Не гладьте бродячих собак

Да на жизнь вроде бы грех жаловаться. Нормальная жизнь. Всё, в общем-то в порядке. Так только, иногда, печаль заедает. Ну да и это понять можно. Дома, семьи нету – тут уж не до радостей. А в остальном ничего, жизнь как жизнь. Это сначала, смолоду, было плохо. Я вот сколько себя помню – мне всегда плохо было. Теперь уже ничего, привык, повзрослел. Но всё равно, иногда такая тоска накатывает – хоть волком вой.
Вообще, мне кажется, самое страшное в жизни – это одиночество. А я всегда один. К этому привыкнуть невозможно. Терпеть, смириться – это да. А привыкнуть – ни за что. Всегда хочется тепла. Духовного тепла, ласки какой-нибудь. А мне, видно, на всю жизнь ничего подобного не отпущено. Судьба, что ли, такая? Не знаю.
Теперь-то ничего, притерпелся. Уж такого довелось попробовать – другому на десять жизней неприятностей хватит. Если хотите – расскажу всё с самого начала, прямо с того момента, как себя помню. Самое моё первое воспоминание – это я сижу в каком-то огромном каменном ледяном подземелье с бетонным полом. На стенах – изморозь и капли ледяной воды. Как я там оказался – не помню. Может, это и к лучшему, так у меня хоть какая-то вера в добро осталась. Иногда лучше ничего не знать. В этом подземелье я просидел долго, очень долго… Или мне это только кажется? Не знаю. Помню голод, помню, как я слизывал с шершавых грязных стен капли воды, помню, как звал на помощь. С ужасом вспоминаю всё это. А вот как я оттуда выбрался – загадка для меня. Может быть, помог кто, а может и сам, по наитию, вышел.
Помню лютую зиму, мороз, бешено летящие машины с горящими фарами, показавшиеся мне какими-то злобными омерзительными монстрами, плюющимися в меня ледяными потоками солёной грязи. Я и сейчас, по прошествии стольких лет, с ужасом вспоминаю. Машин с тех пор боюсь.
Тогда я жаждал не столько пищи, сколько тепла. Меня привлекла полуоткрытая дверь подъезда, и я шмыгнул туда. Хотя, наверное, шмыгнул – не то слово, оно здесь не подходит. Оно предполагает какую-то живость, а я тогда был полумёртвым – от ужаса, голода и окоченевшего тела. Кровь, казалось, замёрзла в моём теле, настолько оно было негибким и бесчувственным. Когда я в конце концов добрался до батареи центрального отопления и улёгся около неё, меня охватило жуткое чувство, будто я умираю. Болела каждая клеточка моего тела, каждая косточка, каждый нерв. Но вскоре боль отступила, пришло тихое наслаждение от тепла и покоя. Я уснул.
Проснулся я снова от жестокой боли. Какой-то огромный, пронзительно пахнущий водочным перегаром и табаком мужик пинал меня в живот тяжёлым кованым ботинком. Боль придала мне сил, и я, с трудом встав, умудрился увернуться от очередного удара и выскользнуть на улицу. Мужик бросился было за мной, но на улице было темно, и он не смог разглядеть, в какую сторону я побежал. Впрочем, я никуда и не бежал, на это у меня не было сил. За дверями подъезда я тут же свернул за угол и затаился, прижавшись к стене. На моё счастье, мужик не разглядел меня, он пару раз выругался, а потом расстегнул штаны и помочился со ступенек. Струйка его мочи чуть-чуть не попала на меня. Я почувствовал её резкий запах, мелкие брызги долетали до моих глаз, но я не шевелился. Ужас сковал меня. Мужик вскоре ушёл, а я ещё долго сидел на снегу, не в силах двинуться с места.
Вот это самые первые, самые горькие и самые страшные мои воспоминания. Дальше-то пошло намного легче, хотя и тоже не сахар, но вполне терпимо. Побирался по свалкам, по помойкам. В те времена в подъездах ещё стояли вёдра для пищевых отходов, так что и там иной раз кое-что перепадало. Только в подъездах-то аккуратно приходилось себя вести – всё мне мужик тот вспоминался. Однако, голод не тётка, страшно, а всё равно лазил. Но ночевать уже туда не ходил. Ведь спящего кто хошь обидеть может, а то и вовсе убьют. Нашёл я во дворах колодец отопительный, так у него крышка-то тёплая, так что если хоть немного покушать на ночь, то вполне сносно можно было переночевать. А там потеплело на улице, да и окреп я, подрос немного. Другие сложности начались.
Летом, если не слишком брезглив, с едой особых проблем нет. Можно и подножным кормом питаться, можно и к свалке обратиться. Опасно другое – уж очень легко заразу подцепить. Мне, как всегда, в первое же моё лето не повезло, подхватил я какую-то дрянь, заболел. Уж как мне плохо было – врагу не пожелаешь. С желудком моим, который, казалось, готов и камни переваривать, что-то произошло. Дня три-четыре вообще никакой пищи не принимал. Прямо наизнанку меня выворачивало. С пеной кровавой. Инстинкт меня спас. Из последних сил побрёл я к речке, и там, на лужайке, каким-то шестым чувством опознал единственную нужную мне травку. Пощипал её, и полегчало мне. Опять смерть мимо прошла. Что ни говори, но при всех моих жизненных сложностях, везло мне порой необычайно.
А иной раз и самому приходилось выкручиваться. К осени я совсем вырос, заматерел, но и это оказалось не слишком хорошо. Если раньше меня практически никто не замечал, тем более, что и я прикладывал к тому максимум усилий, то теперь всё пошло по другому. Не скажу, что я слишком велик ростом, скорее средненький. Не больно-то вырастешь на тех харчах, но всё же всем я стал мешать. И людям, и сородичам. Каждый за себя боится, каждый к своему образу жизни привык, так что начали меня все гонять, тем более, что все-то стаей предпочитают жить, а я всегда был один. Здорово меня в первые разы потрепали, но тут уж у меня прям-таки заскок произошёл. Уж не знаю, откуда у меня такой характер твёрдым оказался. Наверное, это всё-таки наследственное, в крови. Уступи я тогда – и быть бы мне распоследним подзаборником, там, под забором, и сдохнуть. Я не уступил. Дрался страшно, к кровь. Один против стаи. И тут меня не сила или ловкость выручали – одна только бешеная злоба. Я, когда дерусь, полностью над собой контроль теряю. Только рву, грызу, кусаю. Все это быстро поняли и отстали. Снова я стал жить сам по себе. Спокойно.
Где-то в это же время произошёл в моей жизни один немного постыдный случай. Об этом никто не знает, но совесть всё равно не обманешь. Гложет. Это ночью. Было. Не помню точно, с чего это мне не спалось. И решил я по кустам вдоль речки побегать, поразмяться. Просто так, для поднятия жизненного тонуса. И тут, откуда ни возьмись, навстречу мне из кустов мужик какой-то вырулил. Я от неожиданности, честно сказать, и сам перепугался. Ведь практически нос к носу мы с ним столкнулись. И ночь кругом. Я так, на всякий случай, зарычал тихонечко, просто чтобы его предупредить, что я уже не щенок какой-нибудь, и в обиду себя не дам. А мужик перепугался. И не просто от неожиданности, а именно из-за того, что я зарычал. Сильно перепугался, меня волны этого его страха чуть с ног не сшибли. Воздух вокруг него, казалось, весь пронизан этим запахом страха. Мне даже неловко стало, что именно я тому причиной. Самому довелось по жизни много страхов испытать, и никого другого я пугать понапрасну не хотел. Может быть, мы бы с ним и разошлись спокойно, но у мужика в мозгу, видно, что-то щёлкнуло, и он, вместо того, чтобы уйти, начал на меня ботинком замахиваться. А я этого с детства не люблю. Такое зло меня взяло, да и обидно стало – что ж я, так и буду всю жизнь молчать да прятаться? Нет, думаю, не на того ты, мужик, нарвался. Сильно я тогда его покусал, в кровь. Теперь даже неловко за свою горячность.
Ближе к зиме стали собираться стайки, кланы, началась делёжка мест кормления. Я опять остался один. Я, видно, выродок – никогда меня в коллектив не тянуло. Хотя мозгами понимаю, что так жить проще. Какой-никакой, а дом, какая-никакая, а семья. Но не могу себя заставить. Подчиняться я не умею, а командовать, брать на себя ответственность за других – не хочу. Потом ненавижу, когда маленькими помыкают. Они, маленькие, не виноваты, что не выросли. Я бы тоже мог каким-нибудь шибздиком остаться – просто мне на родителей повезло. А в стае это в порядке вещей. Но не по мне это.
Хотя однажды я здорово пожалел о своём одиночестве. Это когда на меня очередная напасть свалилась – машина меня сшибла. Я уже говорил, что я с детства этих машин боюсь. И всегда дорогу аккуратно перебегал. Лучше, думаю, подольше на обочине постою, спешить мне некуда. В тот раз я тоже на обочине стоял. Может, я чем-то той машине не понравился, или она просто сама по себе злая была. Трудно сейчас сказать. Она сама свернула с дороги и на меня бросилась. Фары свои огромные зажгла, взревела диким голосом – и на меня. От такой не убежишь, хотя я и попробовал. Шибанула она меня своим оскаленным ртом в бок, откинула на середину дороги, и умчалась. А я остался на дороге лежать. Такая боль была, что и шевельнуться не мог. Другие машины вокруг ездили, но меня уже больше ни одна не задевала. Может, они подумали, что я мёртвый, а может вообще чужой добычи никогда не трогают. Потом стало мне всё хуже и хуже, в глазах моих потемнело, и я решил, что умираю. Правда, опять ошибся. Снова мне повезло. Открыл я через какое-то время глаза – и не вижу ничего. Сначала думал, что ослеп, а потом понял, что нет, просто ночь. А я на обочине дороги лежу. Как туда перебрался – совершенно не помню. Попытался встать – не могу. Лежу один, ночью, и никому я не нужен. Плохо мне стало, хуже, чем от боли. Но даже завыть сил нету.
Тяжёлая ночка была. Грустная. Но к утру чуть полегчало мне, уполз я от дороги, благо дело, мусорные баки недалеко были. Там и оклемался окончательно. В принципе, не такая уж у меня тяжёлая травма была, так, ушиб сильный. Но и это мне на пользу пошло – повадки машин я стал лучше понимать.
Дальше всё пошло своим чередом. Наладилось всё понемногу, вошло в привычную колею. Эдакий замкнутый круг. Поел, побегал, поспал и опять по кругу. Скушно до тошноты, а что поделаешь? Лучше всё-таки покой, каким бы он ни был. Но и этот покой был недолгим. Ещё с самого утра всех нас томило предчувствие неопределённой беды. В общем-то, на меня эффект толпы не влияет, но тут и я поддался всеобщему паническому настроению, и лишь жесточайшим насилием над собой, предельным напряжением силы воли, мне удалось вырваться из-под этого тяжёлого, гнетущего пресса. Но всё моё существо было настолько напряжено, что появление машины, её отвратительный запах ужаса и смерти, я почувствовал ещё задолго. Мною овладело неукротимое желание бежать куда-то, спрятаться, забиться в самый далёкий укромный уголок, в котором никто бы меня не нашёл. Но какая-то весьма малая часть моего мозга сохранила свежесть мысли. Она и подчинила своему контролю всё тело, подсказала мне, что единственное безопасное место в данном случае – это место пустое, просторное, где можно будет не уповать на случайное везение, а только на самого себя, на свою ловкость и сообразительность. Так я и поступил.
Фургон собаколовов остановился в большом дворе посреди квартала. Живодёры хорошо знали своё дело. Одетые в грубую брезентовую робу и кирзовые сапоги, вооружённые петлями-удавками и огромными сачками, они сразу же отправились в самые укромные уголки двора. Видимо, манера поведения их жертв практически ни в чём не отличалась от прежнего опыта. Большая часть моих соплеменников была захвачена врасплох. Всем им казалось, что они находятся в безопасности, но эта безопасность была кажущейся. Самые потайные уголки в мгновение ока оказывались безвыходными ловушками и западнями. Живодёры хорошо набили себе руку в подобных делах. Мелочь они ловили сачками, иногда и по несколько штук сразу, запутывая их в сетях, и по мере заполнения снастей волоком оттаскивали их в свой отвратительный фургон, испускающий миазмы испражнений и страха. Тех же, кто был покрупнее, или просто поопаснее на их взгляд, они предварительно удушали петлёй-удавкой, и волокли их, перепуганных и обделавшихся от боли и удушья, прямо на петле. Всё это я видел совершенно отчётливо, стоя прямо посреди открытой детской площадки. Пришедшие в себя узники фургона визжали и выли внутри, бились нещадно в запиравшую его решётку, прыгая друг на друга, и давя малышню. Но им уже ничто не могло помочь. И они это прекрасно понимали.
Но вот и моя фигура, вызывающе торчащая на самом виду, привлекла внимание живодёров. Все остальные их жертвы, возможно лишь за исключением тех, кому удалось спрятаться настолько удачно, что их не смогли найти, были уже пойманы. Остался я один. Живодёры поняли, что со мной им придётся потрудиться, и пошли на меня сразу втроём, вооружённые и удавками, и сетями. Они решили окружить меня, оставив лишь один выход – прямо к фургону. Без сомнения, они считали, что уж в эту-то сторону я не побегу никогда, а если и побегу, то они успеют меня перехватить. Я сразу понял их замысел, и когда они почти обошли меня со спины, я со всех ног кинулся прямо к фургону. Там, правда, оставался ещё один человек, куривший у кабины, но его я в расчёт не брал. С разбегу я пролетел мимо него и, преодолев свой извечный страх перед автомобилями, поднырнул под фургон, и опрометью бросился к реке. Там-то уж никто не смог бы меня поймать. Впрочем, никто и не пытался.
На этом, пожалуй, и кончились мои злоключения. По крайней мере, на данный момент. Уж как дальше сложится моя жизнь – неизвестно, но я думаю, что будет ещё много всякого. Я к этому готов.
Впрочем, всё это внешнее, наносное, гораздо большие страдания мне приносят мои внутренние переживания. Уж так я устроен, к сожалению. И больнее всего для меня общение с детьми. При всей моей внешней напускной суровости, к детям я отношусь с огромной симпатией, может быть даже и с любовью. Да и они, несмотря на все запреты взрослых, тоже тянутся ко мне. Какую щемящую сладкую боль в сердце, какую безграничную нежность я чувствую, когда они гладят меня своими маленькими, неумелыми, но добрыми ручонками. Какое неодолимое желание любить их, защищать, я испытываю. И как отвратительны испуганные и озлобленные родители, боящиеся подойти ко мне, и кричащие что-то гнусное с безопасного расстояния. Как  печально, неохотно отходят от меня дети, и уходя они всё время оглядываются, словно зовут меня с собой. Но я знаю, что они слабы и бессильны, и ничего не могут в этом мире. Разве что унести с собой частичку моего сердца. И какое опустошение и безысходность ощущаешь, оставаясь снова и снова один, никому не нужный и никем не любимый.
А недавно мужик один мне всю душу разбередил. Я его несколько раз и до этого видел, он собаку свою выгуливал. Неплохой, видать, мужик, да что-то последние пару месяцев не показывался. А тут сижу у речки, вечер, тепло, делать нечего, сижу, смотрю на своё отражение в мерцающей воде, ни о чём не думаю. Вот этот мужик-то ко мне и подсел. По запаху ясно – здорово поддатый. Я вообще-то пьяных ненавижу, но этот, чувствую, не просто так нализался, горе у него случилось. Запах у него такой, да и тон разговора жалостливый, тоскливый какой-то. Я и решился стерпеть, не уходить. Обнял он меня за шею, гладил, говорил что-то, целовал даже в морду, а я всё терплю, хотя и противно, конечно. Но мужик чуть не плачет, жалуется на что-то, а я всё к нему принюхиваюсь, какой-то от него еле слышный, но очень плохой запах исходит. Настроился я как следует, и всё понял. Собака его умерла, совсем недавно умерла. Жалко мне их стало, я его в щёку и лизнул. А он заплакал, и слёзы у него были не пьяные, а горькие и печальные. Долго мы с ним там сидели, а потом я ушёл. Больше просто не смог, не выдержал – чуть сердце не разорвалось.
Но чего я больше всего на свете не люблю, так это жалельщиков. Пристанут на улице, какие-то слюнявые нежности говорят, иной раз и погладить норовят. Вот уж сколько лет я на свете прожил, уже давно бы пора не верить ничему. Ан, сердцу не прикажешь, хочется тепла и любви, вот и тянешься к ним. А они посюсюкают, а потом уйдут и опять бросят тебя одного. Это хуже всего. Как в душу плюнули.

19. 08. 1995.