Плюшевый попугай

               

          Даже  не знаю, говорил ли он в тот момент. А если да – то, на каком языке. На английском ли, на испанском или на иврите… Надо сказать, что я так и не удосужился выучить  хотя бы парочку расхожих иностранных выражений, столь необходимых в эпоху открытых границ и повального туризма. Хотя, если вдуматься, то зачем это? Бармены во всех странах мира и так  понимают меня без слов – рюмашка или бокал пива появляются на стойке без лишних разговоров. Что тому причиной – их профессиональная доброжелательность?  Или мой живой и неподдельный интерес к виртуозной работе рук магов шейкера? А может быть,  вполне уместный восторг от  игры отблесков света на тонущих в порции джина осколках айсберга, погубившего когда-то Титаник? Не знаю. До сих пор не знаю.

        Но разговор сейчас не об этом. А о неуклюжем, неопрятном, рыжем и очень толстом  американском еврее с плюшевым попугаем в руках. Даже не знаю – говорил ли он. Что было тем более удивительно, ибо рыжий был крутым филологом с мировым именем. И проводил он перед нами мастер-класс преподавания языка. Какого? В том то и весь фокус – мы не знали этого языка, а он не владел нашим, но все было так просто и понятно. Его мастерство было сродни близкому мне шаманству барменов: так же ненатужно-легкими движениями рук создавался радостный и чарующий мир сказки, где царит  понимание и любовь.
 
      - Что мы здесь делаем, Дэни? – кося круглый глаз на публику, скрипящим голосом спрашивал плюшевый попугай, надетый как чулок на руку мастера.
      - Мы зарабатываем деньги, глупая птица,- шептал, склонившись к голове попугая, неопрятный филолог и, повернувшись к нам, блистая улыбкой, громко продолжал:
      - Дорогой, Туки! Эти милые дамы и господа пришли насладиться твоим обществом. Самое время приветствовать их и благодарить за любезность.
      -  Ты прав, Дэни - старина! Прав как всегда! Дьявол меня побери!

      После этой тирады  клюв плюшевого какаду обезобразила гримаса приторной любезности:
      – Милые дети! О-о! Прошу прощения! Знаете-ли, эти бесконечные рождественские вечеринки…Леди и джентльмены! Мне бесконечно трудно передать весь восторг от возможности лицезреть столь высокое собрание! А, кстати, - взгляд птицы впервые засветился неподдельным интересом, - никто не желает угостить старину Туки орешками?

      На протяжении последующего академического часа эти два любителя снеков и старины Хэма обучали нас  счету, приветствиям и ругательствам как минимум на пяти языках. Мы учились волочиться за приглянувшимися девицами и давать  словесный отпор оппоненту. У меня сложилось непреодолимое убеждение, что эта парочка стажировалась не только в Принстоне, но и где-нибудь в Челси или уж по-крайней мере в районе старой тель-авивской таханы – столь сочны и  колоритны были сыпавшиеся из них лингвистические перлы.

      И что любопытно – даже закостенелая чопорность наших ученых дам, не помешала им утирать слезинки, которые катились от безудержного смеха по  морщинистым как печеные яблочки, раскрасневшимся щечкам, и присоединиться к восторженным овациям, которыми наградили филолога и его птицу мужчины.

      А потом был обед. Кулинарное изобилие на время вытеснило из моего сознания все остальные впечатления, вызвав обильное слюноотделение и сладостное томительное волнение в районе желудка. Еще бы: именно тогда я понял, почему скромное утоление голода здесь в Израиле называют национальным спортом. На стеллажах, в судках и подносах были выложены многочисленные гастрономические изыски, источающие к тому же великолепный запах.

     Мы  долго выбирали наиболее приглянувшиеся блюда, а затем разбрелись по залу. Я устроился у окна, за которым лениво  плескался о гладкие камни зеленоватый Кинерет. Солнечные лучи на мутноватой воде навевали мысли о предстоящей сиесте. И вот тогда я вновь увидел рыжего. Дени в одиночестве сидел за столом, заставленном разнообразными закусками. Пот тек по его разгоряченному лбу и капал в тарелку с жирным соусом, из которого филолог вылавливал куски мяса. Дени чавкал, шумно дышал  и  вытирал пот белоснежной салфеткой. Темные влажные пятна пропитывали ее и перемежались с багровыми отпечатками лоснящихся пальцев, испачканных в соусе.

      Зрелище было отталкивающим.
 
      Что-то подобное я почувствовал однажды в театре. Популярный актер, растрогавший сердца зрителей блестящим монологом, уступил место другим персонажам пьесы, сам же, ожидая выхода у кулисы в полумраке сцены, скрюченным мизинцем стал сосредоточенно ковыряться в носу, тщательно изучать улов и отправлять его в рот. Талант его это, конечно, не убило, но, представьте - каково было целоваться с ним героине в третьем акте.

     Однако вернемся к Дени. Даже не к нему. А к плюшевой птице, забытой, небрежно переброшенной через поручень обеденного кресла. Смятое тельце потеряло форму и поблекло. Капли  масла и кетчупа не минули  и его. Гребень перьев растрепался, а голова безжизненно свисала, подобно головкам убиенной дичи на полотнах Снайдерса.  И только большие круглые глаза были еще живыми. Они были широко раскрыты и печальны. Куда подевались задор и ехидство? В них, могу поклясться, наливались слезы. Слезы униженной и растоптанной личности.  Личности, которой  вновь предстоит вытягивать себя из небытия и собирать по кусочкам.

     Филолог доел, с сопением запил прожеванное апельсиновым соком. При этом он вновь пролил пару капель на  попугая. Только после этого он задумчиво, словно сомневаясь, отодвинул от себя тарелки. Потом он встал, сгреб несчастную птицу и отправился к выходу.

     На какое-то мгновение мы с Туки встретились взглядами, и я на прощание  шепнул ему:
    -Держись, дружище! Ты - сильный! Ты сможешь.

     Ведь всем нам, даже самым сильным, так подчас нужна дружеская поддержка и доброе слово.

     Клянусь - попугай подмигнул мне в ответ, а в его зрачках вновь весело и ехидно заиграло жаркое полуденное солнце. Наверное, именно в этот момент мне стало абсолютно ясно: кто в этом тандеме был более талантливой, цельной и, без сомнения, более крупной личностью.