Высоко сижу, далеко гляжу

      А вот еще про одного медведя. Ну, этот был совсем другой, жил по понятиям, весь околоток как надо держал, никто дыхнуть не смел, но зато уважали — ого! Бывало, он лежит себе в берлоге, и только захочет чихнуть, а уже по всему лесу голосят:
      — Будьте здоровы!
      Вот как он жил! И вдруг пришла к нему эта оторва, говорит:
      — Меня звать Машенькой…
      О! Машенькой! А уже назавтра сказала, что Люсей, а послезавтра — Валей.
Во давала! Ну, как ее по настоящему зовут, это мы потом еще узнаем. И вообще про все, про эту фифу, про оторву. Но я отвлекаюсь. Короче, заваливает к нему в берлогу эта самая оторва, говорит:
      — Меня звать Машенькой, я заблудилась. Дороги обратно не знаю, буду теперь жить у тебя.
     Вот что она задумала! А он, дурак, прельстился. Ну, не совсем дурак: эта оторва с виду была гладкая, вся из себя такая пневматичная, потом, опять же, деловая — овсяной каши быстро наварила, медом ее заправила, потом из сумочки мерзавчик достает, мишке сотку, себе на два пальца, ну, они чокнулись, ох, говорит она, блужу я, блужу…
      И осталась! Стало медведю хорошо: три раза в день ему горячее да сытное на стол, потом полы блестят, на подоконнике герань, мух — ни одной, зато в буфете пять сортов наливочек. И вообще, вы понимаете! Но и другое тоже было. Вот, скажем, такие порядки: пока ноги не вымоешь, спать не ложись. Говорила:
      — От тебя дурно пахнет.
      Стал медведь на сон грядущий ноги мыть, по утрам стал зубы чистить, стал с носовым платком ходить и еще много чего прочего. Ну, это он терпел. А вот еще: она ревнивая! Только, бывало, медведь соберется на пасеку или еще куда, скажем, в малинник, сразу лышит — оторва орет:
      — Стой, не ходи, нельзя! Я высоко сижу, далеко гляжу!
      И точно: на сосну залезет, смотрит, чтобы не сбежал, чтобы с какой лисой не заблудил. Ну, баба! Обидно, противно медведю. Хотя, с другой стороны, ему где-то и радостно — вот, мол, какой я для нее желанный, вот как она по мне сохнет! Так что он и это ей простил. Бывало, даже иногда нарочно как будто тайком завернет на делянку, и сразу ор:
      — Стой! Высоко сижу, далеко гляжу!
      Ему и радостно.
      Но была и беда так беда! Только заснет медведь, только начнет храпеть, так она его сразу толкает, щиплет, царапает, шипит:
      — Тс-с! Тихо! Не храпи!
      А как это? И, главное, зачем? Храп — это сила, это власть, и вообще, когда медведь храпит, тогда все знают, что в лесу все хорошо, спокойно и в порядке. Ну, и от храпа слаще спится. А тут…
      Во, блин! Ну, короче, достала. Ходит медведь смурной, не выспамшись, кого ни встретит — задерет. Ходит, ходит, вернется домой, поест, ноги вымоет, ляжет… И уже оторва ему эта ни в радость, ни в сладость, а только об одном он думает: эх, забуриться бы, всхрапнуть как следует, чтобы листья по дубам посыпались! Ну, и…
      Ну, да! Затеял он. А начал так: сперва повыспросил, что мог, про дедушку, про бабушку, потом что за деревня, где, как сенокосы там, как урожай (до фени сено и до фени урожай!), а после плотненько поужинал, а после ноги с пемзой вымыл, выдраил, потом легли, потом всё как положено, потом она свись-сись — сопит в две дырочки…
      А он не спит! А встал тихонько и, как он был в домашних тапочках, нырь в дверь — и ноги мои ноги! Бежит и думает: спи, ласточка, спи, отдыхай, нынче я твой сон не потревожу! Ну и бежит себе, бежит, бежит, по звездам держит путь…
      И выбежал к оторвиной деревне. Вон, глянь, уже и ейный дом, а в доме свет горит, ну, думает медведь, потрафило, не спят, вот, думает, вбегу, в ноги паду, стану просить, мол, заберите вы ее, оторву эту, я вам за то… Ну, и так далее! И подбегает он, в калитку забегает, и уже только на крыльцо…
      О! Ё-моё! А это что? А у них во дворе воронок. И деда сводят по крыльцу, под зад ему — и загремел дед на жесть, сам погрузился. И тотчас бабу тоже по крыльцу, тоже под зад — и тоже самопогружение. Медведь к ментам:
      — Э! Вы чего?! Пенсионеров, да, беспомощных?! Вот я…
      А ему:
      — Гражданин, погодите! А вы, собственно, кто? И по какому делу?
      Медведь:
      — Я так… Я, это, местный пасечник! Вот, ихняя внучка у меня в подсобных пашет. Я от нее привет принес.
      Ему тогда:
      — От этой, да?
      И фотку ему кажут. Он признал, говорит:
      — Да, она. Как живая!
      Они тогда:
      — А что у тебя с лапами?
      Он:
      — Ничего! Вон, гляньте, ни кровиночки!
      И лапы вытянул. А они бэмц! — и клацнули его в наручники. Он:
      — Я…
      А его сзади по кумполу! Оглоблей, да, дело же было в деревне. Ну он и сразу бэмц как сноп — тоже на жесть, на деда с бабой. Те орать. А ментам, им чего, они не санаторий, они за руль да по газам — и в город, в управление.
      Там, в управлении, сначала все было прилично — сняли с него отпечатки, щелкнули фотку, записали рост, вес, пол. Потом:
      — Фамилия?
      Молчит медведь.
      — Имя?
      Опять молчит. Дали раз, два по почкам и опять вопрос:
      — А где Инесса Пирожкова?
      — Какая Инесса?
      — А эта! — и на стену кажут.
      А на стене ее портрет висит — большой, цветной. Ага, смекнул медведь, она, значит, Инесса, а не Машенька, и, значит, она в розыске. Ну а коли он был, как я уже предупреждал, с понятиями, то отвечает так:
      — Я этакой гнусной рожи отродясь видом не видывал, нюхом не нюхивал!
      Тогда они ему опять по почкам. А после уже просто так, без разбору, месили. Замесили, отнесли в санчасть. Из санчасти — в одиночку, в карцер.
      И больше на допросы его уже не водили, они к нему сами ходили и там и кололи. Двое их было, этих колунов, злой и добрый. Ну, добрый, тот только спать не давал, свет не выключал и всякие дурацкие вопросы задавал, давил на психику. А злой, тот да! Чего он, этот злой, выдумывал, того ни в сказке сказать, ни пером описать! Но медведь, он стойкий был, крепился. Молчит, шлангом прикинулся, и того он якобы не знает, и этого, а этого не помнит, а это забыл. Одним словом, не колется. Ну, тогда они, эти колуны, так:
      — Ладно, — говорят, — у нас и без тебя делов невпроворот. Вот, здесь вот подпиши, и на этом завяжем, — и дают ему бумагу.
      Медведь читает. О-ё-ё! Они, эти хмыри, на него, бедолагу, все дохлые Инессины дела навесили: и что он якобы по вокзалам мошенничал, входил к лохам в доверие, и что по форточкам лазал, и сумочки стриг и еще много всяко мелкого. И, главное, что своим телом торговал. Ну, тут медведь не выдержал, взревел:
      — Это я? Своим телом?!
      — А что? — отвечают. — Тело у тебя большое, мягкое, ко всяким удовольствиям способное! — и по почкам ему, и по ливеру!
      Ох, били ироды, месили, не щадили! Да еще и приговаривали:
      — Подписывай, дурная голова, подписывай! Тебе-то все равно теперь сидеть, не выйдешь, не надейся. Там пожалей хотя ее, румяную да гладкую! Бери, дурак, ее грехи, мы тогда ейное дело закроем, в печке спалим — вот тебе на этом крест, а хочешь, и звезда, а хочешь, кукиш с маслом. Ну, выбирай!
      Медведь подумал, выбрал закурить. Отпустили они его, развязали, дали папиросу, дали спички и дали Инессину папку. Ну, медведь спичку зажег и сперва Инессину папку поджег, а уже после закурил и на третьей затяжке взял да ихнюю бумагу подмахнул, взял все Инессины грехи. Тут колуны сразу обрадовались, дали ему спокойно докурить, дали еще два ченарика в запас за оба уха — и тотчас же его на скорый суд, а там прямо из зала заседаний под конвоем по этапу по бескрайним по снежным родимым полям да долам — и в тайгу, и на лесоповал.
      И вот сидит медведь в тайге, мотает срок, деревья с корнем вырывает, валит.
Работа, скажем прямо, для него привычная, несложная. Но скучно, грустно как! Чужая сторона, зима, темно, спать хочется. А не поспишь! А не всхрапнешь! И не сбежать — на вышках кумовья ох высоко сидят, он далеко глядят! Осунулся, позеленел медведь, шерсть из него клочьями полезла. Ну, думает, мне до весны не дотянуть. И вдруг…
      Тридцать первого, как раз под самый Новый Год, утром на проверке ему говорят:
      — Зайди в контору, там тебе посылка.
      Пошел медведь. Нет, даже побежал! Но все равно не успел. Эти хмыри конторские посылку уже раскурочили и всё, что там было, сожрали. Один только дух и остался. Медведь понюхал… О! Аж зашатался! Так хорошо ему! Родимо! Сладко! А главный хмырь:
      — Так, вот здесь распишись. Так, получил 12 пирожков. С малиновым вареньем. А дату не пиши, сами поставим.
      Медведь спорить не стал, расписался. Ему тогда:
      — А вот тебе еще записка.
      Медведь записку взял, читает: «Высоко сижу, далеко гляжу. Целую». И без подписи. Медведь слезу смахнул, спросил обратный адрес.
      — Обратный, — отвечают, — прочерк.
      Ну и ладно, думает медведь, это вам всем прочерк, а мне — родимый дом, тепло, светло и прочее! И вышел из конторы и пошел. Идет, поет, глаза надеждой светятся, и чует — сила в нем так и кипит, бурлит и пенится, а срок, тьфу, разве это срок, зима-лето, зима-лето, зима-лето и гуляй! Есть с кем гулять — и это главное!
      Вот, какова она любовь, вот как она нас крутит — пуще зоны!