Текст 2. О мечтах

Так часто кажущееся близким становится для нас дальше детских переживаний. Почти всегда наши осторожные намёки тонут в море пошлой тухлой правды. Каждый день, при этом, молясь, заклиная судьбу, свой рок помиловать оступившееся тело, мы наполняем голубое небо распылёнными слезами. А нас не слушают.

Истерически настроенный проводник ведёт нас через дебри джунглей. А я вспоминаю тайгу. Он, покрикивая на нас своим звонким голосом, ежеминутно вздрагивает, встречая на своём пути безобидную букашку. Он жёлтыми своими зубами разрывает полоски засохшего сыра, который был выдан нам в качестве провианта. Раздавив огромным лакированном ботинком, на котором до сих пор не село и песчинки пыли, безобидное насекомое, наш гид продолжает движение вперёд. Группа туристов, и я в их числе, поднимается на искрящуюся изумрудным блеском нетронутых лесов вершину Вааренсуду. Её гордый силуэт начинает надоедать нам всем, поскольку мы видим его уже несколько часов перед собой, а сама гора не спешит приближаться к нам. Палящее солнце сердито смотрит на наши неприкрытые головы в те моменты, когда мы внезапно выходим из зарослей. Точно так же внезапно мы возвращаемся в лоно зелёного царства, где пахнет распускающимися бутонами цветов, экскрементами животных и нашим потом. На мне рубашка, промокшая насквозь. Я не успеваю смахивать с лица солёные капли пота. Снять рубашку нет никакой возможности. В тот же момент, как она снята, на нашу ещё белую кожу садятся удивительно красивые насекомые с переливающимися всеми цветами радуги крыльями. Приподняв своё брюшко, они целовали нам животы, осторожно разгрызая кожу. Лишь гид не боялся этой нечисти, видимо, у них были какие-то родственные отношения. Слишком уж похожи были их звонкие писклявые голоса и серые продолговатые тельца.
Я раскатываю в руке засохший сыр, который от высокой температуры становился мягким, словно масло.
- Это у Вас ручная змейка?
Глаза мне слепило солнце, отражающееся от белых, сверкающих, полированных, крупных, здоровых зубов слегка загорелого и коренастого мужчины. На вид ему было около тридцати пяти. Коротко стриженные тёмные волосы. Застёгнутая на все пуговицы рубашка с длинными рукавами. В его чертах лица можно было без ошибки разглядеть американский оптимизм в его самой запущенной форме.
- Да, сэр. Это моя змейка Лада.
Он улыбнулся.
- Какой великолепный экземпляр. Но, уважаемый, это не совсем гуманно – мучить несчастное животное в период спячки. Возможно, ему завтра рано утром на работу.
Моя очередь улыбнуться. В его интонации я уловил некоторые нотки, характерные лишь для жителей туманного Альбиона. Его манера общаться только подтверждала моё это предположение. Он не хлопнул меня по спине, не приблизился на расстояние в пять сантиметров, а лишь протянул свою толстую мускулистую руку.
- Сэр Джек Фриквэйруайт.
Дождавшись моего неподдельного удивления, он добавил:
- Можно просто Джек.
- Товарищ Константин Рокотов.
Мы крепко пожали друг другу руки.
- Комрад, комрад.
Естественно, мы разговаривали на английском. Ведь нет ни одного другого языка, который так хорошо подходил для севера Индии и так великолепно выделялся на фоне древнего и исковерканного беззубыми ртами крестьян хинди.
- Я долго пытался здесь освоиться, но, знаете ли, Ваше лицо, комрад Конста, мне показалось здесь самым разумным.
Он с насмешкой осмотрел уставшие от жары и влажности лица наших спутников.
- А мне так нравится поговорить на свежем воздухе.
Я успел бросить фразу:
- Мне же очень нравится слушать грамотную речь с интересным содержанием.
После этого он с головой окунул меня в рассказ обо всей своей жизни. Сложно перечислить всё, что он успел мне поведать. Если вкратце: он – путешествующий по миру журналист. Как я и думал, он – верноподданный Великобритании и её величества Королевы. Зубы ему вставили в США, где он провёл первые годы своей карьеры по командировке центрального газетного сообщества Лондона. Сейчас он решил отдохнуть и, заодно, подготовиться к жизни в новой для него стране, безграничной Индии, полной мифов, легенд, волшебных сказок и грязи, червей, вирусов и смертоносных бактерий.
Ещё до того, как солнце опустилось за горизонт, мы настолько подружились, что он без зазрений совести рассказал мне, как он снимал проститутку в Нью-Дели. Его описание побега из рук безудержной и выносливой индуски довело меня до слёз. Воистину, мы казались друг другу закадычными друзьями в тот вечер. И, когда пришло время останавливаться и устанавливать палатки, мы уже знали, кому могли доверить своё уставшее до чёртиков тело на время тёмной индийской ночи. Расположившись в оранжевой двухместной палатке, мы зажгли светильник и принялись читать. Каждый из нас считал себя закоренелым интеллигентом, именно поэтому смыкающимися глазами мы рассматривали чёрные буковки на пожелтевшей от сырости бумаги вместо здорового восстанавливающего сна.
После того, как в сторону были отложены книги, между нами возникла фляга с настоящим виски из Англии, чему я, без сомнения, был рад. Распивая из пластиковых стаканчиков (о гигиене всё же забывать нельзя было) сей чудесный напиток, мы слушали звуки ударяющихся о материю палатки крыльев огромных, жадных до крови насекомых. Немного опьянев от духоты и алкоголя, я поведал ему о своей нелёгкой жизни на Родине, о вечном холоде, прекрасных и коварных женщинах России и о душащем одиночестве таёжной полосы.
После того, как лампа была потушена, мы залезли под прохладные покрывала. Я начал засыпать. Но через две минуты меня разбудил грустный и немного грубый голос Джека. Он медленно, пережёвывая слова, сказал мне:
- Комрад Константин, ты отличный парень. Ты очень интересный собеседник. Я так устал от этого американо-израильского смрада, который обвивает всё моё существо здесь. Не с кем поговорить, абсолютно не с кем поболтать по душам, Константин. Я хочу тебе рассказать одну историю. Можно я тебе расскажу её?
В его голосе слышался виски, много виски, почти что море виски. Только это могло заставить настоящего англичанина напрашиваться на разговор. Он, видимо, выпил намного больше, чем я. Надеясь, что он скоро успокоится, я согласился выслушать ещё одну его историю. Поначалу она казалась мне скучной, но потом заставила слушать себя пристально:
- Константин, в моей жизни был только один интересный случай. Скажу тебе честно, я представляю себе наш путь как большое серое скучное полотно. И, когда на нём появляется хотя бы капля яркой краски, какого бы цвета она, эта капля, ни была, она запоминается. Я, убежав из старой и провонявшей словесной пудрой и подгнившим сарказмом Англии, попал в Штаты. Я и не надеялся там встретить что-то новое, что-то интересное, что-то свежее, я знал, что еду в мир рекламы, денег и бескультурья. Но это хотя бы меняло моё стандартное полотно на обычное полотно среднестатистического американца. И я не был обманут в своих ожиданиях. Не был обманут почти во всём, кроме одного.
Два года просидев в офисе одной бостонской газеты, я внезапно получил письмо из Лондона. Меня назначили на другое место. И это была не совсем обыденная командировка. Мне поручалось осветить для небольшой Лондонской газеты события в Мемфисе. А именно – выступления чернокожих митингующих 14 мая. От непреодолимого желания расстаться с перекладыванием бумажек и редактированием плохо написанных статей я даже побежал собирать свои вещи в мой скромный маленький чемоданчик. Я был уже в самолёте, когда вспомнил, что даже не отправил ответного письма.
И всё же все бумаги для меня были подготовлены, и я был официально объявлен представителем английской пьесы на одной из встреч. Одев по причине жаркой погоды летний костюм, я отправился в здание бывшего театра с экстравагантным французским названием, которого я уже не помню. Зато я помню, как, войдя в зал, поднял целый переполох. Сотни тёмных глаз смотрели на меня из-под тёмных насупившихся бровей. Многоголосый шёпот сотрясал воздух. Только теперь я понял всю комичность ситуации – я был единственным белым во всём этом французском театре. Сев на первый ряд из удобных мягких, но потёртых кресел, зарезервированных для прессы, я оглянулся ещё раз. Черные как смола лица, по обе стороны от меня – журналисты-негры с белыми блокнотами в руках. Они тоже недоумевали, что я здесь делаю. Неловкое молчание прервал другой негр, который, в сопровождении соратников, взошёл на импровизированную кафедру. Перед этим огромным широкоплечим афроамериканцем с пышной кудрявой шевелюрой в форме разбухшей шапочки для плавания и широкими губами, которые он постоянно облизывал, располагались крошечные микрофоны.
Зал взрывался несколько сотен раз овациями за этот вечер. Я старательно записывал главные идеи выступающего. Он говорил громогласно, шумно вбирая в лёгкие воздух. На его лице застыла гримаса готовящегося к покушению человека. Несколько раз я едва сдерживал смешок, когда слышал, как по-детски он обращается с английским языком. Вокруг меня ежесекундно раздавались немелодичные “Right!” и “Yeah!”. Под конец толпа была доведена до исступления. Кто-то кричал, кто-то пел, кто-то визжал, а кто-то лез в драку. Всё это усугублялось спёртым воздухом тесного помещения, в котором все эти широкоплечие люди оказались. Когда тысячекратно омытое каплями пота лицо оратора перестало выбрасывать в воздух пропагандистские лозунги, и когда перестали громыхать прощальные аплодисменты, люди начали расходиться. Я хотел тоже уйти, поскольку материала записал достаточно. Однако оратору один из его приближённых показал на меня пальцем и сказал несколько волшебных слов. Быстро спустившись с кафедры, огромная чёрная глыба начала трясти мне руку. Из-за сих пор не прошедшего возбуждения в его речи были понятны только слова «Freedom», «London», «Justice», «Newspaper».
Меня повели за кулисы. Там возбуждённые чернокожие уже начинали пир. По мере того как пустел театр, потускневшие комнаты для актёров наполнялись организаторами и участниками этого политического движения. Тут и там сновали чёрные покачивающиеся тени. Я был посажен за стол рядом с оратором. Его звали Малькольм. Попав в его руки, я пожалел о случившемся буквально с первых же секунд. Под злобными взглядами окружающих меня негров я был вынужден кивать и соглашаться с каждым его, пусть даже безрассудным заявлением. На столе появилось спиртное. Это немного не соответствовало той религии, которую эти люди исповедовали. Меня никто не отпускал, пришлось пить с ними. Но через час я, всё же, оказался единственным трезвым человеком в здании. Меня окружали агрессивно настроенные индивидуумы подвергнутые действию алкоголя. К счастью, они быстро успокаивались и вскоре начали погружаться в забвение. Лишь Малькольм, сидящий рядом со мной, был до крайности возбуждён.
Он хотел с кем-нибудь подраться, я это понимал, видя, как он рассматривает своих соратников и потирает руки, подёргивает ногами. Алкоголь стал действовать и на меня, я начал забываться. Однако, как только я сомкнул глаза, меня начали трясти за плечи. Это был Малькольм с покрасневшими от ярости глазами. Его взгляд не выражал ничего, только злобу, бесконечную злобу и желание отомстить за все обиды, которые причинило ему это общество, наш мир в целом. Он буквально на руках вынес меня на улицу. Я едва шевелил ногами. Тяня меня за руку, он шёл по улицам ночного Мемфиса. Я смутно помню, как мы шли на запад города. Я начал терять сознание, меня тошнило. Но как только я переставал идти, он тащил меня по асфальту, отчего колени, незащищённые тонкой материей брюк покрывались кровавыми ссадинами. Мы вошли в «район для белых». Была середина ночи, я предполагаю, что около трёх часов. Светила яркая луна, звёзд видно не было.
Это я заметил, пока сидел на бордюре, оставленный там Малькольмом. У меня раскалывалась голова, а он открывал стальной отмычкой дверь. Когда он подошёл ко мне, я лишь спросил его шёпотом:
- Но зачем?..
Его взгляд был красноречивее любых слов. Он поволок меня за собой в дом. На пороге я пошёл сам, поскольку он пригрозил, что прикончит меня, если я что-нибудь устрою. Так и сказал, напрямую, на своём детском английском. Я помню, как мы тихо вошли в спальню. Там, на широкой кровати, лежала пара, муж и жена. Малькольм достал из кармана перочинный нож. Он перепрыгнул через кровать, по-кошачьи тихо приземлился по другую сторону и вонзил нож в горло спящего мужчины. Несколько раз он повернул нож вокруг его оси. Послышались булькающие звуки. Глаза мужчины даже не открылись, но от его конвульсивных движений проснулась его жена. Запрыгнув на неё, Малькольм плотно закрыл её рот ладонью. Она смотрела на него широко открытыми, испуганными глазами. Он с лёгкостью свернул ей шею, а потом начал насиловать её на моих глазах. Меня стошнило на пол, я упал и повернулся лицом к стене. Меня била крупная дрожь, но я не мог не слышать хлопающих звуков из-за моей спины и матерных слов огромного негра, который издевается над своей убитой жертвой. Когда звуки затихли, моё щуплое тельце за воротник подняли на высоту человеческого роста, и я смог опереться ногами о пол. Он смотрел на меня в упор. Его немигающие глаза с красными взорвавшимися сосудами на белках сверлили отверстие в моём мозгу, в моём сознании. Я терял свою индивидуальность, терял себя в ту минуту, когда это существо, совершив зверское преступление, схватило меня в свои лапы.
Он мне улыбнулся.
Я считал ступеньки лестницы хребтом, совсем как Винни-Пух. Вынеся меня на улицу, он начал мне угрожать, просил повторить клятву, что я его никому не выдам, иначе я умру. Моё иссохшее горло не могло издать ни звука, отчего он был воистину взбешён. Разбив мне рот (из-за этого я лишился почти всех своих зубов), он ударил мою голову об асфальт и скрылся. Я помню, как я встал, когда только-только занимался рассвет. Помню, как я бежал из того квартала, из той части города, как прибежал в гостиницу, где остановился. Как врал, будто меня ограбили какие-то белые, обчистили меня после того, как я вышел из бара, промочив немного горло.
По моей просьбе я был отправлен в другой город для лечения, где мне и вставили новые прекрасные зубы. Лёжа в больнице, я обдумывал всё то, что со мной случилось. Мои терзания не давали мне покоя. Но я всё-таки пришёл к выводу.
Этот несчастный негр, Константин, такой же несчастный, как и все мы. Он просто-напросто потерялся. Его речи воплощали то, чего он так сильно хотел достичь, но что было для него недостижимо. Его мечты были далеки от реальности и безнадежны. Потеряв ориентиры, запутавшись в собственных грёзах, он создавал в своём воображении свой мир. Мир, где негры наконец-то становились свободными, где всё было именно так, как он хотел. Питая силы в этом мире, он отдалялся от настоящего, что помогало ему так вдохновенно убеждать своих собратьев. Но иногда и ему приходилось просыпаться, когда усталость трясла его за плечо, когда разум отказывался больше творить новые подробности его идеального мира. Малькольма в эти моменты поедало мрачнейшее отчаяние, которое он пытался подавить, отпуская на свободу притесняемого зверя своего сознания. Кровавые действия этого зверя, возможно, не станут неизвестны теперь никому. Настолько расходился образ этого зверя с афроамериканцем, у которого была пышная кудрявая шевелюра в форме разбухшей шапочки для плавания и широкие губы, которые он постоянно облизывал.
Джек вылез из-под своего одеяла и сел рядом со мной.
- Константин, знаешь, мне кажется, что мы все похожи на этого несчастного негра. И мы точно так же, как и он, одновременно, виноваты в смертных грехах и невинны. Мы идём к своей Вааренсуду размеренными шагами, мучаемые жаждой. Но она к нам не приближается, понимаешь? Может быть, до неё невозможно дойти совсем.
Он помолчал минуту. Грустно засмеялся:
- Так смешно, но в чём-то я ему благодарен. После того происшествия я изменился, Константин. Это меня надломило навсегда.
Он помолчал ещё минуту:
- Не хочу тебе больше врать, но… Но в той истории, про индуску, которая была проституткой. Это был парень, молодой индус. Он хотел потребовать с меня денег за совращение, хотя я точно знаю, что не я его совратил. Поэтому я и бежал… Понимаешь, я больше никому не хочу врать…
Его голос задрожал:
- Прости, Константин, что столько всего тебе наговорил. Мне так было тяжело на душе. Я, наверное, не должен был…
Он положил руку на мой бок, покрытый одеялом, и заплакал. Я почти чувствовал, как катятся капли по его щекам.
- Я, наверное, не должен был… Прости…
Я поднялся, сбросил одеяло, натянул брюки и вышел из палатки. Вслед мне прозвучало лишь:
- Комрад…
И всхлипывания взрослого человека. Я до рассвета стоял под небом, нещадно кусаемый различными насекомыми, и курил одну сигарету за другой.
На следующее утро наша туристическая команда двинулась вперёд, и к вечеру мы наслаждались красотами растительности и прекрасными видами горы Вааренсуду.
Сэр Джек Фриквэйруайт после той ночи прекратил своё путешествие и вернулся в Нью-Дели вместе с возвращавшейся из путешествия экспедицией.