давайте от вокзала до монастыря.
— Жду вас на пристани через час. Успеете?
— Сегодня, что ли? Нет, Георгий, это невозможно! Я вырвусь не раньше, чем через пару дней.
— Олег, — молвил тренер, тяжело роняя слова, — дело совершенно безотлагательное. Я полностью готов встретиться на ваших условиях. Хотите, могу приехать к вам домой в любое время? Даже ночью.
«Вот разобрало мужика», — с досадой подумал Олег, — «еще и дома его принимай. Нет уж!» А с другой стороны, ну что — тренировка: зал, наполненный потными спортсменами? Ведь и правда, погоды золотые, звенящие. И пароходик весело побежит по реке, музыка будет играть, чайки растопырят крылья над кормой, дети будут крошить им булочки.

В такси Смирницкий нарочно сел сзади, чтобы как можно меньше разговаривать с водителем, и закрыл глаза. Давненько его никто не возил, и эта расслабленность в автомобиле  вдруг понравилась и подняла настроение. Хотя день обещал быть на редкость бесполезным. Только сейчас его вдруг укололо воспоминание о предупреждении Аси, по-прежнему служащей в «Кельте» бухгалтером: «тобой кто-то серьезно интересовался». Да, скорее всего, между этим интересом мистера X и звонком тренера есть связь. То, что мистер X должен присутствовать, Олег не сомневался. Ведь не Норкину же были нужны, например, видеозаписи олеговых тренировок, он сам их и делал. Здесь что-то непонятное. Что он там говорил? Какой-то золотой песок...
На пристань он прибыл даже раньше своего визави, купил в киоске три бутылки пива, потом в кассе — два билета до Новоспасского моста. Подумал, что поле прогулки можно было бы зайти в монастырь, посмотреть знаменитый чугунный пол главного собора. Симпатичный белый трамвайчик, увешанный по борту оранжевыми спасательными кругами, покачивался у причала, потихоньку заполняясь пассажирами. Семьи с детьми спускались на застекленную нижнюю палубу, влюбленные парочки и иностранцы с камерами и фотоаппаратами шли наверх, на открытую.
Спешащего Норкина Олег заметил издалека, поздоровался с ним за руку, извинился за резкость по телефону, посетовав на усталость. Они бок о бок поднялись по трапу, взошли на верхнюю палубу, едва успев занять последний свободный столик. С интересом понаблюдали, как отдаются швартовы, как весело пенится вода под винтами, набирающими обороты. Трамвайчик боком отошел от пристани и заскользил по мутноватой водяной колее мимо гостиницы Редиссон-Славянская к Новодевичьему монастырю. Сразу поднялся ветер, прикоснулся к вискам холодными пальцами.
Тренер совсем не изменился. Даже немодный уже «хвостик» не отстриг, но теперь напомнил Олегу не горца Маклауда, а обратившегося в православие системного администратора.  И от пива трезвенник Норкин, разумеется, отказался, поставив перед собой пластиковую бутылку зеленого чая. Что-то в прозрачном, как сентябрьский воздух, взгляде Норкина вдруг подсказало Олегу, что он зря разнежился, вытянув ноги, и настроился на беззаботный круиз с пивком и легкой музычкой. Надо немедленно подобраться и навострить уши, но этого сделать Олег не успел. Без всяких заходов и околичностей, тренер выстрелил ему в лицо оглушительным вопросом:
— Итак, мой мальчик, почему не состоялась твоя дуэль с Беловым?
Олег вздрогнул и побледнел. И не смог сразу совладать с изменившимся выражением лица. Норкин удовлетворенно осклабился, видя произведенный эффект. Насладившись шоком собеседника, он развил атаку:
— Так почему же? Ты не пришел или мой приятель Белов?
И здесь Олег уже грубо и непоправимо ошибся. Вместо того, чтобы прикрыть лицо ладонью, делая вид, что разглаживает на лбу складки, вызванные умственными усилиями, и рассеянно спросить: «Белов? Какой Белов? А! Тот блондин, с которым мы мельком познакомились в клубе?», Олег налег грудью на ненадежную поверхность пластикового стола, приблизив обескровленною физиономию к лицу собеседника, и процедил сквозь зубы:
— Вот у своего приятеля и спроси!
Норкин откинулся на спинку стула и расхохотался, обращая на себя внимание стайки англоговорящих пенсионеров-туристов, до этого облепивших левый борт и любовавшихся сквозь темные очки слепящими искрами на куполах Новодевичьего. Олег закрыл глаза от досады, что его подловили, как мальчишку. У него даже в висках заломило, с таким напором отхлынувшая кровь приливала к голове. Георгий, победно сложив на груди руки, с нескрываемым ироническим любопытством разглядывал Олега.
— Отлично! Я даже не ожидал, что первый же выпад проткнет сердцевину. Оставим до поры до времени моего приятеля. Сейчас у меня дело к тебе. Будем разговаривать?
«Вот он почему, трамвайчик-то, — всплыла в ошпаренном мозгу Олега угрюмая догадка, — деваться отсюда некуда, по крайней мере до первой остановки».
— Пока не знаю, — ответил он, изображая равнодушие.  Не спеша закурил, Дрожи в руках видно не было, но он чувствовал ее в каждой клеточке тела.
— Слушай, меня ваши личные отношения не интересуют. Я сначала просто хотел уточнить, что это именно ты тогда ранил Белова.
Олег молча курил, вперив взгляд в далекий шпиль главного здания МГУ, плывущий над колыхающейся зеленью Воробьевых гор. 
— Не хочешь, не отвечай. Теперь это и так понятно. Всех обстоятельств я, конечно, не знаю. Может, поведаешь все-таки по старой дружбе?
Олег презрительно усмехнулся. Уверенность в себе постепенно возвращалась к нему, потому что он начинал ощущать некоторую власть над Норкиным, которому для чего-то позарез нужна  эта история.
— Ладно, — разочаровано протянул тренер, — но согласись, неплохо я все раскрутил, а?
— Неплохо. Только на кой черт?
Норкин заерзал на стуле, заволновался, не в силах оставить эту тему.
— А хочешь, я тебе расскажу, откуда я обо всем знаю?
Олег пригубил пронизанное лучами, разбавленное ветром совершенно безвкусное пиво. Ему стало страшно. Приближалась пристань. Он решил, что как только теплоходик пришвартуется, встанет и уйдет, оставив Норкина давиться своими откровениями.
— Я когда вас знакомил на тренировке, уже что-то такое усек, — начал Георгий, — уж больно у вас были в тот момент странные лица, как будто два привидения наскочили друг на друга в узком коридоре. Потом ты у меня неуклюже справлялся об уровне мастерства Белова. Ну, он — человек в наших кругах известный, им многие начинающие спортсмены интересуются, и я тогда этому особого значения не придал. Но потом вы оба одновременно пропали. У Белова хоть баба какая-то отвечала на звонки, говорила, уехал, мол, в Вильнюс к родственникам, а у тебя вообще тишина.
И тут, знаешь, до меня и стало потихоньку доходить. Вспомнилось то странное ранение… Я ведь тогда Яна навещал в больнице в вашей Балашихе. Он очень терзался первые дни, просто иссох весь, хотя рана, говорят, на удивление быстро затянулась. Да еще следаки его заклевали: «Кто? Кто? Приметы? Имя? Вы не могли не видеть, удар-то пришелся в грудь, а не в задницу»! Ну, и все в таком духе. Потом я вспомнил, что ты появился в «Кельте» как раз то время, когда Белов валялся в больнице и давал показания. Где-то перед Новым годом. Вспомнил и то, на кого ты был похож — не обижайся, псих психом. Но способности твои меня покорили. Такой материал, — ничего не смог с собой поделать! А так бы выгнал, серьезно, говорю. Вот.
И когда вы с Беловым исчезли, я сложил два и два и догадался, что дело более чем серьезное: скорее всего, между вами состоялся поединок. Но чем он закончился? Ранением? Смертью? Кто победил? Поскольку о тебе вообще не было известий, я решил, что проиграл ты, и знаешь, мой мальчик, места себе не находил из-за этого! Стал вас разыскивать, и довольно быстро нашел сначала Яна, потом тебя. Однако вы оба были целы и невредимы, ни на одном — ни царапины. Что ж, я решил, что просто-напросто ошибся в своих выкладках. Несколько месяцев спустя, я на соревнованиях поговорил с Беловым о тебе. Не спрашивал ничего в лоб, а просто фамилию твою упомянул. Можешь не казниться, он точно также побелел, как ты сейчас.
Норкин растянул в ухмылке тонкие губы.
— Интуиция у меня, что надо! И жизненный опыт богатый.
 Он побарабанил пальцами по столу.
— Так и не объяснишь ничего? — заискивающе осведомился он, — ведь я все-таки не посторонний здесь. Я твой учитель, между прочим.
Синий, особенно яркий по контрасту с бурыми волокнами Москвы-реки, пол палубы мелко завибрировал, под килем загудел двигатель, раздался шум взрезанной лопастями винтов водной толщи. Олег рассеянно обернулся на отдаляющийся портик пристани, которую он прозевал. Нос трамвайчика лег точно по фарватеру, и навстречу побежали зеленые берега, полетели летние кучевые облака. По левому борту показалась серая ротонда Лужников.
Смирницкий поднял на собеседника скучные усталые глаза. Он решил сменить тактику отнекивания и отмалчивания на мнимую искренность и проникновенность.
—Я прошу тебя, оставь ты в покое эту историю! Неужели ты меня позвал психоанализом заниматься? Неужели  все эти годы у тебя из ума не выходила эта загадка? Даже я уже не думаю об этом! Было между мной и Беловым недоразумение, да, я не отрицаю. Но все совершенно не так, как тебе представляется. У меня сейчас другая жизнь, пойми. Ответственная должность. Я методическое пособие готовлю по заказу областного Министерства образования, пишу монографию. Программу на телевидении веду. В ноябре поеду в Штаты на семинар по переводам Гоголя. Буду там доклад делать. Все, покончено у меня с этой фехтовальной лабудой. В том числе, кстати, и потому, что есть вещи о которых мне неприятно вспоминать. А люди, которые мне о них так усердно напоминают, тоже становятся мне неприятны.
Норкин нахмурился, отвернулся и тоже уставился в надвигающуюся высотку МГУ. Она медленно разворачивалась розовато-серым фасадом навстречу трамвайчику, красуясь, выставляла отточенные грани четкого силуэта на фоне белесого неба.
— На фиг мне нужен твой психоанализ, — буркнул он, — посверкивая серыми глазами исподлобья, — это я так, любопытствую, прежде чем перейти к главному. Просто интересно мне, старому бретеру, кто же из вас струсил?
Олег смял в кулаке еще не тронутую пламенем сигарету.
— Ты еще и подначивать меня будешь? А? Провоцировать будешь?
— Может, и буду, — он еще сильнее помрачнел и добавил едва слышно, — я все буду, если понадобится, если вынудишь меня.
Олег не нашелся, что ответить. Он поверить не мог, что дал себя втянуть в это сварливое перетявкивание. Праздничный кораблик с веселыми пассажирами бежал по светлой воде, а душа одного из них увязала в трясине старых грехов.
Норкин вдруг поднялся, отошел к борту и, ссутулившись, стал смотреть вниз на волну. Тонкий «хвостик» русых волос лежал между острых лопаток. Минут пять Смирницкий в одиночестве прихлебывал пиво, пока учитель опять не появился напротив, прочно усевшись на стуле и положив на стол два напряженно сжатых кулака. 
— Теперь, собственно, к делу, — Смирницкий заметил, что скулы Норкина порозовели, — в общем, вы с Беловым мне нужны. Объясняю ситуацию. В клуб недавно обратился…э-э.. клиент с необычной просьбой. Он, видите ли, хочет зрелищ. Хлеб у него уже есть, судя по сумме, которую он согласился выложить. Я обещал провести для него несколько выступлений. Но гвоздем программы должен стать ваш бой. С этим зрелищем ничто не сравнится, — Норкин прервался и коротко взглянул на Олега, — подожди зубами скрипеть! Никакого смертоубийства! Я не людоед все-таки. Речь идет только о показательном бое. Победителю — двадцать тысяч евро, участнику — десять. Что скажешь?
Олег приоткрыл рот с самым идиотским видом. Он чувствовал, что ему совсем не много осталось до точки кипения, но вдруг неожиданно для себя разразился искренним смехом, даже набежавшую слезу смахнул с правого века.
— Ты… постой, я начинаю понимать, ты под кайфом что ли, учитель? То-то я смотрю, строишь тут из себя строгого юношу, образец здорового образа жизни!
Норкин снисходительно кивал, невозмутимо пережидая первую реакцию собеседника. Когда тот угомонился, он положил ладонь на его запястье, прямо на массивный циферблат часов, прижимая холодную платину к коже:
— Я серьезно, дружок, серьезно.
— А кто ты такой, чтобы предлагать мне это?! — Олег с трудом удержался, чтобы не вскочить и не заорать в голос. Но за соседним столиком справа англоязычные божьи одуванчики с удивленно-восторженными нерусскими междометьями разливали водку в пластиковые стаканчики, слева  — влюбленные кормили друг друга мороженым с ложечки. — Ты кто такой? Дрессировщик инфантильных клерков! Сжигатель банкирского жира! Нет, раньше я о тебе так не думал, не надо заходиться в праведном гневе. Я уважал и ценил тебя. Но выходит, ты настолько примитивен, что не осознаешь всей подлости своего предложения!
Норкин и вправду потемнел от бешенства, но взял себя в руки и вновь напустил в интонацию прежнее покровительственное благодушие.
— Видишь ли, для меня фехтование — это бизнес. Любимое дело, которым я, к тому же, зарабатываю деньги. И, по-моему, я ни от кого никогда этого не скрывал. Я ведь не предлагаю тебе совершить преступление или поступить бесчестно по отношению к кому-нибудь. Кроме того, твое участие будет вознаграждено по заслугам. В чем же здесь подлость? Понимаю, тебе мое предложение не по душе. Тут и в характере дело, и вообще. Но, что делать? Не всегда мы вольны выбирать именно то, что нам нравится. А еще… Ты интересуешься, кто я такой. Так вот, помимо перечисленных тобой ипостасей, я тот, кто может отправить тебя за решетку, если будешь выпендриваться.
— Да что ты говоришь! За что же?
— За вооруженное нападение с нанесением тяжких телесных повреждений.
Олег снова задохнулся хохотом, прижав кулак ко лбу.
— Ага! Белов что ли заявление напишет от лица потерпевшего?
— Смешно. Нет, не Белов. Напишет паренек из клуба «Исток», Миша Губин его зовут. Ему в той драке повредили мениск, так, что теперь он до сих пор ходит с палочкой. В 19 лет. Никакого спорта. Никакой личной жизни. А меч, которым был ранен Белов, принадлежал именно ему, Губину этому. А на мече твои отпечатки пальцев, дружище. И Губин, даю тебе слово, подтвердит, что это ты искалечил его. Ведь всю эту шушеру, которые на самом деле драку-то затеяли, не нашли и не найдут. А найдут — ничего не докажут. С кого ему компенсацию требовать? А ты — вот он. Только пальчики откатать, и всего делов. Это тяжкие телесные, Олег, это уголовная ответственность. Куда ты там собрался? В США? Спокойно обо всем подумай.
Олег слушал и поражался, как ясно и четко запечатлен в памяти тот день. Засел осколком в предсердии, сросся с живой тканью, а повернись неловко, и сдвинется, кольнет, прошьет страхом от макушки до пят. Смирницкий смутно помнил и того паренька в раздевалке, сваленного на пол боксерским хуком одного из  хулиганов. Белая футболка, тощий зад, обтянутый трениками.
На правый борт набегала белоснежная с позолоченным верхом громадина  Академии наук, она же — «одеколон», она же «золотые мозги». Сам Олег защищал диссертацию в Институте мировой литературы, а в Академии был года два назад на защите докторской одного отцовского друга-математика. Внутри там ничего особенного, коридоры, кабинеты, лифты, зато виды из поднебесья — не оторваться. Олег так всю процедуру защиты и пялился в окно на изогнутый ятаган Москвы реки, на катерки, крыши.
Норкин смотрел ему в глаза.
— Ну, что?
— Кто этот клиент?
— Извини, все конфиденциально, сам понимаешь.
— Но это твоя инициатива насчет нашего боя?
— Да, в общем моя.
— Тогда я не понимаю тебя. Как фехтовальщик фехтовальщика — не понимаю. Ты прекрасно знаешь, что между подготовленными противниками, мастерами примерно одинакового класса, бой может закончится через минуту, ну, через три. Какое тут зрелище? Это же не кино!
— А вы подыграете немножко.
— Пусть тебе кто-нибудь другой подыгрывает. У тебя что, кандидатов не хватает?
— Нет, Олег, все не так просто. Кандидаты есть, но не у каждого получится то, что мне нужно.
Тренер лукаво улыбнулся и опустил взгляд.
— Словом, это мое условие. Или–или.
Олег недоверчиво покачал головой.
— И ты всерьез готов ввязаться в пересмотр дела? Ходить на допросы? И это при том, что у тебя у самого рыльце в пушку? Всплывет же кое-что насчет подпольных тренировок боевым оружием. Брось! Это чушь собачья, а не условие!
Норкин азартно облизал губы и сощурился.
— Уж кого-кого, а меня дело Губина вообще никаким боком не касается. Я сделаю так, что мое имя никто и не упомянет. Это совсем не трудно. Тем более за обещанный мне гонорар.
Олег встал, слегка подтолкнув легкий пластиковый столик к собеседнику, отошел на пару шагов и лег животом на деревянную обшивку борта. Посмотрел, как пенится-пузырится вода под килем. Приближался рябиновый Кремль, как всегда неожиданный в своей заласканной, как любимая игрушка, красоте. Сверкал луковкой купола задумчиво-белый храм Христа Спасителя, карабкался в небо черный Петр, точно тролль, выпавший из дурного сна. Отчетливый запах шоколада неожиданно сгустился вокруг, наводя на мысль об обонятельных галлюцинациях. Но тут же вспомнилось, что они проходят Берсеневку, совсем недалеко от фабрики «Красный Октябрь». Зазвучало в голове стихотворение Григория Дашевского, московского поэта-постмодерниста, с которым Олег познакомился в прошлом году в издательстве за обсуждением своей будущей книги:

«За рекою делают шоколад.
На реке начинается ледоход.
И мы ждем от реки, но пока не идет
не троллейбус, но призрак его пустой —
свет безлюдный, бесплотный, летящий вперед
под мотора вой
и под грохот рекламных лат.
Нам не холодно, жди себе, стой.
Небо синее, и фонари горят!»

Как же долго еще будет падать на дорогу тень того злосчастного дня?  За что эта расплата? Может за то, что Олег ни тогда, ни после так и не дал оценку своим действиям? Так и не помирился с самим собой, не свел в унисон голоса, один из которых в нем кричал: «все правильно, тебе не в чем себя упрекнуть», а второй тихонько пришепетывал: «за каждое слово, за каждый шаг рано или поздно придется ответить». Спиной он чувствовал пристальный взгляд Норкина. И не видел выхода. Как с этого теплохода нельзя было сойти по собственному желанию, хотя вон она — земля, — в десяти метрах, а ты просто стоишь и смотришь не нее, вынужденно двигаясь по течению. И еще одно тревожное ощущение забралось за воротник сырым речным дыханием — сколько пристаней они прошмыгнули, сколько выходов приветливо открывалось, но всеми пренебрег тот, кто жалуется теперь на безысходность. Норкин вывернул шею, любуясь Кремлем, который едва не пропустил, но вид ему сильно портили туристы, выставлявшие камеры друг у друга над головами. Уже надвигался гул Парка Горького, распадаясь на серебряные и медные синкопы. Медленно, как планета, поворачивалось колесо обозрения, шумели и мигали карусели.
Смирницкий вернулся к столу и еще немного помолчал, прижав к губам ноготь большого пальца. Собрался с силами перед следующим, может быть, самым важным вопросом:
— Что по этому поводу думает Белов?
— С ним я еще не говорил. Я очень долго думал, кому из вас первому предложить это дело. Решил, что уговорить тебя будет несколько проще, — лицо тренера сверкнуло ухмылкой, — на тебе, так сказать, завязана главная интрига. А ты же понимаешь, если один из вас скажет «да», с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента второй тоже скажет «да».
— Вот как?
—  Уверен, что так.
— Георгий, между мной и Беловым все решено. Ясно тебе? Мы уже давно никто друг для друга.
— Придется тебе самому с ним поговорить.
— С какой стати?! Тебе надо, ты и ...
— Стоп, стоп. Я вижу, ты еще не свыкся со своим новым положением. Тебе это надо гораздо больше, чем мне, если ты, конечно, хочешь остаться на свободе и продолжать заниматься карьерой. Более того, у тебя есть ограничение по времени. Бой состоится через десять дней. А через пять дней ты должен информировать меня относительно твоей беседы с Беловым.
— Значит, пять дней?
— Да. Пять дней.
— Теперь послушай меня, дорогой учитель. Мой ответ — нет. Я не гладиатор, не твой наемник, не цирковая обезьяна.
Норкин прижал левую ладонь к груди.
— Олег, поверь, я не блефую по поводу возбуждения дела против тебя. И не отступлю от своих планов. Я очень заинтересован в этих деньгах, и предельно честен с тобой, потому что ты мой бывший ученик, в твоем клинке — мое отражение.
— Я сказал — нет! Что ты меня уламываешь, как девочку?
Норкин вздохнул и отвернулся.
— Боже мой, ну, почему всегда все так сложно? Человек с душой воина сворачивает с пути воина и выбирает жалкую окольную тропку, по которой ходят пастухи и овцы. Что он найдет там, кроме козьих какашек и беспробудного пастушеского пьянства?
Олег не смог скрыть блеск глаз, при упоминании о душе воина. Чуть-чуть позволил себе приласкать в груди эти слова.
— Не думаю, — ответил он негромко, — что ты знаешь о моей душе больше меня самого. Я отрекся от пути воина, потому что ходил по нему и понял, что это суетный путь раба своей страсти.
Учитель испуганно взглянул на него, как на сумасшедшего и сосредоточенно проводил взглядом аттракционы Парка культуры и еще видные звезды Кремля.
— Я же говорю, ты все усложняешь, — неуверенно молвил он.
— А мне плевать, — проворчал Олег. 
Они просидели молча до самого Новоспасского моста. Когда показалась пристань, на которой уже толпились пассажиры следующего рейса, поднялись и  обменялись вопросительными взглядами. Смирницкий сунул пальцы в узкие карманы новых, не разношенных джинсов.
— Руки не подаю, — сказал тренер, отметив этот жест, — не хочу провоцировать ни тебя, ни себя.
Олег молча кивнул.
Теплоходик резко качнулся. Со скрипом канатов по железу закрепляли концы. Спускали трап. Было еще не поздно и солнце, не налюбовавшееся светлой Москвой, нехотя сдерживало лучи, долго остывало за тонкими облаками.

«Все нормально, — думал Олег, мчась домой на такси, — главное, стоять на своем, не поддаваться, что я и сделал. Я молодец, вел себя совершенно правильно. Разумеется, не будет никакого дела. Норкин на это никогда не пойдет. И думать об этом больше нечего. Все. Он меня прощупал, получил по носу, и теперь уполз к себе в темный угол. Знай, сверчок, свой шесток».

В воскресенье Смирницкий проспал до одиннадцати. Долго и с наслаждением завтракал бутербродами с апельсиновым джемом, треугольным кусочком жирного, как масло, солоноватого, как поцелуй недотроги, сыром «камамбер», выпил три чашки кофе, последнюю с ликером, переключал программы ТV. И никто ему не мешал, не беспокоил звонками. О вчерашней прогулке по Москве-реке он вспоминал мимолетно с чувством легкой неловкости. И уже не хвалил себя, а наоборот, ругал, что воспринял все так серьезно, нагрубил учителю, вместо того, чтобы свести все к шутке, хлопнуть Георгия по плечу со словами: «Слушай, ну брось прикалываться! Ну, я понял, ладно, давай закругляться»! А про воина вообще смешно вышло. Ну, какой он, к лешему, воин? Воин — аскет, а он — эпикуреец: картошечка с лучком, кофе с коньячком, костюмчик от портного, парфюм от Hugo Boss.

В понедельник, открыв почтовый ящик по дороге на работу, помимо жировок квартплаты, он обнаружил там казенный конверт с прозрачным окошечком адреса назначения, а в конверте — повестку в Балашихинское УВД. Старший дознаватель Анистратенко В. В. приглашал Смирницкого О. Н. явиться в кабинет № 17 во вторник к 9-00 для дачи показаний в связи с проверкой по заявлению гражданина Губина М. С.

IV

Тоня не находила себе места уже несколько дней. Она понять не могла, каким образом эта лиса — Басаргина, сумела так оплести ее словесами, без всякого подкупа заставить выболтать почти все то немногое, что Тоня знала о своем шефе, и, более того, фактически продать его за слюнявый леденец в виде флакона Шанель N 5.  Началось все с того, что представительница компании «Перитус» недели две назад явилась в приемную Смирницкого, якобы случайно перепутав назначенное время, а потому не застав шефа. Зато, в утешение попив предложенное наивной Тоней кофе, вмиг сделалась ее лучшей подругой. О чем они только не переговорили тогда, даже телефонами гинекологов обменялись. И когда она пришла во второй раз, как выяснилось, снова без приглашения, как-то неудобно стало отказать ей в приеме. А когда она в знак дружбы подарила Тоне флакон любимых духов, совсем уж неловко было не выполнить ее просьбу выманить шефа из кабинета под каким-нибудь благовидным предлогом хотя бы на пять минут.
С тех пор Тоня терзалась, хотела даже выбросить проклятые духи. Но потом, трезво проанализировав свое поведение, решила, что вовсе не на подарок она польстилась, а стала жертвой гипноза, навыками которого, очевидно, мастерски владеет Басаргина. Как бы то ни было, девушка решила покаяться во всем начальнику и предостеречь его от этой ехидны.
В понедельник шеф появился на службе вовремя, но сразу было видно, что с ним что-то произошло. Вместо небрежного лоска, с которым никто, кроме него в Управлении не одевался, в глаза бросалась унылая неопрятность. И галстук сбился набок, и уголки воротника сорочки загибались внутрь, и пиджак висел на его широких плечах мешковато, будто пытаясь отстраниться от хозяина. А главное, взгляд у шефа был туманный, медленный, словно он смотрел сквозь стекло.
— Кто-нибудь звонил, Тоня? — не внятно спросил он, открывая кабинет.
— Только Тер-Осипян Арташез Самвелович. Он и в пятницу звонил, но я забыла вам сказать.
Шеф резко обернулся, и девушка, решила, что сейчас он на нее накричит, так как чувствовала, у него давно язык чешется. Но он произнес с расстановкой:
— Запомните, сегодня меня для случайных людей нет. Запомнили? И всех, у кого будут какие-то дела на завтра, обязательно предупреждайте, что я буду не раньше двенадцати.
— А летучка с аналитическим отделом как же?
— Никак. Я тут... талончик к врачу взял. Зуб что-то беспокоит.
— Понятно.
Минут через двадцать он вызвал Тоню, и та, к своему облегчению, нашла его совершенно прежним: собранным, спокойным, неотразимым. И галстук лежал строго по центру и воротник будто бы сам собой распрямился. Поручение он дал ей странное, если не сказать пугающее — узнать домашний адрес Ларисы Евгеньевны Басаргиной. Покинув кабинет руководителя, секретарша несколько минут краснела и бледнела, как хамелеон, пару раз выбегала курить на лестницу. Затем решила не выдавать себя, пускай разбираются сами. К тому же представилась возможность поразить шефа своей оперативностью, ведь адрес этой змеи подколодной значился в Тониной записной книжке.

Олег сначала чуть ли не ежечасно проводил рукой по внутреннему карману, где между паспортом и визитницей лежала повестка. Пару раз он доставал шуршащий листочек и перечитывал текст, набранный добродушным тупоугольным шрифтом. Вместо того, чтобы проиграть в уме предстоящий допрос, подготовить ответы на вероятные вопросы, продумать линию поведения, он метался от текущих рабочих дел к своей книге, мерцающей на компьютерном мониторе обрывистыми строчками, обильными курсивами сносок и цитат, не в силах сосредоточиться ни на том, ни на другом.
Его охватило странное настроение, будто перед исповедью, на которой он, впрочем, никогда не был. Словно не к усталому, издерганному, пожелтевшему от рутины следователю он завтра отправится, а к самому посреднику Господа Бога, от которого нельзя утаить ни помысла, ни деяния. Измученная под спудом самообмана совесть заныла сразу в нескольких местах. Очнулась в том потаенном закутке, где хранились воспоминания о ранении Белова, заворочалась даже в том забытом углу, где остался след того неудачливого пострадавшего паренька. Но особенно свирепствовала совесть там, где жили призраки всех женщин, когда-либо деливших с Олегом ложе. Тут он, определив источник наиболее сильного возмущения чувства вины, все-таки не смог понять, где же точно располагается нарыв, разбужен ли он количеством этих женщин, или несправедливостью, допущенной по отношению к ним. В последнем случае Олег всегда был болезненно щепетилен. Вызвать женскую обиду казалось ему поступком бесчестным и низким. Даже если инициатором расставания оказывался именно он, а чаще всего так и складывались обстоятельства, он прилагал усилия, близкие к титаническим, чтобы его не поминали лихом.
Теперь же он вспомнил, как зло и насмешливо распрощался с Ларисой. Выяснив с помощью Тони ее адрес, он в обеденный перерыв отправился в цветочный магазин на улице Крупской, и поставил на уши весь персонал, составляя цветочную корзину для недавней любовницы. По его мыслям букет должен был содержать не извинение, а, скорее, комплимент, благодарность и уважение. И все-таки выглядеть не безликим, представительским, а немного флиртующим.
Общими стараниями пяти флористов, в центре корзины угнездилось одиннадцать пестрых, как крылья степных куропаток, изящных, как сон ласточки, розово-персиковых орхидей. Их густо окружили белые фрезии, а вокруг тонкой синей ниточкой была пущена кайма бесчисленных ирисов. Композиция совершенно удовлетворила Олега. Он расплатился, вложил в корзину карточку с надписью синим фломастером: «В память о встрече у озера», и вручил курьеру адрес. А вернувшись в рабочее кресло отметил, что цветочные экзерсисы развлекли его, облегчили душу и разгрузили думы. Он приободрился, и стал без внутренней дрожи настраиваться на завтрашнее утро.
Вечером в дверь его квартиры позвонили. Курьер вручил Олегу, уже облачившемуся в халат и шлепанцы, бежевую подарочную коробку со смешным голубым бантом. Поставив ее на журнальный столик, Олег даже пару раз прошелся по кругу, наслаждаясь редким ощущением приятного волнения. Открыв ее, он, чуть не выронил крышку. На бархатной подушечке лежал пистолет. К нему аккуратно прислонилась белая карточка: «Отважному защитнику двух озер».
Нет, это была зажигалка. В юности Олег мечтал о такой, потому что часто видел в кино. Он даже извлек из шкатулки свой травматический Макарыч, на который в прошлом году получил разрешение и сравнил с подарком. Похоже, конечно, но и отличия сразу видны.

Всю ночь он провертелся, как на иголках, до трех утра размышляя сквозь сумерки мучительного бодрствования, что лучше принять: снотворное или сто грамм. Но в конце концов все же забылся неглубоким сном. Вскочил в семь по будильнику, раздраженный, с ледяным алмазным стержнем тревоги внутри. Сделал себе двойной эспрессо, выпил в два глотка, рассеянно прислушиваясь к новостям по радио. Но к жизни его, как всегда, вернули только душ и бритье.

Олег постучался и, не дождавшись разрешения, заглянул в комнату. Голые серые с пестринкой стены, в углу — еще советского времени коричневый шкаф с канцелярскими папками, мягкий черный стул и большой, заваленный бумагами стол со старым громоздким монитором в центре, повернутым к входящему массивным дырчатым задом. За столом сидела девушка в белой блузке. Она наклонила голову и каштановая челка наискосок скрывала верхнюю половину лица. В складках рукавов лежали серебряные тени. Жемчужный ряд маленьких пуговиц нежно изгибался между двумя молочно-белыми холмами.
Она подняла голову, и прежде всяких слов Олег мгновенно и без раздумий впустил ее взгляд в самую глубину своей груди. Глаза, очутившиеся перед ним, были не очень большие, не выпуклые, но то ли благодаря особым, плавно-протяжным очертаниям разреза, то ли из-за густой линии ресниц нижнего века, казалось, что они живут где-то впереди лица, как-то выдвинуты, словно между радужкой и глазницами колышется неведомое пространство. Цвет их был голубой у зрачка и аквамариновый — ближе к темному ободку. Холодный оттенок, пропитанный  невозможным океанским теплом.
На вид ей выходило не больше тридцати, а скорее всего, лет двадцать семь-двадцать восемь.
— Вы Смирницкий? — низковатый голос нельзя сказать, старил, — взрослил ее.
— Да. А ... тут...
— Я Анистратенко Валерия Владимировна. Занимаюсь проверкой по заявлению. Присаживайтесь, давайте повестку.
Олег  устроился на стуле и почувствовал, как его покидает тягостная тревожность перед допросом и неловкость за непривычное положение подозреваемого. Напряжение последних дней вдруг переродилось в сгусток вдохновения, неудержимо ищущего выхода. Правда, в сидячем положении он обнаружил, что дурацкий монитор прятал за своим пластиковым коробом целиком левое плечо и руку девушки. Олег, ничтоже сумняшеся, поднялся и передвинул стул так, что она вынуждена была развернуться в пол оборота, чтобы беседовать лицом к лицу. Но возражений не последовало. Разве что мимолетный вопрос мелькнул в глазах тенью баракуды.
— Итак, Олег Николаевич, я обязана ознакомить вас с заявлением господина Губина М. С. о нанесении ему вами телесных повреждений средней  тяжести, снять с вас показания и уведомить о трехдневном сроке проверки по данному делу.
— Ага. Я не понял, вы сейчас уже ознакомили, или только начали?
Каштановые брови неуловимо изменили прямую линию.
— Нет, мы с вами только начали. Но я с сути дела, а вы – с хамства.
— Виноват.
— Я слушаю вас. 
— Благодарю. Должен сказать, что весьма удивлен всем этим. Я точно знаю, что в своей жизни никому никаких повреждений не наносил, и совершенно не понимаю, о чем речь.
Ее взгляд оставил на лбу Олега пламенеющий след. Интересно было наблюдать, как аквамарин от дальней границы ее радужки грозно устремился к зрачку.
— Разберемся. Кстати, ваша реакция весьма далека от поведения оскорбленной невинности.
Он холодно улыбнулся, почему-то представив себя Остапом Бендером. Начиналась его роль, и, видимо, поэтому подсознание подкинуло ему в помощь образ великого комбинатора. И где-то на задворках пока еще робко переминался с ноги на ногу Хлестаков. Накануне Олег действительно хотел разыграть на допросе вздорное возмущение, но понял, что уровень лицедейства, отпущенный ему природой, не тянет на решение столь сложной задачи. Тогда он решил занять позицию спокойного, слегка нагловатого отрицания по принципу «я — не я, и лошадь не моя».
Правда теперь, при виде нежной, как чашечка незабудки, ямочки между ключицами, которую открывал задумчивый вырез сахарного воротника, на Олега нашло совсем другое настроение, в нем запела веселая легкомысленная сила, которой все по плечу. На сцену ворвался пройдоха Кочкарёв, разогнав пинками всяких Хлестаковых, Подколесиных, и даже самого Великого Комбинатора с его стальными ухмылками.
— Что ж, господин Смирницкий, давайте приступать.
Она провела пальцами по бланку протокола, выгнув кисть и словно разглаживая разлинованный лист. Олег догадался, что этот жест у нее ритуальный. Как на ладони поплевать.
— Вам показания обязательно устно нужны, или можно письменно? — деловито спросил он.
Дознаватель удивленно вскинула голову.
— Хотите писать? Пишите!
Она пододвинула ему через стол несколько желтоватых листов казенной бумаги.
«Была-не была»! — подумал Олег, достал «паркер», всегда выпускающий из себя особенно ладный почерк, и приступил к показаниям. Он писал быстро, без помарок, но все-таки немного дрожащей рукой:

***
Генерал, Наши карты — дерьмо. Я пас.
Север вовсе не здесь, но в Полярном Круге.
И Экватор шире, чем ваш лампас,
Потому что фронт, генерал, на Юге.
При таком расстояньи любой приказ
Превращается рацией в буги-вуги.
……
Генерал! Только душам нужны тела.
Души ж, известно, чужды злорадства,
И сюда нас, думаю, завела
Не стратегия даже, но жажда братства;
Лучше в чужие встревать дела,
Коли в своих нам не разобраться.

Генерал! И теперь у меня — мандраж.
Не пойму от чего: от стыда ль, от страха ль?
От нехватки дам? Или просто — блажь?
Ни помогает ни врач, ни знахарь.
Оттого, наверно, что повар ваш
Не разбирает, где соль, где сахар.


Генерал! Я боюсь, мы зашли в тупик.
Это — месть пространства косой сажени.
Наши пики ржавеют. Наличье пик —
Это еще не залог мишени.
И не двинется тень наша дальше нас
Даже в закатный час.
 
Поставив точку, Олег взглянул на девушку, на то, как она скалывает степлером какие-то документы, старательно ровняя листы, и глядящие в одну сторону кончики каштановых волос касаются тонкой линии плеч, на то, какой прозрачный бесцветный у нее маникюр, и какими осторожными кремовыми тенями разделены ее пальцы, на ровную фалангу безымянного пальца правой руки — без украшения.
«Идиотизм»! — подумал он о своей выходке. Но все же, покашляв от неловкости, протянул ей лист, оживленный столбиками дольника.
— Уже? Число, подпись, поставили? — спросила она, и тут ее взгляд упал на строчки, расположенные странным для письменных показаний манером.
Олег, сдерживая улыбку, опустил голову, чтобы не видеть недоуменного лица дознавателя. Она взяла из его рук листок, перевернула и, опасливо держа его на расстоянии чуть дальше обычного, принялась читать, не торопясь разбирая незнакомый почерк. Подозреваемый, затаив дыхание, ждал ее реакции. Вдруг мелькнула мысль, что дальше второй строфы она продираться не захочет, и гневно, а может быть даже брезгливо сомнет и выбросит бумагу. Но вот мерцающие какой-то неуловимой косметикой веки накрыли подвижную радужку, значит, она добралась до конца письмен. И теперь Олег до жжения в животе испугался, что она спросит, не его ли это сочинение? «Тогда — все, — решил Олег. Она — не моя». И сам подивился, насколько горячо и уверенно впилось в сердце это певучее слово — «моя».
— Олег Николаич, — по голосу дознавателя было ясно, что она прекрасно знает, что говорить дальше, — я очень надеюсь, что показания, которые вы дадите по существу, будут столь же многословны, как и стихи раннего Бродского.
Смирницкий поднял на нее насмешливые, но благодарные глаза. Каштановые волосы девушки то ли от природы богатые, то ли с помощью неведомых притираний обретшие воздушную пышность, оставляли густую сень между собою и ладными скулами. Туда, в этот душистый сумрак и смотрел Олег. Должно быть, когда она говорит по телефону, она помещает трубку в эту теплую пустоту, и волосы закрывают ее кисть.
После паузы, он чуть повернул голову, потом прямо посмотрел ей в лицо, уже не скрывая откровенный мужской интерес. И стекло сверкнуло в ее взгляде, она умела защищаться не краснея, не опуская ресниц.
— Валерия Владимировна, прошу меня простить. Эксперимент с письменными показаниями не удался. Вероятно, я гожусь только на то, чтобы отвечать на ваши вопросы.
— Вероятно. Начнем: Имя, фамилия, отчество. Год и место рождения. Должность, звание.
— Смирницкий Олег Николаевич. Тысяча девятьсот семьдесят первый. Город Балашиха Московской Области. И. о. начальника Управления культурными мероприятиями округа Балашиха. Кандидат филологических наук.
— Где вы были 12 октября две тысячи четвертого года?
— Не припоминаю.
— Вы участвовали в показательных выступлениях историко-спортивного клуба «Исток»?
— Нет.
— Но вы присутствовали на этих выступлениях в ДК «Машиностроитель»?
— Нет.
Она коротко и жестко глянула на него.
— Олег Николаич, а к историческому фехтованию вы вообще никакого отношения не имеете?
— Ну, почему? Можно сказать, что  имею. Я занимался этим когда-то. Так, для себя. Совсем недолго, кстати. Меньше года.
— Где занимались?
— В московском клубе «Кельт».
— А сейчас как, по-прежнему в строю?
— Давненько не брал шашек в руки. Разве что по случаю. Косточки размять, то-се.  Времени совсем не хватает! То День знаний, то День города. А там и День учителя на носу. Одних культурных мероприятий сколько!
— Угу, — она перестала писать.
— Да вот.. — подумав, произнес Олег.
—  Вы знакомы с заявителем по вашему делу господином Губиным Михаилом Степановичем?
— Не имею чести.
— Как вы относитесь к его показаниям, что, —  девушка опустила глаза и продолжила читать по бумаге: — двенадцатого октября две тысячи четвертого года в ДК «Машиностроитель» вы нанесли ему удар ногой в коленную чашечку, в результате чего у него произошел разрыв мениска с последующим неполным восстановлением подвижности сустава?
— Отношусь, как к ошибке или недоразумению. Сознательного оговора не допускаю, следуя принципу презумпции невиновности.
— Как вы относитесь к его показаниям, что после нанесения ему, т. е. господину Губину серии ударов, вы отобрали у него меч, которым через несколько минут в том же ДК был ранен руководитель клуба «Исток» господин Белов Ян Оскарович?
— Отношусь, как к бреду. Спросите самого Белова.
— Спасибо за совет. А с Беловым вы знакомы?
— Разумеется. Мы иногда встречаемся на заседаниях в городской администрации.
— В каких вы отношениях?
— В рабочих.
Рука ее снова остановилась. Девушка поудобнее уселась на стуле и черты ее лица смягчились.
— Олег Николаич, а у вас есть враги? Или, скажем, недоброжелатели?
— Врагов, таких, о которых я знал бы — нет. С недоброжелателями дело, конечно, несколько сложнее. Думаю, есть. Но тогда вы спросите, не подозреваю ли я кого-то из них в ложном доносе? Сразу отвечу: ума не приложу, кто конкретно может быть причастен к этому.
Дознаватель помолчала, нахмурилась над протоколом и затараторила, не поднимая головы, не отрываясь от писанины:
— Хорошо, господин Смирницкий. Ваша позиция мне понятна. Прочитайте, распишитесь.
Она протянула ему разлинованный и заполненный лист протокола.
«А сейчас, должно быть, дактилоскопия, подумал Олег, — и мне конец».
— Вы свободны на сегодня.
— Уже? Так быстро? — он попытался придать голосу игривую отвагу, но вышла хрипловатая бравада, — а как же отпечатки пальцев?
Теперь она не выдержала и усмехнулась.
 — А вы не торопитесь. Постановление о дактилоскопической экспертизе я сегодня подготовлю. Вам придет повестка, и вы явитесь в лабораторию. Завтра, скорее всего.
— Так это не к вам?
— Ну, разумеется, не ко мне. Это вообще не здесь, а на Второй Балашихе. В повестке будет адрес, не переживайте.
— Уяснил. Могу идти?
— Да, всего хорошего!
Олег поднялся и постоял у стола, возвышаясь над девушкой.
— Вы мне сообщите о результате трехдневной проверки?
— Да, конечно. В письменной форме.
Он понял, что пока ни его многозначительным взглядам, ни обаянию не прервать этот трескучий поток канцеляризмов, разделяющий их. «Пускай, подумал, он, сухо прощаясь с дознавателем, вот после»…
И  уже в коридоре по пути к выходу, догнала и вцепилась в затылок жгучая мысль: «что — после?» Безнадежность заворочалась в кишках изголодавшейся пиявкой: «после чего?».

И за рулем не приходило забвение. Оставалось с досадой и удивлением признать, что Норкин туго знал свое дело, и все у него шло, как по маслу. Все, предсказанное им, сбывалось. Беда придвигалась к Олегу вплотную. И все-таки не верилось в поражение. Даже в реальность допроса, уплывающего за спину, скрывающегося за поворотом, не верилось. Словно поставлен смертельный диагноз, видный только в анализах, а организм, еще не ощутивший болезни, не может соотнести страшные медицинские термины с собственным бодрым самочувствием. Одновременно что-то недавно мелькнувшее в мозгу, беспокоило его. Что-то мимолетное, словно иголочка, ускользнувшая за воротник. Валерия —  гудело и журчало в груди. Раньше он очень не любил это имя. И вдруг вспомнил почему: лермонтовский «Валерик» — река смерти. «Эх, все одно к одному», — пробормотал себе под нос Олег, паркуясь около здания Управления.
В тот день у него намечалось много звонков и встреч. Какие-то отменились, Тоня по этому поводу каждый раз взволновано забегала в кабинет. Какие-то состоялись и оказались неожиданно интересны и плодотворны. И пресловутому  Арташезу Самвеловичу, наконец,  посчастливилось получить согласие на прием. Олег благодушно утвердил встречу с ним в завтрашнем расписании, предвидя, что ничего путного из этого разговора не выйдет, а завернется он не менее, чем на полчаса унылой тягомотиной, ибо Арташез Самвелович принадлежал категории просителей неизвестно чего, действующих на авось. Но сам Смирницкий был легок, точен, прозорлив, разговорчив и тверд. И сквозь служебную кутерьму, которая обычно развлекала его, то и дело проскальзывало тревожным пунктиром: «для Валерии, моей каштановой, перламутровой Валерии, это все будни, рутина. У нее за спиной в шкафу столько фамилий, дел, драм, что наше странное дело меченосцев ни сколько ее не занимает. Она даже не стремится поскорее получить мои отпечатки — ключ ко всему. Все пустила рабочим порядком. И уж конечно, она лишний раз не вспомнит обо мне в отрыве от делопроизводства. Да-да, ловелас хренов!»
Уже около шести заехав на службу из редакции городской газеты «Факт», где главред потчевал его чаем с зефиром крем-брюле и беседовал о новой литературной рубрике, Олег застал собирающуюся домой Тоню с блестящей пудреницей перед лицом, и успел дать ей задание, о котором едва не забыл. Завтра у него на столе должны лежать любые, но желательно, как можно более полные сведения о некоем Михаиле Степановиче Губине, примерно восемьдесят пятого года рождения, местном уроженце.
А самому Олегу хотелось прежде всех дел служебных и уголовных, и даже в сердцах послав подальше и те и другие, бережно собирать колоски информации  о строгой девушке лет двадцати семи с  волосами цвета спелого каштана, с глазами,  явленными переплетением неведомых плоскостей, тепло-холодного морского оттенка. Сложить все эти солнечные колоски в тугой сноп самому, горячими руками. Прокалить в расходившемся сердечном горниле каждую букву, каждый обрывок речи, касающийся ее тонкого существа. Он загрустил от недостатка времени на эту сладкую жатву.
Дома, за заслуженной рюмкой конька Олег, наконец, решил, что он сейчас сделает. Нельзя было дальше тянуть со звонком, который он так упрямо, так по-детски не логично откладывал, сам от себя скрывая объяснения этой бездумности. Выключил телевизор, чтобы не отвлекал посторонний шум. Уселся перед телефоном поудобнее.
Ответил  бодрый молодой женский голос.
— Алло!
— Добрый вечер! Можно попросить Яна?
— А кто его спрашивает?
— Это его старый друг.
— Тогда тем более, почему бы вам не представиться?
«Напористая дамочка» — отметил Олег.
— Некто Смирницкий.
Ян подошел не сразу. В трубке смутно послышались два тяжелых шага, звук которых опрокинулся в пропасть долгой паузы.
— Слушаю, — донесся знакомый голос, словно тяжелая капля дождя упала на асфальт.
И вслед за нею забарабанили мелкие:
— Здравствуй,  как поживаешь?
— Здравствуй. Все хорошо.
— У меня разговор к тебе.
— Это по поводу общественных слушаний?
«Прощупывает, — прищурился про себя Олег. Прекрасно знает, что по административным делам я не стал бы ему звонить. При необходимости связался бы через секретаря или референта».
— Нет. По личному вопросу.
— А именно?
Олег не сразу придумал, как сформулировать.
— В общем, насчет фехтования.
Телефон: серебристый корпус трубки со светящемся циферблатом на подставке, а внутри, наверное, какие-нибудь проводки, контакты, клеммы. Это все для того, чтобы передавать голос. Но как живо, осязаемо доносятся и молчание, и тревога, и испуг, и замешательство, и тяжесть тишины. Многое слышал Олег в этом коротком беззвучии.
— Нужно встретиться, — неохотно произнес он.
— Хорошо, — также неохотно выдохнул Ян.
— Извини за немногословность, но, правда, не могу ничего толком объяснить по телефону.
— Я же сказал, что согласен. Где? Там же?
Конечно, Олег понял, что Ян имеет в виду клуб F 21. И почувствовал, как многое зависит от его ответа.
— Ни в коем случае. Давай лучше в Просто трактире. Знаешь, это на углу Советской и Проспекта Ленина?
— Как скажешь.
Они без проволочек сговорились о времени и торопливо распрощались.
А потом,  буквально через минуту, он даже не успел вернуться к коньяку, Олегу позвонила мама. Напомнила, что через месяц у отца юбилей. Расспрашивала о здоровье, о работе. Беспокоилась, что голос у сына какой-то странный, не простуженный ли? Олег машинально отвечал, глядя в окно, на вечереющее небо, вбиравшее в себя усталость зрачков, расширяющее их возвышенной печалью закатных отсветов. И видно было, как ветер задумчиво перебирает листья, будто примеряется, не пора ли уже срывать их, сеять долу, не устали ли они от жизни.

V

Просто трактир любим балашихинцами. Он стоит в самом центре города, недалеко от площади Славы. Раньше в этом помещении был магазин «Детский мир». Стены и потолки в магазине доброжелательно и обнадеживающе зеленели краской цвета молодой травы, а вдоль стен стояли игрушки, тянулись полки с яркой одеждой. Однажды Олег в возрасте, когда еще прилавки находились выше уровня его глаз, бродил по магазину с мамой, не выпускавшей его ладошку. Их привлек шум в самом большом зале с театральной многоярусной люстрой. Там, на полу бился головой о плиточный узор мальчик немного старше Олега. Над ним кудахтали женщины. Мальчик сквозь нечленораздельные мокрые слюняво-слезные всхлипы повторял: «экскаватор, экскаватор». Через толпу уже несся мужчина, размахивая большой цветной коробкой. «Вот твой экскаватор, Санечка, вот он!». Мальчик поднялся, как ни в чем не бывало, и, не утеревшись, прижал к надорванной криком груди коробку. Олег потом долго собирался с духом как-нибудь воспроизвести этот трюк, для получения какой-нибудь вожделенной игрушки, но так и не собрался. Вырос, видно, быстрее, чем окрепло желание получать мечтаемое во что бы то ни стало.
А теперь и духу тут не осталось от «Детского мира». На стеклах — кустарные, но благородных очертаний и цветов витражи. В большом зале — тяжелые деревянные столы. Под стать им барная стойка, за которой переливаются многоцветные глаза зеленого змия. Прочно ввинчены в потолок солидные кованые светильники, имитирующие связку факелов. Здесь всегда уютный, сытый и немного пьяный вечер. Здесь встречаются одноклассники, здесь играют свадьбы, празднуют круглые даты, просто пропускают кружечку пивка после работы.
Олег назначил встречу на обеденный перерыв и пришел немного раньше урочного часа, чтобы успеть подкрепиться. Раньше он вряд ли был бы столь расчетлив, но предстояла еще половина, и самая напряженная, рабочего дня, в течение которого ничего калорийнее чашки сладкого чаю не предвиделось. Однако развернув толстый фолиант трактирного меню, Смирницкий понял, что о еде думать не может, и никакой, даже самый золотистый кусок утки, маринованной в меду, в горло не полезет. Он спросил себе эспрессо — черную, в миг остывшую лужицу в белой чашке, и принялся садить сигарету за сигаретой.
Яна он уже давно толком не видел. Даже на последнем заседании, где поднимался вопрос о стадионе, Белов отсутствовал, кажется, был в командировке. Олег и не вспоминал о нем. Он был уверен, что вся воинская лихорадка изжита, вытравлена навечно. Время, хлопоты, дела, работа окадили душу очистительным ладаном. Последние два года, к тому же, выдались богатые на путешествия и по России и за границу. Старые грехи, мысли, обиды, тревоги закладывались мозаикой новых впечатлений и таяли, точно древние фрески, написанные темперой, под натиском новодельной масляной живописи. Олег не верил, сопротивлялся признанию, что на него со всею мощью освободившейся из-под спуда стихии, надвигается рецидив затаившейся болезни.
И вот — оживление у входа, мягкая волна от захлопнувшейся двери. Ян, серьезный, сосредоточенный, вошел, деловито окинув взглядом зал. Хмуро поздоровавшись, сел напротив, всем своим видом показывая, что время его ограничено, и поднял выжженный тревожным ожиданием взгляд.
Олег почему-то думал, что сначала они поболтают немного о том, о сем, и впрямь, как старые друзья. И с чего он это взял? Нет, почуяв тревогу Яна, он со скрытым злорадствам задал ему пару дежурных вопросов о делах, о семье, упиваясь нарастающем раздражением собеседника, которому не терпелось узнать зачем его сдернули отрывистым телефонным звонком, и при чем тут фехтование. Натешившись ролью хозяина положения, Олег, теребя не прикуренную сигарету, коротко и четко посвятил Яна в планы Норкина. Занятно было наблюдать за выражением лица собеседника. На нем последовательно сменяли друг друга недоумение, гнев, заинтересованность, возмущение, тайный азарт. Олег только сейчас оценил, как в свое время наслаждался Норкин, поверяя ему свои замыслы.
— Итак, главное условие — наш бой. Шуточный, инсценировочный, настоящий, не важно. Победителю двадцать тысяч евро, проигравшему — десять. Ну, вот, собственно, все, — он устало взглянул на Белова, — твое мнение?
       Ян выглядел гораздо спокойнее, чем пять минут назад. Даже какое-то облегчение овевало его худое конопатое лицо, белобрысые брови расслабленно выпрямились.
— Прежде всего, ты должен меня убедить, что это не розыгрыш, — ответил он.
Олег недоуменно нахмурился, но все-таки сообразил, как нелепо, должно быть, звучало это беглое, нервное изложение сути дела. Он-то уже прожил с этой сутью пару дней, принял ее, вложил персты в ее плоть, чтобы увериться окончательно. А для человека стороннего все это выглядело сущей белибердой. Тут Норкин немножко просчитался, такие вещи требовали для подачи себя только первых рук. Смирницкий со стуком выложил перед собеседником свой сотовый.
— На, позвони ему! Ты всегда думал обо мне скверно, Белов. Интересно, по какой такой причине?
Ян легонько отбросил телефон кончиками пальцев, с каменным лицом пропустив мимо ушей насмешку. Олег со вкусом затянулся табачной горечью. Покусав губу, Ян вдруг схватил телефон, откинул экранчик и углубился в поиски норкинского номера. Олег поднялся и отошел к барной стойке, чтобы не мешать Яну наслаждаться беседой с Георгием. Перед ним тут же поставили чистую пепельницу. Но что была ему пепельница. Ах, как хотелось хотя бы пятьдесят грамм доброго коньячку. Не позволяя себе оглянуться, он выждал минут десять и посмотрел через плечо на их столик. Ян делал заказ официанту. Телефон, сослуживший службу, покоился на столе. Олег вернулся на свое место и вопросительно воззрился на собеседника. Тот был оживлен и сверкал глазами.
— Тогда я не понял одного, — начал  Ян без обиняков, — ведь дело уже заведено, так? Подписку с тебя взяли?
— Нет пока. Там, как мне сказали, сначала будут все проверять в течение трех дней.
— Ну, это еще туда-сюда. Иначе, какой смысл Норкину настаивать на своем? Он ведь уже не сможет дезавуировать начатое расследование.
— Тут я тоже пока не совсем разобрался. Видимо, все устроено так, что если я в ближайшее время доложу ему о нашем положительном решении, то все каким-то образом утрясется. Вроде как проверка не даст результатов.
Ян задумчиво курил, глядя в пустоту.
— Значит, главный козырь Норкина — отпечатки пальцев?
Олег пожал плечами.
— В общем, да. Пока меня не приперли ими к стенке, мы можем дружно отнекиваться. Но сколько веревочке не виться…
— Их уже сняли?
— Завтра иду, — он похлопал себя по нагрудному карману, где лежала  обнаруженная в утренней почте повестка, — дальше – вопрос нескольких дней.
Белов заерзал на стуле, вдруг улыбнулся какой-то своей мысли, даже потер лоб пальцами, стараясь не показывать на лице отблеск некоего, видимо, неожиданного соображения. Настороженно глянул сквозь платиновые ресницы на Олега.
— Кстати, а тебе-то еще не приходила повестка?—осведомился тот.
— Да нет. Думаешь, должна?
— Думаю, твои показания будут нужны в подтверждение моих. Главное, не ляпни, что мы были знакомы до служебной деятельности.
— Ну, если что, за это не беспокойся.
— Спасибо. Но имей в виду, если докажут, что все-таки это я тебя ранил, тебе могут пришить дачу ложных показаний.
— Не докажут, — небрежно буркнул Ян, потом как-то встрепенулся и произнес мягко, немного лукаво:
— Спишу на потерю памяти или на посттравматический шок.
Олега начинали раздражать странные интонации собеседника. Им принесли по второй чашке черного кофе. По-прежнему хотелось чего-нибудь покрепче, но оба были за рулем. Играла негромкая музыка. Компания за соседнем столиком спринтерскими темпами наливалась пивом.
 — Нет, ну кто бы мог подумать! — воскликнул Ян, с отвращением пригубив черную жижу, — я Норкина давно знаю. В свое время он был неплохим спортсменом, но знаешь, так, ничего сверхъестественного. Потом вот появился этот клуб, Кельт, там он неплохо поднялся. Тренер из него вышел прекрасный, — Ян косо глянул куда-то на грудь Олега,  — но нелегальные тренировки с боевым оружием — это одно, подпольные турниры — шут с ними. А сейчас, что это за дикая каверза? Как он смеет вмешиваться в наши личные дела?! Да еще шантажировать?
 — Меня-то что об этом спрашивать? — вздохнул Олег, — нам надо выкручивать как-то.
— Строго говоря, тебе надо выкручиваться, — поправил Ян, зажигая новую сигарету, — итак, если ты все-таки позвонил мне, это означает, что ты согласен?
           Смирницкий выпрямился и пристально посмотрел в глаза Яну. Непривычно и знакомо-тревожно дрожал напротив антрацитовый блеск.
— Я позвонил, потому что считаю, что ты должен находиться в курсе событий и иметь свою точку зрения по этому поводу.
— И ты, конечно же, рассчитываешь услышать ее сию минуту.
— Ну, хотя бы приблизительно.
Ян снова погрузился в молчание.
— Это трудно, — наконец сказал он, невесело усмехнувшись.
— Знаю.
— Давай, я буду рассуждать вслух. Судя по тому, что за тебя взялась милиция, вначале ты все-таки отказал Норкину?
— Верно.
— Почему?
Олег ответил с издевкой.
— Потому, что это предложение я посчитал унизительным.
Белов покивал в ответ.
— Да, наш приятель зарвался. Не сомневайся, приди он ко мне первому, я бы тоже послал его лесом.
«А ведь он неискренен», — устало подумал Олег и обнял ладонями белую ладную, как бутон водяной лилии, кофейную чашечку. Пробубнил, глядя на оползающую с фарфоровых стен гущу, оставляющую след в виде сказочных садов:
— Послал бы, да? Ну, считай, что мне полегчало.
Ян улыбнулся.
— Постой, но что ты от меня, собственно, хочешь услышать?
— Соображения твои. Все-таки это дерьмо касается не одного меня.
— Да, но за жабры-то взяли тебя. Тебя, а не меня прижали к стенке. А мне  прикажешь это разруливать?
Олег постучал по полу носком ботинка.
— Я не собираюсь ничего сваливать с больной головы на здоровую. Но пойми, мной пытаются управлять через Норкина точно так же, как тобой — через меня. Неужели ты готов пустить все на самотек? 
— Нет, не готов. Но, повторяю, что ты хочешь от меня?
Олег вдруг действительно осознал тщетность своего нажима. Он предвидел очередной вопрос Яна и поморщился от отвращения, услышав его именно в предсказанном виде:
— Предлагаешь, чтобы именно мое слово решило твою судьбу? 
— Во-первых, не мою, а нашу. Во-вторых, не забывай, что мое слово еще не прозвучало.
 Ян взглянул на Олега с насмешливым любопытством.
— Подумаешь, пока не прозвучало! А что тебе остается? Садиться в тюрьму? Искать настоящего виновника? Этого бритоголового бычару, который Мишу Губина зашиб? Даже я его не опознаю на очной ставке, а тебя, по-моему, там вообще поблизости не было.
Олег покорно молчал, поглаживая массивный рубчатый браслет своих часов. А что, если и в самом деле найти Саню Штукатурова, который был одним из зачинщиков драки, через него выйти на того отморозка. Ведь это же выход. Выход! Ну и что, что мало времени, что это всего лишь теоретические пунктиры? Если захотеть, то это вполне осуществимо на практике.
— А что, если мы… — невнятно начал Олег, еще не зная, как закончит фразу.
— Подожди, — Белов быстро облизнул пересохшие губы, как-то замялся. Пожалел, что прервал собеседника? Но потом продолжил отрывисто и без пауз, — вот что я решил. Тебе в качестве Норкинского парламентера, я даю отрицательный ответ. Но если я получу вызов от тебя лично, то приму его, — он забарабанил кулаком по столу, как немецкий студиозус, выражающий одобрение лектору. — Ясно? Устраивает тебя такой расклад?
Ярость мгновенно закипела в Олеге. И здесь ему ставят условия. И здесь указывают, как жалко и глупо его положение.
Он тяжело посмотрел на Белова. Тот вновь насмешливо улыбнулся в ответ. Вольно ему было смеяться.
— Друг мой, —  ласково протянул он, — ну поставь себя на мое место, увидишь, оно также не завидно, как и твое.
Потом вдруг согнулся, накрыл сцепленными пальцами стриженный платиновый затылок и беззвучно захохотал. Олег смягчился, оттаял, тоже позволил себе неуверенную улыбку. Нет, а может, он правда слегка зациклился, пережег себе мозги и нервы с этим делом. А вот человек прокрутил все на свежую голову, и сейчас разложит все по полочкам, свяжет концы с концами, спрямит все дурацкие лабиринты.
— Слушай, — откашлявшись после смеха, поговорил Ян, — с нами ломают комедию, но и мы тоже хороши! Гладиаторы вшивые. Развели тут черт знает что. Раз уж так вышло, давай просто подыграем Норкину, а? — его глаза заблестели, — мы же не дети все-таки, париться из-за того, как он к нам относится, за кого нас принимает? Это только с нашей точки зрения выглядит унижением, оскорблением, пятым, десятым. А на его взгляд, наоборот — выгодное дело. За десять минут голливудского фехтования получить такие бабки. Ну, подумай!
Олег подозрительно помолчал.
— Раз ты действительно так считаешь, прими предложение Норкина безо всякого вызова. Прими! И я тоже соглашусь без вопросов.
Ян оттолкнулся ногами и отодвинулся со стулом подальше от стола, как будто желая издалека взглянуть на собеседника. Ни следа веселости не осталось в его лице.
— А ты, пожалуйста, не командуй, —прошелестел его холодный голос, — Гоша пришел к тебе, а не ко мне. Ты загнан в угол, а не я. Ты и должен ответить первым.  «Нет», значит, «нет». Выпутывайся как знаешь. А вот твое «да», любое, я приму, пожалуй. В конце концов, кто старое помянет… Да и не те люди мы уже, чтобы…
Олег чувствовал, что измотан до последней степени. Он уже не понимал, в какую сторону двигаться, потерял направление посреди кочек бескрайнего болота. Да кому нужна его гордость? Даже Ян находит, что можно поступиться с принципами, если уж на то пошло. А ведь и правда, к чему распутывать гордиев узел, если его можно разрубить? Так и поступают не мальчики, но мужи. Разыграть бой. А что такого? Просто без всяких пароксизмов, без надрыва вспомнить молодость. Отпустить на все четыре стороны эту отвратительную, изгрызшую кости, историю их нелепой, случайной вражды, которая ни с того ни с сего вновь встала между ними. А потом наверняка станет легче. И не придется уже никогда об этом думать, рассуждать, что же такое ты совершил тогда. Что же ходит за тобой по пятам годами, дышит в затылок адским смрадом. И больше уже никто не сможет прибрать тебя к рукам, потому что не останется уже никакого средства для шантажа. Олег будет свободен, разве что на Страшном суде ему придется держать ответ. И можно будет осторожно, вдохновенно затеять ворожбу с Валерией. Воспоминание о ней дрогнуло в душе серебряной пластинкой. Но опять было не до нее. Почему она всегда вспоминалась в такую секунду, когда нельзя приласкать ее образ, нельзя отвлечься.
С тяжелым сердцем Олег произнес.
— Быть по сему. Я согласен. Давай изображать шутов.
Белов сидел с опущенной головой, на макушке топорщился льняной ежик коротких волос. Сцепленные в замок руки были сжаты так, что костяшки пульсировали белым рельефом хрящей.
— Вот именно, черт возьми, шутов, — пробормотал он, — и это мы с тобой! —он смял пустую сигаретную пачку и швырнул в пепельницу, рассеянно заглянул в пустую кофейную чашку, — я просто представил сейчас, как бы все это выглядело… Извини, просто ты сам не дал времени все обдумать как следует. Вот я и… В общем, это было свинство с моей стороны,  вынудить тебя допустить, что я смогу участвовать в этом балагане.
— Что?! — Олег не верил своим ушам.
— Я же сказал, извини! — крикнул Белов, и пивная команда по соседству выкатила на них солодовые зенки.
Олег вскочил, краем глаза увидев, как заволновались бармен и официанты. Ян тоже поднялся, зацепив стол. Дзенькнули металлические ложки в чашках. На его лице странно смешались беспомощность и досада. Олег прикрыл глаза и покачнулся, он понял, что еще секунда, и он запустит в это лицо кофейное блюдечко.
— Успокойся, — прошептал Белов, — пойдем отсюда, здесь неудобно. Пойдем выйдем. Тьфу, я хочу сказать, давай где-нибудь на свежем воздухе договорим.
Он  за рукав потянул Олега к выходу, тот вырвал руку, оставаясь на месте. Но с удовлетворением почувствовал, что преодолел ярость. Он уронил на стол деньги за кофе и,  к тихому облегчению официантов, вышел на улицу, сожмурившись на жидкое солнце. Оглянулся, ища позади Яна, который где-то замешкался. Через минуту Ян выбежал на крыльцо трактира взъерошенный и веселый, на ходу показывая бутылку Хеннеси.
По улице Крупской, поблескивая, как рыбы на мелководье, сновали машины. Небо было высоко и сине. В кабинет отчаянно не хотелось. Тянуло понежиться на последнем солнышке. Каждый день этой первой недели сентября оно казалось последним. И каждый день его встречали, как чудо.
— С ума сошел? — пробормотал Олег, — у меня через час встреча.
— Важная? Отмени!
— Попробую.
Смирницкий  нашел номер Тони.
 — Там этот, Арташез Самвелович должен сегодня придти. Перезвоните ему, пожалуйста, скажите, что я задерживаюсь в телестудии.
 — Ой, Олег Николаич, он мне уже два раза звонил, все спрашивал, будете ли вы вовремя. Так жалко его…
— Тогда вот что, Бог с ним, дайте ему мой номер, мы свяжемся напрямую.
— Хорошо! — ответил повеселевший голос.
— А для остальных, я буду неизвестно когда.
Тоня захихикала.
— Как в «Служебном романе»?
— Чего? А, ну да…
Ян нетерпеливо топтался в сторонке, одновременно почему-то с вороватым видом запихивая бутылку во внутренний карман пиджака.
— Ну, что?
— Пошли. Машины здесь оставим?
— Конечно! Пошли к реке. Там сейчас, знаешь, как весной. Радостно как-то. Я вчера с собакой гулял. Купаются даже некоторые.

 Под взбесившемся солнцем, на теплом ветру, пропитанным глубинными лиственными и земляными запахами,  все сказанное в прокуренном кабаке казалось разборками в песочнице. Кто у кого куличик растоптал. Собеседники избегали теперь смотреть друг на друга. Они прошли короткий отрезок пути по многолюдной Советской, повернули направо, к торговому центру, ступили на терракотовую мостовую. Отсюда уже был виден главный вход в парк, редеющие золотистые березовые кроны. Белов всю дорогу молчал, но его мысли тусклыми перлами вплетались в четки олегова рассудка. Молодые люди, вихревым шагом проносящиеся по прямой парковой аллее, уворачиваясь от прогулочных колясок и шалящих малышей, слышали движения каждого атома в теле друг друга. Когда Ян начал понемногу обгонять его, Олег понял, это для того, чтобы притормозить у торговой палатки и купить пару одноразовых стаканчиков. Сам же он молча прошагал мимо, Ян также молча нагнал его и пошел рядом.
Едва впереди приветливо блеснула река, скорость их ходьбы увеличилась. Тем более, что путь пошел вниз, тут все, и пожилые пары, под руку бредущие по аллеям, невольно разгонялись: слева — живописный склон с деревянными столиками на вершине для любителей шашлыков, справа — оптимистично зеленеющий последними  травами овраг. Янтарные стволы сосен матово светились в полуденных лучах.

Она сразу узнала его издалека. Он шел навстречу очень быстро, и надо было срочно решать, здороваться с ним или нет. Ясно, что он не помнит ее. Ну и что. Раньше она бы обиделась, но сейчас у нее у самой студенты-первокурсники, как говорят аспиранты «первокуры», и она прекрасно знала, каково это — помнить в лицо и по именам сорок-пятьдесят человек. Рядом с ним, даже, пожалуй, чуть впереди шел другой человек. Чуть пониже ростом, но более тонкокостный, что ли, стройный, стремительный, как молния. Блондин. Он был в темно-серой водолазке и расстегнутом вельветовом дымчато-сизом пиджаке. А Смирницкий, тот как всегда — белая рубашка, темный костюм,  синий галстук с отливом.
— Здравствуйте, Олег Николаич!
Они затормозили разом и резко обернулись на ее приветствие, как на выстрел.
— Добрый день… — озадаченно пробормотал ее бывший учитель.
Если бы ей предложили выбрать в многолюдной толпе людей, которые наиболее несхожи друг с другом, ну, таких явных антиподов, она бы выбрала не долговязого и карлика, например, ни худощавого и толстяка. Она бы указала на этих двух, повстречавшихся ей по пути за хлебом, зеленым луком и свеклой для борща. Кто знает, как бы она объяснила свой выбор? Просто вдруг ее словно окатило холодной волной: нет ничего более разъединяющего людей, чем их непреодолимое сходство. Ну, как же дать это почувствовать? У них у обоих было совершенно одинаковое выражение на лицах — смятение и озабоченность. И совершенно очевидным казалось, что именно то, что стало причиной этих эмоций, именно оно и разделяет, отталкивает их друг от друга.
— Я Оля Петрусевич! Не узнали меня?
И тут Смирницкий улыбнулся, шагнул к ней, как бы оттесняя спиной своего спутника. Вдруг подхватил ее правую руку уверенным, отточенным жестом и прикоснулся к ней сухими теплыми губами. Ей это не то что как-то особенно понравилось. Просто она поняла, что с этого дня никому, даже еще неведомому возлюбленному не разрешит целовать себе рук. На это имеет право только он, ее учитель, который таким родным голосом осведомился:
— Лицей, выпуск двухтысячного года, 11 Б?
— Ага!
— Рад, очень рад, Оленька! И как вы? Где? Чем занимаетесь?
Она принялась рассказывать о своем поступлении в МГУ, об аспирантуре. Как все сначала складывалось не просто, а потом ее тему одобрил завкафедрой, и все в конце концов утряслось. Болтала и думала, что зря ее вдруг понесло. Ведь судя по тому, как стремительно они шли по аллее, их ждут какие-то срочные и важные дела. А она тут, как глупая кошка, путается под ногами. Но взгляд спутника Смирницкого успокоил ее. Блондин в серой водолазке был красив холодной арийской красотой. Ему бы играть в черно-белых фильмах штандартенфюреров и прочих партайгеноссе. Единственно, когда у природы, возящей стеком по его худощавой физиономии дрогнула рука — это, когда дело дошло до глаз: все-таки чуть подальше от прямой тонкой, как у иконописных ликов, переносицы следовало бы их расположить. Но эта пустяковая неправильность все же работала в пользу молодого человека, с нею его лицо казалось проще, понятней, так сказать. Но смотрел он не на нее, а на Смирницкого. И не проявлял ни малейших признаков нетерпения. Наоборот, пока они ворковали об академической рутине, его серые, щедро насыщенные свинцовым оттенком глаза теплели и все пытались не выпустить наружу улыбку, отчаянно колыхающую мелкие блики.
В таких случайных разговорах обязательно рано или поздно повисает пауза, когда собеседники без конца передаривают друг другу лучистые взгляды и виновато вздыхают, потому что больше не о чем говорить. Когда и их постигла эта неизбежная участь, Смирницкий глянул в сторону своего спутника. Как-то странно глянул, искоса, словно ему было достаточно увидеть только его силуэт за правым плечом. А блондин, уловив движение головы Олега Николаевича сразу подобрался, антрацитовые глаза потемнели.
Бывшие ученица и учитель попрощались без рукопожатий, без церемоний. И два молодых человека пошли дальше, стремительно набирая скорость, и не перемолвившись ни единым словом. Не глядя друг на друга. Как будто каждый из них знал, что у другого на уме. Вокруг девушки сразу сделалось пусто. Они словно часть пространства захватили с собой, разметали полами расстегнутых из-за этой непостижимой сентябрьской жары пиджаков. Она смотрела им вслед, пока они не пропали в самом конце аллеи у решетчатых ворот. Она знала, что они не обернутся на ее взгляд, потому что в тот же миг, когда они расстались, она перестала существовать в их мире.

На другом берегу, куда направлялись молодые люди через мощную бетонную спину плотины, в медовом сентябрьском мареве трепетали жемчужно-серебристые ветлы. Жара, растворяющая осенние запахи и краски, убаюкивала душу иллюзией волшебного сна. Под ногами лежали усопшие листья, каштановые, похожие на мертвую саранчу, кленовые — кусочки облетевшей солнечной смальты.
Директор парка был личным врагом Олега, о котором он благородно умолчал на допросе. Хотя парк именовался «парком культуры и отдыха», во владения Смирницкого он не входил. Им управляло территориальное ведомство, которое, по неизвестным причинам попустительствовало невероятной лени и пренебрежению обязанностями господина директора. Неделями мусор цветными пованивающими грудами лежал под скамейками после праздников. Вороны копошились в нем, не подпуская белок. К слову сказать, после народных гуляний и скамеек-то оставалось с каждым разом все меньше. Умерли и гнили под дождем, укоризненно выставляя ржавые ребра, веселые карусели олегова детства, которые стояли на высокой солнечной лужайке. Новый директор перенес детскую площадку в сырой комариный ельник. И ходить-то мимо этого места было неприятно. На всех собраниях и заседаниях Олег поднимал вопрос о передачи руководства парка в его компетенцию, холодно игнорируя бульдожий взгляд директора. Уже видел, как будет ставить на уши это сонное, заплывшее грязью и бездельем хозяйство. Как размашисто будет ставить подпись под приказами об увольнении. Но пока своей цели не достиг.
На высоком берегу Пехорки парк густел и дичал, но дорожка вдоль реки была истоптана до суглинка. Она шла слегка в гору, стремясь к самой высокой точке — обрыву недалеко от высоковольтной линии. Под обрывом желтел изрытый бесчисленными следами маленький уютный песчаный пляж. Олег ходил сюда в детстве с родителями по выходным. А по этой самой дорожке он гулял с бабушкой. Каждый день после школы в хорошую погоду он обязан был сопровождать ее на прогулку. Бабушка вышагивала усердно, вдумчиво, в этом заключалась ее зарядка, оздоровительная программа. Добредая до обрыва, она удовлетворенно отдувалась и, покряхтывая, с помощью внука опускалась на громадный остов вековой липы. Прилежно, глубоко вдыхала речной воздух, в котором ей чудился запах молодости и жизни. Минут через пятнадцать, гораздо резвее они возвращались домой, Олег мгновенно делал уроки и бежал во двор.
Обрыв сильно ополз за последние годы и выглядел теперь не столько живописно, сколько жутковато, словно щербатая челюсть неведомого мертвеца посреди дороги. Зато растительности на берегу прибавилось, молодой подлесок быстро подрастал под крылом  пожилых берез и осин.
Стой, — сказал Олег удаляющейся беловской спине, — здесь где-то должно быть большое бревно.
Они шагнули в траву, которая укрывала крутой склон, и прошли, шурша и треща ветками несколько шагов, продираясь сквозь кусты бузины. С нее бисерными каплями крови опадали перезрелые ягоды.
На громадном стволе, опушенном изумрудным влажным мхом, вросшем на четверть диаметра в почву, еще можно было удобно расположиться, упираясь ногами в самое начало склона.
Пока Ян возился с бутылкой, Олег глядел на реку. Вода,  глянцевая, синяя в тех местах, где на нее падала широкая тень хмурых елей, весело искрилась в середине от мигающий солнечных зайчиков. Спокойное равномерное течение перекатывало в глубине толщу непроницаемой прохлады, а отражение деревьев, позолоченных берез, роняющих в воду пригоршни тонких листьев, стояло неподвижно, вечно. 
 — Красиво здесь, — сказал Ян, протягивая Олегу полный стаканчик, словно квасу туда налил, — вот не понятно, почему так красиво? Ну, деревья, ну река?..
— Угу, —   отозвался Олег.
— Кстати, я ведь и сам на днях собирался пообщаться с тобой. Поблагодарить.
—За что это? — Смирницкий с удовольствием глотнул благородный напиток.
— За то, что не подписываешь проект о ликвидации стадиона. Ты в курсе, что нас таких панфиловцев с каждым днем все меньше?
— В курсе. Меньше некуда. Только ты и я.
— Все к тому и шло. К тебе приходили из этого агентства, «Перитус», кажется?
— Приходили.
— Что сулили, чем грозились?
— Да так, ничего особенного, просто поговорили, взвесили еще раз все аргументы. А к тебе какой подход искали?
— А-а-а, — неопределенно махнул рукой Ян, видимо, не желал открывать карты.
— Басаргина с тобой разговаривала?
 — Какая еще Басаргина? Хмырь такой скользкий, как его, Охрименко.  Надеюсь, ты ни на какую пропаганду не повелся?
 — Пока нет, — Олег посмотрел на профиль Белова, — ты-то чего так уперся всеми четырьмя лапами? Мало тебе спортивных объектов в Балашихе? Чего тебе-то этот стадион дался? Ведь и город не родной.
— Положим, я в Балашихе уже пятнадцать лет прожил. И разве в этом дело?
 — Боюсь, что для меня в этом. Я ищу и не нахожу никаких доводов против коттеджного поселка. Это естественный процесс — перемены, обновление. Вот, как течение реки. Как это остановить? Не подпишем мы с тобой, подпишут другие, в областной администрации.  Мы же далеко не последняя инстанция, поэтому какой смысл стоять насмерть?
 — Слушай, что ты городишь? — Белов пригубил коньяк из своего стакана, в котором утонула солнечная искра, — какое, к чертям собачим,  течение реки? Какой естественный процесс? Смотреть, как твой город заплывает слоем элитного сала — это по-твоему естественно? Они же погубят озера, одно сразу, другое — со временем, как пить дать! Завалят его переваренной черной икрой.
 — У тебя классовая ненависть что ли в одном месте играет? — усмехнулся Олег и подставил Яну пустой стаканчик, — налей-ка лучше. Что там у тебя? Портвейн «Три топора»?
 —Ладно, ладно, — Белов следил за журчанием охристой жидкости, чтобы не проронить ни капли, — суть не в черной икре, конечно. И вообще, ты не все знаешь. Даже эти из «Перитуса» не все знают. У меня уже готов бизнес план и смета на строительство детского спортивного лагеря на месте стадиона. И название есть: «Озерный». Мне очень помогают ребята из областной думы. Архитекторов уже нашли, юристов, с территориальным комитетом почти все утрясли. Сейчас идет последний этап согласования. Только тянется все медленно, зла не хватает! — Ян сделал несколько крупных глотков. — Если бы нам только успеть до того, как последняя подпись под проектом «Перитуса» будет поставлена, мы обнародуем наш план, и, надеюсь, у нас-то проблем с утверждением не возникнет.
— Сколько времени осталось?
— Недели две, в худшем случае — три, или месяц.
— Ясно…
— В общем, прошу не столько от себя, сколько от имени всех, кто работает со мной по лагерю: продержись подольше!
В голове Олега уже шумел дорогой хмель. Он понял, что о вождении сегодня придется забыть. Река двигалась, не стояла, точно стремясь унести с собой колеблющееся отражение берега. Силилась смазать, замутить, взбаламутить его, и не могла. Отрешенно и величественно скользило поверх течения небо, колыхались не ветру кроны речных берез. 
— Я подписывать ничего не стану, — произнес Олег, — даже если бы ты и не открыл мне свою тайну. Может, все-таки и есть что-то неотвратимое в наступлении всех этих проектов, коттеджей, торговых центров, но я в эту колею не лягу. Здесь вопрос не в моей выдержке, — он пристально посмотрел на Яна, притягивая ответный взгляд, — вопрос в нашем решении насчет предложения Норкина.
Белов нахмурился. Поднялся, разминая затекшие ноги. Прогудел в сердцах:
— Как все это некстати, какне кстати!
— Хорош причитать. Что в итоге? — спросил Олег.
Ян мутновато взглянул на него.
— Все то же.
— А конкретнее? Ты можешь, наконец, хоть слово вымолвить, не взяв его потом назад?
— Изволь, — Ян повернулся к нему, поигрывая опустевшим стаканчиком, — ты, если и согласишься на эту баталию, сделаешь это под давлением обстоятельств. Так уж получилось. У меня никаких обстоятельств нет. Меня заставить никто не может. На мое решение в силах повлиять только одно — твой вызов. Все. Больше — ничего.
— И после моего вызова, не игрушечного, а настоящего, ибо другим он быть не может, мы разыграем бой? — медленно проговорил Смирницкий.
— Да… — не уверенно пробасил Ян.
Олег посмотрел на собеседника. Как же ясно он видел его душу, как близка и понятна она была ему. Ян сел на бревно и налил себе еще коньяку. Потом поднялся,  повернулся к Смирницкому спиной. Его силуэт на краю склона четкими контурами обозначался в запутанных лучах.
— Хочешь, я поговорю с этой сволочью, Норкиным? — спросил Белов.
Олег с сомнением пожал плечами, переменил позу, поджав под себя немеющие ноги.
— Что ж, сделай одолжение.
Ян оживился, вернулся на замшелый ствол, растопырил колени.
— А что? По-человечески должен же он понять! Ты — ладно, представляю, что вы там сгоряча друг другу наговорили. А я сейчас подключусь уже на более взвешенной позиции. Попробую освежить в нем воспоминания о нашей давнишней дружбе. Пригрожу ему, на худой конец! Деньги-то он не потеряет. Найдет себе других попрыгунчиков. Просто хочет сделать все по высшему классу, — Белов выругался, — ничего, перебьется!
Он замолчал, ожидая одобрения.
— Пожалуй, — пробормотал Олег, — попытка не пытка.
— Чего ты мямлишь? Не веришь мне? Сомневаешься, что получится?
— Понимаешь, по-моему, он все просчитал. И этот наш разговор. И решение, к которому мы, вернее, ты придешь. Поиграть у нас на нервах, заставить вспомнить о старых счетах — ему нравится эта забава, которая так гладко и задорно идет по его правилам. Наплевать ему сейчас на вашу дружбу, и угроз твоих он не испугается. Ему главное — развязка. Он себя демиургом почувствовал.
— Кем?
— Вершителем судеб, инженером человеческих душ.
— Ну, знаешь, я тоже не пустобрех. И он прекрасно понимает, что мои угрозы —  не хрен собачий.
—   А что ты сделаешь? Убьешь его? Ладно, глупости все это.
Ян презрительно хмыкнул.
— Не хочешь, как хочешь. Была бы честь предложена. Что же дальше?
Олег уловил какие-то натужные интонации в речи Яна. Что-то было у него на уме, какая-то задумка, хитрость, кинжал за голенищем ботфорты. Эта мимолетная загадочная тень проскользнула еще в «Просто трактире». Но сейчас объяснений требовать бесполезно. Видимо, Белов и сам не решил, как распорядиться своей потайной шкатулкой. Олег  встал и несколько минут ждал, пока Ян тоже догадается подняться. Он сделал это нехотя, едва заметно пошатнувшись. Олег и сам чувствовал избыточный хмель, тяжелый, как бесполезные доспехи. Он ощущал слабый аромат янова одеколона, щеки обнесло теплом движения его крови.
— Что дальше, друг мой? — Смирницкий медленно поднял взгляд от квадратного подбородка с классической ямочкой до темно-серых дождевых глаз Белова, —а дальше — жди! Теперь я поиграю с вами со всеми.
Ян качнулся навстречу, до предела сжимая огненную мембрану, в которую превратился воздух между ними.
— Значит, все-таки не сейчас? — изо рта у него исходил сладковатый запах коньяка.
— Нет, — ответил Олег, — нет.
Повернулся и пошел прочь. И долго тискал в руке пустой стаканчик, первая урна попалась ему только у Сбербанка на проспекте Ленина.

VI

Утром Тоня вручила ему большой белый конверт. Он стал за последние несколько дней побаиваться появления этих белых прямоугольников, квадратиков. На этот раз перед ним был квадратик, даже квадрат. Успокоило, во-первых, то, что в левом верхнем углу знакомым трехстрочием чернел адрес администрации на фоне герба Балашихи (циркуль и шестеренка), во-вторых, то, что конверт не был запечатан.
Пальцы, коснувшись твердого глянцевого обреза, извлекли на свет белый синюю открытку с изображением трехглавой ротонды храма Преображения Господня на высоком берегу реки в усадьбе Пехра-Покровское, храма, белеющего издалека, видного отовсюду, словно облако. На развороте открытки читалось:
«По случаю двухсот тридцати трехлетней годовщины основания города Балашиха, мэр города (имярек) приглашает господина Олега Николаевича Смирницкого на торжественный прием, который состоится в Ледовом Дворце. Приглашение действительно на два лица».
 Олег не без удовольствия повертел в руке холодноватую гладкую открытку, несколько раз перечитал свое имя, набранное строгим, но элегантным шрифтом, полюбовался на чернильную, не факсимильную, а собственноручную подпись мэра. Этого приглашения он ждал давно. А если быть точным — два года, с тех пор, как начал заниматься административными поручениями и продвигаться в ГОРОНО. Но приглашения не присылали, хотя его коллегам, как он считал, одного с ним ранга, синие открыточки исправно ложились на стол. Что уж такого принципиального было в этом приглашении? Да ничего. Честолюбие? Да, честолюбие. Олег другим постеснялся бы, а себе признавался в этой мелочной склонности.  На этот раз он наверняка знал, что его позовут, поэтому заблаговременно отдал в химчистку смокинг, купленный в прошлом году в США и там же единственный раз надеванный (ходили с другом в Метрополитен Опера на «Пиковую даму» с Хворостовским и Паваротти, последний очень старательно пел по-русски).
Огорчила его только приписка: «на два лица». Кроме Валерии, он и думать не мог ни о каком втором лице. Но где это видано, чтобы Раскольников приглашал на бал Порфирия Петровича? А идти одному было глупо. Тоже удар по честолюбию. Все будут с женами, спутницами, затмевающими друг друга нарядами, может, и с дочками, трогательно неопытными в подборе туалетов. Раньше мысль о дочках на некоторое время завладела бы им, теперь же поникла и засохла бесплотной былинкой. Ларису пригласить? Боже, упаси! Да к тому же такая женщина, как Лариса, не нуждается ни в чьем покровительстве и содействии. Она и сама наверняка может хоть кого пригласить. Ася? Милая Ася? Он бросил открытку на стол. Какая может быть Ася, когда есть та, на фоне окна, на гобелене неба, густая и пронзительная, как воздух, с глазами цвета летнего вечера?
Но через минуту он одернул себя и горько усмехнулся. О чем вообще речь? Какой мэр, какой бал, какая, к едреной фене, двухсот тридцати трехлетняя годовщина? Когда он последний раз сверял личное расписание с рабочим? Из-за монитора Олег вытянул  запылившийся складень календаря. Всеми датами занимается Тоня, зачем ему бумажный календарь? Но теперь, перевернув несколько страниц, начиная аж с июля, он подчеркнул «паркером» четырнадцатое сентября — День города. И двенадцатое сентября — день, предназначенный Норкиным для боя. Печатные цифры хоть немного помогали с наглядной ясностью уместить в голове, что смокинг может и не понадобиться. И все продолжится своим чередом, даже если чья-то жизнь оборвется. Вино будет качаться в высоких бокалах, женщины будут улыбаться, сверкая обнаженными плечами, фейерверк будет гасить звезды, взрывать небосвод.

А сегодняшний день изгибался сутулой семеркой. Семерка с поперечной черточкой, которую небрежно, автоматически ставят только в России, значилась и на повестке в лабораторию. Олег любил это число. И обидно было, что именно оно выпало в день, когда Смирницкому предстояло пополнить ряды преступного мира. Какое-то предательство чудилось в этом седьмом числе. Или надежда? И то и другое, думал Олег, к часу дня подъезжая по указанному адресу.
Да еще постоянно, заглушая музыку в машине, стучало в голове хрестоматийное сологубовское:

Недотыкомка серая
Все вокруг меня вьется да вертится.
То не лихо ль со мною очертится
Во единый   погибельный  круг?

Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою,
Помоги мне, таинственный друг!

Недотымкоку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь что ли ударами,
Или словом заветным каким.

Недотыкомку серую
Умертви ты со мною, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.




Все-таки не такой уж он и псих был, этот Сологуб.

С отвращением отмыв руки в туалете  раскисшим едким мылом, Олег подставил их под жесткую струю сушильного аппарата. Сама процедура дактилоскопии напомнила ему прошлогодний визит в посольство США, где с его руками проделали нечто похожее. Поэтому у него было смешанное чувство: стыд, тревога, неловкость и предвкушение чего-то необыкновенного, приятного. Никакой черной гадостью, как это представлялось по советским фильмам, его руки не мазали, а попросили потрогать фосфоресцирующую поверхность аппарата, похожего на ноутбук. На сером экране тут же появились овальчики подушечек пальцев, испещренные черными линиями. Эксперты разговаривали с ним ровно, буднично, словно он не подозреваемый, а пришел оформлять путевку в санаторий. Но умом Олег понимал — отсюда, из лаборатории виден конец его светлому пути молодого чиновника, уже смеркается грозовой тьмой небосклон над его безупречной репутацией. А родители? Его замутило, едва он представил их в зале суда, растерянных, униженных. Смятение в глазах отца, щемящая жалость в глазах матери. И все ради чего? Ради того, чтобы потешить гордыню? Сделать Норкину козью морду, показать, дескать вот я какой, несгибаемый, бескомпромиссный? Поцелуи лабораторной техники, не миновавшие ни единого пальца, показали, что слишком уж далеко все зашло.
Олег вышел из туалета и побрел к лестнице по прокуренному коридору. Что с ним было бы сейчас, на каких бессильных частотах вздрагивало бы сердце, если бы через симфонию предвкушающей триумф беды не летела единственная ясная нота  серебряного, вибрирующего в лебединой лазури регистра — Валерия.
«Я не животное, не убийца, — думал Олег по пути на стоянку, — а меня хотят сделать животным и убийцей. Или умертвить, навсегда искалечив жизнь другого. Ведь и Ян не убийца, он воин со своим кодексом чести. Ему, конечно, труднее, чем мне, обуздать эмоции, справиться с горячностью. Но он прежде всего разумный человек, поэтому он на моей стороне. Вот только это проклятое ранение, этот меч, который я бросил рядом с Беловым, одурев от ужаса. Я не расплатился за это, видно, поэтому и мучаюсь теперь. Как там отец  говорил? «Свято место пусто не бывает. Тобой управляют только в случае, когда ты сам не управляешь собой». Нужно делать что-то, не ходить, как теленок в поводу. Нужно опередить противников на шаг. А какое самое простое, разрушающее все их планы, действие? Это признание! И будь что будет».
Олег очнулся у ее кабинета, не помня даже, как доехал до УВД. На кресле справа от двери, подтянув под себя ноги, сидел пожилой мужчина, на коленях у него лежала кожаная папка.
 — Вы к Анистратенко? — оживленно спросил он, видимо радуясь возможности нарушить долгое молчание, — за мной будете. Что-то подолгу сегодня принимает.
— Я, собственно… нет. А до скольких она сегодня?
Но посетитель не успел ответить. Дверь кабинета распахнулась, оттуда вышла дама, на ходу роясь в просторной сумочке. Глаза у нее припухли и покраснели. Увидев в коридоре мужчин, она сначала шарахнулась назад, потом заторопилась, наконец нащупала в сумочке то, что искала, пакетик с бумажными салфетками, спрятала лицо в мягкий белый лоскутик и прошмыгнула к выходу.
Олег отвлекся на даму и не успел заглянуть в кабинет. Измученный ожиданием посетитель уже юркнул туда, и дверь снова была наглухо притворена.
 Он рассеянно опустился в кресло, еще не остывшее от нетерпеливого предшественника. «А, впрочем, и хорошо, что она меня не заметила, — рассудил  Олег, — не стоит спешить. Надо что-то делать, это верно. Но поспешишь — людей насмешишь». Он встал и легким шагом сбежал по лестнице на улицу. У крыльца УВД задержался, высчитал, где находится окно Валерии и стал смотреть на слепое серое стекло. «Однако же получается — что? Я влюбился?» Олег снисходительно сморщился про себя на это подростковое словечко. «Да нет, конечно, глупости! Без паники. Я и видел ее всего один раз. Зацепила, не спорю. Но это еще ни о чем не говорит. Увижу во второй — наверняка разочаруюсь. Ну, глаза, ну и что?» Он направлялся к машине, нащупывая в кармане ключи, и мысли его тоже удалялись от Валерии, ныряя во мрачные закоулки. Послезавтра ему уже будет не до стихов у нее на допросе.
Олег выворачивал плечи на развороте. Не хотелось никуда ехать. Хотелось гнать на сто восемьдесят по прямой. Признание остается, как аварийный выход. Правда, нужно успеть до послезавтра, когда истечет трехдневный срок проверки и уже будут получены данные дактилоскопии. А пока…
Саня-то Штукатуров, оказывается, сидел. Вчера, довольно быстро протрезвев после речных возлияний с Беловым, Олег успел еще немного поработать, а вечером позвонил Сане. О его  участи (угон машины, три года общего режима) поведала печальная мама. Так что и эта ниточка выскользнула.
Дурное предчувствие, подвальная стужа безысходности подбирались к сердцу, гибельное оцепенение разливалось по телу. Олег притормозил на обочине около поста ГАИ и, сознавая, что совершает глупость, набрал номер тренера.
— ЗдорОво, — бодро откликнулся тот, —  что скажешь?
— Давай пересечемся вечерком?
— А по телефону нельзя?
— Никак.
— А где пересечемся-то? Конечно, в укромном безлюдном месте? Я знаю не одно такое. Например, в Царицино, или в Коломенском. Тишина, архитектура, пейзажи. При случае, можем там приятно провести время. Только, вот загвоздка, недосуг мне сегодня.
Олег молчал, сцепив зубы.
 — Кстати, — продолжал тренер, — мне вчера звонил твой… визави, Белов, то есть. Все деньги на телефоне смолотил.
 — Значит, вы не встречались?
 — Вот еще! Я же говорю, недосуг. Словом, дружище, давай выходить на связь, когда возникнет тема, интересная нам обоим. Кстати, не хотел бы ты иметь DVD с записью нескольких очень интересных боев Белова? Полезная, между прочим, штука для тебя.
 — Засунь себе этот DVD…
— Не забыл, что у тебя один день остался? Ладно, так и быть, накину и второй. Пользуйся моей добротой. Словом, девятого до полудня у меня должен быть твой ответ. Если его не будет…
Олег нажал отбой на телефоне, положил безвольные руки на баранку и забыл о них, как о ненужных перчатках. Компромат на Норкина, ответный шантаж, вот с чего надо было, не медля, начинать! Он, тюфяк, не решился взяться за это сразу после разговора на теплоходе. Тогда можно было бы успеть. Ася бы все быстро сделала. Она уже намекала, что через нее проходят кое-какие сомнительные расчеты. Но, с другой стороны, это значит подставить, просто предать ее. Стоп. Ася. Смирницкий вдруг ощутил смутное беспокойство в связи с этим именем. Словно сунул важную вещь в карман и забыл в какой. «Тобой кто-то интересовался» — почему, черт возьми, он все время выпускает из виду этого «кого-то»!. Теперь-то уж яснее ясного, что это Норкин любопытствует. Он, как выяснилось, знает об Олеге побольше Кельтовской бухгалтерии. Выходит, определенно есть в этой грязной фабуле еще один персонаж, не то таинственный друг, не то серая недотыкомка. Скорее всего, конечно, последнее. Вряд ли это совпадение, совпадений в разгаре чрезвычайных обстоятельств не бывает.
Слегка приободрившись от того, что он вспомнил и, наконец,  взял на контроль сообщение Аси, Олег позвонил Белову.
— Мне неудобно сейчас говорить, — ответил тот, слегка запыхавшись. В трубке слышались знакомые звуки, редкий тяжелый топот, сухой звон.
— На тренировке?
— Ага.
— Почему ты мне не сказал, что беседовал с Норкиным?
— А я что, отчитываться должен? И потом, просто нечего рассказывать, — Ян, видно, вышел с телефоном из спортивного зала, потому что посторонние звуки стихли, и его голос бил прямо в барабанную перепонку, — уступать или входить в наше положение он не хочет. Встречаться где-нибудь наедине отказывается. Боится, гад, и правильно делает.
— Да уж, правильно, — пробурчал Олег.
— Чего?
— Ничего.
— Как у тебя дела?
— Хреново.
Олег вдруг подумал, не спросить ли у Яна, может, он все-таки отступит от своего условия. Ну, к чему этот вызов? Что за ребячество? Сразу, в запале, от неожиданности этот ход выглядел закономерным. Но, вдруг сейчас он ему уже не так по душе? А с другой стороны, ему, должно быть, стыдно опять брать назад свое слово.
— Чего молчишь-то? — спросил Ян, как показалось Олегу, с усмешкой.
— Да так. Знаешь, твое поведение заставляет думать, что ты заодно с Норкиным.
Смирницкий вдруг загорелся этой случайной фразой. Но, если недотыкомкой был Ян, он не мог так тонко разыграть полифонию чувств во время их свидания в «Просто трактире». А с другой стороны, он ведь хитрил в чем-то. Прятал что-то за пазухой. Не камень ли?
— Приехали! — возмутился тот, — что я-то могу сделать?!
— Перестань прижимать меня к стенке, — вяло молвил Олег, — то, что ты творишь, гораздо более паршиво, чем норкинские интриги. 
— Да я тружусь каждый день за двух твоих ангелов хранителей!
— Не преувеличивай. За одного моего, и за одного своего.
— Я не понимаю, чего тебе еще надо?
— Ты знаешь, о чем я. О вызове. Отмени это условие, согласись, как готов согласиться я, и все встанет на свои места.
 — А вот это уж мое дело, какие условия ставить. И давай начистоту, если бы у тебя была возможность прижать к стенке меня? Как бы ты поступил? А? Вот прямо сейчас посиди и подумай. И, —Белов перешел на шепот, — клянусь, я не хочу ничего недостойного. Я…
— Что?
— Мне сейчас правда, некогда. Потом договорим.
— Ладно, пока! — в зеркало заднего вида Олег увидел гаишника, решительным шагом направляющегося к его машине.

Черная BMW со знакомым номером уже минут пятнадцать дремала на обочине. Капитан все поглядывал на нее и думал, откуда он ее знает? И вдруг вспомнил, это же машина учителя литературы его Юрки. Правда, когда этот шкраб еще в лицее работал, у него была синяя Альмера, а теперь, говорят, он стал чиновником, влиятельным человеком. Недаром Юрка про него родителям все уши прожужжал. Капитан даже расстраиваться начал. Нет бы слушал, что отец говорит, а сын бывало все: «а Олег Николаевич считает, что каждый сам должен заниматься своим воспитанием и образованием, в этом и проявляется способность личности к самоорганизации». У капитана даже челюсть отвисла. Но тем не менее, другие не могли детей от компьютеров оторвать, а они с матерью Юрку на улицу выгоняли, лишь бы только глаза от книг отдохнули. Зато в армии писарем теперь. При старших офицерах, никто его зубной щеткой очко мыть не гоняет.   
И чего этот учитель заснул на обочине? Передав рацию напарнику, капитан пошел узнать, в чем дело. Человек в кабине был какой-то странный. Медленный, глаза то и дело останавливались. Когда капитан подходил, ему вообще показалось, что он положил голову на руль, как покойник, у гаишника даже мурашки по затылку прогулялись. Но правда служебное удостоверение с гербом города без слова предъявил, даже устало улыбнулся, мол, уважаю вашу службу. И пропуск в администрацию таращился с лобового стекла. И спиртным не пахло.
— У вас все в порядке, господин Смирницкий? Может, техническая помощь нужна? — спросил гаишник, на всякий случай, взяв под козырек.
 — Нет, нет. Звонки вот неожиданно один за другим. Пришлось постоять немного. Спасибо, капитан!
— Вам спасибо! — растерянно ляпнул служивый, — счастливого пути!
И почему-то капитану показалось, что именно из-за этих несколько фраз день тот вышел очень удачным. Смена прошла без происшествий, жена ни с того ни с сего голубцы сделала с подливкой, а ЦСКА сделал, наконец, Спартак в полуфинале. Но, главное, вечером вдруг Юрка позвонил. Ему помкомвзвода сотовый одолжил.

«Эх, что я тут сижу, как дурак? — с грустью подумал Олег, глядя в зеркало на удаляющуюся спину предупредительного гаишника, — чего жду? А я ведь и впрямь дурак, это теперь и Белов и Норкин понимают».
Он начал тяжело вспоминать распорядок сегодняшнего дня. Смысл предстоящих встреч, дел, забот расплывался бензиновым пятном в придорожной луже. Все что заставляло его ощущать себя нужным, даже незаменимым иногда, теперь словно смеялось над ним. Ни одного дела не оказалось на поверку, которое не могло бы быть продолженным и без него, без Олега. Сплошная рутина, ремесленичество, бездарная суета. Если раньше, в школе он словно ходил перед Богом, все время чувствуя некий горний мир над собой или внутри себя, то сейчас, в эту секунду в машине, он вдруг осознал, каким плоским, двухмерным стало его пространство. Беготня, мельтешение, гонка. И работы вроде всегда по горло, но кому от нее прок? Кому радость?
Он  с раздражением на себя еще раз прокрутил в голове разговор с Яном. Очень глупый разговор. С отвращением к себе признался в том, что не знает, чего хочет в итоге, какого финала ждет от этой игры. А как в таком случае прикажете управлять ситуацией? Гаишник и тот твердо помнит правила движения, рельефно представляет собственную выгоду. Вот и ездят машины, и мир стоит, и земля крутится.
Почему, в конце концов, его так задело условие Яна? Если вызов — ребячество, так и отнесись к нему соответственно! Едва ли не физическая дурнота вдруг подкатила к пищеводу. Страшное предчувствие вновь взметнулось в груди. Смирницкий ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Беда впереди, беда. Он начинал понимать, что все дело не в интригах, сплетенных чьим-то изощренным умом, все дело — в его гибельной страсти к единоборству, якобы почти изничтоженной. Но он не виноват в том, что болезнь возвращалась. Не виноват! И здесь, будто накликанный фальшивым оправданием, грянул сигнал мобильного.

Вернувшись, голодный и разбитый, в кабинет в четвертом часу по полудни он обнаружил у себя в электронном ящике письмо от Белова:
«Привет, горемыка! Сегодня утром был в УВД. Все, что надо подтвердил, чего не надо — опроверг («грамотей хренов», — добродушно ухмыльнулся Олег). Сказал, что тебя в тот день в ДК «Машиностроитель» не видел.
P. S.
Надеюсь, ты девочку разглядел? Не совсем погряз в делах скорбных? Девочка как раз для тебя!»
«Вот скотина»! — пробормотал Смирницкий, поймав себя на том, что, не смотря на все свои горести, глядя в монитор, цветет, как майская роза.
Отбарабанив короткое:
«Благодарен. Разглядел, не переживай!»,
он вдруг очень захотел взглянуть на жену Белова, понять его вкус. Вспомнил, что хотел это сделать еще год назад, когда услыхал от кого-то из коллег о его свадьбе, но так и забыл об этом. Теперь, быстро отыскав сообщество балашихинцев на одном из  сайтов, он набрал в поисковой строке «Ирина Белова, 30 лет» и стал просматривать фото. Ему повезло, жена Яна была зарегистрирована в сообществе. У нее оказалось знакомое лицо, где-то Олег ее видел, может, в одной школе учились, она — несколькими годами младше. Кудрявая загорелая женщина, русые волосы собранные в два девчоночьих хвоста, свисали пышными метелками пушистых степных трав. Когда Олег начал часто бывать за границей, то понял, в чем секрет пресловутой русской красоты. Конечно, встречал он красавиц и в чужой стороне, да и не мало. Но все они процентов на восемьдесят принадлежали к одному-двум, ну, трем типам. Например красавица во Франции —  либо стройная темноволосая  с тонкими изящными чертами лица, прямым носом, высокими скулами, либо кудрявая, как пуделек, светловолосая, глазастая. Болгарские чаровницы все смуглые, густые черные шевелюры отливают синевой, лица добродушны, правильны, приветливы. Немецкие зазнобы дородны, румяны, кровь с молоком. А вот в России красота почти всегда неожиданна, она не имеет типов, она вспыхивает, как искра замыкания, когда невероятные сочетания очертаний, изгибов, форм сливаются в певучую гармонию. Олег повернулся к окну и удалился в зеленеющие надеждой пажити размышлений о своей девочке. «Ну, какая она моя», — тут же горько одернул себя, — да и не знаю о ней ничегошеньки».
А что, если она тоже в капкане Норкина? — Олег ужаснулся не столько самой этой мысли, сколько тому, что ему раньше не приходило в голову задуматься о существовании связи между тренером и Валерией. Что, если сам Норкин или его люди чем-нибудь грозили и ей? Или хуже того — она его сообщница и смотрит на Олега, как на поживу? Вдруг, она и любовница его? И вечерами руки тренера гладят ее тело, собирают с ее ложбинок мед наслаждения?
Распаляясь страшным предположением, он захотел представить эту сцену, но руки Георгия вызвать в воображении так и не смог. Видел перед собой только толстые, темно-коричневые перчатки, которые фехтовальщики надевают для защиты. Вот эта громадная кожаная лапа накрывает и плотно прижимает к рукоятке меча кисть Олега. «Не надо так стискивать оружие большим и указательным пальцем, — звучит в самое ухо наставительный голос ментора, —  при таком ненадежном, напряженном захвате его очень легко можно выбить. Задействуйте одинаково каждый палец, всю пятерню».
«Ну, как я раньше не догадался, — мысленно простонал Олег, — дело инспирировано усилиями Норкина. Она — следователь. Конечно, они связаны! А впрочем, Норкин ведь подкупил не ее, а этого парнишку, как его там, Мишу. Тот установленным порядком подал заявление. Так что, она, скорее всего, действует по закону. Но если хоть что-то из моих допущений правда, — мысли потяжелели и засветились, — если даже хотя бы близко к правде, я убью его. И не в поединке. Просто застрелю, как собаку».

Ближе к вечеру в кабинет попросилась Тоня. С робким любопытством глядя на шефа, она положила на стол несколько листов с фотографиями и недлинными текстами. Все это были обрывочные досье на пятерых или шестерых Михаилов Степановичей Губиных. В общем, девушка не совсем точно поняла задание, но ее исполнительность и усердие оказались выше всяких похвал. Олег, преисполненный признательности, даже привстал и похлопал ее по спине, имея в виду благодарственный жест.
Оставшись один, он без труда отобрал нужные материалы.  Ехать предстояло на Автогенный, тот самый район, где жила Лариса, где смотрели в небо очи двух озер. Автогенный — один из самых старых районов Балашихи Там кое-где и лопухи пробивались сквозь асфальт. Старые псы лежали под лавками у подъездов, лениво в полусне щелкая зубами. Там стояли двухэтажки, пегие из-за облупленной штукатурки. В такой объятый старческой дремотой двор — квадратную площадку посреди четырех древних домов и свернул Олег. Припарковавшись на редкость свободно, он уселся на узкую жердочку железного забора, окаймляющего заросший палисадник, рядом с подъездом Губина. На плечи опустились крупные желтые соцветия «золотых шаров», слабый ветер всколыхнул душный горьковатый запах флоксов. Даже курить не хотелось в этом цветочном краю, но Олег нервничал и все же задымил, намереваясь поразмыслить над дальнейшими действиями. Придти сюда, кончено, было риском, безрассудностью. Пусть так, главное, чтобы хоть какая-то польза появилась от этого предприятия. В сущности, подход к юноше придется искать экспромтом, потому что кроме того, что ему девятнадцать лет, и он студент второго курса балашихинского Приборостроительного Института, выяснить ничего не удалось. И за это Тоне спасибо! Изучением расписания занятий института он занялся сам.
В окно первого этажа, чуть не над ухом Олега высунулась голова в бигуди, которые служили единственным половым различием, и без какого бы то ни было вступления заорала:
— Ишь, расселся здесь! Накурил — не продохнуть! А еще костюм надел, паразит такой. А ну пошел отсюдова! Не видишь, здесь люди живут, людям форточку открыть нельзя!
Пришлось, обронив неоцененные извинения, торопливо переместиться на детскую площадку, на кособокую карусель.
Высокий паренек с тросточкой и большой черной сумкой через плечо, одной из тех, которые продавались во всех магазинах, и с которыми ходило семьдесят процентов мужского населения города, появился у подъезда минут через пятнадцать со стороны автобусной остановки. Особой хромоты заметно не было, что очень обрадовало и ободрило Олега.
— Миша! — позвал он, привставая, когда юноша уже сворачивал в подъезд, — можно вас на минутку!
Паренек обернулся и с удивлением уставился на незнакомого хорошо одетого мужчину, позади которого всхлипнула только что оставленная карусель.  Медленно и неуверенно он двинулся к незнакомцу.
— Добрый вечер, Миша, я  — Смирницкий.
Губин моментально вспыхнул до ушей, глаза его забегали. Он дернулся было назад, но замер, с опущенной головой, как с поличным пойманный за проказами школьник.
—Давайте пройдемся? — предложил Олег.
Молодой человек не двигался.
— Ну, если хотите, останемся во дворе. Пойдемте, присядем вон на ту карусель.
— А что вам надо? Как вы узнали мой адрес? — вдруг ощетинился Губин.
— Адрес ваш я узнал очень просто, а что мне надо, я сейчас расскажу.
Они уселись на узких низких сиденьицах слега пошатнувшейся карусели, украдкой рассматривая друг друга.
У юноши над верхней губой лежали черные волосинки первых усов, участь которых, видимо, была еще не решена — брить или не брить? Нос обсыпали красные угри. Кожа на лбу образовывала глубокую продольную морщину, что придавало физиономии  оттенок карикатурного глубокомыслия.
— Курите? — спросил Олег.
Парень отрицательно покачал голой.
— Невеселые у нас дела, Михаил.
— Вас Олег Николаич зовут?
— Смотрите-ка, выучили!
— А что вам надо? — сквозь зубы повторил вопрос Губин.
Олег уперся каблуками кожаных туфель в землю и слегка крутанул карусель.
— Все вы понимаете, Миша, что мне надо. Чтобы вы перестали лжесвидетельствовать. Вы меня и знать не знаете, а решили за мой счет то ли решить какие-то проблемы, то ли … честно говоря, мне трудно представить, ради чего можно пойти на такое.
Парень вновь залился краской и уткнулся взглядом под ноги. Он был беспомощен, напуган и единственное, чем мог защищаться, затравленной неподвижностью и панической немотой, так божья коровка претворяется мертвой, если ее тронуть на ходу стебельком травинки. Олег попытался просунуть острый стебелек под брюшко божьей коровки:
— Неужели вы так нуждаетесь в деньгах, что готовы продать свою совесть?
Губин тяжело задышал и поднял на собеседника заблестевшие глаза. Олег почувствовал  вкус запретного торжества над беззащитным.
— Вы думаете, что без совести жить так уж просто? Вас кто-то убедил, что последствий не будет? А вы знаете, что такое «совесть»? Этимологию этого слова понимаете? Значение то есть? Прислушайтесь: «со-весть», со - ведение. Это же не только сознание собственной вины, но и мудрость! И тот, кто ее теряет, всегда проигрывает. Это сначала кажется, что появляется какая-то сила. Дескать, плевать мне на всех и на все, буду поступать как мне надо. Но на каждую силу найдется другая, превосходящая.  Так вот, не надейтесь, что вам не придется расплачиваться за ваш гнусный поступок.
Юноша внимал  все более горячо, все больнее кусая губы. Олег остановился, только почувствовав, что созревший в собеседнике ответ рвется наружу:
— Вы, вы... — юноша не умел соединить бурные потоки слов и мыслей, — я в больнице два раза лежал! Две операции! И никому до меня дела не было! У меня дедушку парализовало на нервной почве!
Казалось, что начавшаяся отповедь будет равноценна породившей ее тираде. Но парень вдруг захлебнулся собственным напором. Будто вдруг со стороны услышав детское напоминание о дедушке, резко отвернулся, воткнул дрожащий подбородок в плечо и заплакал.
Олег посмотрел на красную щеку, блестевшую влагой, на пламенеющее ухо и растерянно провел ладонью по глазам. Стыд подкатил к кадыку кислой изжогой. 
Судорожно вздохнув, молодой человек продолжил:
 — Я тогда несовершеннолетний был, первый раз мама за меня подавала заявление в милицию, и — ничего! Кассация тоже впустую. Мы с ней после всего этого как оплеванные. А тут... В общем, меня мама уговорила. Сначала они к ней пришли, только потом — ко мне. А что? Почему я все время должен быть крайним?
 — Миша... — Олег с жалостью и виной смотрел на паренька, и совершенно не представлял теперь, что ему сказать, — это все дикость, что с вами случилось, я понимаю. Но своими показаниями вы ломаете мне судьбу. Что вы лично против меня имеете? Я-то не виноват перед вами!
— А мне плевать, — неуверенно ответил Губин, — передо мной, выходит, никто не виноват, да?!
Он смотрел на Олега сквозь злые слезы. От крыльев носа к дрожащим кончикам губ протянулись ранние темные складки. Они не сочетались с неизжитыми подростковыми прыщиками.
«Что ж я его мучаю-то? — подумал Олег, — он ведь мамины слова повторяет, салажонок. А сам стыдится, изводится. Мало того, что столько физической боли  и унижения принял, так теперь еще выглядит подлецом в моих глазах. А ведь видно, что по натуре не подлец, не проныра. Вот чем его возьмешь? Только деньгами?»
— Ладно. Сколько вы хотите за то, чтобы забрать заявление?
— Нисколько, — быстро ответил Губин.
— Почему?
— Нет, и все.
— Что значит «нет»? Вы ввязались во взрослую авантюру, так и ведите себя по-взрослому.  Вам угрожали, что ли?
Парень нахмурился и шумно проглотил очередной всхлип.
— Не ваше дело.
— Миша, — Олег снова запнулся. После его слез, он думал, что будет разговаривать с уверенной доброжелательностью, но ничего, кроме виноватых вздохов не мог из себя выдавить, — я буду с вами предельно откровенен. Видите ли, самое важное здесь не то, что у меня будет судимость, из-за которой я не смогу реализовать какие-то свои планы в профессии, в карьере и так далее. В сущности, это пустяки. Не пропаду. Но в силу определенных обстоятельств раскрутка этого дела ставит под угрозу жизнь, я не преувеличиваю, к сожалению, одного вашего хорошего знакомого — Яна Белова.
Губин вдруг воззрился на Олега удивленно и недоверчиво.
— Да?! А вот Ян Оскарович говорил, что наоборот, это ваша жизнь подвергается опасности.
Олег вновь резко крутанул карусель.
— Что? Он тоже с вами беседовал?!
— Угу, — неохотно признался парень, — вчера вечером приходил. 
— И сказал, что в опасности моя жизнь? —  не удержавшись от улыбки, Олег с силой потер переносицу, чтобы вернуть серьезное выражение лица.
 — Конечно, вам-то всем весело! Вы уже сами запутались во вранье, похуже меня, — огрызнулся Губин, — себе бы лучше про совесть рассказывали.
— Миша, ну считайте, что мы оба с Яном Оскаровичем правы. Суть в том, что это не просто уголовное дело, по завершении которого я получу условный срок, а вы — денежную компенсацию в дополнение к той, что вам уже преподнесли инициаторы этой затеи. Суть в том, что в результате может погибнуть человек.
Парень шмыгнул носом, достал из кармана джинсов довольно чистый носовой платок и вытер лицо.
— Это вы правильно сказали, Олег Николаич. Я и не сомневаюсь. Знаете что мне обещали эти самые инициаторы? Что если я заберу заявление, мой дедушка, которому они оплачивают лечение и сиделку, уснет и не проснется. Вот так.
«Невероятно, — поразился Олег, — ай да Норкин! Блефует, конечно, но каково парнишке-то?»
— И что мне теперь делать? — тихо и безнадежно спросил Губин, — как бы вы на моем месте поступили? Я прекрасно знаю, кто я — трус, слабак и неудачник. Но вот почему так? Почему другие живут — словно соколы летают над полем, с каждым кругом поднимаются выше и выше? И все смотрят на них, запрокинув головы. А я только мешаю всем! Я ведь хотел быть таким же, как Ян Оскарович, сильным, умным. Любые, самые трудные вопросы решать за минуту, и так решать, чтобы у всех дыхание останавливалось от восхищения. И никого не обижать, всегда оставаться великодушным, справедливым. А он вчера пришел ко мне с просьбой за вас, и смотрел на меня так виновато-жалобно, как на котенка со сломанной лапкой. А потом стал смотреть презрительно, как на пешку, или как на ... ну, готового за все на деньги. И правильно, я это заслужил.
Олег с опаской глянул на Губина, вдруг он опять сейчас заплачет. Но молодой человек смотрел перед собой сухими глубокими глазами.
— Не заслужили, Миша. Вы и не представляете, на что, порой люди ради денег идут. Вы не пешка, вы — жертва. И я — жертва. В какой-то степени и Ян Оскарович — тоже. Я не буду вас больше тревожить. Это, в конце концов, моя проблема и разбираться с ней я буду сам. До свидания!
Олег поднялся, одернул пиджак и пошел к выходу с заросшего двора. Позади скрипнула карусель, и раздался голос:
— Олег Николаич!
Миша стоял, отставив тросточку и сжав кулаки.
— Простите меня, пожалуйста!
Смирницкий вдруг повернул к нему, подошел вплотную и протянул руку. Юноша, в который уже раз, покраснев, вложил в нее свою горячую ладонь, и Олег крепко пожал ее.




VII

Среди многих загадок последних дней, одна беспокоила пуще других: Лариса исчезла, словно сонное видение. Никто не возобновлял попыток повлиять на Олега, не воплощал в жизнь зловещих намеков. Тишь да гладь царила на этом фланге его бытия. Будто уронили перстень в озеро, разошлись круги, затухая, и успокоилась водная поверхность. Раньше Олег, пожалуй, и сам бы заинтересовался этим затишьем, начал бы прощупывать горизонт всевозможными  локаторами слухов и сплетен. Но сейчас было совсем не до этого, сейчас самым разумным казался принцип: «не буди лихо, пока оно тихо». Врочем, десятидневный срок, отпущенный мэром на решение дела о стадионе «Электровата», в сущности, только начался.
Звонок во время вчерашней думы Олега у поста ГАИ вновь изменил вектор повседневных и чрезвычайных забот.
— Олег Николаевич? — спросил низкий приятный мужской голос с едва заметным акцентом.
— Слушаю вас.
— Это беспокоит Тер- Осипян.
— Арташез Самвелович?
—Да, да! — возрадовался голос и стал шумно и искрометно поверять перипетии  попыток связаться со Смирницким, одновременно торопясь изложить суть своего дела, которую Олег тут же постарался пропустить мимо ушей.
 — Я не совсем понял, вы хотите прийти ко мне на прием? Или, наоборот, желаете, чтобы я посетил… как, простите, вы сказали?
— Детскую областную онкологическую больницу на улице Карбышева! Да, я бы хотел, очень, чтобы вы посетили! И желал бы побеседовать с вами.
Тогда у ГАИ, обескровленный переговорами с Норкиным и Беловым, выжатый до безвольного равнодушия, Олег согласился.
А сегодня вдруг понял, что не поедет. Понял после тренировки, на которой остался очень недоволен собой. И ошибки выдавал такие, что удивлял нынешнего тренера, хотя тот вообще-то слегка побаивался его. На тренировке Олег и задыхался, как астматик, и ноги ходили в два раза медленней, и реакция запаздывала. Привыкнув служить примером для тех, кто тренировался с ним в одной группе, в тот раз он прятал глаза. При нынешнем раскладе нужно было заниматься по чемпионскому расписанию, дважды в день, не считая утренней пробежки. А он всего раз за целую неделю выбрался в зал. Какой тут онкологический центр?
Запихав совесть подальше, под ноющую грудную клетку, и уже совсем было собравшись перезвонить Тер-Осипяну, он остановился. Что-то особенное почудилось ему в голосе неведомого армянина, который будто кто-то навевал в уши. То есть, голос был как голос, акцент как акцент, но потянуло после этого звонка звонкой утренней тревогой и светлым ветром, — так весной дает о себе знать предчувствие жизни.
От того, что он опять нарушил свои планы, точнее, хотел нарушить и передумал, от этой разболтанности, неопределенности и презрения к себе настроение в конец испортилось. Поэтому и на следующей тренировке по-прежнему ничего не клеилось. Чему тут клеиться, если за душой заполошные метания, нарождающаяся  паника, безнадежность, слабость?

Тер-Осипян, а Олег сразу узнал Тер-Осипяна в крупном мужчине лет сорока с небольшим, с обширным брюхом, на котором белоснежная сорочка натягивалась, как кожа на барабане, вышел встречать его прямо к воротам больницы. Они обменялись рукопожатиями, Олег старался не смотреть в приоткрытый створ натянутой сорочки, боясь, что в него проглянет густой волосяной покров пуза, но видимо, по этой причине Арташез Самвелович и носил широкий длинный галстук, заслоняющий все непристойные засветки.
 Они шли по мощеной широкими бетонными плитами дороге, наискосок пересекающей лужайку. Трава на лужайке росла веселая, беззаботно-зеленая. Как приникшие к нектару бабочки, весь сочный зеленый простор обсели желтые кленовые листья, но им уже не подняться выше этой травы.  Посередине лужайки, как раз напротив входа в аккуратное трехэтажное здание красовался незатейливый фонтан. Деревья, в основном березы и тополя, стояли еще в зелени, но повсюду, особенно на жидких верхушках березовых крон, обреченно болтались золотые подвески. Здесь, на окраине города, почему-то плотнее, чем в центре ощущалась осень. Словно она входила в Балашиху отсюда, с восточной стороны, и задержалась в этом сквере, послушать журчание фонтана. И небо смотрело сквозь холодные струи прозрачным, высоким, отстраненным взглядом.
 — А вы—врач? — осведомился Олег, как-то выпустив из виду, что разговаривает с заведующим отделением.
— Я функциональный диагност.   
— Это что такое?
  — Медицинская специализация моя — гематолог, но я сейчас не работаю, как клинический специалист, а занимаюсь анализами, исследованиями, диагностикой лейкозов и лимфобластной анемии.
Усталость, приблизившаяся к критической отметке вчера вечером, после тяжелого разговора с Мишей Губиным, сегодня преодолела точку невозврата и переродилась в апатию. Раньше Смирницкого заинтересовали бы слова хлопотливого доктора, он бы расспрашивал его, какой процент заболевания лимфобластной анемией сейчас по области? Какова продолжительность ремиссий, велика ли в детском возрасте вероятность полного выздоровления? Но сейчас от этой медицинской трескотни разламывалась голова. Новая информация не вмещалась в ноющий череп. И оттолкнуть от себя это разговор было нельзя. Не было сил ни отнекиваться, ни переспрашивать, только на молчание и уходили последние резервы, даже для односложных ответов требовалась нешуточная мобилизация.
 Да Олег и слушал-то Тер-Осипяна вполуха. Его умиротворяла тишина и пустота сквера, жизнерадостного в своей безлюдной самодостаточности. Он попросил разрешения закурить, чтобы подольше поторчать на улице, подышать, посмотреть, как слабо качаются, будто в обмороке, поникшие березовые ветви, и вороны перелетают с тополя на тополь. Как облака затирают линию горизонта нежной млечностью. Повернувшись лицом к зданию, Олег рассеянно прочитал вывеску синим по белому «Детский областной онкологический центр» ДООЦ. Никогда он здесь не бывал, вспомнил, что пару раз проезжал мимо на автобусе в незапамятные времена, когда и машину еще не водил.
Тер-Осипян, казалось, совершенно не замечал отстраненности собеседника. Он говорил так много, так бархатно рокотало его чрево, так мягко и причудливо вились нерусские интонации, что  в убаюканное олегово сознание начали все-таки проникать отдельные фразы. Чуден был их смысл, занятно содержание.
 — «Золотой шар»? — встрепенувшись, переспросил он доктора, чтобы не ускользнули сведения, наконец, заинтересовавшие его, — а почему «золотой шар»? Цветок есть такой…
— Мне они рассказывали почему, но я не запомнил, — простодушно ответил Арташез Самвелович, — у них сайт есть в интернете, там все объясняется. Называется «Балашихинское волонтерское общество «Золотой шар»».
— А! — догадался Олег, — это же из Стругацких, из «Пикника на обочине». Этот шар исполнял желания, только не любые, а самые заветные.
— Вот-вот! Правильно вы вспомнили! У нас тут не заветных не бывает.
 — Они всегда бывают. Ведь волонтеры — не волшебники, а все равно для чего-то нужны?
 — Да, — Тер-Осипян не курил, но тоже, видно, с удовольствием нежился на солнце. Рубашка его прямо сияла, била в глаза снежным светом. Интересно, чем он ее отбеливает? Олегу никогда не удавалось сохранить такой шикарный вид даже у своих самых дорогих и качественных сорочек, хотя он их отдавал в специальную химчистку.
— Так что они делают, ваши волонтеры?
— Да что… Они делятся на доноров, спонсоров и координаторов. С донорами, я думаю, вам понятно. Кровь очень нужна. Особенно редких групп, ну, это все знают, по телевизору про это говорят. Спонсоры — тоже примерно ясно, зачем предназначены. Иногда оплачивают лекарства, но это очень редко. Обычно, на них лежат мелкие расходы: транспорт, шприцы, повязки. Они же не олигархи, студенты в основном. Еще хобби спонсируют. Детишки иногда у нас лежат очень талантливые. Вот месяц назад умерла Люда Федюкова тринадцати лет, я вам покажу, как она рисовала. Так ей краски покупали, кисти хорошие. Сейчас один парнишка, Сережа Журов, потрясающие аппликации делает из разных тканей. Удивительно, мальчик, а такой талант. Тоже спонсоры ему материалы достают. У него, слава Богу, дела неплохо обстоят. Думаю, выпишем окончательно.
— А координаторы? — Олег бросил в урну бычок, но уходить с теплого крыльца по-прежнему не хотелось. Он посмотрел сквозь фонтан на далекие, загороженные краснеющим кустарником барбариса пролеты бетонного забора, и закурил вторую сигарету.
— Это самое сложное. Координатор, его обычно закрепляют за двумя-тремя пациентами, должен постоянно, то есть буквально днем и ночью находиться на связи, никогда не отключать сотовый. На нем доставка пациента на процедуры, заказ такси. Нашим детишкам общественным транспортом, как правило, передвигаться нельзя. Инфекции, вирусы, а у них иммунитет на нуле. На координаторах еще дежурство при стерильном боксе или просто дома с малышами. Дети же, в основном, иногородние. Родители днем у всех на работе, надо ведь съемную квартиру оплачивать, не говоря уже о лечении. На координаторе и обеспечение разных неожиданных надобностей, например, срочно купить и привезти чистое белье. Да мало ли! В общем, и не вспомнишь всего сразу.      
Теперь пора было либо прощаться, сославшись на неотложные дела, либо входить в ДООЦ. Олег, конечно, выбрал бы первое, но ведь он так и не узнал, зачем он понадобился Тер-Осипяну, хотя потерял с ним уже сорок минут.
— Олег Николаевич, пойдемте ко мне в кабинет. Чаю попьем, еще поговорим, — предложил тот.
Олег уныло прислушался к себе. На отказ ему не собрать энергии, не отважиться, и он выдохнул:
— Буду рад, спасибо.
Они вступили в просторный вестибюль, и ощущение умиротворения осталось снаружи. Спокойствию сюда вход был заказан. Толпились люди у окошечек регистратуры, где-то хлопали двери, бубнили голоса. Шаги шуршали по лестницам. Странный какой-то таинственный шорох. Оказалось, из-за того, что у всех на ногах были целлофановые бахилы небесно-голубого цвета. Такие же дали и Олегу. И Тер-Осипян, неуклюже сгибаясь, потому что ему мешал живот, натянул голубые лепестки на ботинки. Смирницкий немножко встряхнулся, подобрался, приготовившись созерцать юдоль скорби. Но лица тех, кто сновал мимо него, в основном женщин, были скорее деловитыми, чем печальными. Мимо быстро проскочили две девушки лет шестнадцати в спортивных костюмах, одна в красном, другая в розовом. Они улыбались и оживленно разговаривали о чем-то, а потом с лестницы, куда они резво свернули, даже донесся короткий смех. А ведь наверняка они не без причины расхаживают по коридорам этого здания с тревожной вывеской.   
Откуда-то на плечи Олега опустился белый халат, такой же засверкал и на докторе. С ним то и дело здоровались, не ленясь каждый раз выговаривать имя-отчество. Лифт коротким и мягким усилием поднял их на  последний этаж. Цветы на окнах, дорожки на полу. Репродукции русской классики на стенах. Трогательный Шишкин, непосредственный Репин. Солнечный свет, невесомыми снопами вваливающийся через окна. А Олег-то боялся, что сразу его сунут рожей в эти самые стерильные боксы, где маются лысые большеглазые детишки. Не хотел он этого видеть! Не собирался он смотреть им в глаза! С какой стати. Он не врач. Не волонтер. Он занят своим делом, которое исполняет добросовестно, и нечего намекать на то, что такой здоровяк, как он, мог бы ежемесячно сдавать кубиков по двести первосортной плазмы и не менее замечательной крови, правда, заурядной первой группы, резус положительный. Сейчас ему очень захотелось в мягкое кресло, чтобы дали крепкого жаркого чаю и конфет с орехами. И мечта эта сбылась.
Кабинет Тер-Осипяна был приютом уверенного и сильного человека, имеющего дело с бедой и радостью, дающего и отнимающего надежду. Здесь он очутился в своей стихии, и немедленно сбросил заискивающий образ просителя. Живот его еще больше раздулся. Глаза почернели и повеселели, как уголья под нарастающей тягой, кожа на скулах разгладилась и мужественно затенилась синевой нарождающейся щетины, которой нипочем любые бритвы.
Олег почувствовал себя неловко за свой давешний покровительственный тон. Перед ним сидел профессионал, на котором лежит такая ответственность, какую и представить себе страшно. А кто такой Олег? Вялый чиновник, гроза местных поэтов, эпигонов Рубцова и Есенина, и друг местных бальных танцоров, которые, правда, известны на все Подмосковье.
— Вы неважно выглядите, — сказал Тер-Осипян, наливая в просвечивающий фарфор крепкий, оранжевый чай, — работы много? Вся чего-то хотят, да? Знакомо, все знакомо.
— Работы много, но дело не в этом. Я представляю, сколько ее у вас. А ваша работа не чета моей.
— Обыкновенная. Сам такую выбрал, что уж теперь говорить.
— Вы уж не держите на меня зла за то, что так долго пришлось меня отлавливать.
 — Да бросьте, Олег Николаич! Что я, не понимаю? А на меня, думаете, охоту не устраивают?
— Как у вас с финансированием?
— Область у нас уж больно коммерчески емкая. Центр в принципе нормально финансируется. А вот индивидуальные программы — трудно, конечно. Они  всегда непредсказуемы, сложны. Для семьи больного как удар ниже пояса. Знаете, вот у девчушки осложнение, нужны ежедневные вливания лекарства, одна ампула которого стоит десять тысяч долларов. А курс длится месяц. Родители у нее то ли из Ступина, то ли из Протвина. Квартиру в Балашихе снимают, работают разнорабочими на стройке. Но это не к вам вопрос, про деньги. Про деньги-то, я думаю, и вы мне много всего интересного сможете порассказать.
Теплея изнутри от чая, Олег рассматривал убранство кабинета. Мебель была солидная, не дешевая. Яркий новый ковер на полу. На окнах не жалюзи, а тяжелые белые пологи. В красном углу — православные иконы. Узнавались Спаситель, Богородица, Николай Угодник, Олег отождествил еще и великомученика Пантелеимона Исцелителя с ящичком для снадобий в молодых девичьих руках. А на стенах неброской кремовой расцветки он не сразу заметил картины. Одна — остроумный шарж на самого Тер-Осипяна: двумя яркими изогнутыми линиями намечены: той, которая покороче — нос, той, которая подлиннее и покруглее — живот. Остальные контуры едва проступали на бумаге, а все равно какими-то неуловимыми перекрестиями высвечивали тер-осипяновскую физиономию и силуэт. В руке изображенный доктор держал сразу несколько не то колбочек, не то пробирок, где кишела какая-то хвостатая нечисть.
Олег перевел улыбающийся и вопросительный взгляд на сияющего Арташеза Самвеловича.
— Смешно нарисовала, да? Это та самая Люда Федюкова. И пейзажи ее. Она что хотите могла. Любой жанр. Координатору своему, Мише Губину, такой автопортрет портрет подарила! Посмотришь, не оторвешься. Третьяковка! Эрмитаж!
Олег едва не поперхнулся чаем.
— Миша Губин? С тросточкой?
— Да!
— Я его знаю.
— Так у нас в «Злотом шаре» много народу. Наверняка еще кто-то знакомый есть. Правда, девушек больше.
Взволнованный Олег уже рассматривал пейзажи. В Третьяковку он, честно говоря, не стал бы их рекомендовать, и все же они были самобытные, запоминающееся, милые. Сквозь очевидное техническое несовершенство сквозило яркое ощущение надмирности, преодоления пространства. Вот главный, хоть и самый маленький, балашихинский храм — Преображения Господня, видный из олегова окна. Уж кто только не рисовал его по причине исключительно живописного места расположения. На пейзаже в кабинете Тер-Осипяна и храм, и река и купы деревьев, тесно населяющих обрывистый берег, исправно присутствовали, написанные акварелью по-школярски старательно. Но в правом верхнем углу на фоне размытого облака шагала по небу девочка: юбочка, косички, очень тонко нарисованная голенастая фигурка, так что становилось понятно, настоящая реальность вон та, что наверху, а  земные пажити и постройки не более, чем колеблющийся мираж.
 Оглянувшись на стену, что находилась у него за спиной, Олег обмер.
— И это — ее пейзаж? — спросил он, едва скрипя пересохшим горлом.
— Да, а что? Мне он меньше всего нравится. Какой-то совсем детский, девчоночий.
— А мне —  больше всего.
На картине дремало в закатных лучах рыже-голубое круглое озеро. Чуть выше и левее, в диагональной плоскости, посверкивало второе. Вокруг озер сгущался исчерна-зеленый лесной сумрак. В этом контрасте почти слепило золотисто-оранжевое солнце, нарисованное, пожалуй, усерднее, чем следовало. Оно наполовину погрузилось в воду большого озера, но дорожка отражения, сотканная из карминных, охристых, лимонных бликов, еще качалась просторной полосой. По ней спиной солнцу, по направлению к берегу шли два человека. Всего лишь черные силуэты. Но и детали художнице удалось подцепить острым кончиком кисти. На ногах у идущих по солнечной закатной дорожке угадывались высокие сапоги, на руках — перчатки с раструбами, головных уборов не было, с плеч почти до самой пламенеющей воды струились плащи, и у каждого на левом бедре угадывалась шпага, приподнимавшая кончиком неровные края плащей.
— Эта картина как-нибудь называется?
— Наверное, сейчас посмотрим, — доктор с готовностью вылез из-за стола, едва не смахнув животом на пол стопку бумаги, снял пейзаж со стены и перевернул, — называется «Прогулка».
Смирницкий допил чай, досмаковал конфету «французский трюфель» и украдкой взглянул на часы.
— Так с нами какое вы планируете сотрудничество? — спросил он Тер-Осипяна.
Тот вздохнул.
— Олег-джян, в День города хотелось бы мероприятие какое-нибудь увеселительное провести прямо здесь в Центре. Своими силами, боюсь, нам не справиться. Только с вашей помощью. Хор, может, народный, или фокусники с клоунами? Мы на все согласны, что ни предложите. А то у всех праздник, а у наших, вы знаете… У них развлечения такие: пункции, химиотерапия, переливание. 
— Вы меня в трудное положение ставите, Арташез Самвелович. День города через неделю, уже даже через шесть дней. Программа согласована. Где я вам сейчас клоунов возьму? И сначала нужно было обратиться в городской Комитет по культуре.
— Правильно, туда и обращались. Это они меня к вам направили, в Управление культурными мероприятиями.
Олег досадливо побарабанил пальцами по столу. Ну, как он предвидел, так и вышло! Никчемная, бессмысленная встреча. Обидно расставаться с хорошим человеком, пригубив подмешанное в чай вместо сахара недовольство и неловкость. А что делать? И с чего он поддался вдруг какому-то предчувствию!
— Давайте вот что, — с деланной бодростью предложил он, — давайте мы в школах города проведем, например, сбор игрушек. Это за неделю, скажем, можно сделать. Нужны вам игрушки?
— Да, — без энтузиазма отозвался Тер-Осипян, — только не любые. Обязательно новые и ни в коем случае не мягкие, от мягких грибковые инфекции могут возникать.
— Ясно. Я дам такое распоряжение. Сам за всем прослежу.
Больше говорить было не о чем. Доктор разочарованно запыхтел, потянулся к заварочному чайнику, предложил гостю еще. Но обоим было понятно, что предложил не из радушия, а только для того, чтобы гостю сподручнее было сказать:
— Нет, спасибо! Что ж, Арташез Самвелович, очень рад знакомству! Сожалею, что не оправдал надежд, но право слово…
 — Что вы, что вы, Олег Николаич! Я знаю, вы зря отказывать не станете. Нельзя, значит нельзя.  Но ведь на будущее вы будете иметь нас в виду!
— О, разумеется! К Новому году я вам такую елку устрою!..
Они уже стояли в дверях кабинета и трясли друг другу руки. Смирницкий оглянулся, словно на чей-то взгляд и опять наткнулся на закатный пейзаж. Так и стоял несколько секунд, пожимая руку Тер-Осипяну и отвернувшись от него. И почувствовал, будто пристегнутый ножнами к портупее, на левом бедре тяжело покачнулся меч.
 — Скажите, а нельзя ли мне посмотреть на… палаты. Или… В общем, на ваших пациентов?
 Отделение мое хотите посмотреть?
— Да!
Тер-Осипян задумчиво погладил себя по пузу, заодно проверяя, не сдвинулся ли галстук, не открылось ли под ним чего не надо.
— Почему нет? — наконец вымолвил он, — только халат застегните, пожалуйста, на все пуговицы. И еще, если не возражаете, я вам повязку дам. Она легкая, удобная, незаметная совсем.
И они пошли в отделение, протиснувшись сквозь тяжелую белую дверь, заботливо придерживая ее друг для друга. Повязка заметно затрудняла дыхание, от конденсированных паров которого очень скоро неприятно увлажнились кончик носа и ямочка над верхней губой. Доктор то слегка подталкивал Олега, если тот мешкал, то наоборот, останавливал мановением руки. Но тот опять слушал не внимательно. Лишь отдельные фразы залетали в мозг, как зимой замерзшие синицы в приоткрытую форточку:
— …ремиссию часто принимают за полное выздоровление. Особенно сами больные. Хочется же верить в лучшее, думать, что все позади, жить, наконец, как другие сверстники. Но это еще полбеды, и даже совсем не беда. Вот наступление рецидива пропустить — это уже чревато. И как же мы, медперсонал, ругаемся, если так происходит! А почему его пропускают? Потому что не хотят признать, что это — рецидив. Ведь вчера еще все было хорошо, да и самочувствие вроде не ухудшается. Мало ли, что анализ показал. Через месяц пересдадим, и все будет в порядке. А через месяц уже и донора костного мозга искать поздно.
Все, что видел и слышал Олег в коридорах гематологического отделения не угнетало, не   ужасало, не причиняло ему боли, как он того ожидал. Наоборот, по его душе — много лет не мытому стеклу с подтеками сотен дождей и засохшей сукровицей прилипшей мошкары, — кто-то будто водил решительно сухой фланелевой тряпкой, возрождая помутненную прозрачность. Звенящая острота ясности пронизывала душу. Он с волнением чувствовал крепнущее торжество над неопределенностью, над своей недавней капризной разболтанностью. Молодое ощущение верности выбранного пути возвращало силы, освежало, реяло в груди органным многозвучным вдохновением. По привычке, по незыблемой склонности натуры, он, тем не менее, принялся тщательно проверять себя, не иллюзия ли его прозрение? Но с каждым вздохом, с каждым шагом по больничному линолеуму убеждался, теперь  ему точно известно, что и как надо делать.
Они остановились перед закрытой дверью с аккуратно приклеенной скотчем самодельной, отпечатанной на цветном принтере эмблемой — золотой шар в прозрачно-розовой детской ладошке.
— Вот тут у нас волонтерская, — сообщил Тер-Осипян и постучался, — странно, никого что-то нет сегодня. Доноры приходят в каждый второй четверг месяца, но это не сюда, это на первый этаж в лабораторию. А координаторов сегодня, видно, никто не вызывал, — он порылся в кармане халата, и, достав связку ключей, стал с бормотанием перебирать ее, — ага! Вот нашел, кажется.
Внутри царил веселый творческий беспорядок. Большой круглый стол посреди комнаты был завален явно ненужными распечатками, оборотками, даже обрезками цветной бумаги. Тут же лежали и ножницы, а также степлеры, тюбик клея, календарики. На стенах висели какие-то резко выведенные фломастерами изломанные графики, что-то вроде стенгазет, почти как в младших классах школы. На каждой такой стенгазете вместо заголовка была фотография ребенка, а под ней длинные столбцы записей от руки, точнее, большинство от куриной лапы.
— Это дневники, — объяснил заведующий, — каждый координатор ведет дневник наблюдения за своими подопечными, отмечает, сколько и каких курсов химии прошел, какие анализы предстоят, улучшаются или ухудшаются показатели. А там, — он кивнул в дальний правый угол, где тоже висели детские фотографии,  —там у них уголок памяти.
И замолчал, вглядываясь в по-видимому знакомые лица, невнятно белеющие сквозь глянец фотобумаги. Но в уголок памяти Смирницкий вглядываться не стал. Они повернули к выходу, и Олег заметил субтильную этажерку из оргстекла, приютившуюся в уголке, заполненную яркими буклетами.
— Вы разрешите? — осведомился он, протягивая к ним руку.
— Конечно! Это буклеты волонтерского общества. Вроде рекламы что ли, или информации. Тоже спонсоры в складчину помогли напечатать. Берите, сколько хотите. Может, нужным людям доведется показать.

То, что Олег достал вечером, когда вернулся со службы, из почтового ящика, не укладывалось ни в какие рамки, ломало все расчеты и беспощадно путало мысли. На сером, тонком, как крыло ночной бабочки, казенном бланке УВД чернели широкие буквы: «Ув. г. Смирницкий О. Н., довожу до вашего сведения, что срок проверки по вашему делу истек. По результатам проверки в возбуждении уголовного дела заявителю отказано в связи с отсутствием причастности к преступным действиям в отношении заявителя указанного в заявлении лица.
Ст. дознаватель 1-го отдела Балашихинского УВД, В. В. Анистратенко».
Поднимаясь в лифте домой Олег успел еще несколько раз пробежать глазами уведомление. В ошпаренном мозгу никак не мог улечься скрипучий канцелярский период. Но, как благодатная роса на раскаленный камень, на сердце пали слова: «в возбуждении дела отказано…в связи с непричастностью».
«Что это значит»? — беспокойно вопил в нем на разные голоса  неотступный вопрос, пока Олег занимался ужином.  Сначала, он, конечно, обрадовался. Но потом его вновь кинуло в озноб от предположения, что это новый обходной маневр противников. А как было не предположить этого, если прямого объяснения такому юридическому выверту не находилось. Он полностью был в руках правосудия, а оно разжало кулаки, да еще и ладони отряхнуло. Гуляй, дескать, господин хороший, не надобен ты нам. Но с другой стороны, к чему этот маневр, в таком случае, ведет? Разогревая ризотто с морепродуктами, Олег прикидывал и так и эдак. Да ни к чему, вроде! Только к его свободе, к посрамлению темных чар.
И за столом он не расстался с трепетным листиком уведомления, прислонив его к корзиночке с хлебом. «А ведь могла бы вызвать, и сообщить лично», — с печалью и обидой отметил он. Однако, это повод позвонить ей, и отличный повод. Олег еще больше оживился, так, что встал из-за стола и несколько раз прошелся из комнаты в коридор и обратно. Уже почти составив про себя первое предложение, с которого он начнет разговор, он сообразил, что уже почти девять, ее рабочий давно закончился, а домашний телефон он так и не удосужился выяснить.
Что ж, придется подождать до завтра. Олег выключил телевизор, убрал тарелки с журнального столика, за которым всегда ужинал, если вечером оставался один, протер его и задернул шторы. Зажег длинные сиреневые свечи на пятирогом канделябре. Он с грустной усмешкой представил, что, получи он ключ от кандалов всего пятью-шестью часами раньше, он тут же кинулся бы к телефону, чтобы обрадовать Яна, а потом, чтобы бросить презрительное злорадство в лицо, точнее, в уши Норкину.
Не так все было теперь. Правильно сказал доктор: хочешь жить — не обманывай себя, не оттягивай неизбежного! Олег нашел в секретере пачку кремовой писчей бумаги, которую он купил по случаю в Лондоне, просто чтобы не жалеть, что упустил такую элегантную вещь, и берег с тех пор для торжественных случаев, достал верный паркер и сел к столу. Всего две-три фразы предстояло написать, но он извел половину ученической тетради на черновики, пока, наконец, слова не заиграли алмазной твердостью граней. Тогда он взял атласный на ощупь лист цвета чайной розы и стал вырезать на нем чернильные вензеля.

Завтракая, он все еще не мог налюбоваться на уведомление, пристроив листочек между масленкой и сахарницей. Как бы что дальше не сложилось, хотя бы в глазах Валерии его доброе имя было восстановлено, да и с его стороны всякие подозрения насчет ее шашнях с Норкиным отпали. Послушав восьмичасовые новости, он принял душ, побрился, надел брюки и свежую бежевую сорочку и только после этого присел в кресло с телефоном и набрал номер приемной. Там занялись соединением. Пока в трубке шипело, гудело и музицировало, Олег представлял себе ее голос: низкий, контральто, наверное. «Наверняка, он покажется неприятным, — твердил он про себя, — даже противным. И я сразу перестану о ней думать».
 — Да! — сказала Валерия, и Олег не успел понять, оправдались или нет его ожидания.
 —  Доброе утро, говорит Смирницкий.
— Слушаю, —   звук ее голоса мучил, ласкал, взводил нервы.
— Тут мне…, у меня… В общем, вопрос к вам, Валерия Владимировна.
— Я слушаю!
— Мои отпечатки ведь … обработали?
— Конечно. Они не будут приобщены к делу.
Олег едва не выронил трубку.
— Ясно. Но…?
— Но — что? Олег Николаич, вы мое уведомление получили?
— Получил.
На том конце провода помолчали. И вдруг ее потеплевший родной голос произнес:
— На этом наши официальные отношения закончены.
Олег понял, что она открывает, сама открывает перед ним калитку в свой сад, не дожидаясь, пока он в нее постучит. Его рука с трубкой вспотела и легонько задрожала. Отвечать ей вопросом: «а как насчет не официальных?» было нельзя, глупостью и бестактностью было после того, как она уже сделала первый ход. Что же, вынуждать ее и на дальнейшую инициативу? Следовало предложить твердо и не двусмысленно: «тогда давайте начнем не официальные»! Олег уже набрал в грудь воздуха, но тут же беззвучно и подавился им, как прокисшим пивом. Не мог он предложить ей этого. И не просто не мог, а права не имел начинать морочить ей голову сегодня, десятого сентября. Ибо зная, что ему предстоит, всякое прикосновение к ней хоть осторожной рукой, хоть измученным взглядом, ни чем другим, кроме как гнусным обманом, и быть не могло.
— Я рад, Валерия Владимировна, — сухо произнес он, — что именно вы были моим следователем. Профессионализм вашей работы очевиден.
Там снова задрожала пауза, но теперь тишина холодела, углублялась, словно все человеческое, что начало прорастать между ними, опрокинулось в бездонную расщелину.
— Спасибо, — молвила девушка, чужая девушка, не его, —  успехов вам в вашем нелегком труде! — и положила трубку.
Вот и все. Он распахнул окно в большой комнате. Из парка поднимался теплый аромат березовой и кленовой прели, достигая и его восьмого этажа. Кричали вороны. На горизонте теснились мелкие кучевые облака. Какое утро!
Еще одна загадка угнездилась в его сознании, хотя пора было уже всем загадкам становиться на крыло и подаваться в теплые края, как это потихоньку начинали делать ласточки: что случилось с результатами дактилоскопии? Неужели произошла  ошибка, вероятность которой одна на миллиард? Раньше он счел бы эту ошибку счастливой, сейчас ему чуть ли не безразличен был такой поворот. По инерции он продолжал размышлять и надумал, что скорее всего, не сейчас, а тогда, два года назад, эксперты напутали что-то с отпечатками, которые Олег оставил на мече Миши Губина и бросил рядом с бесчувственным раненным Беловым. А ведь уже мерещилась очная ставка с Губиным, при мысли о которой Олега передергивало. Как-то Губин сейчас, бедолага? Не настигнут ли его из-за всей этой кутерьмы новые неприятности? Теперь все позади. Олег свободен. Шантаж Норкина потерял смысл.
Олег вдруг почувствовал, какие холодные у него руки и кончик носа, он так и стоял перед открытым окном, за которым расплывался белесой кисеей прохладный сентябрьский утренник. Прозрачная, слюдяная, точно стрекозиные крылышки, явь вступала в свои права, вытесняя наносные эмоции, случайные нюансы бестолковых размышлений. Он горько усмехнулся, посмотрел вдаль поверх качающихся крон, проколов взглядом жидкую голубизну небосвода и завязнув в бесконечности пространства.
Никакая триумфальная реабилитация ничего уже не меняла. Жребий брошен, Рубикон перейден. Но на душе все равно было спокойно, тихо и благостно. Так иногда уютно дремлет море у самых губ урагана. 
Выходя на работу, Смирницкий легко подхватил пальцами с журнального столика конверт с марками и положил его в нагрудный карман пиджака, чуть прижав к сердцу ладонью. Подъехав к Управлению, он завернул за угол, остановился у почтового ящика, вынул конверт и быстро отпустил его во мрак василькового короба.

После вечерней тренировки, которая, наконец, полностью удовлетворила его, Олег замешкался в зале, и,  подходя к раздевалке услышал, как тренер шепчется с кем-то: «он не любитель, это точно. Непонятно только, почему он иногда косит под любителя. Хотя титулов у него не должно быть, я бы знал о таком бойце. Ну, ты видел, как он защищается? Ни одного лишнего движения. А комбинацию последнюю усек, когда Леха не знал, чего ему с мечом делать? Ну, как не понял? Я тебе завтра покажу. Постараюсь, по крайней мере. Знаешь, что в реальном бою с Лехой было бы в такой ситуации? В общем, осторожней с ним». Судя по тому, что когда потный Олег вошел внутрь, разговор прервался, предметом обсуждения был он сам. С наслаждением отфыркиваясь под душем, он улыбался, сплевывая теплую мыльную воду.
 
Вечером следующего дня персиковый шпиц по кличке Груша, тщательно расчесанный, и от того задорно растопыривший густую шерсть, наконец, сделал свои дела на травке в палисаднике и запросился домой, натянув поводок в руке хозяина. Но тому хотелось еще немножко подышать особенным предзакатным балашихинским воздухом. Вдыхаемая прозрачность веселила сердце, как бокал доброго вина, но в месте с тем просветляла мысли. Вечернее солнце как всегда в этот час в это время года осветило верхнюю часть противоположной пятиэтажки и торжественно вступило во двор. Груша застенчиво заскулила и скосила на хозяина умные карие глазки. Молодой человек раза три глубоко вздохнул, разводя лопатки от удовольствия и скрылся в подъезде. Отперев дверь своей квартиры, он впустил довольную прогулкой и проголодавшуюся собаку внутрь, не развязывая шнурков, стянул старые кроссовки, наступая мысками на задники, и сунул ноги в замшевые тапочки.
— А почту смотрел? — спросил женский голос из кухни.
— Тьфу-ты, забыл опять!
— Янчик, лапуся, ну спустись, а?
Молодой человек с сомнением посмотрел на кроссовки, махнул рукой, и не переобуваясь, вышел на лестницу. В тапках скакать через одну ступеньку было сложновато, но у него все равно получалось. Из почтового ящика ему в руки выпала цветная газета с рекламными объявлениями, длинный пухлый конверт со множеством немецких марок — долгожданное письмо, адресованное жене, и еще один квадратный белый конверт без обратного адреса с балашихинским штемпелем отправления. В графе «кому» твердым почерком большими буквами с нажимом было написано коротко: «БЕЛОВУ».
Ян сунул подмышку газету и письмо жены, и уставился на свой конверт. На ощупь в нем находилось что-то плотное, прямоугольное вроде открытки. Волнуясь, он провел пальцами по острому краю и аккуратно надорвал его. Затем осторожно вытащил какой-то глянцевый цветной сложенный гармошкой буклет. Ничего не понимая, молодой человек повертел его в руках: на лицевой стороне изображалась ярко-желтая крупная горошина или бусина, почему-то лежащая в детской ладошке. Под эмблемой располагалась надпись: «Волонтерское общество балашихинского  детского областного онкологического центра «Золотой шар»». Внутри буклета помещались многочисленные фотографии детей, мальчиков и девочек с лысыми головами, некоторые дети — в зеленых марлевых повязках. Последняя сторона была испещрена цифрами банковских реквизитов и счетов. В замешательстве развернув полностью складень буклета, Ян едва успел подхватить на лету выпавший оттуда нежный, как лепесток ромашки, лист великолепной писчей бумаги. Прочитал, без труда разбирая слова:
«Белов, ты держишь в руках мой вызов. Если ты по-прежнему  готов принять его, все детали через Норкина. Смирницкий».
Плотная бумага зашуршала в пальцах Яна, немецкий конверт шлепнулся под ноги. Он поднял его, опустился на ступеньку и стал смотреть в стену. Где-то наверху открылась дверь и в лестничном проеме раздалось:
— Эй! Где ты там? Все в порядке?
— Да! — спохватившись, откликнулся Ян, задрав голову, — тебе письмо, Ирка!

VIII

Около одиннадцати вечера Олег брел по обочине Шоссе Энтузиастов в районе усадьбы Горенки по направлению к Москве, как и было условленно. В обе стороны летели автомобили, сверкая разноцветными огнями. Хотелось повернуть прочь от дороги и раствориться в темно-зеленых сумерках леса, сурово поглядывающего на шоссе. Было не очень темно, но, противодействуя яркости фонарей, ночь решительно и упорно теснила собою вечер. Вопреки ожиданиям, она несла не прохладу, а сырую духоту, которая забивалась под полы плаща, накинутого на случай похолодания.
В плотной струе будничного городского шума Олега вдруг настигла паника от ясного осознания того, куда привели его события последних дней. С самого начала потеряв контроль над ситуацией, позволив другим управлять ею, он достиг теперь самой нижней точки падения. Но тут молодой чиновник, кандидат филологических наук, тот, кто мнил себя разумным и решительным распорядителем собственной жизни и мудрым помощником в житейских делах для других, тот, кто отчаянно пытался зацепиться за какой-нибудь выступ в скале, с которой его столкнули, сконфужено шагнул в сторону, уступив место грозному воину. А тому не нужны были никакие зацепки и спасительные соломинки, он с презрением оттолкнул бы их, для него падение рефлексирующего интеллигента оборачивалось взлетом. Земля и небо менялись местами, свет и тьма растворялись друг в друге. Распрямив широкую спину, воин брел в одиночестве по ночной обочине, глотая теплый смрад выхлопных газов и  шум моторов.
Но интеллигент не заблудился окончательно в придорожном кустарнике, он нагнал воина, и, стараясь сравняться с ним в длине шага, пошел рядом. «Да, какая-то часть меня отвергает мое предназначение, мою сущность — единоборство, — признавался Олег, стараясь смотреть под ноги, чтобы свет встречных машин не слепил глаза, — когда-то я послушался тихой и кроткой ипостаси своей души, убрался без боя с пути соперника и сам перестал быть соперником для кого бы то ни было. И что из этого вышло? Да, я работал, писал, занимался наукой, даже влюблялся, но пустота в груди только расширялась, только расползалась во всех измерениях. Впервые в жизни я переведался с тошнотворной патокой чувств, с тоской. Я не предал себя, нет. Тогда, на заброшенной стройке я поступил правильно и никогда об этом не пожалею. Я не пытался стать тем, кем не являюсь, потому что всего лишь выбрал удел, также заложенный во мне, как и стремление к единоборству. Но оказалось, что я шагнул в никуда. Там, за дверью, которую я приоткрыл безоружной рукой, ничего не было. По крайней мере, я там не нашел ничего, что позволило бы моей душе жить так же ярко, дышать так же горячо. И есть ли вообще этот другой путь? И нужен ли он мне? Пускай мой нынешний выбор не свободен, пускай его определяет страсть. Я согласился бы, что это главный довод для определения пути воина, как ложного. Согласился бы, если бы не совершил попытку свернуть с него. Почему тогда, отказавшись от боя, я ощутил эту самую свободу? Почему она никуда меня не вывела? Я словно незадачливый грибник, которого леший кружит в чаще. Те же приметы встречаются мне, тот же меч просится в руку».
Впереди, в балашихинском направлении виднелся пульсирующий сгусток огней, в его сердцевине преобладали красно-синие мигалки «скорой помощи». «Авария», — подумал путник. Одна машина с красным крестом, разгоняя создавшуюся пробку, пронеслась с воем мимо него. И как всегда, когда доводилось провожать взглядом эту плачущую, кричащую о помощи колесницу, он обратился неизвестно к кому: «Пусть они все спасутся, виноватые и правые! Пусть останутся невредимы, или хотя бы живы». А сгусток тревожных огней вдалеке не редел, не рассеивался. Сколько же там «скорых»?
И опять по контрасту с реальной, сияющей во все пределы видимости бедой, пришло ощущение, что все происходящее с ним — невероятный фарс, розыгрыш. Если и можно назвать это заговором, то потешным. «Внимание, вас снимает скрытая камера»! И не догонит его никакой автомобиль, а так и будет он в злобном замешательстве перебирать ногами до самой эстакады — въезда на кольцо. Он посмотрел назад, на город, роящийся на фоне печального неба теплыми огоньками многоэтажек. Ах, если бы так!
Звук того самого двигателя как-то сразу отделился от сонма прочих и стал уверенно и неотвратимо приближаться. Но Олег делал вид, что ничего не слышит и не замечает до тех пор, пока черному «вольво», деликатно включившему сигнал поворота, пришлось едва ли не загородить ему дорогу.
Водитель, широколицый, коротко стриженый, серьезный, опустил стекло и осведомился:
— Господин Смирницкий?
— Он самый.
— Прошу вас!
Левая дверь распахнулась, и Олег нырнул в кондиционированный салон цвета капучино. Кроме водителя,  там на заднем сиденье обретался еще один человек, крепкий плечистый молодец в дорогом костюме, похожий на риелтора, обслуживающего VIP клиентов. На Олега он смотрел пристально и цепко, не в силах скрыть любопытство.
— Добрый вечер! Я — ваш координатор, — представился он, когда пассажир устроился рядом.
Олег вздрогнул и быстро оглядел его.
— В чем ваша функция?
— Сопровождать вас, по возможности выполнять мелкие поручения.
Машина двинулась. До самого кольца никто больше не промолвил ни слова. Только когда салон затопили мигающие отсветы «скорых» и милицейских машин — они проезжали ту самую аварию, — водитель коротко выматерился. Олегу плохо было видно, что там случилось, правое окно почти полностью закрывал туловищем дюжий хлопец.
Как только они миновали пост ГАИ на въезде в столицу, координатор заерзал, извлек что-то из внутреннего кармана и повернулся к фехтовальщику.
— Прошу меня простить, но согласно условию...
— Давайте, — Олег, не глядя на него, протянул руку.
— Если позволите, я сам.
Олег помолчал и, неловко нагнув шею, подставил ему голову, словно для поцелуя в макушку.
Молодой человек услужливо привстал, насколько позволили его габариты и теснота салона, и завязал Смирницкому глаза плотной, приятно холодящей лицо, должно быть, шелковой тряпкой. Беспомощности или неудобства почему-то не возникло в этой безнадежной слепоте. Наоборот, стало уютно, мирно и спокойно. Через какое-то время даже что-то вроде отрешенной дремоты начало медленно овладевать мозгом. А вокруг все гудела с перекатами и взревами скорость большой магистрали. Качало от притормаживания на светофорах. Теперь не время шло сквозь Олега, он сам плыл сквозь время и впервые за долгие дни ни о чем не думал.
Координатор вдруг засопел и смущенно закашлял, нечаянно коснулся бока своего подопечного и тут же с поспешностью отпрянул, потом спросил, наклонившись, вероятно, чтобы не слышал шофер:
— А это у вас оружие, в сумке?
Ему не ответили.
— А можно посмотреть?
«Если он сейчас еще что-нибудь вякнет, врежу ему по горлу ребром ладони», — подумал Олег.
— Извините, — сконфуженно произнес молодой человек, поняв, что ни малейшей фамильярности ему не дождаться.
 Через некоторое время интенсивность механического шума начла спадать, а скорость автомобиля напротив, возросла, окрепла. Они неслись, вероятно, по какой-то периферийной трассе, на которую незаметно свернули.
Вскоре по некоторому оживлению сопровождающего Олег понял, что они приближаются к месту назначения, и, стряхнув оцепенение, подобрался. Действительно через несколько минут машина затормозила и остановилась. Смирницкий потянулся было к повязке, но его мягко взяли за локоть.
— Не сейчас. Чуть позже. Одну минутку, я вам дверь открою!
Салон закачался, водитель и сопровождающий выбрались наружу и кто-то из них заботливо помог Олегу, подставив руку.
— Сумку не забудьте! — напомнил Олег.
— Не беспокойтесь.
Вокруг висела полная тишина, но издалека донесся звук похожий на шум идущего поезда. А может, это шоссе грохотало где-то в отдалении. Воздух казался свежим и холодным. Пахло речной водой.
Смирницкого взяли под руку и повлекли вперед, как невесту к алтарю. Сначала они шли по земле, по влажной рыхлой поверхности, в которую неглубоко проваливались каблуки. Затем по чему-то твердому и не очень ровному, по асфальту? Впереди послышался звук открываемой двери, их опахнуло теплом неизвестного помещения. Ворох ярких, каких-то агрессивных запахов посыпался на Олега: резкий, цветочный химический аромат — то ли освежитель воздуха, то ли моющее средство, сквозь него парадоксальным образом пробивался запах теплой пыли, сквозил еще один как будто знакомый, но не явственно различимый оттенок — ваниль или карамель. Шаги звучали гулко, очевидно, помещение было большое с высоким потолком, выложенное гладкой плиткой.
— Осторожно, лестница! — предупредили Олега и покрепче сжали его локоть.
Спустившись ступеньки на три, на четыре они зашагали, видимо, по ковру или синтетической дорожке. Ступалось мягко, почти бесшумно. То там, то тут слышались далекие невнятные голоса. Еще одна дверь открылась впереди, почти перед носом.
— Внимание, снова лестница, — объявил голос координатора, — крутая, осторожнее, пожалуйста.
Спускались на этот раз долго по и впрямь крутой неудобной лестнице со слишком узкими для олеговой ноги сорок пятого размера ступеньками. Он принялся было считать их, но сбился на одиннадцатой-двенадцатой. Одолев лестницу, они повернули налево и зашагали вроде бы по деревянному полу. Олег уже начал уставать от слепоты и напряжения при каждом шаге или повороте. И опять показалось, что его путь пересекла воздушная волна от распахнувшейся двери. Внезапно он почувствовал себя на свободе и остановился. Да, его больше никто не держал под руку, присутствие человека рядом перестало ощущаться. Он нерешительно потянулся к повязке.
— Теперь можно! — произнес знакомый голос.
Олег сорвал шелковую тряпку и огляделся.
Он находился в небольшой комнате, плохо освещенной желтым мутным светом единственной лампы. В дальнем левом углу стоял стол с большим зеркалом. В правом углу — узкий потертый топчан. Посередине — стул, на котором развалился Норкин, не сразу узнанный Олегом из-за облачения: на нем был безупречно сидящий смокинг, сияющая манишка и острокрылая бабочка под подбородком. У стены топтался еще один человек, видно, только что поднявшийся с топчана, мужчина лет пятидесяти с профессорской бородкой, в брюках и пиджаке. По движениям и выражению его лица было понятно, что он нервничает, но старается не показывать этого.
Тренер с улыбкой поднялся навстречу вошедшему.
— Ну, здравствуй! Как добрался? Все в порядке?
Олег кивнул и с недоверием взглянул на мнущегося у стены незнакомца.
 — Это наш доктор! — сияя, сообщил Норкин. Он был в явном  возбуждении и не скрывал наслаждения приподнятым состоянием духа, — у нас тут все необходимое есть. Первая помощь почти как в Склифосовском.
— Это  радует, — сухо молвил Олег и окинул тренера насмешливым взглядом, — изумительно выглядишь. Помнишь, у Розенбаума: «Я в этом цирке шпрехшталмейстер»?
Тренер засмеялся и взглянул на часы.
— Давай-ка к делу. Чувствуешь себя нормально?
— Нормально.
— Готов?
— А нельзя ли без глупых вопросов?
— Молчу, молчу. Может, чего-нибудь нужно? Водички там, сигарету, или еще что, ты не стесняйся. Твой координатор дежурит за дверью. Вы с Яном выступаете в самом конце. Перед вами еще два боя. Так что время есть.
— Тогда оставь меня одного.
— Конечно. Да, что касается гонорара. ..
Олег настороженно поднял голову.
 — На всякий случай повторю: условия прежние: победителю двадцать, проигравшему — десять. Деньги, разумеется, наличными. Сначала мы хотели сделать что-то вроде договора, но потом решили, что это бессмысленно. Устроитель мероприятия ведь все равно остается инкогнито и не сможет поставить настоящую подпись. А подтверждения ваших обязательств нам не нужно.
— Как же быть? — спросил Олег.
Георгий смерил его строгим взглядом.
— Остается мое слово. Надеюсь, для тебя это достаточная гарантия?
Олег сложил руки на груди и уставился в тщательно выбритый норкинский подбородок.
— Твое слово — слово подлеца. Но, полагаю, ты хорошо представляешь себе, как я накажу тебя за обман.
Всякое добродушие померкло на лице Георгия.
— Ну хватит! — зарычал он, качнувшись в сторону Олега, и рывком осадив себя, — я долго терпел ваши с Беловым оскорбления, но всему есть предел! Сейчас я не могу ответить тебе как должно,  — процедил он сквозь зубы, — но после боя мы к этому разговору вернемся. Если, конечно, ты будешь в состоянии разговаривать.
Олег презрительно усмехнулся.
— Я в коридоре покурю, — просипел доктор, и выскользнул за дверь кособоким воробьиным поскоком, развернувшись вдоль стены, чтобы держаться подальше от собеседников.
Тонкие губы Норкина едва заметно дрожали, ноздри расширились, он боролся с собой на пределе усилий. Потянулся к своему горлу, чтобы облегчить дыхание, но вспомнил, что на нем не повседневная сорочка с пуговками на воротнике, а тесный ошейник бабочки, который расстегивается на загривке, и опустил руку. Наконец, черты его лица смягчились, судорожное гневное напряжение покидало его.
— Давай заключим перемирие. Хорошо? — он прошелся по крошечной комнате взад вперед, сделав в каждую сторону  не более четырех шагов, — не будем сейчас трепать друг другу нервы. И ты, и, в особенности, я пока связаны обязательствами, которые нужно соблюсти. Ты согласен?
Олег убрал руки за спину и расслабленно отставил ногу, словно выполняя команду «вольно».
— Ладно, согласен, — он и вправду не хотел затевать с Георгием ссору. Мелок тот был для него. Неприятен и жалок, точно плесень на хлебной горбушке.
         В проницательном взгляде тренера эти мысли, казалось, отпечатались осколками тусклых бликов. Но в его глазах плескалось больше горечи, чем ярости. И еще видно было, что давешняя эйфория от предвкушения невероятного зрелища, которым Георгий намерен управлять, не рассеялась до конца, а только нехотя отступила и теперь рвется вернуть утраченные позиции. Досадно было ему разменивать на запальчивые разборки драгоценную важность сегодняшней ночи. «И что он так воодушевлен?— удивился Олег,  пытаясь расщепить взглядом его душу, —просто из ушей сейчас полезет веселая лихорадка. Неужели пополнение счета для него сродни нравственному перерождению»? Но вот паволока, укрывающая душу Норкина, растаяла. Там, под нежной занавесью цвела надежда, наливалась живым теплом радость от возвращения блудного ученика, которому и перстень на руку, и тучного тельца на стол, и все, что есть самого дорогого к ногам, лишь бы стать свидетелем его триумфа.
За дверью кто-то, вероятно, доктор, оглушительно чихнул, словно кишки подбросил к легким. Ученик и учитель будто очнулись и немного смутились от того, что уже несколько минут  стоят неподвижно, вперив друг в друга расплавленные перемешавшиеся взгляды.
— Ну вот, располагайся, осматривайся, — голос тренера вновь зазвучал с домашней доброжелательностью, — я пойду, у меня еще дела. Проследить там надо кое за чем. Зайду за тобой попозже.
Оставшись один, Олег увидел, что сумка с оружием , о которой он почти забыл, стоит у его ног. Он достал меч, погладил перекрестье, провел ладонью по гладким ножнам до самого острия. Затем бесцельно обошел комнату. Остановился у столика. Странное это было помещение, как будто следящее за человеком невидимыми очами, внимательное к звуку шагов, скрипу ботинок, неравномерно заполненное жидким туманом светотени, пропитанное кисловатым запахом старой деревянной мебели. Каждый предмет казался сотканным из тусклых фотонов, прикоснись — и разлетятся обмирающими искрами. Чтобы отогнать от себя тягостное ощущение, точно все это сон, Смирницкий провел рукой по низкому обшарпанному подлокотнику топчана, перешел на другую сторону комнаты, опустился на круглую табуретку, задвинутую во тьму под столешницей, и поэтому не сразу замеченную. В поверхность стола  въелись какие-то мелкие блестки, словно на нем сурьму растирали. С краю остался круглый липкий след, видимо, от чашки или стакана, переполненного давно уже выпитым кем-то напитком. Олег взглянул на свое отражение в летаргическом сумраке зеркала. И увидел, как удивительно гармонично он вписывается в комнату, одетый в черные джинсы и свободную со складками на талии рубашку цвета горького шоколада, в тон волос и глаз, на широких манжетах тепло сверкали золотые запонки. Он казался одним из таинственных духов этой каморки.
«Что-то я на взводе, — отметил Олег, с некоторой опаской разглядывая угрюмое зазеркалье, — пора уже успокоиться, собраться». Он пригладил растопыренной пятерней волосы, слега взлохмаченные давешней повязкой. Сцепил руки в замок, положил на них голову и закрыл глаза. Захотелось вернуться в ту вакуумную глушь, что убаюкала и успокоила его в машине. Через некоторое время он почувствовал прилив сил, обрадовался этому, потянулся на табуретке и сразу же заскучал. Сколько времени прошло с тех пор, как его покинул Норкин? По часам выходило что-то около получаса. Никаких звуков не проникало в комнату. Вновь робко заворочалось ощущение нереальности, но теперь оно не было связано с надеждой на то, что все происходящее —  розыгрыш. Теперь он видел себя в волшебной стране, где в любую минуту может произойти, что угодно. Например, потолок раздвинется, и таинственный друг на крылатом сером в яблоках коне посадит его в седло, чтобы умчать от когтей серой недотыкомки. Он даже голову поднял — давно не беленный потолок с неопрятными подтеками. Все-таки комната находилась где-то чуть ли не в подвале. Недавно страстно желавший одиночества, теперь Смирницкий затужил по человеческому обществу.
Он распахнул дверь и выглянул в коридор. Взад вперед там ходил координатор, который уставился на своего подопечного, как на домового, вылезшего из-под печки. В руке молодого человека тлела сигарета, и сизый дым привольно плавал в вытянутом, бесконечном пространстве.  Координатор… Охранник, вертухай!
— Ну, что? — бодро спросил Олег.
— В каком смысле?
— Началось уже?
— Да.
— А доктор где?
— Доктор там, — молодой человек показал движением головы куда-то вверх, — У вас?.. Вам?..
— Нет, нет, все в порядке. Скучно тут, наверное, караулить? Посмотреть хочется?
Координатор пожал плечами.
— Хотелось бы, конечно. Но самое интересное я увижу.
Олег прислонился к дверному косяку и оглядел коридор. Совершенно не понятно, где тут выход, откуда его приведи сюда? От того, что ни малейшего представления об этом здании не сложилось, главным образом и делалось не по себе. Не ясно было, сколько в нем этажей, как глубоко завели  Олега, что снаружи, где происходит главное действо. «Ну и пусть, — мысленно махнул рукой Олег, — нужно просто принять все как данность. Где я? Нигде! И не думать, не выяснять ничего. Ни к чему это! А что будет дальше, зависит только от меня».
— Скажите, любезный — произнес Олег, словно к официанту обращался,  — вы сможете мне сообщить о результатах, так сказать, предыдущих выступлений?
— Отчего же нет? — пожал плечами координатор.
— Стало быть, у вас такая информация появится?
Молодой человек молча показал сотовый.
— Тогда я буду ждать.
Он вернулся в комнату к своему столу. Показалось, что нужно обязательно знать, что из себя представляют другие поединки. Хотя, опять-таки, для чего? Олег все яснее понимал, что они с Беловым не будут представлять себе характер их встречи даже за секунду до ее начала, до первого взмаха меча.
Через несколько минут раздался стук в дверь.
— Войдите, — откликнулся Олег.
Координатор, оживленный, с горящими глазами, ступил на порог.
 — Первый бой закончился. Говорят, ничего особенного в смысле последствий.  В основном ушибы, правда, одно небольшое рассечение. А так, говорят, зрителям понравилось.
— Оружие?
— Баклеры, щиты.
— Сколько человек участвовало?
 — Четверо. Сначала двое на двое, потом, после первой победы — каждый против всех. 
 — Поди, и ставки делали?
— А как же! — весело подтвердил координатор.
«Вот он, азарт Норкина», — разочаровано подумал Олег, но тут же был опровергнут:
— Кстати, на ваш бой ставки делать запретили.  Посулили, что и без того не слабо получится.
«Чушь какая! — вздохнул Олег про себя, — просто в голове не укладывается! Кому все это нужно? Почему я? Почему Белов?» Вдруг вспомнился разговор с Норкиным на пароходе, когда тот заверил, что их бой — его инициатива.  Олег вдруг отчетливо понял, что тренер врал. Кто-то неизвестный навел его на эту мысль, соблазнил деньгами. Кто-то, жаждущий крови, сейчас сидел в зрительном зале, исходя слюной в предвкушении главного блюда и не хуже самого Норкина зная, из чего оно будет приготовлено.
— Благодарю вас, — угрюмо бросил он координатору.
— К вашим услугам.
Дверь закрылась. Смирницкий в тревоге принялся ходить по комнате, стараясь не натыкаться на свое отражение в зеркале и продолжая лихорадочно вертеть в мозгу неожиданную мысль. И как все грамотно, четко устроено. Нет, одному Норкину вряд ли было бы под силу такое. Он — исполнитель, ревностный, заинтересованный, сметливый. Но определенно, есть еще и режиссер. Вот, кого нужно вычислить. Интересно, догадывается ли Ян об этом? Ах, как же тонко, как дьявольски хитро все продумано! А может, не все? Ведь что стоит прямо сейчас поделиться с Яном этими размышлениями, договориться об особенностях ведения боя? Олег замер перед дверью. Он вдруг почувствовал, что не хочет больше вилять и выворачивать перед кем бы то ни было душу. Он хочет одного — победить. Потому что его противник — Белов. Их личная связь, темная, непредсказуемая, существующая вопреки любым мерам по ее устранению — вот главная пружина изобретенного кем-то смертоносного механизма. И плевать на цели их общего врага! К черту все! Пусть проклятая пружина разожмется.

Дверь открылась, и без стука и вошел Норкин. Олег вскинулся, спросил его глазами: «пора?».
— Сиди пока, — произнес тренер, подходя поближе.
От Георгия пахло адреналином, стальным зноем, горячим потом войны. В глазах он нес чужие крики ярости, чужой смертный ужас. Смокинг сидел на нем все так же безукоризненно, но словно померк, потускнел, утратил сияние торжества. Тренер взял меч Олега, прислоненный к стене, вынул из ножен и рассеянно, медленно осмотрел.
— Что? — спросил Олег.
Норкин молча взглянул на него.
— Ничего.
Оцепенение вдруг слетело с него, глаза вновь азартно заблестели. Он взял стул, передвинул его поближе к ученику и сел напротив него.
— Сейчас, мальчик мой, слушай меня очень внимательно. Мои симпатии всецело на твоей стороне, и вот что я тебе открою. У Белова, ты ведь, в сущности, толком и не знаешь его технику, есть коронный прием. Он готовит его в течение всего поединка. Перед самым концом начинается раздергивание противника серией коротких и агрессивных атак. Обычно не менее четырех подряд, ну, это зависит от уровня сопротивления. Затем Белов делает вид, что измотан, выманивает противника в нападение, поворачивается к нему спиной, одновременно блокируя вражеский меч в районе своей головы или шеи. У противника создается иллюзия, что он стоит в шаге от победы. Он инстинктивно подается вперед, тогда Белов отбрасывает от себя его клинок и в полуразвороте поражает левую часть тела. Твои действия: не увлекайся атакой, нападай коротко, ювелирно, и только в том случае, когда ты полностью к этому готов. Следи за дыханием. Если все же ты оказался в нужной Белову позиции, или немедленно отходи, или резко бери вправо. Все понял?
— Понял. Ему ты тоже все про меня выложил? А?  — осведомился Олег, на самом деле бережно складывая в памяти слова тренера, — ты-то уж знаешь мою манеру, как свою. Наверняка поделился со старым приятелем, чтобы интереснее было?
Норкин вскочил, задрожав всем телом.
— За что ты так? — прошептал он.
— А ты?! — Олег тоже поднялся, — предавший один раз, предаст и другой! Вот и друга своего ты закладываешь мне с потрохами. Не стыдно?
Они стояли вплотную, даже лица друг друга различая не четко.
— Да, друга я сейчас закладываю, потому что хочу спасти тебя. Ну не спасти, извини за это дурацкое слово! Обезопасить. Оградить от травм. Ты скоро поймешь, — учитель дышал в грудь ученику, —  что тебя я не предавал. Я не способен на это.
Олегу нечего было бросить ему в лицо, кроме оскорблений, но он помнил о недавнем уговоре и сдержался. Сдал на полшага, перевел дыхание.
— Белов, он… уже приехал?
— Да. И, кстати, просит тебя на два слова.
Олег нахмурился.
 — Не хочу я с ним говорить, — он вдруг испугался, что Ян намерен поделиться с ним соображениями о режиссере этого действа. Наверняка он пришел к такому же выводу. И тогда что же? Мастер-класс театрального фехтования?
— Так и передать?
— Так и передай!
Дверь открылась, и Белов без спросу вошел в комнату. Высокий, могучий, постройневший из-за черных одежд — брюк и рубашки. Сквозь широкий вырез воротника проглядывал безупречный узел сиреневого шейного платка. Увидев соперника, он словно зажегся изнутри, хотел приблизиться еще на несколько шагов, но не стал. Они рассматривали друг друга издалека пару минут, изо всех сил стараясь скрыть мрачное восхищение.
— Два слова. Ты должен это знать, — сказал, наконец Ян.
— Мне уйти? — Норкин, нервничая, переплетал и расплетал похолодевшие пальцы, топтался на месте.
На него даже не взглянули.
— Ладно, ухожу. Только имейте в виду, ваш выход самое позднее, минут через двадцать.
Так и не дождавшись ответа, он исчез за дверью, оставив незаметную щелку.
Ян подхватил стул, на котором сидел тренер, переставил его на середину комнаты и оседлал, сложив руки на хлипкой спинке. Олег на табуретку опускаться не стал, присел на узкий столик спиной к зеркалу.
— Как там твое дело? Закрыли? — спросил Белов.
— Да. Откуда ты знаешь?
— За недоказанностью?
— Да. 
— И ты наверняка гадаешь, почему?
Олегу на грудь словно бетонную плиту положили, так тяжело стало дышать. На скулах выступили пунцовые пятна.
— Ошибка, — едва сумел выдавить он из себя.
 — Черта с два, ошибка! У них и не было на тебя ничего. Понимаешь, не осталось там, на мече отпечатков пальцев. Ни твоих, ни чьих-нибудь еще.
— Не понял.
Ян улыбнулся.
— Я стер их. Взял и стер.
— Ты не мог стереть, ты валялся без сознания.
— Не тут-то было! То есть сначала да, конечно. В общем, первый раз я потерял сознание не больше, чем на минуту или на две. Очнулся, огляделся, понял, что ты уже дал деру. Услышал сирену «скорой», топот ног по лестнице. Потом совсем рядом увидел твой меч. Не знаю зачем, но я потянулся к нему, выпустив при этом свой. Из раны пошла кровь. Не сильно, но я испугался и прижал к боку ладонь. Кровь текла сквозь пальцы. Я, само собой, плохо соображал в тот момент. До сих пор не пойму, зачем мне так понадобилось твое оружие, но я все равно дотянулся до него и взялся окровавленной ладонью за рукоятку, — Ян покачался на стуле, как на деревянном коне, покусал губу, продолжил отрывисто, немного смущаясь, — ну, не знаю... Тогда казалось, будто это я часть тебя держу в руках. Вот такая глупость. Шок, наверное. Меня затошнило. Я попытался подняться, опираясь на меч. Но мне не удавалось удержать его как следует, рукоятка была измазана кровью и все время выскальзывала. Темнело в глазах. Я почувствовал, что любое движение для меня губительно, потому что усиливает кровотечение. Я слышал, что помощь уже близка, но звать, кричать не было сил. Почему-то хотелось, чтобы меня нашли с твоим мечом, который ты бросил на поле боя. Я сначала вытер ладони о штаны, взялся за клинок и очень тщательно, со всех сторон,  отлично это помню, обтер об рукав рукоятку, — он опять покачался на жалобно скрипнувшем стуле и беззвучно рассмеялся, — повезло тебе, Смирницкий! Дважды тогда повезло, — и добавил тихо, — на третий раз я бы на твоем месте не рассчитывал.
— А потом что? — спросил Олег.
          — А потом ко мне кинулись люди, и тут я отключился вторично. Все. Больше ни того, губинского, ни своего меча я не видел. Покоятся видно где-то на складе вещдоков, с номерками.
Олег слушал, глядя в пол. Эти слова причиняли ему остро-сладкую боль исцеления. Они освобождали его, окончательно выпрямляли перед ним дорогу, над которой уже ни туман притворства не имел власти, ни морок иллюзий. Чистый простор истины звенел вокруг. Сошлись ее лучи, словно выпуклой призмой, пойманные его сердцем, где была пожизненно замурована ненависть. Она не издохла там, не скрючилась сухопарой мумией. Она дождалась своего часа, когда могучий напор снаружи взломал ее горячий кокон. Крылатая, истомившаяся по воле, она освободила дупло своего заточения, которое тут же затянулось волокнистой тканью, и рванулась вверх по натянутым аортам.
— И ты молчал? — Олег поднял на Яна тяжелый взгляд. Необходимо было хоть часть внутреннего огня передать сопернику, чтобы не вспыхнуть, как сухая лучина, — ты хлопотал за моей спиной о срыве поединка, но об этом, о главном молчал?!
Ян самодовольно и нагло ухмылялся. Он вбирал этот огонь, точно жаждущий родниковую воду.
— Хлопотал, да. Считал, что должен отмести самые легкие препятствия. Меня даже увлекло это занятие —мешать судьбе. И  уж очень мне хотелось понаблюдать за твоими ходами, позабавиться, глядя на то, как ты извиваешься ужом на сковородке. И ты даже не догадывался, кто на самом деле держит тебя в руках!
Олег привстал со стола и выпрямился, сжав кулаки. Ненависть зажгла в его карих глазах гранатовое мерцание.
— Ты дорого заплатишь мне за это, — ровным голосом сказал он.
Белов поднялся, обошел стул, но остановился, не приближаясь.
— Ты в хорошей форме? — спросил он едва слышно.
— В достаточной, если учесть, что я победил тебя, вообще не умея держать оружие.
Серые глаза Яна потемнели, как осенняя вода. Свободно и открыто в них перекатывалась та же тяжелая ненависть. Противники словно обменялись визитными карточками со своими подлинными именами.
— Удачный момент, чтобы напомнить мне об этом, — молвил Ян и  неуловимым движением ноги отшвырнул стул, разделяющий их, в угол. От коротко грохота и треска слегка хлопнула не плотно закрытая дверь.
Скользнувший в комнату  Норкин, глянул на лица собеседников и немедленно бросился вперед. Он встал между ними, разведя руки на всю ширину, чтобы не допустить схватки.
 — Спокойно, спокойно, господа! Арена в вашем распоряжении, — он опустил было руки, но тут же вскинул их снова, потому что ему почудилось движение справа. Так и стоял, распялившись крестообразно, до тех пор, пока соперники не разошлись один к столу, другой к двери. Но только когда они отпустили друг друга  взглядами, Георгий облегченно выдохнул и оглядел комнату, чтобы понять, что здесь разгрохали. Увидев искалеченный стул, он усмехнулся.
— Вы вот не цените мое усердие. А для кого я стараюсь-то по большому счету? Для себя? Для денег? Да плевал я на них! Для вас стараюсь. Все, что в  моих силах!
Олег метнулся к мечу, но из ножен достал его медленно, вновь не сводя глаз с Белова. Тот, безоружный, на всякий случай отступил вплотную к выходу и положил руку на дверную створку.
— Ну все, все! Не надо дергаться! — заволновался Норкин, — Ян, твой меч у координатора. Сейчас мы вместе выйдем на арену, я представлю вас публике и исчезну.
Он помолчал, опустив голову. Потом вскинул подбородок, расправил плечи, казался теперь не ниже обоих соперников. Стоял посреди комнаты воплощенным торжеством. Вымолвил с придыханием:
       — А теперь, ребятки, давайте, скажите, — что я сделал неправильно? У кого из вас повернется язык упрекнуть меня?
Олег сжал еще не согретую рукоять. Легко и приятно ему было признаться:
 — Только не у меня. Ты был прав, учитель.
— А мы только зря тянули время, — добавил Ян, нетерпеливо озираясь и прислушиваясь к шагам в коридоре.
 



IX


Ян шел впереди, Норкин за ним. Олег смотрел на его покачивающуюся спину, на неизменный тонкий крысиный «хвостик», на этот раз собранный особенно красивой заколкой — перламутровой геммой. Сбив шаг, Георгий неожиданно оказался  рядом с учеником, потянул его за рукав, пригибая, и щекотно шепнул  в ухо:
— Помни о приеме.
— Оставь! — громко произнес Смирницкий, отстранясь.
Белов обернулся и смерил Норкина проницательным взглядом.
Они остановились перед черной занавесью, верх которой, казалось, сливался с ночным небом, а края заворачивались за кромки востока и запада. Здесь сновали какие-то люди. Норкин быстро перемигнулся с кем-то, показал жестами что-то, понятное лишь посвященным. Затем повернулся к единоборцам.
— У меня к вам большая просьба, ребята. Минут пять поработайте на публику, ладно? Побольше финтов, скачков, всего в таком роде. Разомнетесь заодно. А дальше уж ваше дело. Все гарантии, какие можно, вы от меня получили. Готовы? Объявляю!
Прежде чем пройти сквозь черный полог и исчезнуть, Норкин легонько ткнул Олега кулаком между лопаток,  шепнув:
— Удачи!
Смирницкий упирался взглядом в рельефный бархат занавеса. Краем глаза он видел профиль Белова так же прямо смотрящего перед собой, но ночное светило было ему сейчас ближе, чем застывший плечом к плечу с ним, противник. Там, за портьерой грохотал громогласный конферанс Норкина. Ухали невидимые литавры, расцвела из крошечного семечка барабанная дробь, завихрилась, выметнула во все стороны звонкие брызги звуковых самоцветов. Олег стоял один посреди черного пространства и не чувствовал собственного тела. Но вдруг гигантское полотнище дрогнуло и разошлось в стороны, словно исполинский нетопырь сложил кожистые крылья. 
И действительно возникла арена — круг из синтетического покрытия цвета терракоты. Ее заливал свет прожекторов, установленных на каком-то возвышении. Зрители были отсечены плотной световой пеленой. Сколько их, где они, в какой стороне, понять было невозможно. По-прежнему стучали литавры, подавляя все остальные звуки. Только сердце гулкими точками качало кровь, и она пульсировала в висках. Норкин как-то сразу пропал из виду. Олег пошел прямо на свет и остановился, инстинктивно определив, что находится в центре круга. Повернувшись, он увидел напротив себя метрах в десяти Белова, черного, изящного, как стриж. Тот оглядывался по сторонам и поправлял защитную перчатку на правой руке. Ощутив взгляд Олега, он выпрямился и опустил руки вдоль туловища. Острие меча покоилось на блестящем носке его ботинка. Вспомнилось, что цирковая арена всего-то и есть в диаметре, что тринадцать метров. Почему же соперник кажется таким далеким? Олег позавидовал его величию, засомневался, так же ли он сам хорош в глазах зрителей, не уступает ли в красоте?
— Видишь, ничего у нас не получилось, — сказал Ян.
Его было удивительно хорошо слышно, словно мерный грохот, льющийся отовсюду, оградил их от внешнего мира, взял в пригоршню и поднес к самому небу, к волглой тишине тропосферы.
— Но ведь все к лучшему, — отозвался Олег, — не так ли?
— Конечно, — Ян медленно вытянул руку с оружием вперед. Тонкое, как хирургическая нить, острие клинка нацелилось Олегу в переносицу, — ну что, пока работаем спарринг?
Смирницкий вскинул меч, напружинив ноги.
— Как обещались.
Он повел плечами, разгоняя оружие над головой. Оба развернули веерную защиту, кружась вокруг условного центра и постепенно короткими шагами сближаясь на боевую дистанцию. Клинки сшиблись плашмя, и со скрежетом проехались друг по другу. Еще не выйдя из разворота, светловолосый боец сделал выпад, словно выстрелил из подмышки. Смирницкий не успел парировать мечом, просто пригнулся, пропуская вражеский клинок над спиной. А сам в ту же секунду выбросил меч вперед и вниз, пытаясь достать ногу противника. Ян  перескочил проносящуюся под ним сталь и остановился в защитной стойке.
— Тихо, тихо, — сказал он, — что-то уж слишком резво!
— Не рассчитал, — ответил Олег, качнув клинком в воздухе.
И тут же был атакован целой серией выпадов, со свистом разрубающих воздух перед лицом. Он обдуманно, спокойно отступал, затягивая противника в изнурительную  воронку нападения. Один раз клинки ударились лезвие в лезвие, и на терракотовую поверхность арены  упали несколько длинных бело-голубых искр. Вдруг неожиданно Ян шагнул под удар, намереваясь контратаковать, мощным блоком сумел остановить движения меча Олега и ударил из-под перехваченного клинка, целясь разорвать наискось грудь противника. Вскинув руки, Олег прыгнул назад, оставляя лишь упругий воздух на поживу вражескому мечу. Отставил ногу назад, чтобы не повалиться на спину, и сгруппировался, чтобы уйти от нового удара. Но Ян не стал развивать атаку. Он замер, прищурившись, оценивая положение.
Олег перенес центр тяжести на правую толчковую ногу и восстановил равновесие.
— Ну что, терпимо пока? — спросил Ян.
— Нормально. В самый раз.   
Когда на тренировках Норикн или другой тренер, или просто рядовые спортсмены восхищались его быстротой, Олег принимать-то восторги принимал, но помнил, что Ян — быстрее. Когда шепотом переговаривались о его силе, он крепко держал в уме, что Ян — сильнее. Если заходил разговор о невиданной изощренности его техники, он знал, что Ян — техничнее. И к встрече с ним готовился, как смертный — к поединку с небожителем. Но пока все шло без неожиданностей. Олег чувствовал себя свободно и спокойно, он будто не сражался, а жил. Это и есть самое правильное состояние. Если не понимать, что в бою именно живут, а не умирают, нечего и браться за оружие.
Смирницкий, держа клинок параллельно полу на уровне глаз, медленно перешел в траверз противнику, двигаясь по кругу. Он старался развернуть Яна, посмотреть, не откроется ли тот при перемене стойки. Отчетливо видел желто-синюю в лучах прожектора сталь вражеского меча — тонкую прямую ленту, и смутно расплывались над ней: белобрысая макушка, опаловое пятно лица, и под ней – темные очертания туловища и переступающих ног. Нет, не дождаться от Яна такой ученической ошибки. Но и он не спешит, кружит, поочередно сжимая и разжимая кисти в разлапистых перчатках, держащие рукоять полуторника.
Потеряв терпение, Олег бросился вперед, с шумным выдохом ударил сверху, надеясь не столько на тонкость приема, сколько на физическую силу и незначительное преимущество в росте. И правда, Ян просел под таким натиском, словно был атакован не мечом а палицей. Звук пересекшихся клинков вышел особенно глухим и жалобным. Олег успел повторно рубануть точно так же, но в этот раз противник скользнул в сторону, чуть развернул меч, и удар спружинил, потеряв значительную часть массы. Смирницкому пришлось молниеносно опустить оружие, блокируя удар в живот. Это вышло у него удачно. Задержав внизу блок, он правым плечом двинул Яну куда-то в ключицу, так, что тот отлетел назад, едва не грохнувшись на арену.
 — Вот так вот, приятель, — прошелестел Олег, переводя дыхание и вытирая рукавом первый пот под носом.
— Неплохо, неплохо, — ответил Белов, возвращаясь в стойку, — что там, пять этих долбанных минут истекли?
Судя по дыханию, которое замедлилось, словно воздух сгустился и потяжелел, время, отведенное на спарринг, закончилось.
— Какая разница? 
— Тогда  переходим ко второй части Марлизонского балета?
Олег выпустил их фокуса острие вражеского меча и взглянул Яну в глаза.
— К заключительной части.
Впереди, над головой Яна, высоко, там, где по представлению Олега должно было быть небо или купол, но висела только отороченная световой каймой темнота, блеснул золотистой пчелкой огонек, помаячил и сгинул. «Зажигалка, — догадался он, — кто-то из этих скотов закурил, в предвкушении развязки».
— Давно пора с этим закончить, — Белов захлебнулся собственным прерывистым дыханием. Он опустил  меч и закинул голову, выгибая острие кадыка, и вот уже дышал ровно, будто и с дивана не вставал, — рано или поздно мы бы все равно…
         Олег только сейчас заметил, что глаза Яна одного цвета со сталью клинка. И сейчас же теплые озера глаз Валерии качнулись перед лицом.
— Наверное. Но я вызвал тебя не поэтому.
— Я понял. Если что, все сделаю, как надо.
У него было странное лицо, он прощался или молился.
И для Олега все земное, человеческое отступало за огненные края арены. Лица родных, тепло женщин, запахи дома, овсяное поле в деревне у бабушки, гладь волжской  воды, расшнурованная винтом моторной лодки, на которой они едут с отцом на рыбалку, — все рассеялось, слезло ошметками заскорузлой кожи. Осталось только то, за что не жалко всей жизни. Мечта, страсть, которую как глубоко не замуровывай в погреба подсознания, как ни заколачивай досками рассудка, все равно выбирается наружу, забегает вперед, застит дорогу.
Он знал, что и сейчас в силах отказаться от сражения. Как ни благородна его цель, в ее изнанке — низость по отношению ко всем, кому он дорог, кто надеется на него. Но он понимал так же, что если вновь переломит себя, то сойдет с ума или сопьется.
— Тогда в позицию!  — он принял стойку, возведя перед собой меч.
Ян осторожно двинулся по кругу, разведывая возможности нападения. Олег почувствовал, как последние сомнения отпускают его. Душа была светла и легка. Предначертанная неизбежность благословляла его на бой. Он последний раз скользнул взглядом по лицу противника и растворился в черной вселенной его силуэта.
Он ожидал резкого убыстрения темпа и изменения тактики. Только что, еще играя, проверяя друг друга, а заодно и потешая зрителей, бойцы стремились побольше шуметь и размахивать оружием, поэтому в спарринге преобладали удары меч-в меч. Теперь же ни красивостей, ни лишних движений им было не нужно. Стояла задача не эффектно отбить удар, а поразить тело врага, поэтому каждый будет стремиться не парировать, а бесшумно увернуться от атаки, чтобы сэкономить силы и самому напасть быстрее и вернее. Еще не разобравшись, кто начинает, противники внутренне приготовились к этим главным факторам. 
Однако такого вихря Олег все-таки предвидеть не мог. Атака Яна началась на пределе скорости и силы, на которую способен человек. Бросаясь от его клинка из стороны в сторону, Олег с ужасом чувствовал, что не только вываливается из правильной стойки, но и ногами будто не успевает догнать собственное тело. Клинок просовывался в его пространство со всех сторон разом. То становился тонким, почти невидимым, как игла шприца, и пытался ужалить, то растекался в широкую молнию и норовил разрубить. Для Олега наступила страшная минута потери ориентации, когда сознание, не в силах справиться с натиском опасности, меркнет на мгновение, и в этот миг обрывается навсегда. Едва уловив эту неверную точку катастрофы, боец вдруг увидел, как длинно и плавно, словно в замедленной съемке, меч проносится мимо его носа, даже заметил тонкое колебание воздуха по краям лезвия. Это значит, долю секунды назад, сам того не осознавая, Олег успел отойти и развернуться. Дальнейший ход боя зависел не столько от противника, сколько от него. Он не выдерживает, не тянет, не может, и поэтому надо повернуться  бежать, если хочешь жить. Жить! Это же так понятно и ясно. Не подставлять же свое теплое, нежное тело хищному железу? Где тут выход? Олег с обмиранием осознал, что не помнит в какой стороне остался спасительный занавес. Да не все ли равно, куда бежать? Только бы прочь отсюда! Но воля, безрассудная звенящая воля швырнула его вперед, вырвалась сдавленным звериным криком.
Неожиданная контратака соперника в самый не подходящий для него момент ошеломила Белова. Во время своего наступления он натолкнулся на то, чего постоянно втайне от себя опасался, что сбило его с толку еще во время того, далекого первого их боя. Все мастерство, вся безукоризненная техника были бессильны перед дьявольским чутьем этого удивительного бойца. Никто бы не ушел от таких выпадов, а Смирницкий уходил, словно тело соображало быстрее головы. Он уходил от неминуемой смерти, как заговоренный, или будто ни для чего другого не был создан, кроме как для битвы. А в родной стихии не написано ему на роду погибели. И все-таки Яну показалось, что он вызвал в нем смятение и ужас. Еще только чуть-чуть дожать в прежнем темпе, рискуя отдать на это последние силы, и тот, другой, ошибется, спасует. Но он вдруг словно магический круг очертил вокруг себя сокрушительным взмахом меча и перешел в нападение.
Теперь Олег больше не видел ни только лица, но и ни рук, ни оружия противника. Он ощущал на щеках лишь колебания разрываемого воздуха и реагировал, в основном на них. После второго выпада он нагнал свой собственный потерянный в защите шаг, и больше не чувствовал преимущества Яна. Мало того, ему вдруг показалось, что противник замедляется. Видно, и его возможности не сверхъестественны, и ему потребовалось перевести дух. Чувствуя в себе существенные резервы, Олег использовал их, чтобы не дать Белову отдохнуть. Он наудачу, без подготовки выбросил клинок в сторону соперника, ориентируясь только на его силуэт. Затем, не сбавляя предложенного темпа, провел несколько серий выпадов. Задыхающийся Белов какие-то отражал, от каких-то искусно уклонялся, вынуждая Олега иной раз по инерции проваливаться в пустоту, которую яростно разрывал его изголодавшийся меч. Смирницкий с досадой отметил, что не проходит ни одна их его комбинаций, так многообещающе показавших себя против более слабых партнеров.
Они разом остановились, потому что кислород в легких воспламенился и  с каждым вдохом обдавал внутренности колючим огнем. Сил на разговоры уже не оставалось. Бойцы в рубашках, облепивших торсы, просто дышали сначала мелко и часто, потом редко и глубоко, стараясь не выпускать из поля зрения притаившуюся блесну вражеского оружия. Следующая схватка началась в один миг с обеих сторон. И не стало ни верха ни низа, ни ширины, ни долготы, ни силы, ни слабости. Противники одновременно достигли предела, за которым, либо начинается спад, ведущий к поражению, либо тело преодолевает свои границы и попадает под власть души, что не возможно в обычном человеческом мире. И тогда уже не ловкость конечностей, не уровень гемоглобина, а могущество духа, его суть, вступают в свои права.
Через какое-то время Олег заметил, что они с Яном больше не противодействуют друг другу, как не соперничают музыканты, исполняющие пьесу в четыре руки. Они вместе созидали новое бытие, вдвоем плели кружевное полотно фехтовального космоса, отдавая должное искусству партнера. И становились при этом не соперниками, но соратниками, не противниками, но сподвижниками. Вместе осознав это в непрестанном движении, они  улыбнулись друг другу сквозь мерцание стального ливня. Где была теперь их вражда? Ее иссекли шелестящие траектории клинков. Куда делись их ненависть, слепая ярость, неумолимая свирепость? Их смололи вращения остроконечных бликов.
Но смертельно опасные выпады следовали один за другим, потому что таковы законы, по которым творится бой. Художники боя правили пир великого творчества. Новая мелодия вплеталась в симфонию мироздания, новые стихи проступали поверх чистого листа, новое живописное полотно заполнялось уверенными мазками.
Поймав движение меча Белова на противоходе, Олег вдруг резко ушел под клинок, вывернул запястье против часовой стрелки, открывая для себя весь корпус противника. Рукоятка его меча шишкообразным наврешием врезалась Яну в грудь. Падая навзничь, Белов успел подумать, что  вообще-то такой удар направляется в лицо, а именно в зубы, здесь же Олег пожалел его. Глядя, как проносится над ним  в последнем взмахе меч, он даже не подумал уклоняться от удара, а ногой что есть силы двинул по щиколотке противника. И занесенный над ним меч дрогнул, его повело в сторону, но в падении он коснулся острием левого предплечья Яна.
Бойцы поднялись, пошатываясь и стараясь держаться подальше друг от друга. Ян прижимал правую руку в перчатке к ране. Олег с ужасом почувствовал, что почти не может ступить на правую ногу, каблук Белова попал в берцовую кость, самое болезненное место. Прислушиваясь, как боль взбирается к колену, точно весенний сок по стеблю, он с удовлетворением наблюдал, что левый рукав Белова стремительно меняет цвет. Едва заметно на черной ткани, но все же.
И вдруг Ян перешел в нападение, неожиданное, точно координированное и стремительное. Олег, у которого нестерпимо ныла ушибленная нога, растерялся от такого натиска, суетливо, в половину мощности, отпихивая вражеский клинок. Но, видимо, это был последний всплеск сил Белова. Не завершив атаку, он остановился и покачнулся. Смирницкий тут же бросился на него. Нога держалась, не подводила. Притерпевшись к боли, шаг за шагом он теснил противника, вынуждал делать ненужные движения, тратить последнюю энергию. Но вместе с тем ощущал, что и сам теряет контроль над временем и скоростью. Однако сокрушительным выпадом он развернул Яна спиной, тот едва удержал его меч в миллиметре от своей шеи. Теперь всего два чуть заметных движения: клинок немного вверх и на себя. Только для этого надо шагнуть поближе.
И тут Олег понял, что он в ловушке, о которой его предупреждал Норкин. Но тело уже неуправляемо неслось по заданной траектории. Вот она — невиданная, хитроумно скопленная сила, отшвыривающая его оружие. Вот Ян разворачивается влево. Еще можно было отпрянуть, но инстинкт завопил отчаянно: «вперед!», и Олег рванулся прямо на острие, а на самом деле слегка опережая его в точке столкновения. Раньше, чем вражеский меч вошел под ребра, Смирницкий перехватил взгляд Белова через плечо, пронзительный и  спокойный.
Опустившись на одно колено, темноволосый боец почувствовал легкое скольжение холода по плоти, чуть ниже грудной клетки. Левым локтем он нагнал ушедшее за спину острие, слегка надавил, и, рассекающий его одежду и  кожу меч, развернулся плашмя, плотно прижавшись к боку, но утратив проникающую силу. Вместе с тем Олег обнаружил, что в своем отчаянном броске он все-таки нагнал Белова, пригнул к земле, и теперь его меч жестко перекрывает диафрагму Яна. Горячее, острое плечо противника больно упиралось Олегу в грудь, а сам он вдавился подбородком в его мокрый затылок. Дышать было почти невозможно, без воздуха, без свободного спасительного вдоха темнело в глазах. Он попытался отстраниться, но Ян застонал, почувствовав кишками вражеское лезвие, да и Олег вскрикнул, ощутив гибельное движение инородного тела в левом боку.
— Стоп! — прошептал Белов, — не шевелись!
— Ты все еще можешь убить меня, — дохнул ему в ухо Олег.
—Ты меня тоже.
 Одним движением пальцев Смирницкий развернул клинок, убирая смертоносное лезвие от тела соперника и прижимая к его животу, содрогающемуся от частого поверхностного дыхания, стальную плоскость. Ян свободной ладонью крепко обхватил запястье Олега, сжимающее оружие. То ли для того, чтобы обездвижить его руку, то ли умоляя о чем-то.
— Ну, и что будем делать? — с трудом вырывая звуки из груди, спросил Белов.
— Не знаю.
— А кто знает?
— Если я предложу ничью, ты согласишься?
— Ты предложи сначала.
Олег слегка подал на себя оружие, заблокировавшие противника, чтобы вновь выжать из него стон. Но получил только резкую боль в груди, упирающейся в дернувшееся потное яново плечо, и сам едва удержался от крика, так явственно шевельнулось в боку хищное живое существо.
 — Бог с тобой, — сказал он в ухо, которое не видел, но почти касался губами. Видел он только слипшиеся потемневшие теперь какие-то серые волосы, — ничья.
— Согласен.
Они не двинулись с места, продолжая каждым стесненным вдохом причинять боль себе и друг другу.
— Ну, и что дальше? — прохрипел Олег, чувствуя, что сейчас выронит оружие.
— Давай, отпускай!
—  Ты первый.
— С какой стати?
— С такой.
— Не договоримся, — Белов еще сильнее стиснул олегово запястье и бессильно поник, почти повиснув на клинке. Но сразу же оправился, изо всех сил напрягая спину, — давай вместе на счет «три». Идет?
— Идет.
Ян и воздуху в грудь не мог набрать, чтобы произнести отсчет, он и говорил-то свистящим замогильным шепотом. Олег слышал его больше не ушами, а через клинок, через колебания борющихся живой и не живой материи. На счет «три» они поднялись и огляделись вокруг, словно только что ступили на другую планету.
И тут во тьме, поверх световой завесы Олег снова увидел крем глаза мгновенную вспышку.
Он вытянул  в ту сторону руку с оружием, словно прозревший Вий, преодолевший защитный круг, зачем-то демонстрируя, что обнаружил местоположение  кого-то из зрителей. Но тут вдруг терракотовый пол под их ногами качнулся и пошел вниз, увлекая единоборцев в тускло подсвеченную бездну. Через секунду там, куда указывал меч Олега возникла еще одна вспышка, только другая, крупная, оранжевая и более яркая. А вслед за ней раздался сухой щелчок. Пуля ударила у подошвы левой ноги Олега. Он отскочил и присел на корточки, закрыв голову руками. Его лицо уже находилось ниже поверхности арены. Белов распластался где-то поблизости, тяжело дыша.
 Больше из зрительного зала не стреляли. Движение закончилось. Они стояли посреди хозяйственного помещения или машинного механизма, трансформирующего арену. Пахло разгоряченным железом, смазкой, почему-то навозом. Громоздились очертания шестеренок, провисали лианы цепей и канатов. Навстречу, сшибая какие-то ящики или коробки, спешил Норкин с выпученными глазами, белый, как полотно, теперь похожий не на шпрехшталмейстера, а на утомленного ночными приключениями Дракулу перед первым петухом. Он матерился, призывая доктора.
— Ты видел? — закричал Олег, — в нас стреляли!
— Успокойся! Здесь вас никто не достанет.
— Что происходит, черт возьми?
— Сперва медосмотр.
— Я не ранен!
— А это?
Норкин, который держал его в объятиях, молча показал только что отнятую от левого бока блестящую красную ладонь. Олег вдруг ощутил мелкую дрожь в коленях и завертел головой в поисках опоры, куда бы прислониться, а еще лучше присесть. И тут он увидел Яна, сосредоточенно ощупывающего предплечье.
— Сначала его.
— У мня простая царапина! — огрызнулся Белов, сверкая глазами, — это тебе нужен врач!
— Господи! — Норкин вдруг согнулся, словно у него началась кишечная колика, сцепил руки на затылке, и заголосил, забился, затрясся всем тощим жилистым телом, — Господи, да кончится это когда-нибудь?! Да остановите вы это, мать вашу! К черту все! Доктор, сука, где ты, свинья собачья?! Убью, гада!

Но доктор, притаившись, как мышь под веником, боялся высунуться из угла, понимая, что эти люди все еще находятся в измененном состоянии. Особенно когда темноволосый толкнул Георгия и заорал что-то вроде: «мне врач не нужен, ясно тебе! Мне нужно знать какая сволочь стреляла»! Доктор считал, что темноволосый был травмирован сильнее, чем его противник. Надвигалась опасность развития шока. Но боец, Олег, кажется, вдруг заметно сник, чуть хромая, подошел к какой-то деревянной тумбе и тихо уселся на нее, положив меч в ногах. Норкин, слегка успокоившись, уничтожающе глянул на врача, и тот решился приблизиться к темноволосому. Краем глаза он видел, что блондин, Ян, сел прямо на пол, прислонившись к стене и вытянув длинные ноги.
— Вы разрешите? — осведомился врач, выставляя вперед свой чемоданчик с красным крестом.
Олег поднял пунцовое блестящее от пота лицо. И волосы у него были совсем мокрые, с висков даже капало. Но молодой человек явно приходил в себя, и становилось очевидным, что шок ему не грозит.
— Да, конечно, — сказал он, — прошу вас, доктор, — и подвинулся, подставляя свой бок. Коричневая рубашка была слегка надорвана, рану невозможно было разглядеть толком, видно было только, что кровь остановилась.
— Снять? — спросил боец, щепотью оттянув ткань рубашки.
— Если сможете.
Он подергал пуговицы дрожащими скрюченными пальцами. Виновато улыбнулся, потом с кряхтением попытался стащить рубашку через голову, но тут врач остановил его, испугавшись, что он может побеспокоить рану. Доктор присел перед ним на корточки и осторожно разорвал ткань, испачкав перчатки кровью. Когда он увидел, что происходило на арене, он был уверен, что это — глубокое проникающее, и нужно вызывать реанемобиль. Но, обработав бок тампоном с перекисью водорода, очистив поверхность раны, он с удивлением обнаружил всего лишь рассечение, притом не такое уж глубокое, хотя и длинное.
— Ну что там? — не вытерпел Норкин, наклонившись над ним и загораживая и без того скудный какой-то лимонный свет. 
Врач раздраженно оглянулся, и увидел, что Белов медленно поднимается, опираясь на меч, и вытягивает шею, чтобы увидеть, что там вокруг Смирницкого происходит. А сам заметно побледнел.
— Да отлично все, — сказал врач, с трудом удержавшись от того, чтобы сорвать зло на Георгии, только что костерившем его в хвост и в гриву, — сейчас противостолбнячный сделаю и наложу повязку. Нету здесь проникающего.
Олег уже, как ему казалось, близкий к обмороку, заметно ободрился. Тщательно вытер лицо почти переставшей дрожать ладонью. Даже об извинениях вспомнил:
— Доктор, простите, я, кажется, вел себя несдержанно.
— Оставьте. Обезболить вам?
— Что? Нет-нет, — тут он наклонился и шепнул врачу на ухо, — заканчивайте со мной скорее, док, по-моему, вас ждет пациент посерьезней.
— Не говорите под руку.
Норкин ходил у доктора за спиной, не зная, чем заняться, потом нырнул куда-то в темноту, перевитую каким-то тросами, канатами, цепями, и принялся возиться там, чертыхаясь. Вскоре он с треском и скрежетом выволок из неразличимого во тьме хлама низкую скамейку и помог Белову сесть на нее. Тот двигался медленно, но врач отметил, что силы его не покинули.
Первое, на что он обратил внимание, занявшись Беловым, — это багровая гематома на груди. Пришлось тщательно пропальпировать эту область, чтобы исключить вдавленный перелом. Ян морщился и почти беззвучно сипел, стараясь подавить стон. На предплечье рассечение оказалось несерьезным. Вот только место это не очень удобное, подвижные ткани, мышцы, и Белову было, конечно, больно. Тут врач и спрашивать не стал, а просто вкатил ему кубик баралгина. Когда он осматривал грудную клетку Белова, он увидел длинный фиолетовый шрам вдоль ребер с левой стороны. Примерно в том месте, куда он сегодня достал Смирницкого. Вот это когда-то было серьезное дело. Шрам выглядел довольно старым и ухоженным, видимо Белов тщательно следил за ним, умащивая противорубцовыми средствами. 
— И  как вам наш спорт, док? — спросил Белов, сидя с полуприкрытыми глазами, когда врач уже наводил порядок в  чемоданчике.
Профессиональная собранность покидала доктора, хотелось скорее наверх, на воздух. Выветрить из легких запахи пота, крови, лекарств, какой-то кислой пыли. Он внимательно посмотрел на Белова, который порозовел, и чей взгляд освободился от болезненной сосредоточенности. Зачем он спрашивает об этом? Хочет оставить впечатление, что врач присутствовал на спортивном соревновании? Он вдруг почувствовал нарастающее отвращение ко всем этим людям. Раньше он дружелюбно относился к Норкину, устроившему ему эту халтуру. Смирницкий ему сразу не понравился из-за своей высокомерности. К Белову он остался равнодушен. А сейчас все они были ему омерзительны. Особенно двое фехтовальщиков. Они сломали что-то в нем во время поединка. Они чем-то глубоко оскорбили его, видевшего много смертей. А эти… они словно умерли и воскресли. Но он-то не верил в воскресение. Они словно надругались над ним.  Только что — смертельные враги, вплотную стоявшие и к гибели, и к убийству, теперь они трогательно заботятся друг о друге, боятся урвать друг у друга даже крошечную часть помощи, облегчения, жизни. А доктор ведь не дурак и не мальчишка, он понимал, чего стоят их выпады, их кураж. Но он своими глазами видел, как их гибельное искусство превзошло земную вражду. И души их изменились и очистились. Однако он-то не верил в душу.
— Так что вы скажете? — не смущаясь, повторил свой вопрос Ян.

— Травматизм высокий, — еле слышно отозвался доктор, делая вид, что наводит порядок в   санитарном чемоданчике.
Уходя, он обернулся.
— А вы, молодые люди… Так нельзя!
Олег привстал с низенькой скамейки, на которую его усадили для перевязки и поморщился, ощутив болезненное неудобство слева.
— Просто вам смотреть не надо было.
— Так уж получилось сегодня, док, — добавил Ян.
В это время Норкин булькал и давился глотками какой-то жидкости где-то в темном углу. Вдруг заливисто закашлялся, смачно сплюнул и опять пошел булькать и шумно глотать. К бойцам подошли координаторы. Оба серьезные, испуганные.
— Воды принеси и два полотенца, — приказал Олег своему верзиле, — одно сухое, одно влажное, холодное.
Но у того уже, видно, все необходимое было под рукой. И вскоре, утолив жажду, Олег почувствовал, как быстро к нему возвращаются силы. Какой он еще выносливый, дюжий, молодой!
Норкин, шаркая ногами и задевая за одному ему попадающиеся углы, выволокся из пыльных закоулков. В руке у него нетвердо покачивалась на две трети опорожненная бутылка перцовки. Координаторы при виде такого зрелища переглянулись и расползлись кто куда.
—  Ну, ты даешь! — сказал Ян, отнимая от порозовевшего лица белое полотенце.
— Слушай, как там твои зрители? — спросил Олег, — довольны?
— Довольны, довольны, — все еще бодрым голосом ответил тренер.
— А из пистолетов чего палят?
— А не надо в них тыкать холодным оружием. У них тоже нервы не железные.
— Да что ты говоришь?! Тогда пусть на выставку кошек ходят.
—Или в дельфинарий !— поддержал Белов
Георгий стоял осунувшийся, постаревший на десять лет.
—  Переоденьтесь, — устало молвил он, — я сейчас вас провожу через черный ход. Обеспечу охрану. И поехали.
Олег с Яном переглянулись.
— Куда это? — спросил Белов.
— В ресторан, естественно! Я угощаю, — Норкин потряс головой, пытаясь прийти в себя.
— Ты совсем сдвинулся что ли, секундант хренов? Два часа ночи!
Тренер обвел их безумным взглядом.
— Я угощаю, мужики, — просипел он, —  без разговоров!
Олег щелчком пальцев подозвал своего координатора. Верзила, забившийся за громадный ящик с облезлым изображением карточных мастей, услужливо бросился к нему.
— Ну что, тебе-то понравилось?
— Я… мне… Да.
— Быстро принеси мою сумку, плащ и ножны.
— Ты что, правда собрался ехать? — спросил Ян, осторожно вставая со своей скамейки.
Олег оглянулся на тренера, который в стороне говорил по мобильному, покачиваясь, как зомби.
— Не  ночевать же здесь! Убираться надо отсюда.
— Ты думаешь, здесь и правда опасно?
— Ну, хочешь, оставайся! Еще автограф кому-нибудь дай. Чемпион! Распишись на кобуре.
— Да пошел ты!

Только в такси едва держащийся на ногах, но не пропивший и десятой доли бдительности Норкин, разрешил фехтовальщикам снять повязки. Сначала тренер исправно осуществлял навигацию, командуя шоферу, куда сворачивать. Олег не ощущал ни боли, ни усталости. Он сидел на заднем сидении рядом с задумчивым Беловым, запрокинув голову назад, и не о чем не думал. Во внутреннем кармане плаща, застегнутом на тугую кнопочку, лежал конверт с цветными купюрами, общей суммой  пятнадцать тысяч евро. Он решил, что как только они  доберутся туда, куда влек их воспаленный мозг тренера, поймает другую машину и поедет домой. Но на светофоре в районе Измайловского парка, — Олег немало удивился, узнав, где они находятся, —шофер повернулся к ним и устало сообщил:
— Господа-братцы, тут это, приятель ваш вроде того… отключился. Я его тормошу, он не откликается. Заказ вроде как на него оформлен. Куда ехать, он уже три раза переиначивал. Ну что, в таком разе платите и выметайтесь, а то я милицию позову, — он кивнул на пост ГАИ, отчетливо видный сквозь вымытое лобовое стекло.
Пассажиры переглянулись. Белов просунул голову между передних сидений и посмотрел на спящего Норкина, привалившегося головой к дверце. Потом проникновенно глянул на шофера.
 — Не волнуйся, командир, заплатим тебе, сколько скажешь! Ну, устал человек, что, с тобой не бывало что ли? Чего ты сразу про милицию завел?
— Тьфу, твою дивизию! Ехать-то куда?!
Пассажиры снова обменялись вопросительными взглядами.
— Домой его надо отвезти, — подал голос Олег.
— А где он живет? — полюбопытствовал Белов.
— Откуда я знаю? Ты — его друг!
— А ты — его ученик!
— И что? Думаешь, я по воскресеньям ходил к нему на чай с ватрушками?
— А думаешь, я ходил?!
Водитель, вслушавшись в разговор, с облегчением убедился, что по крайней мере, не все пассажиры мертвецки пьяны, и закурил, ожидая решения. Дальнейшее содержание перепалки его не занимало. Он давно ездил в ночную смену, повидал всякого, и главным считал не допустить опасной для себя ситуации.
— Паспорт у него посмотрите, — лениво посоветовал он растерянным молодым людям, — там прописка должна быть. Он москвич у вас или кто?
Олег осторожно, чтобы не задеть повязку, вышел из машины, поморщился от разбуженной боли в ноге, распахнул дверцу со стороны Норкина и принялся неумело обшаривать его карманы. Георгий невозмутимо пожевал во сне губами. От него разило алкоголем, а на съехавшей набок манишке все еще лежал аромат дорогого парфюма. Ян с интересом наблюдал за манипуляциями Олега с заднего сиденья.
 — Ну что там, Николаич? — всякий раз спрашивал он, когда Олег извлекал из узких карманов какой-нибудь предмет.
 Как всегда, сначала попадалось то, что не нужно: ключи в кожаном футляре, сотовый, носовой платок, бумажник, ручка, расческа, два старых билета в Большой театр на Дон Кихота, и, наконец, пальцы Смирницкого нащупали сквозь шелк подкладки смокинга прямоугольник с острыми краями. Пришлось слегка растормошить спящего, в поисках входа в карман.
 — Так, — Олег отлистал последнюю страницу, — Астраханский переулок. Где это?
— В районе метро Проспект Мира, — сообщил водитель, — поедем?
— Поедем! — велел Белов.
— Между прочим, человек не всегда живет по месту прописки, — рассудил Олег, устраиваясь на своем месте, — может, он эту квартиру сдает, или там дедушка его десятый сон видит?
 — Все равно, надо смотаться. Вдруг, адрес правильный? А если нет, я в его мобиле найду телефон жены. Давай, кстати, мобилу сюда.
— Правильно, Оскарыч. Соображаешь! — одобрил Олег. Ему очень хотелось ехать хоть куда-нибудь, опять не думать, не двигаться, отдыхать.
Но долго блаженствовать не пришлось, шофер, хорошо знающий Москву, домчал их по свободным ночным трассам с волшебной быстротой. Надежда на то, что в пути Норкин очухается, не оправдалась. Он дрых беспробудно, колода колодой.
— Вы нам не поможете его вытащить? — спросил Олег водителя.
— Еще чего?! У вас у самих грыжа что ли? — шоферу не терпелось расстаться с этой странной кампанией.
Молодые люди озадаченно топтались перед открытой дверцей.
— Имей в виду, Николаич, у меня левая рука не действует, — сказал Белов.
— Не скули. Я тоже не из санатория выписался. Главное, его на ноги поставить, а там подхватим под микитки. Допрем как-нибудь. Кряхтя, постанывая и чертыхаясь, они кое-как выволокли из машины Георгия, который, несмотря на худобу, оказался тяжелым, словно мешок с цементом, и отличался от трупа только жаром, исходящим от перемалывающего непривычные промилле тела.
Дверь по указанному адресу открыла женщина в ночной рубашке. Грудью и бедрами она полностью заслонила вход так, что оставалось не понятным, покидает ли она вообще квартиру, и если да, то каким образом. Увидев стоящих на пороге, она вскрикнула: «Гошенька!» и подхватила мужа на руки, как спящего котенка.
 — Он же сказал, что к матери поехал картошку выкапывать, — пролепетала женщина, рассматривая наряд мужа. И вскинула на молодых людей наполняющиеся слезами глаза.
— Вы только не подумайте чего-нибудь дурного, — вымученно улыбнулся Олег.
— И не сердитесь на него, пожалуйста, — подхватил Ян.
— Он на дне рождения был.
— У кого?— губы женщины задрожали.
 — У нас. У нас у обоих день рождения сегодня. А Гоша наш старый приятель. Мы всегда чисто мужской компанией собираемся, вот он, наверное, и не решился вам сказать.
— Но он же не пьет! Он капли в рот не берет!
Смирницкий вдруг закашлялся, словно вранье прошло по горлу проглоченной наждачной бумагой. Ян украдкой дернул его сзади за плащ.
— Это я его заставил, — молвил Олег, краснея, — сказал, если не выпьешь за мое здоровье, значит, не уважаешь. Виноват, мадам!

Астраханский переулок, как и вся Москва, спал по ночам в полглаза. Светилась вывеска круглосуточного магазина. Из погруженных во мрак скверов доносился хохот нескольких луженых мужских глоток. Где-то звенело битое стекло. Два молодых человека с длинными сумками через плечо вывернули из Астраханского в Протопоповский и медленно побрели в сторону Проспекта Мира. То и дело оборачивались на звук догоняющих их машин, вскидывали руки. Водители останавливались охотно, но, узнав, куда собираются ехать прохожие, отрицательно качали головами. Только один переспросил:
 — Так это в БалАшиху, что ли? — словно, поставив ударение на второй слог, сделал для себя этот город знакомее и ближе.
— Сам ты БалАшиха! — передразнил его светловолосый мужчина, и водитель, обиженно захлопнув дверцу, дал газу.
Наконец деньги сделали свое дело, и молодые люди, в изнеможении затихли на задних сидениях шустрого фольксвагена. Мягко качало их в скоростной колее, фонари провожали ласковыми взглядами. В их свете дорога казалось углубленной, бездонной, как водный фарватер. Вновь пронеслась мимо темная громада Измайловского парка, шоссе Энтузиастов подхватило автомобиль и выстлало перед ним чистое зеркало пути в родные края.
— А куда вам в Балашихе-то? — спросил шофер.
Ян, отрешенно смотревший в окно, сказал со вздохом:
— Что-то ноги меня сейчас домой не несут, — повернулся, к Олегу, — понимаешь, у меня там Ирка… Не могу я сейчас на нее смотреть. Она обязательно что-то учует.
Олег молчал. Ему было все равно. Можно домой, можно ехать вот так хоть целую вечность. Можно выйти, лечь на обочине и смотреть в тускловатое северное небо, словно подменяющее бриллианты звезд дешевым стеклярусом.
—Я бы воздухом сейчас подышал, — молвил Белов, — нашим, не московским. А? Ты как? Совсем разморило?
Олег взглянул в окно. Они были уже на Горсовете.
— Ладно, Оскарыч, давай подышим. Только недолго, и чтобы далеко не ходить.
— Тебе тут до дома два шага, а мне еще на Южный добираться.

Они вернулись в город другими. Но и город был другим. Ночным, освещенным и праздничным на проспектах и площадях, темным и таинственным во дворах и скверах. Олег и не помнил, когда в последний раз видел ночную Балашиху, и теперь тащился вслед за Яном, с удовольствием оглядываясь и вдыхая пряную сентябрьскую ночь. Нога, в покое вообще ведущая себя тихо и незаметно, на первых шагах жалобно поднывала. Но Олег уже не прихрамывал, просто быстро идти было трудновато. А бок, тот давал знать о повреждении едва заметными потягиваниями и пощипываниями. Деревья казались гуще, клумбы пушистей, асфальт чище и ровнее. Редкие автомобили проскальзывали мимо. Фонтаны переливались искусной подсветкой.
Молодые люди быстро достигли парка и двинулись на шум плотины, днем совсем незначительный, а теперь бушующий чуть ли не ниагарским ревом. Птиц не было слышно. И тогда Олег вспомнил свою последнюю балашихинскую ночь. Ему девятнадцать лет. Начало июля. В заросшей, словно сельва, низине перед плотиной недалеко от входа в парк гремят соловьи. Пахнет молодой листвой, рекой, дешевыми духами Лены Петровой, которую он обнимает за талию. Сейчас сырая, глухая тьма расползалась из-под кустов. Но молодые люди были здесь хозяева, и шагали спокойно и не спеша.
Ян облокотился на перила плотины и стал смотреть на воду, летящую ему под ноги. Олег бросил сумку на бетон, и тоже посмотрел на реку. Бледная лунная дорожка покачивалась и мигала зеленоватыми бликами. Сама луна уже утонула в верхушках древесных крон, над ними виднелся только прозрачный нимб. Молодые люди не заметили, как в молчании минуло почти полчаса. Они не шевельнулись, пока вдалеке у левого берега не раздался оглушительный всплеск.
— Ух ты, рыба! — предположил Белов, вглядываясь в зыбкую воду.
— Я думаю, ондатра. Тут здоровые ондатры водятся, — откликнулся Олег.
— Говорят, в понедельник конец бабьему лету. Похолодание с заморозками наступит, говорят.
Смирницкий еще несколько минут отдавался созерцанию лунной дорожки.
 — Про погоду мы в следующий раз поговорим, хорошо? — произнес он изменившимся голосом.
 — А сейчас про что? — спросил Ян почти равнодушно. На тревогу и волнения у него уже не было сил.
— Про то, что по крайней мере одно приключение у нас еще впереди.


X

Он думал, что еще сможет умыться и попить крепкого сладкого чаю с лимоном. Но едва он дома дотащился до кресла и повалился в него, как почувствовал, что и до кровати ему теперь не добраться. Однако минут через десять вдруг разболелась поясница, и Олег решил, что в кресле толком не отдохнешь, надо заставить себя переместиться в постель, а там уж он сразу уснет, вырубится, как счастливый Норкин, и забудет про все.
Сон действительно сначала набросился на него, как лев на добычу, но  терзал ее недолго. Какой-то внутренний удар в солнечное сплетение вышиб Олега из забытья и прошелся от головы до пят вязкой холодной волной. Он, постанывая, повернулся с правого здорового бока на спину и закрыл глаза. Сон-лев опять подступил к добыче, тронул ее могучей лапой и обнаружил, что над ней уже поработала стая гиен. Вновь странная встряска подкинула Олега на матрасе. Он приподнялся на локтях и стал с беспокойством прислушиваться к себе. Глаза слипались, но тело было охвачено злым огнем, каждый орган исходил жаркими конвульсиями. «Вот она и смерть встала у изголовья», — подумал Олег, и тут же отметил, что, кажется, цитирует кого-то из классиков, как старый актер, у которого за душой ничего не осталось, кроме ролей и текстов. Но как тяжело ворочается сердце! Какой шершавый ком разрастается в горле! И никого нет рядом, чтобы хотя бы валокардину накапать или положить на лоб ледяной компресс.
Олега вдруг затрясло. Это были не судороги, так просились наружу слезы ужаса, радости, благодарности, облегчения, раскаяния. Но он не понимал этого, никак не мог постичь, чего от него хочет собственная душа, какая хворь ломает тело, и просто повторял горловым шепотом, корчась под одеялом: «мама, мама, мамочка, мамочка, матушка моя»!

Черная, безрассудная ночь вилась за окнами. Дышала на стекла сырым перегноем своей слякотной утробы. Обносила голову тяжелым холодом небытия. Он очнулся полный перебивающих друг друга голосов, растерзанный какофонией каких-то звенящих и разбегающихся звуков. Скрежещущий шум, запертый в нем, пробовал на прочность жилы и кости — стены узилища. Он маялся обманным похмельем, муторным бессилием после непомерного труда, голодным ознобом, изжогой жажды.
Нескончаемая ночь. Свет настанет ли еще? В его существование уже и не верилось. Может, вокруг уже безнадежная сень Лимба, и уже высланы за ним проводники в тягостные лабиринты преисподней? Он приподнял голову и огляделся. Да нет, пока все что он разбирал  вокруг привыкшими к темноте глазами, все-таки больше напоминало его спальню, чем Лимб. А сам он валяется на постели в несвежей рубахе, в расстегнутых штанах. Пряжка ремня упирается в ягодицу. Бархатное покрывало с размытым бежевым пейзажем Сахары сбито в дальней угол широкой двуспальной кровати, один его угол свисает в пыльную щель между кроватью и стеной. Стоило пошевелиться, как что-то неприятно натянуло кожу на левом боку. Сквозь прореху в коричневом батисте рубахи робко сверкнул тревожной белизной бинт.
Олег осторожно приложил ладонь к повязке. Нет, ничего не болело. Он поднялся, и сел, опять ощутив неприятное натяжение. Слегка кружилась голова. Не все время, а при каждой перемене позы немного вело в сторону и отпускало. Точно пространство еще не приноровилось к колебаниям восставшего тела. Оно будто примерялось к  новому субъекту, нехотя пыталось приспособиться к его угловатым движениям, то не кстати подсовывая ему опору, от которой он рассеянно шарахался, то выхватывая из-под ног покрытый синим паласом пол.
Олег зажег настольную лампу. На руке блеснули часы. Он взглянул на просторный циферблат: «03-17, 14 сент.». Циферблат в свете лампы задрожал. Четырнадцатое сентября! А из дома он, наведя идеальный, торжественно-похоронный порядок, оставив посреди большой комнаты подарок отцу на юбилей — фирменный спиннинг, уходил двенадцатого! Выходит, он проспал целые сутки. И три часа назад наступил День города. Олег оглянулся в поисках телефона, нашел его на диване в гостиной и вызвал номера звонивших. Вчера тщетно пытались разбудить его: мама — два раза, утром и вечером, Тоня — один раз в середине дня, Норкин — пять раз. Олег порадовался, что так и не собрался поставить автоответчик. На мобильном высветилась примерно та же картина, разве что звонков Георгия набралось побольше.  Скорее всего, Тоню начальник не слишком подвел своим отсутствием, раз она не так уж настойчиво разыскивала его. Значит, он не зря ударно потрудился накануне, решив все неизменно возникающие в последний момент вопросы, отдав все распоряжения, потому что с холодком в сердце предвидел, что на месте ночи с двенадцатого на тринадцатое сентября в книге его судьбы расплывается бесформенный пробел.
 Опрокинув пол литра минеральной воды в себя, и потоки ледяного душа на голову, жалея, что не может принять полноценный душ из-за повязки, Олег, закутанный в махровый банный халат, вышел в комнату и отряхнулся весь с головы до пят, как мокрый сенбернар. Реальность обступила его плотным строем воспоминаний и ощущений. Мозаика недавних впечатлений обновлялась, сгущая цвета, заполняла душу светящейся смальтой. Олег заметался по квартире и поднял с пола в коридоре обиженно поджавший рукава плащ, запустил руку во внутренний карман и с облегчением вынул пухлый конверт. Взвесил на ладони высокую косую стопку лиловых пятисотевровых купюр. На минуту повеселел, и пошел на кухню, хлопотать о трапезе. Проснувшись, он вроде не почувствовал голода, словно желудок перестал уже надеяться на получение пищи и с досады впал в анабиоз. Но, оказывается, голод проснулся вместе с Олегом и так впился зубами в стенки ни в чем неповинного желудка, что перед глазами поплыли зеленые круги.
Пока разогревался на плите позавчерашний бигус, Олег поменял повязку перед зеркалом. Он давно, еще два года назад научился обрабатывать раны, накладывать жгут, бинтоваться, даже делать уколы, на случай если первую помощь придется оказывать себе самому. Все необходимое и на этот раз было тщательно собрано в сумку, которую он брал с собой на представление Норкина. Рассечение — косая черная линия, отразившаяся в зеркале, выглядело несколько длиннее и толще, чем он ожидал, но и впрямь ничего страшного из себя не представляло. И температуры у него не было, значит, тот трусоватый доктор на совесть продезинфицировал рану, не допустив воспаления. Проворно обработав рассечение йодом, Олег залепил его свежим бинтом и нагнулся к ноге. Вот там расползся действительно жуткий синячище! И отек еще не спал. Но больно было только дотрагиваться до него во время  щедрого намазывания троксевазином,  а при ходьбе уже ничего не ощущалось.
Уписав две порции бигуса, с наслаждением прислушиваясь, как теплеет в животе и рассеивается ватная тяжесть в голове, он подумал, загрустив, что почти вся ночь впереди. И никому нельзя позвонить. Все спят. А если и не спят друзья, отдыхают их жены, дети, домочадцы.
Представив вокруг знакомые лица и голоса, он понял, что страшно соскучился по всем, даже по некоторым обрыдлым рожам из Управления. А уж по родителям, по Валерии… Он словно вернулся на землю со звезд и на стенку готов был лезть от пустоты и одиночества. И до самого утра ничего не изменится. Олег погасил свет в спальне и в гостиной, прильнул к окну горячим лбом и замер, вручив сознание темноте. Хотелось холодного прозрачного солнца и ясности синичьего восторга. Хотелось глотнуть через край пронзительной небесной взвеси. Но в окно уставилась бельмами фонарей постылая ночь. Было слышно, как всхлипывают во сне деревья. Машины шумят. И за непроницаемым пасмурным небом, скупо подсвеченным с земли электричеством, ворочается время, раскачивая горизонт.
Минули два часа. Смять их и выбросить в корзину для бумаг, как исчерканные неудавшимися стихами черновики. Но они пригрелись в Олеге спокойной озерной водой, освежили его. Он вдруг почувствовал, что замерз после душа. Ночи стояли уже холодные, не летние. В гостиной он зажег свечи, те самые, что еще не догорели с того вечера, когда он писал письмо Яну. Вскипятил чаю и обнял наполненный бокал обеими ладонями. Ласки захотелось. Щекотки женских волос по плечу, тревожного тепла  теплых изгибов. Живой думает о живом. Ах, Лариса… Олег стиснул фарфор, погружаясь в нарастающую огненную боль. И здесь ничего не будет просто.  Сколько их было — на пять ночей, на тридцать пять ночей. И никогда, ни одну он не отпускал просто. Хотел отпустить, и не мог. Ненавидел находить в квартире забытые заколки или патрончики губной помады. А в душе держал целое бюро находок.   
Он открыл секретер и достал шкатулку из карельской березы. Лак отразил пламя свечей, солнечные разводы удивительного дерева шевельнулись в руках снопом света. Ключ пришлось нашарить в серванте, Олег вновь отругал себя, что до сих пор не прикрепил его к основной связке. В шкатулке хранился травматический пистолет «Макарыч», непочатая коробка патронов и документы на оружие. Они редко видели белый свет, их не часто баловали прикосновения рук хозяина. Олег рассеянно потрогал пальцем ребристую рукоятку. Взял пистолет в руки, на всякий случай проверил, нет ли внутри обоймы.
Зазвонил телефон. Олег обернулся и хмуро взглянул на аппарат. Он только что тосковал о разговоре с кем-нибудь, но эту трель обрывать не хотелось. Не хотелось впускать в комнату и в душу чей-то голос. Только опасение, что звонки в спящем доме слышны далеко, и пожалуй, могут потревожить соседей, заставили его взять трубку.
— Алло!
В ответ молчали.
— Слушаю вас!
Ничего.
Определитель номера насмешливо высвечивал сплошные прочерки. Олег сел в кресло, не отнимая трубки от уха. Его вдруг заколотило, как прошлой ночью. А что если это Валерия? Ну, бывают же чудеса на свете! Если это ей не спится на земле, если ее точит непонятная тревога?! И она хочет успокоиться звуком его голоса, но стесняется назваться? 
— Кто это? — едва дыша, спросил он.
В трубке раздались обидные гудки.
Нет, конечно! Какие пошлые романтические сопли! Валерия смотрит сны, набирается сил перед началом недели. Она не из тех, кто будет, кусая губы, в нерешительности бродить вокруг телефона, то притрагиваясь к нему, то отдергивая руку. Да и не думает она об Олеге. Не мается безотчетным томленьем. Разве не ясно?! О нем больше думает кто-то другой. Например, тот, кто стрелял в него на арене.
Свечи уже живописно оплавились, тихое свечение мягко колыхалось в каждой из пяти парафиновых чашечек у все углубляющегося подножия фитиля. Пушистые круглые огоньки проживали яркую жизнь. Пятирогий бронзовый канделябр сложной судьбы, найденный в самом чреве антикварного рынка в Париже, радовал сердце своим благородным видом.
Олег вышел в коридор и проверил замок, с досадой на себя обнаружив, что не поставил его на предохранитель и не замкнул цепочку. Вернулся  в комнату, перенес шкатулку с оружием на журнальный стол, под сияние канделябра и стал начинять обойму патронами, медово отсвечивающими, и моментально вбиравшими в себя тепло его пальцев. На четвертом патроне снова раздался звонок.
Но Олег не прервал его, пока последний, шестой патрон не вошел туже всех в рукоятку.
— Это ты? — молвил он в бездну молчания на том конце провода, — если ты не ответишь, я буду знать наверняка, что это ты.
Ему не ответили.
— Вот что, наверное, мы скоро увидимся? Молчишь? Значит, это правда. Хороший способ разговора я нашел, да? Мы скоро увидимся. Я очень хотел бы видеть тебя. Не как тогда. Я не о чем не жалею, но тогда нам не надо было… Ох, что я несу! Слушай, давай-ка начинай мне помогать, а не то я собьюсь сейчас, и нагорожу чуши. У меня, между прочим, еще тяжелая голова, я проснулся несколько часов назад.
Олег положил пистолет в карман халата и вышел в спальню, где свет был выключен, подошел к окну, которое выходило в сторону фасада и откуда была видна парковка.
— Не удивлюсь, если кто-то из твоих людей находится не так уж далеко от меня. А? Это глупое предположение? Нет, ну так мы запутаемся, ты молчишь  постоянно. Если предположение глупое, стукни ногтем по микрофону.
Он замер в ожидании хоть какого-то звука, но трубка молчала.
— Ладно, я сам понимаю, что это паранойя. Ничего не попишешь, последние дни выдались нервные, я немного не в себе. Просто на всякий случай имей в виду, что я сейчас не один, родителей ни с того ни с сего принесло с дачи. Они так уютно храпят в соседней комнате.
Олег все вглядывался в неподвижный ночной мир под окном. Никто не проходил, ни заводил машину. Только рыжие ветви березы сонно колыхались в свете фонаря от слабого ветерка.
— Ты улыбаешься сейчас? Смеешься надо мной? Или нервничаешь, что игра затянулась? Да брось, она тебе нравится! Мне вот тошно от всего этого, значит тебе определенно нравится.  Только давай договоримся, что при встрече ты объяснишь свое молчание.
Слушая густую бездонную тишину, он нашел в плаще сигареты, вернулся в комнату и закурил, досадуя, что от табачного и парафинового дыма станет совсем душно, а окно открывать не хочется. Страшно сейчас ощутить холодное дыхание враждебного мира. Он засек пять минут. Он понимал, что собеседник слышит его шаги, различает в полном беззвучии щелчок зажигалки, ловит напряженными чувствами шелест его протяжных затяжек. И стрелка настенных часов, качаясь, невозмутимо отмерила пять делений.
— Ты на связи?  Извини, позволил себе маленькую шалость. Так о чем мы говорили? Ха-ха.. «говорили», это про нас….  Кажется, о встрече. Я не знаю, где и когда она произойдет, потому что она нужна больше тебе, но обещай, ради всего святого, обещай, что ты позволишь мне произнести хотя бы несколько слов.
Там, далеко, три раза постучали по микрофону. 
— Спасибо. Я знал, что ты согласишься. Это ведь именно согласие, я правильно понял? Черт возьми, я просек твой замысел! Ты отлично понимаешь, что если меня развести на этот дурацкий монолог посреди ночи, я не смогу остановиться и буду болтать обо всем, что у меня на душе, да? О том, как я возненавидел тебя, когда все разгадал. О том, как я благодарен тебе за этот проклятый бой. О том, что ты знаешь, что я тебе благодарен и ненавидишь меня теперь гораздо сильнее, чем раньше. Когда человек ненавидит, он почему-то с дурацкой надеждой ждет, что его враг ненавидит его не меньше. А если ненависть не взаимна, это оскорбляет и ранит почти так же, как неразделенная любовь. Я все это знаю сам. Но, видишь ли, и тут я ничем не могу порадовать тебя, потому что единственное чувство, которое есть во мне сейчас по отношению к тебе — это страх. Я очень, очень боюсь тебя. И этим унижаю твою высокую ненависть. Смешно, не так ли? Говорят, что страх — отец ненависти. Нет, не рассчитывай на это ни в коем случае. У меня не так. Я боюсь и я жалею тебя. С ума сойти, я почти люблю тебя. Но, вот незадача, каждое из этих моих чувств удесятеряет твою ненависть. Я прав? Конечно, прав, можешь не шебуршиться там, не дышать в трубку. Честно скажу, что страх и только страх перед тобой, перед тем, к чему все это может привести, заставляет меня просить пощады. Во мне больше не осталось ни гордыни, ни достоинства. Оставь меня! Оставь все как есть!  Пожалуйста. Умоляю. Если «да» — молчи, молчи, что есть мочи. Если твой ответ «нет» — постучи.
Три глухих стука раздались немедленно. Олег бросил трубку и заметался по квартире. Когда же утро? Утром все будет иначе. А то, что сейчас — просто дурной сон. И его душа — не его душа, и его мысли — не его мысли. И с ним не может происходить то, что происходит. Только бы дотянуть до утра. Он задул до половины истаявшие свечи, лег на диван, с досадой вытащил из-под себя пистолет, бросив его на тапочки. Забытье сжалилось над ним, и снисходительно приласкало его тяжелый лоб.
Проснулся он от того, что одновременно разрывались, заходились, бились в истерике телефонный и дверной звонки. Теряя тапочки, второпях отшвырнув пистолет под диван, он схватил трубку радиотелефона и понесся в прихожую. На бегу посмотрел на часы – 8-30 утра и сообразил, что пистолет надо было сунуть в карман. Но в глазок он увидел мамино лицо и лихорадочно задергал цепочку, и кнопки на замке. Взглядом извинившись перед вошедшей мамой, он ответил на телефонный звонок уже в комнате.
 — Олег Николаич, слава Богу, вы дома! — выпалила Тоня, — я уже начала волноваться. У вас все в порядке?
 — В полном порядке. Я же предупреждал, что могу отсутствовать по семейным обстоятельствам.
 — Да, конечно, но…
 — Какие-то проблемы?
— Нет, ничего серьезного. Вас к десяти часам вызывают в приемную мэра по вопросу о стадионе.
— Понял, спасибо, Тонечка. Значит, оттуда я сразу в Управление, а потом на митинг. Распечатайте мне, пожалуйста, расписание и карту всех мероприятий, — отдавая распоряжения, он запихивал в ящик лиловые купюры. Мама возилась в коридоре с сумками.
Закончив разговор, он вышел к ней и крепко обнял. Она, едва доставая головой ему до груди, тоже как могла прижала его к себе, и у Олега искры из глаз посыпались, так дернуло забинтованный бок. Все-таки слишком свежо еще там все дышало. Но мама ничего не заметила, повязка была тонкой, а махровый халат — плотным.
— Ты чего в такую рань? — спросил Олег поглядывая на сумки
— Ты почему на звонки не отвечаешь? Мы с отцом забеспокоились.
— Да по-дурацки вчера получилось. Забыл мобильник дома, а вечером как раз Пашка Игнатюк позвал в ресторан. Засиделись, конечно.
 — Опять ресторан, — вздохнула мама, — ну, с пашкиного телефона бы и позвонил. Как же так, а?
 — Мам, ну прости! Я как раз сейчас  хотел…
— Ладно, я все равно на днях собиралась заехать. Варенье какое у меня в этот раз! Крыжовниковое тебе привезла, клубничное и вишневое. А вишневое-то я знаешь как сделала? Косточки вынула, а вместо них — ядрышко лесного ореха. 
Олега обварило изнутри виной и стыдом. Не убирая руки с маминой спины, он повел ее в комнату, усадил на диван, и сам повалился рядом. Молча уставился перед собой.
 — А ты ведь плоховато выглядишь, сынок, — тихо сказала она, — осунулся, глаза ввалились. Тебе не по рестораном надо ходить, а режим дня соблюдать, домашнюю пищу есть.
— Я ем, — вяло ответил Олег, — давай-ка я сейчас чаю поставлю.
— Только если сам будешь.
 — Мне уже некогда, мам. Знаешь же, сегодня сумасшедший день. Мне выходить через полчаса. Черт, а рубашка, кажется, не глаженная! И брюки…
— Иди, собирайся, я поглажу! — с готовностью подхватилась мама. Она всегда искала себе работу, когда навещала сына. Не погладить, так посуду помыть, не посуду, так хоть пыль лишний раз смахнуть.
Сборы Олега, кроме гигиенических процедур, заключались в том, что он запихал под матрас в спальне рваную окровавленную рубаху, и сумку с оружием — в кладовку. Уже при полном параде, застегивая ремень на брюках, Олег поймал на себе влажный взгляд матери, в котором смешались умиление и восхищение.
— Ты когда вернешься?
— Не знаю. Наверное, полседьмого заскочу переодеться, а в семь — прием у мэра, я рассказывал тебе. Кто его знает, когда он закончится?
— Ну, тогда я тебя не дождусь, поеду к отцу.
— Конечно! Ты, главное, ничего не делай, не хлопочи зря. Чаю попей, отдохни, посмотри, что я отцу купил. Вон та коробка здоровая.
Мать и в прихожую вышла за ним, смотрела, прислонившись к дверному косяку, как он надевает сияющие черные ботинки, помогая себе бронзовой ложечкой с ручкой виде орлиной головы.
— Ты правда здоров, сынок? — спросила она, — ничего от меня не скрываешь?
 — Ты же видишь! — улыбнулся Олег, делая невинные глаза, — подумаешь, похудел немного! Чего так переживать?
 — Мне прошлой ночью сон дурной снился. Будто иду я по полю, осеннему, невеселому, а издалека ты меня будто зовешь. А тебя не видно, и я не знаю, в какую сторону бежать, где тебя искать.
— Соскучился я по тебе, вот и передалось.
В машине он несколько минут сидел неподвижно, положив руки на руль. Белые, отутюженные матерью манжеты сияли на солнце, бившем в лобовое стекло, серебряные запонки ласкали взгляд благородной лунью. Необходимо было сосредоточиться перед разговором с мэром, а Олега разбирала такая щенячья нежность, такая пронзительная любовь, что он отогнул зеркало заднего вида, чтобы не наткнуться на свое отражение. Наконец, мысли о том, сколько всего сегодня предстоит, какой долгий и радостный впереди день, вытеснили из сердца сахарный сироп умиления и заполнили его игристым вином вдохновения.
В администрации сновал деловой народ, даже больше, чем в обычный будний день. Все, кому полагается, отсюда и поедут на площадь Славы на торжественный митинг. А Олег после речей, и официальных поздравлений, куда уж без них, будет открывать праздничный концерт.
Только в окрестностях приемной мэра суета рассеялась. Этот этаж был совсем пуст. Только громадные пальмы и фикусы стояли вдоль стен, точно караульные. Отворив дверь приемной, Олег сразу увидел Белова, сидящего нога-на ногу на дальнем от входа кресле. Несколько секунд они смотрели друг на друга.
— Ага, и тебя тоже? — спросил Ян, поднимаясь.
На нем была сиреневая рубашка и темно-синий костюм. Смирницкий шагнул к нему и протянул руку. Белов стиснул ее до боли, но и Олег нажал так, что почувствовал ладонью все косточки его кисти, холодную гладь обручального кольца.
 — А нам саниспекция не дала разрешение на строительство лагеря, — сообщил Ян, возвращаясь в кресло.
— И что теперь?
— Не знаю. Послушаем, что сейчас скажут.
— Надо полагать, ничего хорошего.
Но больше обсудить ничего они не успели. Из кабинета показался высокий молодой человек, не прикрыв за собой дверь, деловито оглядел посетителей. Лицо референта, а они всегда менялись с такой быстротой, что Олег никогда не мог их толком запомнить, на этот раз показалось неприятно-знакомым. Он заметил, что Ян вытянулся в струнку на своем кресле и побледнел.
— Господин Белов, — референт, на лице которого не дрогнул ни один мускул, поклонился Яну, — господин Смирницкий, — кивок в сторону Олега, — прошу, вас ждут!
И тут Олега словно раскаленным клинком прошили насквозь. Референтом был координатор Белова. Входя в кабинет, он услышал за спиной короткое ругательство Яна.
Мэр, сияющий, как новая копейка, поднялся из-за стола и потряс им руки. На лацкане его пиджака сиял значок с гербом Балашихи.
— Очень рад вас видеть, друзья мои. Очень! Чай, кофе? А, может, коньячку, а? В праздник можно и  с утра! Что такого? Приятно вот так запросто побеседовать, а то ведь только и видимся на совещаниях да на заседаниях.
Секретарша, не дожидаясь ответа гостей, начала уставлять рабочий стол начальника сразу и посудой для чаепития, и кофейником, окруженным тремя крошечными, как жемчужины, чашечками и хрустальным графином в хороводе пузатых коньячных рюмок.
— Что хочу вам сказать, — начал мэр, жестом распоряжаясь налить себе чаю, — весьма доволен вашей работой, господа. Ну, Яна Оскаровича я давно знаю, он человек проверенный, надежный, в нем я и не сомневался никогда. А вы, Олег Николаич, проявили себя с самой лучшей стороны. Я тут на днях даже благодарил по телефону вашего предшественника, за то, что он составил вам протеже. Только вот что, друзья, надо как-то решать вопрос насчет стадиона «Электровата». Что за камень преткновения, понимаете? Краеугольный какой-то камень! И вас, да и многих других полезных городу людей эта бадяга отвлекает от более нужных, от насущных, я бы сказал, дел. Да еще, — мэр пригубил дымящийся, пахнущий мятой чай, и улыбнулся одними губами, в глазах сохраняя настороженную серьезность, — слухи до меня стали доходить какие-то фантастические.
Олега потянуло глянуть в сторону Яна, но он сдержался, надеясь, что и соратнику удалось то же самое. Выражение лица Смирницкий сделал заинтересованное и слегка недоуменное.
— О немыслимых каких-то заговорах болтают, — продолжал мэр, — я уж даже и не берусь вам всего озвучивать, самому неловко. Тотализаторы, рыцари, уголовщина, — он погасил на лице улыбку и обвел посетителей холодным взглядом, — а? Может, изложите свою версию? Так сказать, из первых рук?
Олег почувствовал, что сейчас взорвется. Снова его пытаются ни то запутать, ни то перетянуть на свою сторону.
— Версии из первых рук не бывает, — молвил он негромко, — из первых рук, если вы уверены, что наши руки первые, можно получить только факты.
— А я вообще не понимаю, о чем идет речь, — присоединился к отповеди Белов, скулы которого слегка порозовели, а платиновый «ежик» на макушке задиристо встопорщился, — судя по тому, что мы с господином Смирницким вызваны к вам, наши имена фигурируют в какой-то инсинуации. Если это так, я требую очной ставки с человеком или группой лиц, которые распространяют клевету.
Мэр вскинул на него помутневшие глаза.
— Требовать ты у меня будешь прокурора по надзору. Понял, сынок? А сейчас слушайте оба сюда. На днях в областном строительно-архитектурном управлении по инициативе компании «Перитус-РСО» состоялось рассмотрение проекта о ликвидации стадиона «Электровата». Поскольку в областной администрации стали известны сведения о грязных методах ведения согласования по этому вопросу со стороны застройщика, а также в связи с обоснованностью доводов некоторых оппонентов застройщика, Управление постановило следующее, — мэр вдруг непонятно откуда, чуть ли не из рукава, выдернул листок и принялся читать, — сократить площадь, отданную городом Балашиха под коттеджный поселок, до размеров стадиона и принадлежащих стадиону хозяйственных построек. Всякую реконструкцию в районе озер Аниськино и Бабошкино запретить, — он швырнул листок на стол.
В кабинете повисла тишина, через открытое окно стало слышно духовой оркестр из парка.
 — Вот такая у меня новость для вас, — мэр вдруг снова засветился улыбкой, откинулся в кресле и одарил каждого из подчиненных проникновенным отеческим взглядом, — добились все-таки своего, мои скимны!
— Не совсем добились, — буркнул Белов.
 — Не ищите от добра добра, Ян Оскарович. Завтра в понедельник в девять ноль ноль жду вас двоих у себя на совещании. Захватите, пожалуйста, свои подписи. После того, как они будут поставлены под новым постановлением, ваша должность, Олег Николаевич, потеряет приставку «и. о.», а в ваше распоряжение, Ян Оскарович, поступит стадион «Машиностроитель». А сейчас, — мэр поднялся, слегка оттолкнув задом кресло на колесиках, — не смею вас больше задерживать, друзья. У нас впереди много приятных, но ответственных хлопот.
— Разрешите взять время на размышление, — подал голос Олег.
Начальник взглянул на него с укоризной.
— Так оно у вас есть, Олег Николаич! Навалом! До вечернего салюта. Рад буду видеть вас обоих у себя на балу в Ледовом Дворце.
В дверях их проводил лукавой улыбкой референт. Ян смерил его суровым взглядом. У крыльца, не доходя до стоянки, они остановились покурить.
— Что такое «скимны»? — спросил Белов, понуро глядя в сторону.
— Львята, значит. Скимн — это львенок по-церковнославянски.
— Ладно, ты куда сейчас?
— На митинг, потом еще надо на успеть на два-три объекта. А ты?
— В «Машиностроитель» на показательные выступления.
— Тогда увидимся вечером?
— Да.

Подойдя к машине, Олег повертел в руках ключи и решительно сунул их во внутренний карман пиджака. Площадь Славы — вон она высокая гранитная стелла мемориала вечного огня. Вон сквозь ветви пробивается разноцветное убранство трибуны. А эти два-три объекта, где требовалось его краткое присутствие, чтобы снять последние вопросы — рукой подать! Он захотел в этот день ходить по городу только пешком, собирать на ботинки его пыль, набивать карманы его ветром, подбирать и складывать за пазуху его шумы и песни.
Радость и неотступное предчувствие беды свивали его вены в упругое, натянутое вервие. У перехода на Горсовете он увидел бабушек с цветами и неожиданно повернул к ним, как мотылек, падкий на нектар. Продавали георгины, какие-то длинные цветы с колокольными голубыми и розовыми соцветиями и астры. Последних было особенно много, они распустили разноцветные густые лучики во все пределы. Астры просились в руки, манили злой и прекрасной остротой. Словно глаза Ларисы, кололи душу. Невидимая тень Ларисы летела над Олегом осенней золотой печалью. Слабым шелестом увядающей зелени зазвучал Анненский, шевельнулся на ветру «Осенний трилистник»:

Еще горят лучи под сводами дорог,
Но там, между ветвей, все глуше и немее:
Так улыбается бледнеющий игрок,
Ударов жребия считать уже не смея.

Уж день за сторами, узором на стекле
Влекутся медленно унылые призывы...
А с ним все душный пир, дробится в хрустале
Еще вчерашний блеск, и только астры живы...

Иль это — шествие белеет сквозь листы?
И там огни дрожат под матовой короной,
Дрожат и говорят: "А ты? Когда же ты?"
На медном языке истомы похоронной...

Игру ли кончили, гробница ль уплыла,
Но проясняются на сердце впечатленья;
О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,
И роскошь цветников, где проступает тленье...

Олег вдруг подумал, что не женщину, шаровую молнию держал в руках. И теперь болят ожоги на ладонях, агонизирует сбитое с ритма сердце. Он скупил у обрадованной старушки все-все астры, и пошел в свое Управление, прижимая их к груди всю дорогу. Там он вручил букет, ускользающий из-под меланхолии своего обладателя, бьющий в глаза радостными переливами, вспыхнувшей пунцовым заревом Тоне.
— С Днем города!
— И вас!
Время, остающееся до начала митинга, он употребил, подняв все свои городские связи, на выяснение домашнего номера Валерии Владимировны Анистратенко. Нажимая заветные цифры, спешно подбирал фразы приглашения на бал мэра. Слушая длинные гудки решил, что сымпровизирует что-нибудь залихватское.
— А ее нет дома, — ответил мужской голос (друг, брат, отец?), — и вернется она очень поздно.
Чуть не у самого крыльца Управления старушка в пестрой кофточке и синей юбке восседала на ящике из-под бананов в окружении расставленных по ведрам цветов. «Надо же, и сюда добрались!» — удивился Олег. Проходя мимо, он заметил, что цветы не садовые, а полевые, все больше колокольчики и ромашки. В другой раз он, скрепя седце, шуганул бы старушку подальше, что ни говори, а непорядок это, торговать где попало. Но сегодня никому не хотелось портить настроение.
— Соколик, а соколик, — услышал он в спину робкий оклик, — старушка застенчиво протягивала ему маленький фиолетовый букет, — возьми на удачу!

Только яркая толпа балашихинцев на площади Славы, только микрофон, разносящий измененный до неузнаваемости голос во все концы видимого пространства, только музыка и аплодисменты и восхищенные взгляды дам разогнали олегову хандру, вознамерившуюся холодной жабой пролежать у него на груди весь день.
— Друзья мои, земляки, приветствую и поздравляю вас с праздником! — Смирницкий почувствовал, что в горле пересохло, заготовленные слова разлетелись воздушными шариками — не поймать! Он поправил микрофон, установленный низковато, и взглянул поверх толпы, отпустив взгляд в солнечную перспективу проспекта Ленина, — слово «земляк» всегда ассоциируется у меня с военным временем. Так обращались друг другу те, кто оказался на краю жизни, те, у кого одна и та же малая родина. И слово это согревало их родным теплом, подбадривало, наполняло силой родной земли. Вот и я сейчас вижу, знаю, чувствую, как любимый город объединяет нас, людей разных поколений, разных взглядов, друзей и врагов. С радостью и воодушевлением я смотрю на то, как хорошеет, расцветает Балашиха последнее время. В этом бесспорная заслуга нашего уважаемого мэра, всех, кто работает на благо города под его руководством, и в этом общая заслуга тех, кто собрался сейчас на площади, тех, кто отдыхает на берегах Пехорки, кто привел в порядок дворики микрорайона Южный. Я хочу сказать о том, что благодарен вам за то, что в этих стремительных переменах, вы не потеряли душу города. Душа города живет в бесполезных на первый взгляд вещах: в старой скамейке, на которой отдыхала когда-то ваша бабушка, в повороте реки, уходящей в ивовые заросли, при взгляде на этот поворот вы понял однажды в юности, сколько неизведанного и удивительного таит в себе будущее. Мы, балашихинцы, конечно, не столичные жители, но и не провинциалы, так же как и город наш не то, и не другое. Он — осколок империи. И в забытых, облупленных парковых скульптурах тоже живет его душа, в развалившихся каруселях, в старом названии остановки «союзпечать», в сияющей прекрасными лицами Доске почета. Можно решительно уничтожить эти следы прошлого, и они, наверное, сгинут когда-нибудь сами, ибо ничто в этом мире не вечно. Но пока в городе живем мы с вами, которые в разрушенном двухэтажном домишке на Первомайке видят не только груду выщербленного кирпича и прогнивших коммуникаций, а погребенное временем детство, давайте строить наш город бережно и по-доброму, не ломая, а преображая, не стирая морщины с его лица, а разглаживая их любящей рукой.
Ему все время мерещилась в толпе Лариса. Пчелиное золото ее волос, рысья зелень глаз, извивы гибкого тела саламандры.  И он стоял на трибуне, как над обрывом и все ждал толчка в спину.
Дома Олег почувствовал себя опустошенным, хотя и был доволен тем, как прошел день. Смокинг и белая рубашка ждали его на вешалке в гардеробе. Мама и тут разровняла каждую складочку, смахнула каждую пылинку.
Но первым делом Олег нагнулся и нашарил под диваном пистолет. Приласкал пальцами все ложбинки и выступы, словно извинения попросил. Затем убрал «Макарыч» за спину, за пояс, опустил руки, попытался быстро выхватить оружие так, чтобы затвор передернулся, задев ремень. Поучилось с четвертого раза, а нужно — с первого. Олег давно не повторял этот трюк, который ему показал приятель, приобщивший его к практической стрельбе. Знающие люди говорили, что нужно сделать до тысячи упражнений, чтобы задуманное выходило. К Олегу успех пришел после нескольких первых сотен. Он и сейчас не успокоился, всякий раз аккуратно разряжая и заряжая своего «Макарыча», пока наконец три раза подряд не услышал щелчок досылаемого в патронник патрона.

Перед огромной замерзшей синей каплей Ледового Дворца уже горели все фонари, бледные, почти не заметные на фоне светлого, будто не подозревающего о вечере, неба. Ряды автомобилей заполонили всю площадку перед Дворцом, запрудили прилегающие улицы. Олег чудом втиснул свой BMW довольно далеко от входа, и теперь лавировал между пыльных бортов, стараясь не испачкать смокинг. Одновременно он искал глазами знакомых, чтобы присоединиться хоть к какой-то компании, а не стоять одиноким столбом на торжественном приеме.
Однако, компания сама нашла его. Сначала сзади набежал уже немного поддатый Паша Игнатюк, потом замахали издалека руками еще несколько знакомых. Олег освоился и повеселел. Расправил плечи, вырез на груди красиво выгнулся, выставляя белый треугольник рубашки. Заскользили блики по атласному воротнику. Мужчины в костюмах, конечно же, надели галстуки, те, кто был в смокингах — бабочки. Но Олег терпеть их не мог, и счел, что и без бабочки будет хорош.
При входе мэр с женой, высокой миловидной дамой, чья фигура была явно скорректирована тугой шнуровкой малинового платья в пол, лично приветствовали гостей, подавая им руки.
— Прекрасная речь на митинге, Олег Николаич, — успел обронить мэр, — не забудьте, жду вашего решения до последнего залпа салюта.
         Смирницкий и оглянуться не успел, как в окружении развеселых приятелей оказался на главном катке, по случаю приема забранного голубым ковролином. Паша Игнатюк нервничал и немедленно прибег к помощи тонизирующих напитков, чтобы обрести уверенность в себе. А Олег на светских раутах чувствовал себя, как рыба в воде, и, зная, что выглядит хорошо, что сейчас можно будет немного расслабиться, принялся с любопытством оглядывать вместительное помещение.
 Внутри уже полным полно было народу, блуждающего в поисках пропитания во внешнем и внутреннем кольце огромного фуршетного стола. А пропитание мало того, что щедро было выставлено на стол, так еще и официанты сновали между гостей, кто с шампанским, кто с вином, кто с хрупкой горкой замысловатых канапе. У Олега в глазах зарябило от дамских платьев, все женщины показались ему ослепительными. И уже обняв ладонью бокал с пузырящимся тонкими вьющимися струйками шампанким, в жаркой, дымной от блеска драгоценностей и расплывчатой от ароматов духов людской веренице он вдруг увидел Валерию.
Она стояла у дальнего края стола, и цветное мельтешение толпы, становившееся все плотнее, то и дело вырывало ее из поля зрения. Видно, она сама сначала долго смотрела на Олега, а когда он заметил ее, хотела было отвернуться, но поняла, что поздно, и порывистый жест будет выглядеть слишком многозначительным. Смирницкий поклонился ей, но в этот момент опять чья-то обширная спина заслонила Валерию, и он не понял, приняла ли она этот поклон.
А потом все почему-то расступились. Точнее, краем глаза Олег все равно фиксировал броуновское движение весело гомонящей толпы, но Валерия вдруг стала видна ему сквозь нее, сквозь утратившие материальную оболочку тела. Ее лицо, шея, обнаженные руки были написаны глубокими росчерками острых березовых листьев, ее стан был завернут в водяную тунику — платье с серебристо-голубым отливом. Еще какое-то украшение нежно блестело на груди — ожерелье из стрекозиных крыльев? Олег вдруг разом ощутил ее всю до каждого ноготка, до еле заметной родинки на мочке уха. И вышло так, будто вся жизнь с нею уже прожита, но какая жизнь — долгая ли, короткая, счастливая ли, печальная — это мучительно, страшно, до остановки дыхания захотелось узнать. И Валерия, без труда раздвигая толпу, как речные струи, пошла навстречу Олегу.
Его подхватили за локоть и поволокли в сторону. Круглый, обтянутый белым живот, на котором почти горизонтально лежал желтый галстук, притиснул его к столу. Откуда-то из другого мира, Смирницкий с досадой понял, что из реального, возникла жовиальная физиономия Тер-Осипяна. Он одновременно стал шумно здороваться, разгоняя окружающих энергичным рукопожатием, и рассказывать какие-то гематологическо-финансовые новости. Олег рассеянно отвечал ему, лихорадочно пытаясь отыскать Валерию взглядом поверх голов. Но ее, видно, затянуло куда-то в людскую воронку, или она сама передумала подходить, увидев, что он занят разговором.
С плохо скрываемым раздражением извинившись перед Тер-Осипяном, Олег резко шагнул назад, наступил на что-то мягкое и получил болезненный тычок в спину, неприятно отозвавшийся в травмированном боку. Он обернулся, бледный от бешенства, и едва не столкнулся лбом с Беловым.
— Ты что, совсем очумел? — спросил тот, — смотри, куда прешь!
Пришлось снова извиняться, осмотрительно сдавая назад. Но с тылу немедленно набежал Арташез Самвелович, и Олег попал в прочное окружение.
 — Вы знакомы? — уныло обратился Смирницкий к доктору, указывая на Белова.
— Не имею чести! — в предвкушении общения просиял врач.
 — Белов Ян Оскарович. А это — доктор-онколог Арташез Самвелович Тер-Осипян. По-моему, я тебе о нем кое-что рассказывал.
 — Не кое-что, а многое! — Ян пристально посмотрел на Олега, затем с любопытством — на доктора, —  очень рад знакомству!
 — Так я вам что хотел сказать-то, Олег Николаич, — продолжил прерванный разговор Тер-Осипян, — у вас оказалась поразительно легкая рука!
— В каком смысле?
 — Да помните, вы у меня набрали буклетиков волонтерского общества «Золотой шар»? Так вот, представляете, вчера вечером на наш счет поступил анонимный перевод ... во сколько, вы думаете?
 — Понятия не имею.
— В пятнадцать тысяч евро! Я о таком только в газетах читал!
Олег с ужасом почувствовал, что краснеет не просто до корней волос, у него даже в глазах защипало от раскаленной крови. Однако взгляд Яна оказался еще горячее и выжег на щеке шершавую борозду. Теперь оба молодых человека почти не слушали доктора, пытаясь справиться с эмоциями. Как только рот Тер-Осипяна оказался занят бутербродом с анчоусами, Белов поспешно сказал новому знакомому:
— Мы с господином Смирницким отойдем, покурим. Увидимся еще, я надеюсь! — и, не обращая внимания ни на подворачивающихся под ноги людей, ни на Олега, пошел к выходу. Смирницкий поплелся в том же направлении, стараясь не терять из виду белобрысую макушку.
На крыльце собралось довольно много курильщиков, но воздух все равно серебрился голубоватой слюдой вечерней свежести. Фонари горели теперь уютнее и ярче. Олег подошел к Яну, уже успевшему закурить, облокотившись на перила, и молча встал рядом. Жгучий стыд вызвал в нем всплеск исступленной свирепости, которая все набирала силу, словно подпитываясь тяжелым молчанием Яна.
— Значит так, — произнес Олег сквозь зубы, едва сдерживая раздирающие гортань вибрации, — если ты сейчас скажешь, что сомневаешься...
И почувствовал на плечах теплый вес жесткой руки. Даже в груди стало тесно от этой могучей древесной тяжести. Огонек сигареты рассыпался безжизненными искрами.
— Не продолжай, Николаич, прошу тебя! Ничего я не скажу. И не сомневаюсь я!
Тяжесть руки на миг стала почти невыносимой и  вдруг пропала.
 — Думаешь, я не понимаю, как тебе досталось за эти две недели? — произнес Ян, — где уж тебе было успеть все за один вчерашний день! А за сегодняшний и подавно.
 — И все банки, между прочим, сегодня закрыты, — пробормотал Олег с облегчением ощущая, как лицо остывает, прощаясь с отвратительным пунцовым жаром, — я дам тебе Тер-Осипяновский телефон, и на следующей неделе....
 — И ты всерьез полагаешь, что я стану справляться, перевел ли ты свои деньги? — презрительно оборвал его Белов, — ты сам на моем месте стал бы?
— Почему бы и нет?
Олег снова почувствовал на щеке пронзительный взгляд собеседника, но повернулся к нему угрюмым затылком. Через минуту стальные перила под локтями Олега едва заметно качнулись, это Белов оттолкнулся и пошел прочь, не проронив больше ни слова.

XI

Из зала, в который превратился каток, полились плакучие скрипичные вариации, заклубились густые выдохи духовых инструментов, флейта протянула таинственную дорожку сквозь дремучий лес величественной какофонии — это настраивался духовой оркестр, кое-как разместившийся в комментаторской ложе.
Олег весь переполнился теплым, мятно-ванильным вечером, загрустил вместе с небом, и ноги не несли его назад, в круговерть и духоту. Он спокойно прислушивался к себе, замечая, как ворочается в груди живое море какого-то необъятного тревожно-сладкого чувства. Мрачный путь воина слепо уткнулся в опушку темного парка и без оглядки пошел плутать по нетореным звериным тропам. Но теперь Олег не ощущал пустоты на его обочине. Что-то ранее не замеченное им, или попросту невидимое проступало сквозь выхолощенный морок. Эти очертания были еще бесформенными, лишенными лиц и образов, но Олега тянула к ним, как аэростат в поднебесье, освободившаяся от гибельной страсти душа.
Слева шерохнулась чья-то тень и припала к перилам рядом с Олегом. Тот радостно обернулся, решив, что это вернулся Ян, ибо сам с минуты на минуту собирался идти разыскивать Белова. Но вместо него увидел блестящую в свете фонарей оливковую лысину и белый морщинистый шрам на скуле.
— Что это вы один скучаете? — спросил пиротехник.
— Так...
— И не веселый вы какой-то. Когда мы с вами виделись, вы задорный были, куражливый.
Олег устало повернулся к нему, намереваясь послать подальше по возможности в мягких выражениях, но понял, что безотчетная симпатия к этому мелкому демону огня не позволит этого сделать.
— Ну, ведь главное слово теперь за вами, Фотий Викторович. Вам и задор и кураж сейчас нужны больше, чем мне. У вас все готово?
— Да, почти.
— Почти? Ничего себе! Всего два часа осталось!
— Ну и что же? Вечер еще не закончился. Многое не сказано, не решено. А установки наши все уже на местах, я их только что лично проверил. Видите, там, за стоянкой, где парк начинается?
Олег нехотя посмотрел на клубящуюся сумраком купу деревьев. Освещение туда не дотягивалось, и кроме чернильных сумерек ничего нельзя было там разглядеть. Но Фотий Викторович терпеливо ждал, словно и впрямь полагал, что невесть откуда взявшееся кошачье зрение отыщет нечто значительное.
— Странные вещи творятся там нынче, — наконец сказал он с интонацией персонажа средневековой трагедии, — я бы не отважился гулять в парке сейчас в одиночку.
Олег и переспрашивать ничего не стал. На лукавом лице пиротехника читалось, что он прекрасно понимает, какой бред несет. Но почему-то тянет его сегодня забавляться готическими зачинами.
Между тем, Олег слышал, что оркестр уже перешел к настоящей музыке. Танцевальные мелодии сменяли одна другую, и сердце Смирницкого заволновалось. Захотелось, наконец, нагнать других гостей в скорости употребления шампанского, и полакомиться деликатесами, коль уж мэр так старался удивить их разнообразием искушенную чиновничью публику. Собравшись попрощаться с пиротехником, Олег увидел, что того и след простыл, точно и впрямь он бесшумно провалился в гефестовы чертоги.
 Народу в зале а-ля-фуршет заметно поубавилось, зато мелькали танцующие пары на малом катке, тоже покрытом ковролином и превращенном в танцпол. Опять откуда-то возник Паша Игнатюк с переполненной диковинными яствами тарелкой. А далеко впереди, почти на том же месте, что и в первый раз Олег вновь углядел Валерию. Она держала бокал и, вскинув каштановую голову, слушала возвышающегося над ней пожилого мужчину, притягивающего взоры дам величественной львиной статью и благородной сединой. Вдруг Валерия засмеялась, а потом глотнула вина и снова заслушалась седовласого  красавца.
— Кто это? — спросил Олег Игнатюка, аккуратно пытающего пристроить на столе тарелку с добычей.
Тот взглянул в указанном направлении и недоуменно уставился на Олега.
— Где? Кто?
— Мужик вон тот здоровый. На оперного баса похож.
Недоумение во взгляде Игнатюка завернулось в торнадо, глаза расширились, а брови поднялись.
 — Ну и хорошо же ты живешь, культура! Не знаешь в лицо самого Анистратенко!
— Паша, кончай кота за хвост тянуть.
— Да прокурор же это окружной! Анистратенко Владимир Сергеич.
Седовласый царственный кавалер взял Валерию под руку и вывел из зала. Вихрь танцующих не то увлек их, не то отбросил к стене, словом, скрыл безвозвратно. 
Когда оркестр вдруг заиграл танго, Олег встревожился и, осторожно выскользнув из закручивающейся спиралью колеи бессмысленной беседы, направился в зал. Большинство разгоряченных напитками гостей, млеющих в восторге от собственных нарядов и драгоценностей, и не подумали пропустить сложный танец. Лишь некоторые пары скромно отошли к стенам, женщины принялись прихорашиваться, мужчины пользовались случаем промочить горло. Страстную, ритмичную, словно собранную из лунных жемчужин, музыку, казалось,  бросили в толпу, как ожерелье в воду, по которой пошли концентрические круги. Олег со снисходительным интересом наблюдал за неумелыми движениями танцующих. Он боялся, что какой-нибудь удалец пригласит Валерию, и она будет так же неловко рассекать воздух коленями и локтями, как это делали уверенные в своих движениях хмельные красавицы. Но ни ее, ни самого грозного Анистратенко вообще не было видно поблизости. А в Олеге просыпалась тоска по танцу, ребяческое нетерпение показать, на что он способен, жгучее желание превзойти всю творившуюся в зале катавасию дилетантизма. Он даже стал тихонько отбивать носком ботинка четырехчастный размер танго и украдкой выискивать среди танцующих хоть немного подходящую партнершу. Даже про бок, при резком движении напоминающий о себе, забыл напрочь. Если бы он был уверен, что Валерия умеет танцевать! Какой изящный был бы повод продолжить знакомство. Но вдруг он увидел среди кружащихся, то и дело наскакивающих друг на друга пар, девушку, которая двигалась достаточно уверенно, только слишком рвано и угловато. Но, она, безусловно, знала рисунок танца и даже пыталась вести своего партнера — худого длинноногого мужчину в очках, выписывающего невообразимые вензеля.
«Вот если бы после заиграли вальс!» — загадывал Олег, слушая, как танго катится к концу, к взволнованной и темпераментной коде. А потом, стараясь не выпустить из поля зрения ту самую танцовщицу, нетерпеливо пережидал паузу, жадно ловил первые звуки новой музыки. И просиял, когда вальс сорвался из-под смычков начальными тактами, точно скворец с крыши. Но желающих испробовать себя в классических танцах заметно поубавилось. Темп и напор танго выжали все соки из самых выносливых и смелых. Две-три самонадеянные пары остались в кругу. И Олегу, который, немедленно пригласил «танцовщицу», не встретив возражения ее слега запыхавшегося долговязого спутника, досталась почти вся  ширина зала.
Он сразу же уверенными прикосновениями профессионала дал девушке понять, что она в надежных руках. Немного нахмурился, когда ее правая рука легла прямо на повязку. Но тут же ободряюще улыбнулся ей, чуть задержал, покрепче сжав шелковую талию, когда она от волнения пропустила начало такта и хотела было двинуться невпопад. И вот они полетели, глядя друг другу в глаза и растворяясь в музыке. Как мечтал Олег в юности, проносясь перед жюри в усыпанном блестками костюме, навсегда забыть эти опереточные звуки, эти шутовские движения! И как наслаждался он ими сейчас, умелый, быстрый, легкий. Девушка вся была в полете, сообразив, что она имеет дело с настоящим мастером, изо всех сил старалась не оплошать. Но Олег так крепко и умно вел ее через вихрь музыки, что все ее и без того незначительные огрехи, меркли в блеске отточенных движений. Сам же Олег, не отводя блестящих, улыбающихся глаз от разрумянившегося, слегка напряженного лица партнерши, как того требовал закон бального танца, успевал замечать, как остальные пары сначала просто давали им дорогу, а затем распались, исчезли, словно их сдул порыв ветра от развевающегося платья девушки и стремительных поворотов молодого человека. Вскоре они кружились совершенно одни под восхищенными взглядами окружающих. Олег чувствовал, что их танец вдохновляет музыкантов, и оркестр и без того напористый и лихой, теперь неистовствует, заходясь от того, что их воздушное умение так точно и лучезарно отразилось в искусстве танца.
Но вот последний звук улетел ввысь, под потолок и оттуда осыпался звенящими блестками радости в каждое сердце. Танцоры остановились точно по середине зала. И это Олег тоже мимоходом рассчитал на последнем уже совершенно безупречно пройденном кругу. Он поклонился, благодаря партнершу, и хотел было отвести ее к посверкивающему очками спутнику, но их остановил трескучий поток аплодисментов. Настиг, оглушил, растрогал.
— Спасибо, — шепнула девушка, — вы прекрасно танцуете.
— Вы тоже, — вновь поклонившись, ответил Олег.
Он взял ее под руку и повел через весь зал, краем глаза выхватывая из толпы знакомые лица: вот Ян хлопает в ладоши, и улыбается, как именинник, вот Валерия сжимает недопитый бокал и смотрит куда-то в сторону, вот Арташез Самвелович темпераментно показывает большой палец.
Музыка, теперь уже медленная и обыкновенная — песня Аллы Пугачевой, донеслась сзади, подхватила гостей, которые быстро и плотно заполнили пространство зала.
Стало вдруг понятно, что большая часть бала позади, и Лариса так и не появится. Олег, в общем-то, почти забыл о ней, но тут около скудеющего фуршетного стола он заметил плотного господина с тонкими кошачьими усами, которые очень не подходили к его солидному номенклатурному облику. Господин этот обычно и представлял на разных слушаниях и заседаниях в администрации «Перитус-РСО». Он, к досаде Олега, тоже узнал его и приветливо раскланялся издалека, а затем вновь повернулся к столу. Впрочем, может, он и не Олега поприветствовал, потому что как раз в этот момент за спиной у того возник Ян с супругой. Ее светлые волосы были затейливо уложены, открывая красивую розовую шею, линию которой подчеркивали длинные тонкие серьги.
— Видал этого, Охрименко? — спросил Белов.
— Из «Перитуса»? Видал.
— Ладно, шут с ним. Вот, хочу тебя, наконец, с женой познакомить. После твоего вальса, как все зашептались: «Смирницкий, Смирницкий», Ирка спрашивает: «Смирницкий, тот самый, твой приятель? Что же ты нас до сих пор не представил»?!
Олег, коротко взглянув на Яна, повернулся к молодой женщине.
— Очень рад личной встрече! Мой друг о вас много рассказывал!
Женщина засмеялась.
— Только не изображайте светского льва. Вы и так уже всех тут затмили и очаровали. А то я не знаю, что вам с Яном больше говорить не о чем, как обо мне! Кстати, я и передачу вашу несколько раз видела. У нее время только неудобное. Разве что для домохозяек.
Пока Ира щебетала, обвивая руку мужа, Олег отметил, что тот всякий раз старается подставить ей правую, а левое плечо незаметно отводит.
— Да, все забываю спросить, — Ян дождался, пока жена не отправилась обновить содержимое бокала, — ты с Норкиным разговаривал?
Олег отрицательно покачал головой.
 — Надо бы съездить к нему. Он мне все телефоны оборвал. Казнится страшно, пьет, грозится, что больше никогда не войдет в спортзал. 
— Хорошо, давай съездим на днях.
Олег с удивлением увидел, что явно в их направлении вальяжно шагает Охрименко, ведя под руку незнакомую стройную блондинку. Издалека она показалась очень красивой, но когда они приблизились, стало заметно, что ее стройность явно перетекает в анорексичную худобу, лицо бледное, глаза большие, но какие-то странно-неподвижные.
— Олег Николаевич, позвольте отвлечь вас не надолго, — осведомился Охрименко.
Олег неохотно отдалился от своей компании.
—Моя протеже, Эвелина, — указал он на девушку, которая вдруг развязно улыбнулась и сделала книксен.
Пытаясь сообразить, что он имеет в виду под словом «протеже», Олег еще раз бегло оглядел ее. В ответ она адресовала ему долгий влажный взгляд. Платье с длинными широкими рукавами висело на ней, словно было с чужого плеча. Красная помада только подчеркивала болезненную бледность. Сквозь макияж проглядывала печальная синева под глазами. Вдруг она не удержалась на высоких каблуках и оступилась, ухватившись за руку своего покровителя. Тот брезгливо поежился.
«Напилась в хлам» — догадался Смирницкий.
 — Эвелина хочет, чтобы вы потанцевали с ней, — Охрименко смерил его испытующим, почти откровенно насмешливым взглядом.
 — Я бы с наслаждением, но на сегодня мой запал, увы, исчерпан,  — «что позволяет себе, подлец!», — злобно подумал Олег, сознавая, что слова про запал истинная правда.
— Ах, как жаль, — вздохнул бизнесмен, и по его интонации было заметно, что он и ожидал именно отказа.
Вдруг в кармане его смокинга громко запел мобильный. Он извинился, ответил, посерьезнел и, не сбрасывая звонок, обратился к Олегу:
— Нам с Эвелиной, к сожалению, придется незамедлительно покинуть эту очаровательную вечеринку. Я попрощаюсь с господином мэром, а вы, Олег Николаевич, не в службу а в дружбу, проводите, пожалуйста, утомленную даму до моей машины?
— Но, простите, я…
Эвелина стояла, как зачарованная, глядя сквозь Олега. Охрименко, взяв за острый, словно наконечник копья локоть, слегка подтолкнул ее к Смирницкому, тому, ничего другого не осталось, как подать ей руку. Он с недоуменным возмущением взглянул на Охрименко. Тот, прижав к груди  кулак с зажатым мобильником  и бормоча извинения, попятился и в мгновение ока затерялся в толпе.
Эвелина рассеянно улыбнулась и судорожно вздохнула. Спиртным от нее не пахло, тело ее то и дело странно менялось, то становилось текучим и обмякшим, то вдруг костенело. Он оглянулся. Все веселились, радовались неожиданным встречам, чокались, расточали комплименты. Тер-Осипян эмоционально рассказывал что-то Яну и Ире, крутя перед собой руками, словно собирал кубик рубика. Его слушали с приоткрытыми ртами, не замечая ничего вокруг. Очень не хотелось спускаться вниз, на пустую парковку в обществе этой ундины.
— Вы покажите, где ваша машина? — спросил Олег, увлекая ее к выходу.
— Да, — ответила женщина.
На крыльце она вдруг остановилась, как вкопанная, и затравлено огляделась, словно ее выставили голой на всеобщее обозрение. Олег поймал на себе несколько удивленных взглядов коллег и брезгливо поморщился. Но не бросать же ее тут на крыльце одну. Она, пошатываясь и вскидывая плечи, начала спускаться по лестнице, и, как и опасался Олег, вновь запуталась в каблуках, и едва не упала, если бы он не подхватил ее сзади одной рукой за тоненький пояс платья, а другой — за предплечье. Легкая шелковая ткань рукава съехала на локтевой сгиб, под ней на коже мелькнул не то темный шрам, не то свежая, какая-то пунктирная царапина. Спустившись, женщина повернулась лицом к левому крылу Ледового Дворца и замерла.
— Там?
— Да. Красная.
Беззвучно чертыхаясь, Олег потащил ее за руку, внимательно рассматривая машины. И действительно обнаружил красную Мазду, правда довольно далеко от входа. Сюда и музыка уже не доносилась.
— Эта?
— Эта.
— Ну, стойте тут. Скоро придет ваш... э-э, ну...
Она вдруг резко повернулась и начала изо всех сил рвать на себя ручку двери, вздрагивая и изгибаясь всем телом.
— Подождите! Вы что? У вас ключ есть? — Олег попытался легонько оттащить ее. Рукав снова задрался. И тут стало понятно, что это за длинная царапина — дорога от внутривенных инъекций. Он отшатнулся, оставив женщину биться над дверцей. Оглянулся. Ряд машин, ярких под светом фонаря, темных — вдалеке, терялся в сгущающихся сумерках. Что-то здесь было не так, нужно было уходить и поскорее. Вдруг раздался щелчок, дверь неожиданно поддалась и худенькую Эвелину инерция отбросила назад, прямо на Олега. Он торопливо пригнул податливую голову и втиснул тощую фигурку в салон. Женщина кособоко завалилась на сиденье и затихла. Но не успел Олег высунуться наружу и захлопнуть дверцу, как она завозилась, задергалась и вытащила откуда-то из-под себя белый лист бумаги.
— Вам, — прохрипела она, протягивая его Олегу. Волосы у нее разлохматились, в неверном свете глаза и губы казались отечными, щеки — впалыми.
Он принял бумажку из безжизненных пальцев и развернул.
«Если не хочешь, чтобы пострадал кто-то из твоих друзей, — гласила надпись, отпечатанная крупным шрифтом, — иди прямо с того места, где стоишь, в сторону главных парковый ворот».
Прочтя, он уставился на Эвелину. Она вдруг по-детски скривила губы и беззвучно заплакала.

Уходя все дальше от голубого бутона Ледового Дворца, облепленного цветными гирляндами, словно бабочками, Олег будто погружался в холодный омут. Роща, куда он вступил, днем такая славная и приветливая, теперь дышала в лицо сыростью склепа, и неверные очертания стволов матово белели, словно саваны. Время от времени Олег замирал и осторожно озирался, смаргивая острые уколы далеких праздничных огней, задевающих край глаза. Он завел руку за спину, ощутив холодное прикосновение шелковой подкладки смокинга к тыльной стороне ладони и ощупал рукоятку. В темноте он был на чужой территории, и на миг ему показалось, что он и в душу чужую попал ненароком, — беспросветную, безнадежную. Он шел вперед, различая уже привычными глазами даже сквозные низкие волны кустарника. Но все время казалось, что вот-вот чье-то черное лицо вдруг выглянет из-за плеча.
— Ну, и что ты хотел сказать? — голос раздался впереди справа.
Он резко обернулся, но никого не увидел. Там, откуда говорили, было совсем темно, даже тусклые свечи стволов не проглядывали.
— Лариса! — позвал Олег.
Донеслись мягкие шаги, почти на пределе слышимости, так, что нельзя было понять, приближаются они или удаляются.
— Милая моя, ты заигралась, тебе не кажется?
У него было неприятное чувство, что она хорошо видит во тьме, и следит за каждым его движением.
—А ты разве все понял? — спросила сама слепота, сам проголодавшийся морок, — ты понял, что тебя ждет сегодня?
Олег посмотрел назад, где переливался самоцветом сказочный Дворец, и где остался автомобиль с Эвелиной.
— Что молчишь?
— Хочу видеть тебя.
— Пройди немного вперед.
Он послушался. Через несколько шагов вдруг что-то беззвучно вспыхнуло у него над головой. Он вздрогнул и сожмурился. Но это был просто фонарь, который зажегся и пролил вниз белый с синевой свет. Под фонарем стояла Лариса в струящейся шелковой накидке, безрукая, точно языческий идол. Теперь стало понятно, где они находятся, недалеко от заброшенной деревянной беседки, под которой раньше жила грозная стая бродячих собак.
— Вечер добрый, — сказал Олег.
Женщина коротко улыбнулась.
—   Эта девушка в машине, она наркоманка.
— Ну, и что?
— Она убьет тебя, с целью ограбления, находясь в состоянии наркотического опьянения.
У Олега вдруг заломило голову где-то у самой макушки, и заложило правое ухо. Он внезапно понял, что должен делать: броситься бежать со всех ног, поднять тревогу, позвать милицию. И ничего Лариса не сделает. Попасть в бегущего человека и при свете дня не просто.
— И что дальше? — спросил он, — как тебе это поможет?
— Поможет, потому что больше ты у меня на пути не встанешь, — сказала она с прежней короткой, как блик на лезвии ножа, улыбкой.
 В голове Олега, со скоростью картинок в игровом автомате проносились варианты действия: броситься к ней, отступить в темноту, прыгнуть в сторону. Но он стоял на месте, предчувствуя, что любо резкое движение ускорит развязку.
— Не ты ли убеждала меня, что обо всем можно договориться, все решить спокойно и разумно?
Она повела плечами. Переливчатая накидка, которая, казалось, впитывает свет фонаря, дышит и теплится изнутри лунным сияньем, упала, повиснув на локтях, и стало видно, что на Ларисе темное вечернее платье с глубоким декольте.
 — Так все и решилось. Ну, потеряем мы какую-то сумму из-за урезания площади строительства. Но в целом, мы довольны исходом дела. Беда в том, что ты мешаешь не какому-то «Перитусу», ты мешаешь мне лично. И знаешь, чем?
 Олег молчал, тяжело дыша. Гнев то вспыхивал в нем, то опадал, приглушенный странным спокойствием независимости.
 — Не упрямством, не псевдогероизмом. Тем, что не признаешь во мне врага.
 Он усмехнулся.
 — Но это же глупо, Лариса. Я вижу в тебе самую умную и сильную женщину, которую когда либо встречал.  А ты несешь такую чушь.
— Ладно, хоть эти качества ты за записал в мою характеристку, и на том спасибо. Но я еще и человек, который всегда, слышишь, всегда добивается того, чего хочет.
 «Боже мой, да ведь она сейчас зарыдает,  — догадался Олег,  — точно, сейчас она заплачет и бросится ко мне. Я уж смогу ее утешить, а дальше посмотрим, главное, уйти подальше отсюда».
Она подтянула накидку и как-то выпрямилась.
 — Я ненавижу тебя, потому что считаю нас равными противниками, а  вот для тебя я всего лишь баба, да? Которую нельзя ударить, если даже очень хочется? Я могу издеваться над тобой, как хочу, глумиться, выставлять шутом и участником балагана, а ты будешь благородно раскланиваться со мной, ласково называть дурочкой, и надеяться, что я облегченно разревусь в твоих крепких объятиях?
— Лариса...
— Заткнись! Ты представить не можешь, что я пережила в этом чертовом цирке. Сначала мне было интересно и весело. Вы были в моих руках, как куклы. Потом я поняла, что сейчас один из вас умрет, ну, что это будет не только в моих фантазиях, а на самом деле. Странное такое чувство.
— Превосходства? — презрительно спросил Олег, тяжело нахмурясь.
— Нет, что ты! Трудно объяснить. Но, не превосходства, нет. Я же затеяла это всего-навсего, чтобы устранить вас обоих одним махом. Устранить и унизить. Одного ожидала могила, другого — тюрьма. Но это все хорошо было на разметке бизнес-плана. А в реальности оказалось, что есть нечто... какая-то третья сила, которая зародилась в эпицентре нашего противоборства. В общем, все получилось наоборот. Я и правда осталась у разбитого корыта. 
— И будешь мстить за это?
 Она отвернулась, шевельнувшаяся тень подчеркнула линию шеи и нежный разбег ключиц. 
— А ты разве спускал кому-то оскорбление? Ах, да, мне! — Лариса засмеялась и вновь сверкнула глазами.
— Но я... Не хочу больше...
 — Конечно! Сейчас ты готов благословить проклинающих тебя. Но если бы ты победил в поединке и убил Белова, ты бы искал меня, изо всех сил искал, чтобы отомстить. Разве нет? Отомстить по-настоящему, как  если бы твоим врагом был мужчина. Вот тогда бы мы встретились лицом к лицу, как сейчас, но ты бы уже не заговаривал мне зубы, не смотрел бы на меня с брезгливой жалостью. А я бы уж спросила с тебя за все.
— А если бы победил Белов? — голос Олега больше не звенел. А сам он чувствовал беспомощное оцепенение от того, что ее яркие глаза так остро и отчетливо читали в его душе.
Она пожала обнаженными плечами.
— Сочла бы, что это судьба. Но и здесь я ошиблась. Ты, точнее, вы оба... Вы поднялись над этой ареной, над всем, что вас окружало, что привело вас туда. Я-то думала, что толкаю вас в пропасть, а оказалось, что вся эта бездна поместилась в вас, как вдох.
 Олег почувствовал, что у него темнеет в глазах. И в удушливом мареве вспышкой разлилась терракотовая арена, и боль откликнулась в боку и в ноге. Только показалось, что это и не он сражался, с криком атакуя и отступая на выдохе. И ненависть, мнившаяся самым величественным и возвышенным чувством на свете, осела соленым потом, пропитавшим одежду, давно уже выстиранную.
Лариса подняла руку, и он с отстраненным равнодушием увидел нацеленное на него маленькое дуло. Отметил, что пистолет она держит твердо и грамотно, подхватив снизу рукоятку левой рукой. Действовать и думать, как спастись он уже не мог.
— Оружие при себе? — спросила она.
— Разумеется, нет.
— Достань его и взведи курок.
— У меня нет оружия.
Ее рука вдруг задрожала.
— Черт возьми, если бы ты достал пистолет, я бы еще подумала! — вдруг крикнула она, задыхаясь, — да, ни смотря ни на что, я бы еще подумала! Но ты презираешь меня настолько, что...  Ну, и сдохни тогда, как пес, как заяц!         
«Если сейчас выхватить пистолет, пока она в истерике, я успею первым» — мелькнуло в голове Олега, и он заорал в ответ, разрывая плотную темень:
— У меня нет оружия!
— Зато у меня есть, — раздался позади спокойный голос, который Олег не узнал сразу. 
Ян шагнул в световой круг и встал рядом со Смирницким, держа правую руку за пазухой. Атласные лацканы его смокинга вспыхнули белыми полосами отраженного света.
Лариса  отпрянула, приблизившись к стене ночи, и сияние ее наряда поблекло. Но она немедленно и четко навела пистолет на Белова.
— А, и ты здесь, белобрысая мокрица? Ничего, и до тебя дойдет очередь!
— Остановитесь, Лариса Евгеньевна! — Ян шагнул вперед еще немного, наполовину заслонив Смирницкого, — остановитесь и успокойтесь. Во-первых, теперь уже не пройдет ваша задумка с наркоманкой. Ухлопать нас обоих, извините, при всем к вам уважении, вы не сумеете. Во-вторых, вы же не знаете, каково это, убить человека. Это сейчас вы думаете, что выпустить пулю все равно, что пощечину влепить. А на самом деле...
Он недоговорил. Лариса перехватила пистолет за короткое дуло, размахнулась и швырнула его в фехтовальщиков. Но слабый бросок не донес его по назначению, он упал метрах в пяти от нее и сразу пропал в траве и опавших листьях. Она подошла к фонарному столбу и отвернулась, прислонившись к бетону голым плечом.
Олег опустил голову и беззвучно выдохнул. Никто из них не шевелился, только ветер, ставший вдруг заметным, прошелся холодным опахалом по их лицам.
— Подойди, — шепнул Ян, кивая в сторону женщины.
Олег сорвался с места и бросился к Ларисе. Обнял ее сзади, прижал к себе горячее дрожащее тело.
— Я что-то сделала не так, — сказала она странно-задумчивым, будто со сна, голосом, — и не понимаю, что делать теперь. Со мной никогда такого не было. Ты не знаешь, что это?
— Наверное, отчаяние.
— И как с ним поступают?
— Иногда никак. Просто умирают. А иногда удается зацепиться за что-то, и постепенно то, что тебе казалось самым главным, неизбежным, великим, как сама жизнь, тает, тает, испаряется, и только грязная лужица остается на обочине.
Она вдруг обмякла и повисла у него на руках. Он торопливо развернул ее к себе, опасаясь обморока, но она не потеряла сознание и не плакала, просто лежала в объятьях Олега, выгнув гибкую спину саламандры, вокруг которой потухло живое пламя, и смотрела ему в глаза.
— Что с тобой? — спросил он.
— Я справлюсь. Я найду, за что мне зацепиться. Только еще немного подержи меня так, как будто ты не хочешь меня отпускать.
 Он сжал ее талию и осторожно поддержал голову, почувствовав на ладони холодные, густые как песок, волосы. Но вскоре почувствовал, что тело в его руках совершенно невесомо, это Лариса встала на ноги. Затем, слегка оттолкнула Олега. Прошла вперед по направлению к насторожившемуся Белову и легко, словно кошка спрятанную добычу, отыскала в листве пистолет. Очень заметно похолодало. Олег даже в смокинге начинал стучать зубами, а Лариса закуталась в накидку и обвела молодых людей спокойным медленным взглядом.
 — Прощайте, господа, — сказала она.
 Затем быстро шагнула во тьму и исчезла, бесшумно и бесследно. Олегу почудилось, что и фонарь сейчас же погаснет, знаменуя конец спектакля. Но этого не случилось. Казалось, что под его лучами немного теплее, и не хотелось нырять вслед за Ларисой во тьму. Белов в нерешительности топтался на месте. С его лица сходило напряжение, и черты приобретали мальчишескую ясную чистоту. Олег подошел к нему и крепко, как только мог, сжал его правое плечо.
— Смотри, — Ян, отстраняясь, распахнул левую полу смокинга, куда он только что угрожающе опускал руку, имитируя заодно объем кобуры.
Там ничего не было.
Олег вынул из-за пояса свой пистолет, с глухим щелчком разрядил его и положил обойму в карман. Белов молча следил за этими манипуляциями. Потом они пристально взглянули друг на друга и рассмеялись.
— Сумасшедший, — произнес Ян, — как же ты выдержал?
— Нормально.
— Ладно, пошли! Меня Ирка, наверное, обыскалась.
Олег взглянул на часы, поворачивая их в неверном свете, чтобы точнее разобрать положение стрелок.
— Без десяти десять. Сейчас начнется салют, — произнес он.
— Да. Что ты ответишь мэру?
— А ты?
— Извини, но я спросил первым.
— Я не подпишу.
— Что?! — Ян, уже направившийся в сторону Дворца, намереваясь закончить разговор по дороге, которая теперь была видна относительно хорошо, резко обернулся.
— Я не хотел подписывать, и не подпишу. Причастным к тому, как экскаваторы разворотят стадион, быть не желаю.
Белов приблизился вплотную.
— А я, по-твоему, желаю, да? Но нет другого выхода, неужели ты не видишь?! Ведь главное мы отстояли! А стадион мы построим новый, и не один, — он раздраженно засопел, как еж, — нет, ну что ты, в конце концов, заставляешь разжевывать очевидные вещи? Сейчас уже игра в благородного рыцаря выглядит совершеннейшим тупизмом!
Олег сделал несколько шагов, поддевая бурые листья носками ботинок. Остановился, глядя Яну в глаза.
— Ты не понял меня. Все правильно. Я бы подписал, не задумываясь. Но... Тебе со своего поста уходить нельзя. Тебя в городе никто не заменит. А я — не на своем месте. Что я делаю, черт возьми? Тасую бумажки, беседую с полоумными поэтами, грызусь с режиссерами по поводу сценария концертов. А результат моей работы? Народный хор «Подмосковные вечера» как занимал первые места в Области, так и занимает. Ансамбль бального танца «Каскад» — тоже. Понимаешь, люди искусства живут своей жизнью, в которой им только один и есть помощник — Господь Бог. А меня суетливая роль администратора больше не устраивает.
Белов задумчиво и безрезультатно шарил по карманам в поисках сигарет.
— Что ж, — сказал он, — надеюсь, ты уверен в том, что делаешь. Ну, и куда же ты теперь? Вернешься в школу?
— В школу? — Олег улыбнулся. Осторожно дотронулся сжатым кулаком до груди Яна, где, он знал, под белой тканью багровел след удара. Ян беззвучно сжал губы, — нет, в школу я теперь не могу.

Музыка во всех залах Дворца стихла. Гости высыпали на крыльцо, на улицу, зябко жались на ветру, нетерпеливо смотрели в небо. А там вместо звезд плавала мутная облачная взвесь. Бабье лето, начавшееся ночью, так же по потемкам и покидало Балашиху, не прощаясь, не оглядываясь.
Олегу удалось протиснуться к перилам. Он стоял, сжав ладонями холодное железо и всматривался в толпу. Напряжение в нем уступало место усталости и тоске. И так сильны были эти усталость и тоска, что он почувствовал право не просить-молить, а требовать у вновь сгустившейся пустоты, у пренебрегающего им счастья: «Пусть она подойдет ко мне! Если бы я ее увидел, я бы никогда уже не отпустил ее, хоть и небо бы рухнуло на меня. Но я не вижу ее. Пусть она найдет меня здесь и сейчас»! 
Сзади вдруг взволновались голоса, взвились в предвкушении чего-то невероятного. Это кто-то в толпе гостей заметил неуловимо взметнувшуюся в звездный космос первую ракету фейерверка. И она лопнула над парком гигантским рубиновым цветком. Его искрящаяся пыльца полетела вниз, и люди весело отпрянули, опасаясь, что огни сумеют достичь их. А следом уже возносилась еще одна бледная точка, теперь и Олег заметил ее на фоне слабо подсвеченных земными фонарями туч, и следил за ней, позабыв обо всем. Серебристо-огненная лилия расцвела прямо над его головой, и пролила на землю невесомые сверкающие капли, которые, казалось, оседали на распахнутых ресницах.
Всеохватная глубокая радость взметнулась в Олеге. Детский простодушный восторг опрокинул замшелые редуты невзгод и напастей, разметал картонные крепости печали. Вот оно в чем, — счастье, — следить, как ночь разрывается светом, как грохает глухо и далеко, как необъятная заря торжествует в небе. Он чуть повернул голову, выискивая на сизом брезенте небосвода бисерины теперь уже нескольких взметнувшихся ракет, и увидел, что совсем рядом с ним стоит Валерия, положив пальцы на перила, как на фортепьянные клавиши. Она не смотрела на него, смотрела вверх. И он замер, точно искра небесного огня заронилась все-таки в самое сердце и задрожала, растворяясь в крови. Профиль Валерии, обведенный золотым колеблющимся контуром отсвета несмолкающего салюта, алел на фоне мрачной рощи. И Олег понял, что не хочет с нею ни сладострастных битв, ни ленивого наслаждения. Она и живой-то для него еще не стала, еще не воплотилась, не вышла из мечты, чтобы стать земной женщиной, веселой или грустной, ласковой или сдержанной. Душа разрывалась от яркости, невероятной силы и блеска горних движений разноцветных огней, от тихой близости явленного чуда.
Люди смеялись, вскрикивали, заходились румянцем, пропадали и вспыхивали, озаренные жаркими всполохами. И Лариса, глядя вверх из машины, смеялась, откидывая растрепавшиеся золотые локоны. А на соседнем сиденье бледный Охрименко пил коньяк из серебряной фляжки, и слабо улыбался, косясь на калейдоскоп отражений на боковом стекле.  Ян молча вздрагивал, запрокинув голову и открыв рот, обнимал прислонившуюся к нему жену. Ира совсем по-девчачьи повизгивала, и терлась макушкой о подбородок мужа. Арташез Тер-Осипян приветствовал каждый залп таким громовым «Ура!», которое и  грохот торжественной канонады не в силах был перекрыть.
А невидимые повелители огня все сеяли и сеяли сверху густые вспышки. В небе плясали золотые длиннохвостые драконы с синими глазами, рассыпались серебряной рябью причудливые силуэты. Носилась в небе такая великая сила, что не только глотки сотрясала, но и души. И каждая душа прощалась с прошлым, славословила настоящее, заглядывала в будущее.
Олег положил свою ладонь на тонкую, как березовая веточка, кисть Валерии, чуть сжал пальцы, точно стараясь не рассыпать драгоценные бусы, и почувствовал, как любовь проникает в плоть вместе с чужим, тревожным и сладким теплом. Девушка взглянула на него снизу вверх и улыбнулась. С этой минуты Олег перестал видеть и слышать салют, который еще долго гремел над городом Балашиха. Но в то же время знал, что ничего, кроме него, не видит и не слышит. Он просто слился с пульсирующим сиянием, стал летучим фотоном, пронзающим горизонт лучом.
Неожиданно небо опустело. И все вдруг поняли, как затекли у них шеи и как переполнились светом глаза. Облегченный, благодарный, восхищенный вздох пронесся по толпе.
Мэр пригласил всех пройти в зал, чтобы поднять последний бокал в честь окончания бала. Ян, разыскав в веренице Олега, взглянул на него издалека, еще чуть-чуть сомневаясь. Смирницкий молча кивнул ему, и тот исчез в вестибюле дворца.
— Что же вы стоите? — спросила Валерия.
— Видите ли, с этой минуты я не принадлежу к кругу тех, кому предназначается последний бокал шампанского на этом балу.
— Как у вас все четко и ясно! А я вот не знаю, принадлежу или нет, — она снова улыбнулась ему.
Огляделась и смутилась от того, что они остались на крыльце совершенно одни.
— Между прочим, Валерия Владимировна, вам повестка! — Олег с притворной строгостью поглядел на нее сверху вниз, хотя она оказалась не такой уж и пигалицей, всего на полголовы ниже. Наслаждаясь замешательством на разгоряченном лице девушки, он, еще пуще насупившись, нарочно не спеша запустил руку во внутренний карман смокинга и вдруг выхватил оттуда слегка помятый, но все еще наполненный живым теплом букет колокольчиков.
 
А фейерверки в ту ночь гремели не только у Ледового Дворца. Зрелище ничуть не хуже того, что потрясло гостей мэра, развернулось и у кинотеатра «Союз» на Южном, и у кинотеатра «Заречье» на Второй Балашихе и в новых микрорайонах Новый Свет и Поле Чудес. Об этих фейерверках вспоминали потом целый год с шутливым опасением, что и на следующий День города все это повторится, и нелегко будет заново пережить эту слепящую, перекрывающую дыхание радость.
Вот на Автогенном, правда, салюта не устраивали. Все, кто там жил, разъехались по городу на праздник, кого куда повлекла судьба. Район, и без того тихий, окраинный, провинциальный, совсем опустел. Если пришлось бы прогуляться по нему в праздничную полночь, то разве притихших бездомных собак можно было бы встретить, или шныряющих по подворотням деловитых кошек. Однако некоторые балашихинцы остались дома. У всех ведь свои радости.
Вот на первом этаже старенькой двухэтажки, в палисаднике которой буйно цвели «золотые шары», горит уютным желтым светом окно. Миша Губин сидит над учебником Сопромата. Из другой комнаты слышен звук телевизора, его смотрят мама и дедушка, идущий на поправку. Рядом с Мишей на письменном столе лежит дешевый сотовый, который никогда не бывает отключенным.
Если выйти из этого двора, пройти немного по шоссе, провожая взглядом редкие автомобили, то совсем скоро, миновав ветхие трибуны стадиона «Электровата», упрешься в сырую глухую мглу. Потянутся густые заросли бересклета, запахнет болотом и холодной глубиной. Можно пройти дальше, тщательно выискивая сухую тропку, а можно просто постоять и послушать, как молчат неподалеку два озера.


Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.