Монстр из Шкафа

    Была чёрная-пречёрная ночь. На улице, под окном, росла довольно высоко свежая, наливная трава, которая даже в полную темень каким то образом умудрялась не терять своего, будто бы росистого блеску и какого то особого ощущения поверхности. Такой травки бы не отказались пожевать домашние толстые коты, котоыре не видят в жизни природы, так же, как не отказались бы и какие-нибудь травоядные насекомые, например сверчки, которые и правда обосновались здесь в эту ночь, о чём можно было судить из шума, создаваемого ими. Шум был сегодня громче чем обычно. Их переливистые трели сверещали, словно ошмётки шоколада, соскабливаемые с его плоской поверхности ножом под острейшем углом и падающие на пустую тарелку. Особенно надо заметить, что именно в тарелку пустую, а не на, скажем, пломбир или какой-нибудь сладкий десерт.
    Дом, подле которого разворачивались любовные игры насекомых, был небольшим деревянным домишкой на заброшенном хуторе, где более никто не жил и остался стоять только один этот дом. Словом, богом забытое место. Хутор тот назывался Дремучим и вот, совершенно недавно, он оправдал своё название в полной мере, оставив на своих плечах всего то один домик.
    В нём было только одно окно, но такое, хорошее: оно выходило на широкое поле, настолько широкое, далёкое и обозреваемое настолько хорошо, что казалось, будто смотреть в него - не наглядеться, даже такое благо как телевизор со всеми его красивыми и современными программами мерк пред созерцанием дикой красоты дикого поля, где временами носились сильные ветры, которые особенно хорошо были заметны из-за ответа травы на порыва, временами светило солнышко, но не так, освещая всё равнозначно, а оставляя кой-где, близ деревьев, камней, тени, а кой где обдавая мерчающую траву всею силою своих лучей. Иногда было очень интересно наблюдать за дождём, в особенности косым, но это даже скорее из-за приятного, какого то близкого природе человека, воспринимаемого с большой приязнью на слух, барабанного стука об оконное стекло, которое прямо ломилось от напора ветра, размывающего круги воды по нему и тяжёлых слёз неба, гоняемых тем самым ветром в разные стороны, словно они его собственность.
    Сейчас же привлекало внимание созерцание вида из этого окошка ночи. Ночи, которая легла непроглядной вуалью, словно беспросветный, таящий в себе мутную тьму, саван, на длинное и широкое, необъятное поле. На ткане этого мрачного полотна были выгравированы мерцающие и истачающие какой то мёртвый, но среди тьмы вызывающий некий стимул, словно надежда появляющаяся во время самой тёмной полосы жизни, когда жизнь катится и вот из-под неё начинает выползать светлая полоса, которая вскоре сменит черноту, слабые намёки на светлое будущее, свет. Звёзды словно кружились и играли друг с другом, можно было представить себе в воображении тысячи разных фигур, картин, волшебных животных, каких то невообразимых, понятных только лишь смотрящему, сказочных существ, которые сами прорисовываются в голове абсолютно непонятно как, а ведь звёзды - это всего то слабо светащиеся точки. Мерклую пестроту этих светлячков на бездонном фоне вселенной подчёркивала луна, словно обрамляя окружающих её участников этого танца воображения какой то своей силой, светом ещё более холодным, но словно отражённым чуднейшей призмой, где этот свет, на самом деле не принадлежащий ей, приобретает некую игру цвета, становится сиянием из обычного света, становится словно живым, словно сказочным, таким светом, который обычно разливается в слегка облачном небе над лужайкой с единорогами.
    Том лежал в своей постельке и смотрел завороженно в то самое окно. Да-да. Это единственное окно почему то оказалось в комнате мальчика, точнее сказать в спальне мальчика, потому что кроме шкафа, да кровати, на которой он лежал, здесь ничего более не помещалось. Хоть на вид и было ещё вдоволь места, но стоило поставить хоть одну дополнительную единицу мебели, как обширный простор, казавшийся изначально, превращался в узкий проходик, по которому пройти было крайне трудно даже детю. Мальчишке было лет шесть-семь. Жил он в этом доме только с матерью - отец отправился туда же, куда и все остальные жители хутора, оставив их одних. Теперь воспитанием ребёнка всецело занималась она и только она. И она пыталась растить его так, чтобы он не знал ничего худого, нехорошего.
    Том смотрел в окно в эту светлую ночь и даже не заметил как заснул. Удалось поспать ему от силы час. Потому что через некоторое время, вскоре после того, как он отправился в мир к Оле Лукое, словно молот на наковальню, с неба на землю упала тяжёлая молния, разряд которой прозвенел в ушах мальчика и тот вскочил. Вскачил он и с интересом, как обычно, уставился в окно, чуть ли не прижимаясь носом к стеклу так, что тот привращался в пятачок и лапая подушками пальцев оное, словно кошка, которая дерёт когти об шершавую приятную для неё ткань. Дело в том, что для него это была единственная услада в столько непростой жизни - глядеть в окно, где его взгляд приветливо встречала  мать всего живущего, зелёная краса, природа, готовая давать тепло и терпеть всех своих нахлебников до конца.
    Сильнейший разряд молнии опять грянул, огласив диким треском все окрестности, таким неприятным, стрекочущим треском, который чешит прямо по нервам и заходит прямо в мозг не от грома своего, а по силе и напору. На сей раз молния попала в пушистую крону одного из деревьев и та загорелась, будто туда пробегавший мимо варвар закинул горящий факел. Том повёл взгляд вверх. И увидел теперь не звёздное чистое ночное небо, что было всего где то час назад, а уже беспросветное, заволоченное тучами. Тучи эти были ужасающе красивы. Они выглядели на фоне и без того темнейшей темноты и чернии, как незванные гости и эта незваннасть придавала им такой блеск, такую тяжесть. Тучи выглядели, словно сшитые серебрянным шёлком, словня это они не заволокли луну собой и не срятали её, а она сама распалась, уничтожилась, дабы вплестись в облака и создать такую красоту, словно пушистая эта ткань, сейчась чёрная, расползающаяся по небу, как клякса по бумажному листу, была пронизана молниями, которые то и дело издавали свой треск, обращаемый мягкостью туч, несмотря на их тяжесть, в звон хрусталя.
    С чего это вдруг такая мерзкая погода решила появиться в ночь, когда и так мрачно и темно? Не выгодней ли ей прийти, когда можно взять всю власть над ликующим в день светом и возвестить о пасмурности дня людям? Ну нет. Она пришла в тьму ночи, потому что это её стихия, стихия непогоды, она пришла словно союзник, дабы помочь угольной ночи устрашить, схватить в железные перчатки сердца...
    Мальчик отпрянул от окна и завалился на мягкий матрас. Очередной раскат грома ударил по заинтригованным красотой всего происходящего нервам, как по натянутой коже барабана и он словно оцепенел, словно как то невнятно потерял контроль над руками и те не смогли боле прижиматься к стеклу. Простыня, покрывающая постель Тома была вышита из такой же серебристой нити, словно нить хитрого паука, занимающегося охотой на свою глупую близорукую жертву, словно в ткань вплелась энергия молнии и она натянулась, как паутина, когда в неё попадает добыча...
    Да, сверчки сегодня распелись на славу. Том теперь лежал ничком в постели, на прожатой в атласной простыне борозде, укрывшись с головою пышным одеялом от страха. За окном насекомые жутковато исполняли песни любви так, словно гроза придала им энергии, словно они были привратниками тёмных сил и ликовали в этот момент, как на балу у сатаны. На лице мальчика стали появляться капельки пота, дяшать становилось труднее, ведь под одеяло едва проникал воздух. И в материальном и в символическом смысле Том попал в купол. В купол, где атмосфера и жизнеощущение себя и сама реальность казалось становилась иной, нежели в обычном пространстве...
    Совершенно неожиданно, вдруг, мальчик заснул. Больше не было раскатов грома и молнии не жгли своей чистой синей силой травы, а сверчки всё сильнее и сильнее, будто только начинали распеваться, стрекотали под окном.
    Том уже покинул внешний, материальный, реальный мир. Но он всё проваливался и проваливался, всё дальше и дальше в пучину мира снов. В свою голову, сознание... Там в самой глубине его ждал уже другой мир, с другим устройстов. Там он мог быть волшебником, магом, чародеем, даже птицею, бороздящею небо. Мог встретить какого угодно диковинного зверя. Впрочем его детская фантазия была необъятной, вернее его подсознание в которое забирался мальчик во время сна. Ведь только в эту пору ему виделись такие невероятные вещи.
    Например, он бы мог вдруг обрести крылья и полететь, а там, забравшись в небеса неимоверно высоко, усесться, свесив ножки, на пушистое облако, а то бы ему улыбнулось. Мог пойти по радуге, будто это лестница такая, будто дуга, сверху политая разноцветной липкой карамелью, от чего и прилипают к ней ноги. Ещё могло статься так, чтобы прямо перед ним появился дружище-крот и стал рыть удобную лесенку в подщемное царство к своим соседям червям и доводил так Тома до самой раскалённой сердцевины Земли.
    Но сейчас ему снилось не то. Хоть и ночь была очень красива, хоть была так славно подчёркнута грозой, стотонными тяжеленными тучами, словно давившими на саму природу, сон мальчику снился в этот раз страшный...
    Сначала был ясный день, Том лежал на росистой травке, в зубах держал колосок и поигрывал язычком с его стеблем, находящимся во рту. Но вдруг, ни с того ни с сего, над горизонтом поднялись тучи, и поплыли по небу очень быстро, обливая тяжёлыми каплями дождя всё по пути, нагиная и прижимая к земле траву о токних стебельцах. Не успел Том вскочить на ноги, как над его головой уже громыхал оглушительный гром и волосы его промокли насквозь. Он стоял спиной к стороне, откуда пришла гроза. Оттуда веяло каким то нехорошим, недобрым ветром в спину. Так холодно и пронзающе, будто порывы входили в позвоночник и вылетали из груди, ни чуть не теплея, но передавая свою злость всему телу. Этот мокрый ветер словно подгонял его в спину, говорил "беги". Чудилось, будто там кто то есть. Будто хищный зверь смотрит прямо в спину с желанием лишь отведать крови из разовранной шеи...
    Том направился неуверенным шагом вперёд, будто боясь спровоцировать зверя. А впереди, словно из-под земли, ибо у мальчика, до того как он стукнулся об дерево плечом, стояла пелена пред очами, вырос лес. Тёмный, страшный. Верхушки мёртвых деревьев, словно щупальца угольного цвета спрута с вкрапинками плесени на древесной коры, качевряжились и перекручивались, подчёркивая свою гибель агониями. Вдруг Том, уже ничего не видя вокруг, наткнулся на нечто меховое и крупное, оно зарычало и Том почуял гнилой запах пасти неизвестного зверя.
    Он закрыл глаза, чтобы не видеть огромных страшных клыков, а когда открыл - уже стоял подле деревянного здания, похожего на кавбойский кабак из вестернов. Над входом на сильном ветру колыхалась деревянная дощечка с рисунком, выжженом на ней, человека в чёрном плаще на сильном жилистом коне чистой вороной масти, без единого пятнышка. И строгими буквами было выжжено "Рыцарь ночного жеребца". Земля вокруг здания стала по радиусу в направлении от него иссыхать, становиться чёрной и трескаться - погибать. Мальчик побежал подальше, чтобы не ступать на такую землю, но оступился о торчащий камень и свалился лицом прямо в одну из таких трещин.
    Том мгновенно проснулся с диким воплем, весь в поту, выпрыгивая из-под накрывшего его одеяла. Он стал лихорадочно оглядываться вокруг, но увидев, что уже утро и солнышко после пасмурной ночи особенно сильно приветствует его, стуча лучами в окно, успокоился и прилёг ещё ненадолго полежать, скинув с себя одеяло, так, что оно прикрывало только ноги примерно до колен. Если бы он ещё час-два спал - он бы задохнулся и умер во сне, так и не глотнув более свежего воздуха.
    Через пару секунд взволнованная вбежала мать. Видно было, что она уже давно встала и переделала все дела, но его не хотела будить, - наверно утро уже минуло и день был в самом разгаре.
    - Что такое, что случилось, миленький? - взволнованно пролепетала она, держа в руке какую то тряпку, так как не успела её убрать - так быстро мчалась.
    - Ничего, ма. - отозвался Том.
    Он не хотел рассказывать ей страшного сна, ведь видел такой впервые и думал, что и в последний раз. Ах, как он тогда ошибался.
    Мать ушла делать дела дальше, не ответив ничего. А мальчик решил ещё полежать, но заснуть более так и не смог.
    Через пару дней он опять лежал у себя в комнате, в полной тишине и оглушающем спокойствии стен. В окно как то не гляделось... странно. Перед ним стоял шкаф. Там хранилось небольшое количество вещей, имевшихся у них с матерью, да ещё и оставшиеся от отца. Отец, как давно он его не видел, как соскучился, хотя уже начинал забывать потихоньку как он выглядел...
    Вдруг в шкафу почудилось некое шевеление, почудилось, никаких причин так думать не было. Том лишь смотрел на него, на дверцы с расписными ручками, смотрел... и от него так веяло каким то то ли запахом, то ли не знаю чем, что думалось, там внутри нечто неладное... Мальчик было хотел встать. Стало не по себе и жутковато... он правда ощутил, что там что то есть! И вдруг, когда он уже двинул слегка ногой, так же осторожно, как там пред лесом во сне, когда чувствовал что за ним что то есть, чтобы не спровоцировать зверя... скрипнула дверь, ручка будто слегка шелохнулась... Том пришёл просто в состояние какого то паралича, в голове словно появилась огромная дырка, откуда вылетело всё: самообладание, смелость, просто разумность человека, а взамен забрался туман белой сажи, мутящий всё вокруг. Ноги и руки стали ватными, Том обмяк и не мог больше шевелиться, а только смотрел завороженно, а по его спине бежали мурашки... Дверь приоткрылась и в щелке показался огромный красный глаз, налитый кровью. Он светился, но не отвещал вокруг себя пространства, оно оставалось черно. Из проёма высунулись пальцы. Четыре пальца. И взялись за ребро приоткрытой двери. Кожа на них была коричневая, словно опалёная, обжаренная в печи, ногти - чёрные и потрескавшиеся, словно в этом шкафу, внутри, был крематорий и это... то, что смотрело голодным взглядом на Тома, в его глаза, оставляя осадок ужаса в душе, только что выбралось живым из бушующего пламени, который должен был с ним покончить. У Тома, за то время, что он смотрел на существо, вся душа ушла в пятки и ещё секунда и он бы просто умер от ужаса, отправился бы навсегда в темноту этого поглощающего страха с разрывом сердца... Но, внезапно, монстр прикрыл дверь, державшимися за неё четырьмя пальцами и скрылся в шкафу, так же как и появился.
     Том потерял сознание...
     Когда он очнулся, матери не было нигде, где бы он не искал. Он бегал по лестнице туда-сюда, стоял на крыльце, ожидая, что она вот-вот вывернет из-за угла дома, потому что она не велела ему ступать на землю за порогом, а сама часто ходила куда то, но всегда возвращалась. Сейчас - нет. Матушки не было. Всё это время, что он жил на свете, он видел её как трудолюбивую, обременённую многими заботами, постоянно занятую, делающую полезное дело, мать. Сейчас, когда она долго не появлялась - он стал задумываться, так как возраст его уже был несколько сознательным, каково будет без неё.
     И вдруг поймал себя на сей страшной мысли. Как же так? Ведь если он так подумал, то уже по умолчанию решил для себя, что она не вернётся... А почему так и откуда он это взял - тайна.
     Том посмотрел вправа-влево, закрыл глаза и отвернулся, проронив слезу, упавшую на сухую землю и ососившую её. Зашёл в дом и закрыл за собой двери, как казалось - навсегда.
     Много лет он прожил так, в изоляции, в голоде и в холоде, в сырости. Кое какие запасы продуктов оставались ещё, прибережённые матерью в давние времена. Жилище постепенно приходило в негодность. Том взрослел и одежда уже не налезала на него, а освоить швейное ремесло он не мог по слабоумию. Пыль клубилась везде толстенными слоями, пауки оплетали сначала углы, а затем и большее пространство, простирая свои владения всё шире и шире. Стоило только слегка двигуть рукой в этом пространстве и в лучах света было видно, как всё летит. Том уже был гол, остающиеся обрывки одежды донашивать дольше он не мог. Пища истощалась и уже практически закончилась, остатки её валялись у его ног на полу, под кроватью, служа роль корма для муравьёв и жуков, которыми в свою очередь питались пауки. В прогнившем насквозь и заброшенном доме образовалась какая то своя экосистема... И места в ней не было лишь для парня.
     Том сидел напротив шкафа, прислонившись спиной к стене и слегка сгорбленно. Руками он обхватывал ноги, согнутые в коленях и подбородком упирался между этими коленями. А глазами смотрел на проём между дверцами шкафа, сотрясаясь всем телом. Зубы ео дрожали и в глазах была пустата.
    На улице шёл очередной дождь, ах как их было много в этом месяце! Вся крыша, уже давно прогнившая и размякшая, текла и в доме образовывались целые ручьи. Они со второго этажа лились на первый по лесенке, повторяя форму ступенек. Дверь в комнату была закрыта, но небольшие ручейки протекали внутрь под нею. Эта комнатка, с окном, кроватью, попорченной временем и нестареющим шкафом, осталась единственным местом в доме, которое осталось хотя бы мало-мальски похожим на то, что из себя прежде представляло. Том всё сидел уставившись на шкаф отсуствующим взглядом дегенерата. Он уже оброс длинной бородой и волосами, а по тощести лица ко всему этому его можно было принять за Иисуса.
    К середине дня дождь прекратился. Непонятно откуда взявшееся, вдруг засияло солнце, ярко и красиво освещая просторы поля, покрытые красиво влагой и играя лучами света в капельках на листах и травинках. Поле ни чуть не изменилось.
    Вдруг послышался стук копыт и это вернуло глазам Тома какую то человечность. Он выглянул в окно и увидел, как к его дому по красивой траве мчался человек на вороной масти лошади, в тёмном плаще, с чем то поблескивающем на поясе.
    То был немец. Следом ехали ещё двое. Шла война и им доложили, будто бы здесь, на этом бывшем хуторе есть ещё жизнь. Немец был иссохший, будто Дон Кихот на карандашных иллюстрациях. Поэтому Том принял его за рыцаря. Ведь в детстве матушка читала ему роман Сервантеса, но мальчиком тогда он её мало слушал, а лишь разглядывал иллюстрации.
    Раздался глухой удар и дввери проломились. Внутрь ввалили трое: сухой худощавый офицер впереди и за ним двое солдат с винтовками наготове. Все они зашагали тяжело по коридору в направлении комнаты где сидел Том. И в этот момент, слыша шаги за дверь, он вдруг увидел, как приоткрылась, со скрипом старых петель, дверь шкафа и оттуда на него посмотрел красный глаз и сгоревшая когтистая рука схватилась за ручки и оторвала их, а затем быстро закрыла двери и исчезла. Том наконец дождался этого момента, которого ждал всю жизнь с того самого дня, когда первый раз ему пришло чудовище из шкафа. Он хотел заглянуть в глаза своему страху... Он это сделал... И теперь всё... Оно ушло навсегда и показало это...
    Послышался злобный рявкающий голос офицера за дверьми, немцы что то там копались. И нога одного из солдат выбила дверь. Та разлетелась в мелкие щепки и трое вошли в комнату. Впервые святилище сие Тома, слабоумного мальчика, посетила нога постороннего человека. Офицер шёл важно, размеренной походкой. Он ещё что то прогавкал солдатам и они осмотрели комнату, хотя что её было осматривать. А затем офицер обернулся и заметил наконец Тома. Тот сидел скукожившись в позе эмбриона в углу комнаты, жался к стене. Он то поднимал голову и застенчиво смотрел на людей, то прятал глаза в колени. Руками делал какие то непонятные жесты, похожие на попытки отгораживания, упрашивания не трогать, страха, но выглядело, будто он гладил воздух, а пальцы раскарёживались в разные стороны. Он что то всхлипывал, пытаясь говорить, но давно уже позабыл человеческую речь.
    Офицер что то стал говорить, обращаясь к парню. Его голос от увиденного совершенно не изменился, но Тому казалось, чудилось, будто он стал какой то печальный. И на самом деле. Если бы закрыть глаза, то можно было бы представить, будто ничего не произошло с голосом. Но это было лишь дело закалки офицера. Если же посмотреть в этот момент, то можно было увидеть, ведь никакой закалкой нельзя заставить глаза быть стальными постоянно, что голос стал грустный, грустный по-человечески за Тома. И если поискать, то не найти, возможно, более человеческой грусти. Такое он представлял из себя зрелище...
    Словно потеряв терпение, он достал с кабуры на поясе пистолет Люгер и направив его на Тома прокричал что то гневное, с примесью безисходности и чувства мерзости и выстрелил несколько раз. Выстрелил метко - в голову... И всё... Офицер убил Тома за то, что он был невозможно жалок, словно слизистая медуза, перестал походить в своей отвратности на человека...
    Он был, безусловно, рыцарем ночного жеребца. Дом сожгли и он унёс с собой в пепле зловещую тайну шкафа и мальчика. И тайну хутора...