What s new

                Памяти моих рано ушедших друзей

   Вечером была назначена встреча у Пучини и я, не торопясь, начал собираться. Свое знатное прозвище Коля Починщиков получил от нас за склонность к музыкальному сочинительству, проявившемуся в написании нескольких песен, известных только узкому кругу знакомых и друзей. Правда, несколько его песенок все-таки записали на «Мелодии" и на свет божий появились два диска-миньона. Это была большая личная победа Коли, которой он гордился и мы радовались за него. Отсутствие массового признания композиторских талантов не мешало Коле быть славным парнем, увлекающимся музыкой, литературой, историей, самиздатом и прочим, прочим, прочим, чем в 60-ые - 80-ые занимались все порядочные люди. В знак солидарности с Солженицыным, которым мы все тогда зачитывались, и, шагая  в ногу со временем, а может быть и просто от лени, Коля начал выращивать бороду. Росла она у него, надо сказать, плохо, как говорят, местами, а в сочетании с небольшими, слегка раскосыми, вечно припухшими из-за ночного чтения глазами и низким, седловидным, чуть-чуть приплюснутым носом,  бороденка подчеркивала наличие в его родословной какой-то азиатской составляющей.

   Получив образование в менделеевском и, даже увлеченно поработав в каком-то НИИ то ли над созданием, то ли над уничтожением некой стратегически важной гадости, Коля бросил это занятие и поступил в музыкальное училище Ипполитова-Иванова на теоретическое отделение. Годы учебы не прошли зря. Во-первых, он действительно получил те самые теоретические знания, которых жаждал в свои 33 года. Во-вторых, обзавелся полезными знакомыми из мира музыки,  и, наконец, в-третьих, Коля продлил себе молодость, снова став студентом и окунувшись в мир беззаботного, богемного балдежа.

   Коля жил в коммуналке, в его комнате скромная площадь строго делилась  между тремя предметами. Первый - рояль "Мюльбах", на крышке которого жили завалы книг и нот и, кроме того, на этой же крышке выпивали и закусывали. Второй предмет - софá, на ней обычно размещались все гости, сначала в сидячем, а потом и в лежачем положении. Третий предмет -уникальный магнитофон - экзотический, самодельный монстр высотой более метра, а в ширину и глубину где-то сантиметров по семьдесят. Не знаю сколько весило это чудо,  но думаю, что на уровне рояля. Какой-то умелец сделал его на базе студийной трехмоторной протяж¬ки, все в нем выглядело  солидно и добротно. Корпус был сделан из толстенного дубового массива, заморенного под красное дерево, а огромный динамик излучал звук, казавшийся нам тогда верхом совершенства. Главное в его звуке – это хорошие, выпуклые басы и все балдели от низких частот, которые через пол вползали в наши тела и возбуждали воображение и желания.

   Пучини обладал прекрасной джазовой фонотекой, которую собрал, благодаря той же Ипполитовке. В те времена заведующий фоностудией училища Саша Фахми, хороший музыкант и человек с большим музыкальным вкусом, организовал запись и перезапись всех джазовых дисков, которые только можно было достать в Москве, или получить из-за границы. В результате у него образовалась феноменальная  коллекция записей, некоторые из них до сих пор остаются уникальными. Нет уже некоторых виниловых дисков, не изданы многие CD и даже у самых загребущих коллекционеров сегодня далеко не все можно найти. Например, у Саши была партизанская запись «Swingle Singers» с пражского фестиваля 1965 года, где сам Уорлд Свингл ведет концерт. А диск Джорджа Ширинга с хором Джуда Конлона “Night Mist” – какие гармонии, какие арранжировки, какой фирменный голосовой строй! Господи, мы всегда замирали, когда звучал этот концерт. А живая запись Ширинга со своим квартетом, где он дурачится, изображая на инструменте то Гарнера, то Питерсона, то Монка. Или  сам Гарнер, играющий второй концерт Рахманинова. А уникальные записи наших музыкантов Кунсман – Цуриченко – Громин – Исплатовский - Журавский. Как они играют "Round Midnight", какие соло, какой ансамбль. Да можно ли здесь перечислить все, чем мы тогда жили, чем заслушивались, о чем спорили.

    Именно Колина фонотека и возможность пообщаться, узнать что-то новое являлись той колоссальной притягательной силой, которая манила нас к нему. На сей  раз Коля пригласил народ на прослушивание новых, свеженьких, прямо от Фахми, записей Фрэнка Синатры. Надо сказать, что Коля, приглашая гостей, всегда специально готовил программу вечера, отслушивая материал, копаясь в литературе и критике, делая тезисы и даже некоторый сценарий вечера. Особенно большое внимание этому уделялось, если планировалось участие в посиделках барышень.

    Был еще один человек, который, как и Коля тщательно готовился к посиделкам, это его постоянный оппонент, наш общий приятель, барабанщик Марик Иванов. Он отличался большой своеобразностью и резко выделялся из всей компании своей фантастической, даже болезненной педантичностью во всех вопросах, особенно в финансовых и доведенных до умопомрачительного совершенства форм общения со знакомыми с помощью записок, писем и даже телеграмм. Всегда коротко стриженный, с большими залысинами и острыми, подвижными черными глазами Марк производил впечатление человека всегда настороженного, подозревающего всех в желании его обидеть или обмануть. Таким он, в общем-то, и был, поэтому сразу же старался разложить все по полочкам, чтобы избежать какой-либо неясности в отношениях, чтобы исключить саму возможность неожиданного и невыгодного для него поворота событий. На самом деле в этом нет ничего плохого, ведь сам-то он честный и порядочный человек, но для нашей компании, в которой отношения во многом строились на доверии, Марк со своими гипертрофированными "паритетами" воспринимался весьма иронично. Правда, мы привыкли к его странностям и когда он, перед приходом в гости сообщал, что принесет бутылку портвейна за рубль сорок семь и чтобы эту сумму учли в расчетах, мы только дружно смеялись и... учитывали. Потому что с Мариком иначе нельзя. Однако при всей своей рачительности он постоянно вводил себя в затраты абсолютно не нужные. Например, во время какой-нибудь встречи заходит разговор о Белове и его "Канунах".  Марик делает себе пометку в знаменитом маленьком блокнотике и начинает методично и упорно искать по магазинам и на рынке самиздата всего Белова. Зачем-то Белов должен быть у него весь, хотя прочтет он только "Кануны". И так во всем. Если Майлс Дэвис, то весь, а не тот, который нравится и которого слушаешь. Если импрессионисты, то должны быть обязательно альбомы всех, если туризм, то вне зависимости от потребности должна быть вся амуниция и причиндалы, причем сразу, а не по мере возникновения реальной необходимости. Нас, конечно, это вполне устраивало, потому как мы знали, что у Марика всегда все есть.
 
    Вечер был в самом разгаре, на софé не осталось даже маленького местечка, чтобы кто-то еще мог пристроиться, от накуренного резало глаза. Мы уже отслушали концерт Фрэнка "Ladi’s  day" и Коля с Марком до хрипоты расспорились по поводу одного пикантного места в концерте, где у Синатры слегка сорвался голос и получился кикс. Коля  утверждал, что Синатра слишком велик, чтобы допустить такой промах, тем более в записи. Он считал,  что это задуманный драматургический ход маэстро. Марк, наоборот считал, что это всего-навсего исполнительский брак, драматургическую ценность которого  оценили уже потом при работе над пластинкой. Предмет спора для того и другого никогда не имел большого значения, главное, чтобы возник сам спор, поскольку они жаждали рыцарского турнира интеллектуалов, к которому заранее готовились. Развести их удалось только с помощью стаканов с портвейном, предложенных Фахми.

    Невысокого роста, поразительно напоминающий Пушкина и внешностью и гордым, воинственным характером, Фахми отличался необычайной живостью и стремительностью. Говорил Саша  быстро и, порой, приходилось напрягаться, чтобы в слитых воедино, наскакивающих друг на друга буквах, слогах и словах, уловить смысл им сказанного.

    - Чучки, ну что вы разбазались, портейн сынет - стрельнул он короткой фразой, которая в написании выглядит так "Чувачки, ну что вы разбазлались, портвейн стынет".

    Коля, поколдовав с магнитофоном, поставил следующий концерт Синатры под названием "Only The Lonly" и в ин¬тимном полумраке комнаты зазвучали волшебные звуки оркестра Нелсона Риддла и мужественный баритон Фрэнка запел красивую, но непонятную в деталях балладу об одиночестве. Треп прекратился, мы слушали, впитывая в себя философскую грусть песни, потом другой, третьей… Это были вещи одного настроения, гармонично связанные между собой и потому создающие впечатление неразрывного целого. Вот зазвучала тема знаменитого "What's new?", ее очень мягко и трогательно начал тромбон, а затем вступил Фрэнк Синатра и душевный трепет в его исполнении передался нам. Мы слушали внимательно, стараясь ни словом, ни движением не нарушить чарующий американский романс. Когда закончилось исполнение, Коля остановил магнитофон, в комнате стояла тишина, все находились под впечатлением услышанного. Вдруг Лариса нарушила молчание:

    - Какая красота. А вот интересно о чем Фрэнк поет? Может быть, слова как и в наших песнях - сплошная лубуда, типа "...речка движется и не движется".

    Я подхватил и даже начал развивать эту тему, говоря о том, что такое дикое несоответствие встречается сплошь и рядом, и американцы не исключение. Поскольку среди нас не было знатоков языка, способных подтвердить или опровергнуть такое предположение, тема сама собой  закрылась. Однако, я увидел, как Марк, что-то записал в свой блокнотик.

    Прошло две или три недели и по почте я получаю письмо от Марка. В письме он со свойственной ему педантичностью по пунктам расписал вопросы ко мне, а в конце лаконично добавил: "Тебя интересовало о чем поет Фрэнк, я сделал текст и перевод "What's new?".
На двух отдельных страницах был от руки написан английский текст и русский подстрочник дивной баллады.

    Я поразился и одновременно восхитился посланием Марка. Ведь за суетой буден я напрочь забыл о том разговоре, хотя мне действительно хотелось узнать, о чем так печально поет Синатра. И вот Марк прислал мне текст с трогательной, романтичной историей любви. Я подумал, какой он все-таки молодец, но какой странный. Зачем нужно письмо, когда есть телефон?

    Теперь я знаю, зачем это письмо, которое до сих пор вместе с двумя  страничками текста “What’s new” хранится у меня. Это весточка из нашего прошлого, это письменная память о Марке, Коле, Саше, которых уже нет.