Ольга, или Привет, папуля!

Прежде опишу тебе ее.

Она была дерзкой. Ее глубокие под выдающимися бровными дугами серые большие глаза всегда прямо смотрели на тебя – по-волчьи. Она не была красива, но была молода, смешлива, порывиста в движениях. Тело ее было упруго, хорошо сложено со смуглой кожей. Она вечно к чему-нибудь принюхивалась, будь то книга или бутерброд с сыром, понюхает, а затем почешет кончик носа согнутым пальцем туда-сюда.

Мы работали в одной проектной конторе. Она была слишком молода, как мне казалось; она бросала на меня быстрый взгляд, и я не мог его не заметить.

Отступление. Ты знаешь, я не заглядывался тогда на молоденьких девушек, и жену выбрал старше себя. Молодость не притягивала меня сама по себе, я тянулся к взрослой жизни, к людям, старше себя. Это сегодня чувства все больше терзают разум, но не тело, и глаза, сканируя полуголые тела современных женщин, чаще наполняются грустью, а не желанием.

В тот памятный мне вечер вместе, после празднования на работе в компании коллег наступления Нового 197… года, на котором я танцевал с ней под медленную, опьяняющую музыку, мы вместе вышли на крыльцо. Я был пьян, и я взялся проводить ее до дома, имея намерение остудить голову. Я взял себе за правило приходить домой трезвым, пусть среди ночи, но трезвым. Это, в конечном счете, избавляло от бессмысленных объяснений с женой.

Мы пошли. Было много снега, и погода была прекрасная. Мы шли неторопливым шагом по свежевыпавшему скрипучему снегу и говорили о Достоевском. В тот год, кажется, все читали Достоевского по причине выхода в свет нескольких первых томов его полного собрания сочинений. Из ее  слов я узнавал, что она много читает и буквально влюблена в Достоевского. Летом, находясь в отпуске, я также прочитал два романа великого писателя: «Бедные люди» и «Записки из мертвого дома», и, помнится, этим испортил настроение на весь отпуск себе, а заодно и  супруге. Но тут рядом шла молодая спутница; вокруг было светло от снега и было радостно слушать ее низкий, грубоватый голос, и я чувствовал себя молодым и сильным, и, находясь в состоянии некоего возбуждения, кричал, наверное, на всю улицу. Мы говорили о свойствах любви, о человеческих страстях, о чудовищных их проявлениях, о невозможности подчинить их сознательному уразумению.

Отступление. Сейчас, когда мне за шестьдесят, и ты называешь меня стариком, вкладывая в это слово почти дословный смысл, я смотрю на юношей и девушек, которым едва перевалило за тридцать, и они представляются мне почти детьми, и я вижу их в радости, такими беззаботными, что невольно доверяю этому впечатлению, забыв себя – каким был в этом срединном возрасте. Говорят: кризис среднего возраста. А ведь возраст этот, срединный, он и есть, может быть, самый трудный в жизни человека. Ты только вдумайся: есть семья, дети, приобретен опыт так называемой семейной жизни, и тут наваливаются разочарования, и уже мелькает в голове догадка, что все только обман, только аберрация зрения. И встает впервые и во весь рост вопрос: как жить, как существовать в этом взрослом мире, как уразуметь свою жизнь, протекающую на фоне беснующихся страстей.

Я также пережил этот кризис. Ты наблюдал меня на протяжении многих лет. Ты выслушал множество исповедей. Ты видел на моем лице гримасы перманентного внутреннего кризиса, в котором я прибывал. Все не ладилось у меня. Готово было прорваться и прорывалось наружу разочарование прежней жизнью. Любая мелочь в доме, любой пустяк могли обернуться скандалом, так называемыми разборками. Мне казалось, что я люблю свою жену, она же, казалось мне, меня не любила. Я стонал от бессилия, я кричал ей в лицо: куда делась моя «душечка», верните мне ее. (Стоп! – слышу твой окрик – где ты видел этих «душечек»?) В ответ она хватала с кровати одну из подушек и уносила ее в другую комнату, швыряя на диван. Я зверел, задыхался от гнева, тупо глядя на ее демарши – по моему искреннему убеждению, никакая ссора, никакие разборки не должны были лишать меня осуществления естественного желания – любить женщину. Я мучился. Я задыхался от недостатка любви.

Прошел незаметно час другой нашей неторопливой прогулки по тихим, далеким от шумных проспектов, улицам. Стало холодать, и мелкая дрожь будоражила тело. Зайдете? – спросила она, принюхиваясь к сырому воздуху и потирая варежкой нос. Мы стояли около подъезда кирпичной девятиэтажки. Я кивнул, и мы поднялись на шестой этаж. Сердце сильно билось, я смотрел на ее профиль, пока она отпирала замок, и мускулы напряглись и мелко дрожали, будто стараясь согреться.

Снимая пальто в тесной прихожей однокомнатной квартиры, она сходу ввела меня в свои обстоятельства: она сказала, что живет вдвоем с младшей сестрой в квартире, которую купил им отец. Сестра – десятиклассница – уехала сейчас на зимние каникулы, в другой город к родственникам, и вышло так, что мы располагали квартирой.

Отступление. Тебе не трудно представить осторожную поступь зверя, выходящего на охоту. В подобном состоянии находился я. Стоя в крохотной прихожей и видя, как она снимает пальто, затем сапоги, я затих, сжался, боясь, что она заметит мое присутствие. Увидев ее маленькую ножку, обтянутую капроном, мне захотелось обнять ее.

Она выпрямилась, посмотрела мне в глаза своим пристальным взглядом, и сдавленно выговорила: что же вы не раздеваетесь, испугались что ли?

Она, как, впрочем, и я, была смущена. Я улыбнулся ей, молча снял пальто и прошел в кухню. Торопливо, поминутно вздыхая, она выставляла на кухонном столе какие-то продукты, как-то по-звериному обнюхивая их, достала коробку конфет из холодильника, достала бутылку красного вина. Она хихикала то и дело некстати, и мне казалось, что смех ее был истеричным. Потом мы выпили и сразу как-то успокоились. Мы продолжили за столом разговор о литературе, начатый во время прогулки. Я сказал, что пишу стихи, но они у меня все на листочках и разбросаны где попало, смущенно признался я ей. Она тут же стала убеждать меня, что не важно, какие стихи пишешь, для любящего человека они все прекрасны. Она взяла с меня слово, что я перепишу стихи в тетрадку и дам ей прочесть. И после этих ее слов она стала для меня сразу как-то ближе.

Потом она рассказала о себе. Я нервничал, так как время неумолимо приближалось к полуночи. Она сказала, что ей двадцать шесть лет (выглядела она моложе), и что она до сих пор девушка. Я заставлял себя вслушиваться в слова, что она произносила, и сдерживал дрожь нетерпения, охватившего меня. Предстоящее представлялось мне приключением, или неким испытанием, так как я ни разу еще не изменил своей жене, и никогда не было у меня девушки в том специфическом значение этого слова. Меня ожидал прыжок в неведомое, как с парашютом (почему-то я думал тогда о парашюте), и это туманило мозги. Потом, в комнате, сидя на диване, она стала раздевать меня, стоящего перед ней, и порывистыми ловкими движениями сняла с меня одежду. Я был смущен, и стоял перед ней мальчиком. Потом я лежал под простыней и с удивлением наблюдал ее уверенные движения опытной женщины. Не надсмехается ли она надо мной, думал я. Но трудно было поверить, что она разыгрывает какую-то комедию – зачем ей это было нужно. Я ничего не мог понять и объяснить себе. Она тем временем приняла душ и выключила верхний свет, оставив гореть торшер у изголовья разложенного дивана.

Отступление. Что там было потом, об этом обычно не пишут. Я тоже не стану писать об этом. Ты согласен: ведь так будет лучше. И все же, надо сказать: неспроста она вела себя странно; оказалось, что не впервые пыталась она стать женщиной, что-то странное было в том, что ей это не удалось до сих пор, что-то мешало этому – такому естественному и неизбежному для каждой женщины, что должно было случиться и что обычно случается. Неловко говорить о таких деликатных вещах, но то, что произошло, стало для меня форменным испытанием и, если вспомнить то, как это было, то надо признаться: я был сильно смущен. Во всяком случае,  позвонив ей на следующий день, я узнал, что ей пришлось-таки под утро, преодолевая стыд и смущение перед чужими людьми, вызвать неотложку.

Я стал бывать у нее.

Так продолжалось несколько лет. Я приходил к ней, как всякий мужчина приходит к женщине: отойти душой от накопленных обид, от нелюбви (я не прощу нелюбовь твою – писал я тогда, мысленно обращаясь к жене), от пресловутых разборок, нарушающих покой в семье. Я выплескивал невостребованную мужскую свою энергию в бешеных скачках на выживание, и это заряжало мня новой энергией, и часто именно эта энергия воспламеняла страсть и наполняла меня любовью к жене. Было невозможно прервать этот затянувшийся роман. Каждый раз она удерживала меня дольше  того времени, которым я располагал, и это было самое трудное – уйти. Обычно, перед уходом, когда я уже был одет, она теребила мои черные кудри, прижималась к груди и жадно вдыхала в себя мои запахи, будто стараясь запомнить их, и почесав кончик носа согнутым пальцем, замирала на миг, прислушавшись к звукам на лестничной площадке, а затем выталкивала меня за дверь.

Когда у меня родился ребенок – сын, она, видно потеряв всякую надежду на то, что я когда-нибудь останусь у нее, останусь навсегда, устроила вместе с незамужними своими подругами поминки по несбывшимся своим надеждам, и они вдрызг напились, о чем она поведала мне в свойственной ей манере – перебивая свой рассказ истеричным смехом. В конце концов, она уехала из города, и я почти месяц не имел от нее никаких сведений. Мне было страшно за нее – не сделала ли она чего с собой. Но она объявилась и рассказала фантастическую историю своей поездки в Палангу. С сумасшедшим весельем она говорила о каком-то литовце, который гонял на мотоцикле и разбился насмерть, и что она сама была на волосок от смерти. И что она хоронила того парня и долго рыдала на его могиле. Все время своего рассказа она истерически смеялась, как пьяная.

Потом все улеглось, и я вновь бывал у нее.

Отступление. Мы расстались неожиданно. А мне уже казалось, что наши отношения будет продолжаться вечно. Так мне казалось, по крайней мере. Ты знаешь, как привыкаешь к подобного рода отношениям. Ты прекрасно знаешь – я не был донжуаном. Я знал, что нужен ей; я отдыхал у нее. Да, периодически я испытывал потребность в ней. Я мучился угрызением совести (так это называется), но я нуждался периодически в подобной, ни то встряске, ни то стряске (то есть, пытке).

Потом мы расстались. Да. Настал день, когда она сказала, что беременна. Я растерялся, услыхав такую новость. Она прочитала на моем лице эту мою растерянность,  но я сразу же заверил ее, что не оставлю ее на произвол судьбы, что буду отцом ребенка, что буду помогать материально и т.д. Я хорошо зарабатывал, и она это знала. Я уверен, что она прекрасно понимала, что я не оставлю семью, тем более сейчас, когда у меня маленький сын. Она это понимала и не говорила о браке, на который, непонятным для меня образом, почему-то претендовала на протяжении всего времени нашей связи. После объяснения я старался чаще бывать у нее. Я чувствовал ответственность за нее, я был первым мужчиной в ее жизни. Я был старше ее на пять лет и мне хотелось оставаться порядочным человеком в ее глазах, хотелось доказать, что мужчины, настоящие мужчины не бросают своих женщин и готовы нести ответственность за тех, кого приручают. Так я ей и сказал. (Мы зачитывались тогда Экзюпери, и цитировали ее при случае).

Незадолго до срока, неожиданно, что называется – вдруг, я получил от нее письмо; ее подруга передала мне это письмо. Мы виделись постоянно, и зачем нужно было писать письмо?.. Я почувствовал недоброе. Я заперся в кабинете и стал читать. Предчувствие не обмануло меня; я читал, и ноги подкашивались у меня. Наверное, я был близок к обмороку. Я не могу привести здесь этого письма, (к сожалению, я порвал его), но я помню главное, что было в нем. Думаю, что это была истерика, предродовая, может быть, специфическая какая-то истерика. Она писала мне, что я такой же подлец, как все мужчины, что шесть лет я удовлетворял свою паршивую похоть, трахая ее, что я так просто не отделаюсь от нее, что она подаст на алименты и т.д.

Отступление. Рассуди, была ли она права? Имела ли право на такие обвинения в мой адрес, на необычайно грубый, неуважительный тон разговора со мной, пригодный разве что при разговоре с преступником? Сам я не знаю. Скажу тебе честно, как на духу: тогда я отверг все ее обвинения.

Когда я немного пришел в себя, я стал прокручивать в голове всю историю, весь наш роман, шаг за шагом. Я сидел в запертом своем кабинете до темноты и размышлял. Мне представилось тогда, что не по моей вине она не смогла создать своей семьи, я полагал, что она не менее того пользовалась мной, что и я ей, и что мы как бы квиты в каком-то смысле. Я посчитал тогда, что тот факт, что я стал первым мужчиной в ее жизни, имел какое-то значение для нее, как-то повлиял на наши отношения, но это не могло коренным образом определить ее судьбу. И обида моя и гнев мой на нее были нескончаемы. Я задыхался от обиды и гнева, и мне казалось, что сердце мое остановится сейчас от нехватки воздуха. Я думал, что если умру, то будет только лучше для всех. Я представлял себе, как она будет шантажировать семью, меня и мою жену. Я с ужасом представил, что меня ждет. Я не представлял себе, как мне жить дальше. Я не представлял, как объяснить все жене. Ждать, набраться сил и перетерпеть – заклинал я себя. А потом научиться жить с этим. Или умереть…

У нее родилась девочка, беленькая, на меня совсем не похожая.

Отступление. Эпилогом наших отношений стала встреча, случайная встреча. Послушай, как это было.

Я не искал с ней встречи и почти не думал о ней. Но случай свел нас. Она сильно располнела и не понравилась мне. Ее смуглая кожа казалась почти черной (дело было в разгар лета). Ба, ты! – воскликнула она. – Вот так встреча. Она почесала указательным пальцем кончик носа, туда-сюда. Я сходу заговорил с ней о какой-то чепухе. О серьезном, о том, что было, что произошло с нами, мы не говорили, она только и сказала мне, что была тогда до такой степени уверена, что ребенок от меня, что и сейчас считает в душе именно меня отцом ее дочери. Не скажу, что меня тронуло ее признание, но оно было правдоподобным, и я ей поверил. Я подвез ее домой, и она спросила, не хочу ли я зайти к ней; может, как раньше?.. – сказала она, но я замахал руками, мол, у меня сегодня еще столько дел. А завтра, завтра ты сможешь... мне нужна твоя помощь. Я пожал плечами: смотря что... К дочери в пионерский лагерь хочу съездить.

Я выполнил ее просьбу. Полдня мы провели в сосновом лесу на песчаном берегу извилистой речки, и я подружился с Милой, которой было лет десять. А потом, сам не зная для чего, я иногда стал звонить ей. Мила в шутку говорила в телефонную трубку «Привет, папуля!», и мы беседовали с ней о ее незамысловатых делах, об учебе, о будущем, о том о сём. Она призналась, что не любит читать, и что мама ругает ее за это. Она приглашала меня в гости, но я так и не решился побывать еще хоть раз в их однокомнатной квартире на шестом этаже. Я уехал за границу на постоянное место жительство и больше не звонил им.

Отступление. Ты вправе указать мне на то, что мне до сих пор не безразлична та женщина со своей дочкой. Иначе зачем, скажешь ты, мне было рассказывать тебе о ней. Наверное, ты прав. Но всему приходит конец. И мне не интересно уже знать, как живут две женщины, что когда-то, быть может, любили меня. И только лишь пошлое любопытство может подвигнуть меня на то, чтобы позвонить им.