Хроника одного дня Игнатова

                ХРОНИКА ОДНОГО ДНЯ ИГНАТОВА.

     Протяжный звонок заставляет Игнатова вздрогнуть.
    «Кто же это так поздно?» - думает он, на цыпочках подходит к двери и прислушивается.
   - Андрей Петрович, не валяйте дурака, у нас с вами слишком мало времени. Открывайте, - слышится властный голос.
     Игнатов со страхом поворачивает ключ. На пороге немолодой сухощавый господин в черном котелке.
   - Что  вы так смотрите? – незнакомец криво усмехается и, оттесняя Игнатова с порога, входит в квартиру. – Я вам принес то, о чем вы так долго мечтали.
     Не снимая плаща, незнакомец проходит в комнату и усаживается в кресло. Его лакированные штиблеты мутно поблескивают в свете настольной лампы. 
   - Итак, любезный Андрей Петрович, вам остается произнести лишь одно слово.
     Игнатов растерянно моргает.
   - Ну, я жду, - в густом низком голосе холодная насмешка.
   - Извините, но я… я, – запинается Игнатов, - я должен знать, что вы потребуете взамен.
     Незнакомец резко подается вперед и Игнатов видит в его глазах прыгающие зеленые огоньки.
   - Все, все чего вы тщетно желали сорок лет своей жалкой жизни, здесь! – незнакомец хлопает рукой в черной перчатке по саквояжу. – Отказываться в вашем положении смешно. Сейчас и только сейчас вам предоставляется возможность вздохнуть, наконец, полной грудью и сказать: «Я свободен, абсолютно свободен!».
    «Свободен, свободен, свободен! - прокатывается по комнате эхо. Хрустальные подвески люстры мелко дрожат и вторят, - Свободен, свободен!».
     У Игнатова перехватывает дыхание, его губы беззвучно шепчут:
   - Согласен.
   - Вот и превосходно!
     Щелкают никелированные замки, Игнатов зажмуривается, из саквояжа вырывается синее пламя. Незнакомец наклоняет голову и,
зловеще улыбаясь, смотрит на пламя. По его лицу, отмеченному печатью столетий, ползут глубокие трещины.
   - Теперь вам остается шире раскрыть глаза и, не отрываясь, смотреть на пламя в течение минуты. Ну!
     Игнатов ощущает ледяное прикосновение и открывает глаза. Жена трясет его за плечо и сонно бормочет:
   - Слышишь, вставай!
     Половина седьмого утра. Игнатов приподнимается на локте и отупело смотрит на будильник.
    «Черт возьми!», - с ужасом шепчет он и рывком отбрасывает одеяло.
     Прыгая в трусах по кухне, Игнатов напоминает марионетку, которую дергает за веревочки студент первого курса театрального училища на детском утреннике: движения резки, угловаты и лишены смысла.
     Спички, где же спички?
     Наконец, спички разысканы. Две ломаются, долгожданный огонь дарит лишь третья. Рывок – открывается холодильник и его содержимое летит на стол. Рывок… Скорей, скорей! Ладно, где там заваривать, и вчерашний сойдет. Ладно, съем со шкуркой, ладно…
     Через десять минут за Игнатовым захлопывается дверь, звук удаляющихся шагов, стук двери парадной. Тишина. Игнатов уже где-то  в пути на работу.

     Восемь тридцать. Рабочее утро в отделе «Сберегающих технологий».  С шумом распахивается дверь, входит сочная брюнетка неопределенного возраста экономист отдела Зыкина и бросает стопку бумаг на стол Игнатова.
   - Андрей Петрович, почему я за всех думать должна? Почему отчетность предоставлена в старой форме?
   - Алла Ивановна…
   - Я скоро сорок пять лет,  Алла Ивановна, а таких как вы у меня сто человек.
    «Уже лет  пять, как она повторяет   магическую цифру «сорок пять»,  – равнодушно думает  Игнатов. – Где же она набрала сотню сотрудников…».
   - И ни с кем больше чем с Игнатовым я не вожусь!   
   - Алла Ивановна, я писал отчет в точном соответствии с директивами планового отдела.
   - Смотреть на меня так не надо, товарищ Игнатов. Мне плановый отдел – не указ. У меня своя голова на плечах, - неожиданно физиономия Зыкиной приобрела совершенно другое выражение. Она покрутила по сторонам головой и озабоченно посмотрела на Игнатова, - Андрей Петрович, а что, Верочка еще не приходила?
   - Звонила пять минут назад, будет к одиннадцати. У нее что-то дома случилось.
   - Как придет, пусть заглянет ко мне. А отчет по новой форме, - спохватилась Алла Петровна, - я жду от вас завтра к утру, - Зыкина развернулась и вышла из комнаты.

     Одиннадцать тридцать. Игнатов откидывается на спинке стула и закрывает утомленные глаза. Малиновыми бликами мелькает табло калькулятора, полчища цифр маршируют из конца в конец земного шара, а над головой гильотиной нависает тяжеловесное слово «итого».
     Звук открывающейся двери. Игнатов вздрагивает, голос Зыкиной, как прикосновение наждачной бумаги.
   - Верочка, стой до конца, правда на твоей стороне. Я обязательно приду на собрание.
     Алла Петровна вертится перед зеркалом, висящим чуть правее стола Верочки.
     Игнатов, не поднимая потяжелевших век, видит высоко взбитую прическу Зыкиной и торжествующую ухмылку на ее напудренной физиономии. Он чувствует, как Алла Петровна озабоченно расправляет складки на кофточке, поворачивается к зеркалу боком и крутит головой, пытаясь увидеть себя со спины.
     Из оцепенения Игнатова выводит телефонный звонок. Он снимает трубку и слышит голос начальника отдела.
   - Привет, старина, зайди ко мне на пару минут.
   - Есть, Анатолий Николаевич, - Игнатов дожидается коротких гудков и  после этого кладет трубку на рычажки.   
     Длинный коридор, поворот, гулкая лестница и вот дверь с табличкой «НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛА СБЕРЕГАЮЩИХ ТЕХНОЛОГИЙ БЕЛЕНКО АНАТОЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ».
     Игнатов открывает дверь.
   - Ну, проходи, проходи, - басит Беленко, - присаживайся. Слушай, мы хотим разобрать на профсоюзном собрании скандал Раковой с Верой Степановной. Какой, какой, ты что, с луны свалился? Все о нем только и говорят. Сам понимаешь, группки, группы и группировки, фракции и так далее. А все, ну потеха, из-за двухдневной поездки в Таллин по профсоюзной линии стоимостью в одиннадцать рэ! Что вспомнил? Ну вот, мы и зададим обеим жару.  Надо, чтобы ты сегодня выступил. Никаких «не могу», у всех дочка в пионерлагере, всем навестить надо. Да слушай ты. К нам  Родионов из профкома придет, мы должны показать, что работаем, искореняем и вообще, - Беленко задумчиво посмотрел в окно и продолжил. – Ты дашь произошедшему глубокую нравственную оценку. Только нюни не распускай. Короче, хлеще: таким фактам не место в нашей жизни. Наш дружный коллектив сурово осуждает! Покончим! И так далее. А лучше, - Беленко поскреб подбородок, - а лучше через пару часиков конспектик выступления принеси. Нет, у всех дела, у всех отчет горит, – Беленко строго посмотрел на подчиненного. – Андрей Петрович, в четырнадцать ноль-ноль я жду вас с конспектом выступления!
     Однако, судьба была благосклонна к Андрею Петровичу, от составления третьего варианта выступления его избавил Анатолий Николаевич.
   - Старина, Воронин вместо тебя выступит, ему не надо ехать к дочке в пионерлагерь. Но смотри, явка строго обязательна… Да в красном уголке заводоуправления в семнадцать ноль-ноль.

     Семнадцать часов, красный уголок заводоуправления. Беленко выходит вперед, и небольшой зал оглашается его звучным голосом.
   - Товарищи! Сегодня мы собрались, чтобы обсудить наболевшие проблемы, которые…
     Происходящее Игнатов воспринимает как что-то противоестественное человеческой природе. Он отворачивается и смотрит в окно. Белоснежная фата цветущей черемухи колышется на ветерке. Игнатов закрывает глаза: сотни белый созвездий мотыльками порхают у его головы, дурманящий запах…
     Кто-то толкает его локтем:
   - Андрей Петрович, вы за или против?

     Половина седьмого. В коридоре на столике записка жены:
    «Я у Вики, приду поздно. Купи…».
     Длинный список заканчивался на другой стороне клочка. В самом конце стояла буква «Т».
    «Как мало у нее времени, - усмехнувшись, подумал Игнатов, - даже имя написать некогда».

     Семь часов вечера. Каждый раз в гастрономе Игнатов чувствует себя новичком, впервые вышедшим на лед НХЛ. Крепкие бабульки, ловко орудуя локтями, отжимают его от кассы. Продавщица из молочного отдела протяжно с надрывом кричит: «Кассы, творога не выбивайте!». Жирная очередь вздрагивает, вертит в разные стороны головами, становится толще и плотнее.
   - Я за этой гражданочкой занимала, я только на минутку в кондитерский отходила.
   - Как же, если б все такими умными были…
   - Нет, нет, - заступается Игнатов, - эта женщина действительно здесь стояла.

     Девять вечера. Ни ветерка. Чайка режет крылом зеркало Финского залива и с пронзительным криком взмывает ввысь. Большие камни, разбросанные на узкой полоске одичалого берега, похожи на стадо тюленей. Их откормленные прибоем спины покрыты рыжеватыми водорослями. Игнатов сидит на берегу, обхватив руками колени, и смотрит вдаль. За спиною, чуть левее, огромная глыба гостиницы «Прибалтийская».
    «Еще немного и кубы и параллелепипеды новостроек сбросят последних чудаков в залив, - с грустью думает Игнатов. – Кустарники выкорчуют, бульдозеры сгребут в кучу разбросанные камни, прораб забетонирует берег и соорудит смотровую площадку, по которой будут расхаживать модно одетые молодые люди с кассетниками».
     Из-за косы Васильевского острова показывается яхта. Игнатов закрывает глаза. Плещется парус, в руках упругая сила штурвала, кричат чайки. Улыбка девушки, сидящей рядом с Игнатовым. Вот она склоняет голову на его плечо. Ее волосы пахнут морем…
                Белеет парус одинокий
                В тумане моря голубом…
    «Одна строка  и человек бессмертен. Только одна строка. А моя жизнь – абзац, длинный, скучный, с кучей грамматических ошибок, - словно что-то обжигает Игнатова. – Аб-зац, - повторяет он вслух, - лучше и не скажешь. Но вот что смешно, таких как я – миллионы, в чем их вина? И все они, по сути, доживают.  Доживают?! – Игнатов резко поднимается, взгляд его упирается в разбитую пивную бутылку с истертыми прибоем краями. – В сорок лет доживать! Сорок лет жизни мутной, как бутылочное стекло. Утром будильник, днем отдел, отдел, а не настоящая работа. А вечером, вечером: «Я у Маши, Бори, Васи, Гали…, приду поздно, купи, сходи, отнеси…, - Игнатов  засовывает руки в карманы брюк и идет вдоль берега. - Что нас связывает? Разве что Женечка, да и то относительно. И зачем я поддался на уговоры отправить ее в пионерлагерь? Сорок лет со всеми соглашаться: «Да, Танечка, есть, Анатолий Николаевич, будет сделано, Алла Ивановна. Хватит, довольно».
     Игнатов разворачивается и идет к автобусной остановке.
     В автобусе людно и душно. Запах разгоряченных человеческих тел и пыли. Из середины салона доносится хриплый голос:
                А-а мой ка-астер в тумане светит…
     Игнатов смотрит на исполнителя, типа внушительной комплекции лет сорока. Тугой живот, распирающий засаленную рубашку, ноздреватая физиономия, глаза с пьяной поволокой. Игнатов подходит ближе.
   - Товарищ, нельзя ли потише?
     Ноздреватый картинно поворачивает  голову и с деланным удивлением долго смотрит на Игнатова.
   - А-а, вот ты о чем, потише, - его слюнявые губы выпячиваются трубочкой. – Я, братишка, живу сам по себе, а не от указа и до указа.
                А-а мой ка-астер…
     Неожиданно он перестает петь и, сузив глазки, смотрит на Игнатова:
   – А знаешь чего, хоть ты и без очков, а все равно очкарик, – и ноздреватый как мячик подпрыгивает на сиденье от смеха.               
     Все почернело вокруг Игнатова, неудержимая сила бросила его вперед. Миг и певец испуганно лепечет:
   - Да что ты, что ты друг. Я на следующей схожу.

     Начало двенадцатого. Игнатов открывает дверь своей квартиры. Таня только что вернулась, стоит в коридоре у зеркала и задумчиво водит щеткой по распущенным волосам.
   - Здравствуй, Таня, - Игнатов молча смотрит на стоящую у зеркала жену.
   - Здравствуй,  дорогой, - не поворачиваясь, отвечает Татьяна.
   - Таня, знаешь, нам надо поговорить.
   - А у Вики было так весело! – Татьяна мечтательно прикрывает глаза и вдруг, капризно поджав губки, поворачивается к мужу. – Поговорить. У тебя дальше разговоров дело не идет. Нет, чтобы позвонить. Кстати, что у нас там с ведром?
     - Извини, совсем забыл.
       Двор наполнен вечными звуками: откуда-то доносятся аккорды заезженной песенки. «Все могут короли, все могут короли». Игла срывается и  до бесконечности повторяется: «Все могут короли». Яростная возня котов многократно усиливается четырьмя стенами двора; из раскрытого окна стрекочет пишущая машинка.
    Хлопает дверь. Игнатов видит высокого, ссутулившегося мужчину лет пятидесяти с ведром: рубашка на выпуск, стоптанные тапочки на босу ногу. В походке что-то тоскливое, подневольное. Он выколачивает ведро о край бака. Грохочущим эхом полнится двор. Мужчина, пригибаясь в коленях, мучительно кашляет и шлепает обратно. Стук захлопывающийся двери.
    «Это был я», - думает Игнатов и возвращается к себе.
     Жена еще вертится у зеркала и ни как не может решить, какие бусы лучше подходят к ее наряду.
   - Вика мне сказала, что сюда должны пойти самые крупные. Хотя…, хотя нет. Лучше приколоть брошь, а бусы пойдут разве что небольшие. Ах, дорогой, я забыла, - в ее голосе слышится неприкрытое раздражение, - тебя же совершенно это не интересует.
   - Таня, нам надо поговорить, - с сомнением выдавливает Игнатов.
   - Ну, что там у тебя? Опять какая-нибудь сверхидея  покоя не дает? Завтра поговорим. Поздно уже.
    «Пожалуй, она права, поздно, - думает Игнатов, - слишком поздно».

     Первый час ночи. Игнатов  не может заснуть. Чтобы не разбудить жену, он осторожно поднимается с дивана, подходит к окну и прислушивается. Из гавани доносятся низкие раскатистые гудки теплохода.
   - Спать пора. Завтра утром опять как настеганный по квартире носиться будешь, - сонно вещает жена и поворачивается на другой бок.
     Половина первого. Игнатов лежит с открытыми глазами. На потолке лежит бледное пятно белой ночи. 
     Ууу, ууу, ууу плывет над городом прощальный гудок отплывающего корабля.