В темноте. 1 часть

1 часть.
  Я до сих пор помню этот запах пыли и давно непроветриваемого помещения, который пахнул на меня из едва приоткрытой двери отцовского кабинета. Я помню также, как мать, немного отодвинувшись от Вячеслава Петровича, ее так называемого "друга", смеясь, попросила меня позвать отца к ужину.
 Отец мой был довольно странным человеком: в свои неполные 40 он, подобно призраку, шатался по дому, неделями не переступал порога своего книгохранилища и лишь изредка заговаривал со мной языком Федора Михайловича. В свои неполные 40 он выглядел стариком, хотя с семейных фотографий нескольколетней давности на меня глядел молодой цветущий мужчина. Из воспоминаний раннего детства выступал образ человека с большими темными глазами, который наклонялся над моей кроваткой и что-то ласково говорил. Но в том возрасте я не задумывался о том, что случилось с отцом, я принимал его почти седые волосы как данность.
  Я осторожно заглянул в комнату. Окно, всегда плотно зашторенное, было открыто, и в ярком свете уличных фонарей кружили пылинки. Отец, неестественно прямой, стоял у деревянного стола и раскладывал по стопкам бумаги. Меня он не замечал. Потом он что-то пробормотал и, улыбаясь, вышел на середину комнаты, где стоял табурет. Потом он залез на него, и уже через секунду его ноги дергались в полуметре от пола.
  Я почувствовал что-то похожее на удивление, наверно я даже не совсем понял, что произошло. Тело отца висело в воздухе, а я подошел к письменному столу. Там было завещание, еще какие-то бумаги и рукопись, начинавшаяся со слов "Милый мой мальчик... "; мне захотелось прочесть ее, а пока я спрятал ее в одной из книг на отцовских полках. А потом я посмотрел на его лицо... Никогда после этого я не смотрел в лица умерших.
  В тот вечер мне было 11 лет.

  Незадолго до этого я пытался написать школьное сочинение на тему «Папа». Я смотрел, как мои одноклассники увлеченно писали про своих отцов, кто-то про дядей или отчимов, а что мог написать я?! Что я порой сравниваю отца с привидением?! Про его пыльный кабинет?! Про то, что мать называет своего любовника «другом семьи»?! Итак, я сдал учителю чистый лист.
  Я не видел похорон. Мать отправила меня к тетке, сославшись на сильное потрясение, которого я не испытал вовсе. Мне кажется, что я даже не жил до сегодняшнего дня. Была схема, но не было человека, и эта схема не могла бы сделать ничего, что называлось бы человеческим поступком, у нее были шаблонные чувства и мысли, не имевшие ничего общего с настоящими.
  Я снова заглянул в отцовскую рукопись только спустя семь лет, в мои первые зимние каникулы. Эти годы прошли довольно бесцветно, я не помню ни одного момента, о котором следовало бы рассказать. Вячеслав Петрович переехал к нам сразу по истечении сорока дней траура, я поступил в университет, где был еще более одинок, чем с матерью и ее любовником.
  И первый же совместный ужин закончился скандалом - я выскочил из-за стола, и ноги сами принесли меня в кабинет отца. Я плюхнулся в зеленое кресло и закрыл глаза. Я знал, что они СЮДА не войдут.
  Теперь здесь прибирали, и каждый день открывали окно, но комната смотрела также мрачно. Казалось, что, открыв глаза, я увижу стоящего рядом отца, который своим молчанием указывает на то, что я занял его место. Я встану и убегу, не сказав ни слова. Но я был один, а мертвые встают из могил, когда покушаются на их собственность, лишь в легендах.

  Словом, я уже плохо помню, каким образом его тетрадь очутилась в моих руках, зачем мне нужно было увидеть его почерк в тот момент. Я открыл ее где-то на пятой странице.
  «То, что я болен, я понял только сейчас, в этой темной комнате с закрытой дверью. Он поет и сегодня ночью, и играет на гитаре, играет так, что эта музыка звенит в голове даже днем. Заснуть не могу, да и присниться все тот же кошмар. Дорогой мой, сегодня ты подсматривал за мной, пока я писал предыдущую страницу. Спасибо, что вспоминаешь обо мне. Он все поет! Я помню, как впервые услышал эту песню. Это было после ужина - тогда я впервые переступил порог этого дома, - на котором я познакомился с твоей матерью. Он сел с гитарой у горящего камина, и пока он пел, я все смотрел на огонь и думал, как ему отомстить.
Оплавляются свечи
На старинный паркет,
И стекает на плечи
Серебро с эполет.
Как в агонии бродит
Золотое вино.
Все былое уходит,-
Что придет - все равно.
  Начало было не менее странным.
  «Милый мой мальчик, в этом мире нет никого, кого я любил бы больше, чем тебя. Как жаль, что я не могу сказать тебе этого. Все последующие слова будут лишь жалкими попытками оправдаться, и ты бы верно сделал, выбросив тетрадь.
  Теперь мне часто сниться кошмар про «темную комнату», как я называл ее в детстве. Раньше она была кладовой, потом моей тюрьмой, потом просто вместилищем моих страхов. Здесь темно - лишь щелка около потолка нехотя пропускает крохотный луч света. Я сидел на тюфяке и всегда плакал, потом приходили создания моего воображения, топали вокруг меня, тянули свои мерзкие лапы ко мне, а я все сильнее поджимал ноги и старался занять как можно меньше места, чтобы они оставили меня в покое. Так это длилось, пока, наконец, какой-то из уродцев не подходил близко-близко и чуть не дотрагивался до меня своей короткой шерсткой, и я терял сознание и окунался в другую тьму.
  Когда я просыпался в своей кровати, я видел жалкую улыбку матери, ее мокрое от слез лицо. Она никогда не пыталась помочь мне, да и не смогла бы - она тоже боялась… моего деда.
  Ему было около пятидесяти лет, его крепкое сложение, умные злые глаза, часто молча смотревшие на меня, его черный ремень, бивший меня за малейшие провинности – все внушало мне ужас. Он ненавидел меня, и теперь я знаю за что – за позор его дочери. Я расплачивался за подлость отца, которого не знал, и которого научился ненавидеть. И в «темной» комнате я мечтал только об одном – найти его.
  Мать ничего не рассказывала об отце. Она умерла, когда мне было четырнадцать. Говорят, тело у утопленников разбухает, может, поэтому мне не показали ее мертвую.
  Это случилось после ее двухдневного отсутствия. Дед несколько раз ходил искать ее в село, при этом неизменно запирая меня в темной комнате, словно боялся, что я тоже убегу. Я снова дрожал на тюфяке, когда вдруг страшный шум отпугнул всех моих чудищ, одно из них уселось мне на ногу, но потом убежало. Что-то падало и разбивалось, дед  сердито рычал; крик, грохот – сердце мое разорвалось бы, если бы могло разорваться. Я бросился на дверь, тоже кричал, плакал, скулил, скребся – в руки вонзилось сотни мелких заноз, но я не чувствовал физической боли. Наконец, шум прекратился, и я упал на пол.
 Она ушла снова и уже не вернулась. В усталом сне я чувствовал, как она целовала мое лицо и говорила что-то долго-долго, как молитву.
 Теперь я совсем не знал, что делать. Забившись в угол той же темной комнаты, я со страхом прислушивался, как дед громит все вокруг себя.
 К утру шум затих и, придя на кухню, я увидел его на табуретке около печи, от него разило как от сотни пьяных матросов, а на лице уже до самой смерти застыла идиотская улыбка.
 Он стал спать на полу, просто перетащил тюфяк и подушку, часто уходил из дома, часами просиживал у окна, глядя на дорогу, так что и уходя и возвращаясь, я видел его седую голову в окне. Его глаза помутнели, бормотание понять было невозможно - я остался один.
 Он утопился спустя год. Я не плакал и не жалел его. Дом захватила на правах моего опекунства какая-то далекая родственница с кучей детишек. Мне было все равно. Когда ставишь цель, многие вещи уже не имеют значения.
 Без удивления я узнал, что все кроме меня знали, кто мой отец, но любезно умалчивали об этом. Его имя мне сказала бабушка, жившая по соседству, причитая о моем бедовом детстве.
 Наше сходство меня поразило, я словно гляделся в зеркало, состарившее меня на двадцать лет, мои жесты были повторением его жестов, в голосе слышался его голос.
 В его фирму я устроился после института. Вскоре меня повысили, и я познакомился со своим отцом. Знаешь, довольно странно потратить столько усилий, сдержать столько слез, и не решиться на последний шаг. Но это не обо мне. Только ненависть ежедневно разогревала мою кровь, а по ночам я слышал крики матери, и многолетние занозы под кожей ныли и запрещали простить.
 Труд, усердие и, видимо, родство душ сделали меня его приятелем, а обаяние и внешность - любовником его жены. План созрел во время постельного разговора, она сама, смеясь, предложила убить его».
Далее шла уже прочитанная мной запись.
«Он «выпрыгнул» из окна нашего офиса. Никогда не забуду его последний взгляд, никогда уже не смогу спокойно жить. Я совершил самый ужасный грех, но Эринии не растерзали мое тело. Он поет!
 «Его» предсмертная записка все объяснила. Ни у кого никаких подозрений - мы с твоей матерью великолепные конспираторы. Я чувствовал адский огонь, еще не умерев, хотя мне и казалось, что я умер…долго.
   
 С чем ты сравниваешь любовь? Я даже не знаю, любил ли ты когда-нибудь… надеюсь, любишь и сейчас… Для меня она была последним глотком воздуха.
 Она работала в нашей фирме уже год,  когда я увидел ее волнистые рыжие волосы и необъяснимо родные глаза. Любовь крепко сжала меня и завертела в своих объятьях. Марина знала, что я женат, и не требовала ничего. Это было так легко и в тоже время так скручивало мне горло, что я не мог ни дышать, ни думать без нее.
 Твоя мать догадалась быстро, я всегда считал ее проницательной. Счастье чуть не накрыло меня, а она стала спасателем, вытащившим меня на берег и слишком больно и зло бившим по щекам. А потом, пристально глядя мне в глаза, приказала:
-Брось ее!
Нет, нельзя, нельзя…
 Я смолчал.
-Я долго терпела твое развлечение. Я долго терплю тебя,- тоном она прямолинейно указывала на нашу тайну.
-У тебя будет сын, - сотни иголок впились под ногти. И презрительное - Ты просто тряпка,- по щеке, я не заметил, текла соленая полоска боли.
 Марина ушла, темнея от обиды, на прощанье крепко сжав мою руку. Иногда она освобождает меня от кошмаров, и во сне я глажу ее рыжие волосы и прошу прощения.

 Твое рождение стало последним ярким событием в моей жизни. Ты тянулся ко мне своими ручонками и часто плакал, и мне все время казалось, что я виноват в этом. У меня не вышло стать тем, кого я уже убил в себе.
 Я не помню, в какую из ночей его голос стал мучить меня. Я не помню, когда мой кабинет превратился в палату для умалишенного. Я плотно задернул шторы, так как черный силуэт отца мерещился мне в окнах, я запретил убирать здесь - и меня с удовольствием оставили, бросил работу - твоя мать лишь снисходительно улыбнулась - и днями читал книги, все подряд, а ночами молил прощения у призрака. И просил храбрости.
 Милый мой, сейчас я настолько редко вижу твою мать, что почти забыл ее лицо, но твое я знаю до малейших черточек. Я глубоко виноват перед тобой, и эти листки не заменят отца, как не заменила мне его «темная» комната. Выбрось их или сожги - я так давно не разжигал камина».

 Это было все. Я чувствовал растерянность, как если бы меня запихнули в его «темную» комнату, и я не знал, какое из смотрящих на меня чудовищ страшнее. Невыносимая тяжесть сдавила грудную клетку. Мне хотелось верить, что это всего лишь бред душевнобольного. Уйди из кабинета – и все кончиться. Мертвый с петлей на шее не может выйти за эти стены.
 Уже стемнело. Я спустился в гостиную. Мать и Вячеслав Петрович сидели на диване, ее пухлая рука с ярко бардовыми ногтями лежала на его плече. А из старого магнитофона (неизвестно как очутившегося в комнате) шипело:
И, в предсмертном томленье
Озираясь назад,
Убегают олени,
Нарываясь на залп.
Кто-то дуло наводит
На невинную грудь.
Все былое уходит,-
Пусть придет что-нибудь.
 Не заметив меня, она наклонилась к нему и сказала: - Поверь, это может довести до смерти. Ненавижу эту песню. Его песню. Он всегда хотел увидеть сына, но мать, деревенская идиотка, была против.
 Задыхаясь, я выбежал на улицу. Меня кружило, и теплая вязкая жидкость заливала горло. Я упал лицом в снег. Женщина с рыжими волосами протягивала ко мне руки и пела:
Кто-то злой и умелый
Веселясь, наугад
Мечет острые стрелы
В воспаленный закат.
Слышно в буре мелодий
Повторение нот.
Пусть былое уходит,-
Пусть придет, что придет.