Рождение схоластики

         Схоластика представляет собой не только философское учение, но и интеллектуально-общественное движение, идею, по словам Маркса, «овладевшую массами» и ставшую «реальной силой». Что имеется в виду? Прежде всего, десятки средневековых университетов (к началу XVI в. их число приближалось к 100), в которых обучались десятки тысяч студентов. В наиболее крупных университетах: Оксфордском, Кембриджском, Саламанкском, Парижском, Болонском – число студентов в эпоху зрелого средневековья подчас превышало 10000 чел. (иногда доходило и до 30000 чел.) По средневековым меркам – это огромная цифра, сопоставимая с численностью целой армии. Следует участь, что речь идет о десятках тысяч здоровых, интеллектуально развитых молодых людей (способных в совершенстве освоить ставший к тому времени мертвым латинский язык – на котором велось преподавание – что само по себе уже было определенным интеллектуальным цензом), которые были вырваны из общественного производства и вооруженных сил, т.е. представляли собой некий избыток, порожденный специфической демографической ситуацией средневековья: высокая рождаемость в освященных Церковью семьях (при практически нулевом показателе разводности и строгом запрете на аборты). Высокая детская смертность, характерная для средневековья, способствовала выживанию наиболее сильных и здоровых детей.
          Следует отметить, что этот всплеск интереса к образованию, когда, как грибы, по всей Европе, от Майорки до Упсалы и от Саламанки до Вильно, стали возникать университеты – не имеет прецедента в истории мировых цивилизаций. Ничего подобного мы не находим ни в Византии, ни на Руси, ни в странах Арабского халифата. Безусловно, и Византия, и Арабский халифат (особенно Испания) были поставщиками в Западную Европу идей и рукописей (но не языка обучения, который, что характерно, совпадал с богослужебным языком Католической Церкви). Однако ни Византия, ни Арабский халифат не могли обеспечить энтузиазма, с которым десятки тысяч молодых людей на протяжении 300 лет (от возникновения первых университетов до начала Реформации) обучались наукам, оставляя ради этого не только военное дело, торговлю и сельское хозяйство, но зачастую и лишая себя радостей семейной жизни. Следует также учесть, что большой процент обучавшихся и обучавших в средневековых университетах составляли монахи (преимущественно доминиканцы и францисканцы), что придавало университетам определенную специфику.
         В отличие от принятого взгляда, что эпоха патристики плавно перелилась в эпоху схоластики, приходится (ибо этого требуют факты) говорить о «революционности» процесса перехода от патристики к схоластике и вспомнить то, что писал К. Маркс о «смене общественно-экономических формаций» или Т. Кун о «смене парадигм». Действительно, на рубеже XI-XII веков, когда зарождалась схоластика, происходили необычные события, нашедшие отражение в исторических и агиографических источниках того времени. Этих «революционных» событий не могло не быть: ведь не может (говоря языком математики) функция поменять знак, если не пересечет ось абсцисс. А о том, что «функция поменяла знак», говорит хотя бы то обстоятельство (на него обратил внимание в свое время еще С.С. Аверинцев в своем докладе «Мир Фомы Аквинского: некоторые характерные черты», прочитанном в феврале 1980), что Фома Аквинский, отправляясь в путь, брал с собой в дорожный мешок две книги: Библию и «Метафизику» Аристотеля. Совершенно невозможно себе представить, отмечал Аверинцев, чтобы так поступил кто-нибудь из богословов и святых I тысячелетия. Для эпохи патристики Библия была центром, вокруг которого создавалось богословие; основная идея патристики – это идея согласования Ветхого и Нового Завета – и так это было еще во времена учителя Абеляра – Ансельма Ланского. И так обстояло дело даже позже, во второй половине XII века: одно из сочинений жившего тогда и позднее обвиненного в гетеродоксальности знаменитого богослова Иоахима Флорского так и называется: De concordia Veteris et Novi Testamenti (О согласовании Ветхого и Нового Завета) - и даже еще позже – в начале XIII века в творчестве одного из первых последователей Франциска Ассизского – Антония Падуанского. Но что-то начало меняться уже во времена Абеляра, открыто издевавшегося над «глупостью» своего учителя Ансельма Ланского. Отметим, что звезда Абеляра взошла в Париже, а в этом городе, как сообщают нам агиографические источники (см. напр. житие св. Бруно Картузианца) в конце XI в., т.е. еще до периода ученичества Абеляра, произошел случай, потрясший современников. Речь идет о чудесном происшествии, случившемся во время погребения одного из ярких профессоров Парижской кафедральной школы - Раймонда Диокре. Легенда сообщает, что этот профессор умер внезапно во время лекции (что само по себе не является чудесным событием). Впрочем, смерть внезапная (без покаяния и последнего напутствия) в те времена еще считалась предосудительной и вызывала сомнения в праведности почившего: лишь в эпоху гуманизма игравший в мяч Алоизий Гонзага, будучи спрошен, что бы он стал делать, если бы узнал, что через пять минут наступит конец света, ответил: «Я продолжал бы играть в мяч». Тем не менее, поскольку Раймонд Диокре не совершил в своей жизни ничего открыто преступного, он не был лишен церковного погребения, и на его отпевании в Соборе Парижской Богоматери собралось множество его учеников. И вот во время отпевания произошло чудесное событие: мертвец внезапно встал из гроба и сказал: «Меня вызывают на суд»; испуганные клирики с еще большим рвением продолжили чтение заупокойных молитв; тогда, спустя некоторое время, покойник снова встал из гроба и сказал: «Мне выносят приговор». Службу все же решили продолжать, и Раймонд Диокре встал из гроба в третий раз и со словами «Я осужден» рухнул обратно в гроб. Это необычайное происшествие столь сильно подействовало на присутствовавших, что один из них, по имени Бруно, покинул мир, стал отшельником и впоследствии основал картузианский орден, существующий и поныне. Этот эпизод, хотя и носит легендарный характер, получил отражение в изобразительном искусстве (холст «Чудо с Раймондом Диокре» висит в Лувре) и, главное, ярко отражает недоверчивое отношение к «профессорской учености» и кафедральным школам в целом; напомним, что спустя лишь несколько десятилетий в том же Париже произойдет не менее скандальный случай с другим известным профессором – Петром Абеляром, который соблазнит свою ученицу Элоизу и будет оскоплен разгневанными родственниками опороченной девушки.
          Именно Абеляр может с полным основанием считаться основателем схоластики, ибо он написал книгу Sic et non («Да и нет»), в которой показал, что мнения Отцов Церкви по самым важным богословским вопросам (доказуемость бытия Божия, свобода воли и т.п.) кардинально расходятся между собой. Впоследствии Фома Аквинский в «Сумме теологии» и в других сочинениях применит тот же метод сталкивания между собой тезиса и антитезиса, причем постарается найти в каждом случае самые убедительные аргументы в пользу каждого из диаметрально противоположных суждений, зачастую подкрепляя и тезис, и антитезис цитатами из Св. Писания и Отцов Церкви. Кроме того, Абеляру принадлежит философско-богословское обоснование популярной впоследствии в схоластике идеи диспута (см. введение к сочинению Dialogus inter Philosophum, Judaeum et Christianum = Диалог между философом, иудеем и христианином). По пути Абеляра пошел и Петр Ломбардский – автор «Сентенций», ставших впоследствии излюбленным предметом комментариев средневековых схоластов (начиная с Фомы Аквинского и кончая Доминго де Сото). Напротив, главный оппонент Абеляра – Бернард Клервоский идейно принадлежит уходящей эпохе патристики. В своих знаменитых толкованиях на «Песнь Песней» Бернард подчеркивает главный для патристики тезис, что истина открывается не в споре и ученом исследовании, а в молитве и созерцании душе, идущей по пути к святости. С точки зрения Бернарда, греховный образ жизни Абеляра, соблазнившего свою ученицу, ярче всего свидетельствует о порочности всей абеляровской философии. Именно Бернард Клервоский, аскет и мистик, упорно добивался осуждения ряда тезисов Абеляра на церковных соборах XII в. Просопографическое сопоставление этих двух фигур – Бернарда и Абеляра – могло бы дать много дополнительных иллюстраций тезису о революционности перехода от патристики к схоластике. Имеются и другие иллюстрации. Так, например, Вальтер Сен-Викторский написал во второй половине XII века сочинение Contra quatuor labyrinthos Franciae («Против четырех лабиринтов Франции), направленное против четырех богословов-схоластов: Абеляра, Петра Ломбардского, Гильберта Порретанского и Петра из Пуатье. По мнению Вальтера Сен-Викторского вышеназванные богословы сошли с прямого пути, указанного Отцами Церкви, и грозят увести французское богословие в лабиринты схоластики. Также и другой богослов XII века – Петр из Блуа – в своем сочинении De Judaeorum perfidia («О лжеверии иудеев») открыто выступает против самой идеи диспута с иудеями, т.е. прямо противоречит мнению Абеляра, считавшему такие диспуты единственным путем к обретению истины. Эти немногие примеры можно, разумеется, дополнить другими. Но и приведенного материала достаточно, чтобы показать революционный характер происходивших в XII в. изменений, а также то, что современники воспринимали происходившее именно как революцию.
         Об эпохе надо судить по тому, что находится в центре внимания наиболее выдающихся умов эпохи, а также по тому, что является специфическим именно для этой эпохи. В эпоху патристики в центре внимания была Библия – сборник еврейских преданий, попавший на греко-римскую культурную почву и прижившийся на ней – что само по себе удивительно (это именно то удивление, из которого, по Аристотелю, рождается философия). Не менее удивительно и то, что эпоха патристики вдруг заканчивается и наиболее выдающиеся представители следующей эпохи – эпохи схоластики – уже вне Библии, а именно, в аристотелевской метафизике, ищут основания для всеобъемлющей картины мира (universum’a), которая будет преподаваться как окончательная истина сотням тысяч (а может быть, и миллионам) исполненных энтузиазма и обладающих высоким интеллектом молодых людей с XIII по XVI век.
          Какова причина этой смены эпох? Понятно, что произошел всплеск пассионарности (по Л.Н. Гумилеву) – ведь на заказ невозможно создать массовое интеллектуальное движение! Можно сравнить происшедшее по таинственности его со снятием печатей с апокалиптической книги: «И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый...» (Откр 6, 1-2). Не исключено, что причины смены эпох и парадигм лежат вне этих эпох и вне этих парадигм, являясь следствиями таинственных событий, происходящих в небесном мире. Собственно, этому и учит нас Иисус Христос, когда говорит: «Смотрите, не ужасайтесь: ибо надлежит всему тому быть» (Мф 24, 6). Во благо или во зло Европе было появление схоластики – об этом высказывалось множество зачастую противоположных мнений. Некоторые усматривали в этом прогресс, другие – проявление апостасии. Не нам давать аксиологическую оценку происшедшего. Наша задача, задача философа, лишь констатировать факт совершившейся интеллектуальной революции и удивиться ей.

+++

        Я бы хотел начать с книги Льва Шестова «Афины и Иерусалим», где он обращает внимание на одну деталь. Интересная деталь: речь идет об одном из высказываний католического богослова Петра Дамиани. Я говорю "католический" потому, что я беру ситуацию после разделения церквей, западную церковь мы называем католической. Хотя католическая церковь, это Никео-Цареградский символ веры, то есть katholike ekklesia. Я просто хочу уточнить некоторые терминологические вещи, чтобы потом не было споров. Было «Житие Амвросия Медиоланского», написанное Павлином на латинском языке еще в V в. н.э.. Там были выражения vir catholicus, ecclesia catholica. Мой приятель, отец Антоний, который был моим соседом, попросил меня помочь перевести это житие с латинского языка на русский для того, чтобы сдать экзамен по патрологии. Я помог. Я везде переводил «catholicus» как «католический». Преподаватель патрологии посмотрел и сказал, что всё хорошо, но всюду, где написано католический, давайте зачеркнем и напишем: «православный». В общем, в этом тоже есть какой-то резон. Это как некое вступление. Пётр Дамиани, можно сказать, был католический богослов, то есть западный богослов, латинский богослов. И вот Лев Шестов цитирует высказывание Дамиани, что Бог настолько могущественен, что может даже сделать бывшее не бывшим. Это противопоставляется Фоме Аквинскому, традиционной схоластике, где говорится, что всё-таки Бог этого сделать не может. Это потом идёт и дальше. Декарт говорит: «Может ли Бог повелеть творению возненавитеть Его?» Он говорит: «Jam non potest» (Теперь не может).
         Возникает вопрос: а что собственно произошло? Как возникла схоластика? Действительно, это некое движение. Первый докладчик, Григорий Борисович Гутнер, говорил о том, что, в конце концов, это привело к смерти Бога. Может быть и так, но, по крайней мере, есть некоторая эволюция европейской мысли. Мышление Петра Дамиани фактически патристическое, то есть для него главное – это Бог, спасение души. Приведу одни пример из Дамиани, чтобы было понятно, насколько он классичен, насколько он человек ещё «древний». Он описывает некую византийскую принцессу, которая вышла замуж за сына венецианского дожа. Автор говорит, какая она была странная, эта византийская принцесса. Она просила своих рабов, чтобы они нарезали мелко мясо, и какой-то специальной маленькой вилочкой подносила эти кусочки ко рту. А для устранения запахов венецианских лагун она использовала специальные благовония. И, наконец, она просила служанок, чтобы они собирали ей утреннюю росу для умывания. Он говорит, что вот, мол, к чему вся эта роскошь приводит? И она, и её муж, и их ребёнок - все погибли от чумы. Господь их наказал за эту любовь к роскоши, любовь к комфорту. Пётр Дамиани ещё мыслит вполне традиционно. А вот уже, к примеру, Абеляр, который жил только век спустя после Петра Дамиани, уже пишет сочинение под названием «Диалог между философом, иудеем и христианином». Появляется ключевое слово «диалог», то есть какая-то попытка разобраться, кто же прав. Что-то, видимо, за этот век произошло. Приведу ещё один пример. Есть такой западный святой, тоже XI в. – Бруно Картузианец. Он основатель картузианского ордена, знаменитого, в том числе, своим ликером шартрёз. Почему же Бруно ушел в монастырь? Он до этого занимался у парижского профессора. Профессор внезапно умер, без покаяния. Тогда, в XI в., это считалось нехорошо, когда человек вот так внезапно умирает. Его похоронили, за ним не числилось никаких ересей. Когда его отпевали, он приподнялся из гроба и сказал: «Меня приводят на суд». И опять лёг. Потом он второй раз встал и говорит: «Мне читают приговор». Лёг. И, наконец, третий раз он встал и сказал: «Я осуждён». И лёг в гроб окончательно. Эта сцена так подействовала на Бруно, что он ушел в монастырь и впоследствии основал орден картузианцев с очень строгим уставом (и знаменитым зелёным ликером, который мы до сих пор пьем). Я немножко агадически рассказываю... Я вам это всё рассказываю, чтобы показать, что на рубеже XI–XII вв. что-то произошло в Европе. Была ещё одна книга, которая называлась «О четырех лабиринтах Франции», где автор пытался предостеречь от нарождающейся схоластики (четыре лабиринта - это четыре философа, один из них - Пётр Ломбардский). Начиная с Абеляра, хотя он сам был осуждён, как говорится, «идея (схоластики) овладела массами». Это была идея изучения природы. Стали основываться университеты, где изучали, конечно, семь свободных искусств, аристотелевскую философию, потом право, гражданское и церковное, медицину и, наконец, богословие. Это было массовым явлением.  К XV в. университетов было уже около 100, в некоторых из которых было до 10 000 студентов. Это было повальное увлечение именно наукой, то есть попытка узнать, как устроен мир. К примеру, Роджер Бэкон, философ XIII в., прямо формулирует программу: мы должны создать оружие, которым мы разгромим нечестивых мусульман и монголов. Это были грандиознейшие планы. Он же пишет о том, как вредны авторитеты. Это то, что повторил его однофамилец, Фрэнсис Бэкон, три века спустя. На самом деле, речь идёт о том, что мировой дух, по Гегелю, перешел от познания Бога к познанию Природы. Потом уже учитель Пушкина, А.И. Галич говорит о некой тетраде: дух сначала обращается к своему Создателю, и это будет патристика. Пётр Дамиани – это ещё дух, думающий о Боге, думающий о спасении. Вот, например, тоже Бернард Клервоский. У него есть толкование на «Песнь песней»: как восходить к Богу? Есть три этапа – osculum pedis (поцелуй стопы), т.е. сначала надо лобызать ноги, потом на втором этапе уже можно лобызать длань (osculum manus), то есть можно руку поцеловать, ну, и наконец, osculum oris (лобызание уст). Вы, наверное, знаете, что «Песнь песней» начинается со стиха: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!» (Песн 1, 2). Так вот к этим устам ещё надо идти, это невежливо сразу целовать в уста, надо сначала пройти весь духовный путь. Этот путь мыслится именно как восхождение к Богу. А уже Фома Аквинский брал с собой в путешествие Библию и «Метафизику» Аристотеля в дорожную суму. Отсюда появляется идея «двух книг» Галилея: есть книга природы и есть книга Священного Писания, и между ними не может быть противоречия. Но на самом деле здесь речь идёт о том, что изменилось отношение к познанию. Опять же Шестов говорит, что раньше как понимали «вкушение от дерева познания добра и зла»? Это грех. Всякое познание есть грех. Не очень понятно, почему вдруг это «познание», причем оно называлось словом scientia. У того же Роджера Бэкона: lignum scientiae boni et mali. Переводчик, который до меня переводил (а я редактировал), перевел: «древо добра и зла науки». Я говорю: «Извините, это не совсем в том порядке». Конечно, можно и так, двойной родительный, можно начать с добра и зла, тогда действительно будет «древо добра и зла науки». Я считаю, что скорее всего автор имел в виду «древо познания добра и зла», то самое библейское древо. Итак, «scientia» значит «познание». Получается, что то, чем мы занимаемся, science, это и есть то же самое, что вкушать плоды с древа познания добра и зла. Почему и переводчик не захотел переводить «scientia» как «познание», потому что scientia для него это всё-таки science, т.е. наука. Вот и получилось у него в итоге «древо добра и зла науки». На самом деле в этом есть смысл: действительно в Средние века произошел как бы поворот, люди себе разрешили познавать, сказали, что это не грех, это нужно. Более того Фома Аквинский говорит, что на этом пути мы не рискуем погубить свою душу. Почему? Потому что сам Бог дал нам возможность познавать этот мир. Идя этим путем, мы не рискуем. Потом, опять же по логике А.И. Галича, человеческий дух переходит от познания природы к познанию самого себя, то есть направляется на себя самого. Отсюда Пико делла Мирандола  с его трактатом «О достоинстве человека». Но главным образом это, конечно, «cogito ergo sum» Декарта, это рефлексия. И тот же Монтень. И Руссо, наконец. Руссо – это как раз квинтэссенция третьего этапа. Он открыто антинаучен. Он вообще считал, что наука только развращает и губит людей. Почему-то этого не замечают. Почему-то говорят, что, начиная с Галилея, наука победоносно шла по европейским умам, университетам. А Руссо тогда кто? Премию дали. Кстати, дала Дижонская Академия, но за что? Она же поставила вопрос: способствует ли науки и искусства улучшению нравов? А Руссо как раз доказывает, что нет, не способствует, а наоборот только развращает людей. Это его премиальная статья изобилует инвективами в адрес науки, учёных.
          Что я могу сказать? Конечно, мы так представляем себе историю Европы, что было темное Средневековье, потом Галилей, Коперник, воссиял свет, и дальше вплоть до наших дней, до появления теории относительности и т. д. На самом деле всё не так просто. Если продолжать логику Шеллинга, человеческий ум, познав, наконец, самого себя,  переходит ещё к четвертому типу созерцания. Первое, он познавал Бога, в патристике, потом познавал природу в схоластике, потом познавал самого себя в картезианстве, в руссоизме, в кантианстве. Туда же, конечно, следует отнести и Локка с Юмом. Это тоже всё попытка познать, что мы можем познать, то есть создание гносеологии. Или вопрос Канта: «Что я могу знать?». Это всё о себе, попытка человека познать самого себя, свой дух. Наконец, мы переходим к четвертому этапу, к последнему. Квинтэссенцией этого этапа является Ницше. Мы переходим к нигилизму. Человек вдруг говорит, что Бог умер, и человек умер, на самом деле, потому что у Ницше человек – это уже лишь «мост между обезьяной и сверхчеловеком». Человек как таковой умер. «Человек не есть цель», - говорит Ницше. Человек есть только средство, это то, что должно быть преодолено, как пишет Ницше в «Заратустре». Должен прийти сверхчеловек. На самом деле, по сути, раз он говорит, что Бог умер, значит, мы стоим перед «ничто». Тогда другой немецкий философ, Макс Штирнер, говорит, что раз Бога нет, значит, «я Бог». Это тоже долго не продержится, это неустойчивое равновесие. В конце концов, мы переходим к тому, что уже прозвучало в пленарных докладах – к теме «заброшенности» человека в этот мир, то есть теме «человек перед лицом ничто». Стивен Вайнберг говорит о том же самом. Эпилог его книги «Первые три минуты» такой: Вселенная, конечно, будет расширяться, остывать. В конце концов в ней остынет вообще всё, и вот эти ледяные глыбы будут нестись в пространстве, где уже невозможна будет никакая жизнь, и тогда … Есть такой анекдот, когда человек обращается к доктору с вопросом: «Доктор, а я жить буду?». Тот отвечает: «А смысл?» Вот мы это всё познаем, мы это всё изучаем, но остается вопрос: «А смысл?». Если всё это остынет и превратится в ледяную пустыню, какой смысл в том, что человек, Стивен Вайнберг, получил Нобелевскую премию? Четвертый этап – человеческий ум вдруг погружается в ничто, которое теперь является для него объектом. У Хайдеггера главный объект философии – это «ничто». Не столько рефлексия по поводу ничто – А что же я буду делать? Почему меня сюда забросили? – а просто стоическое какое-то отношение к ничто. Я так понимаю Хайдеггера. Да, заброшенность, да, ты одинок. Попытайся иметь мужество жить в этой ситуаций пустоты, ничто и неопределенности. Ну и, наконец, я надеюсь, что человеческий дух, пройдя по этим четырем этапам, всё-таки вернется к первому этапу, поймёт своё одиночество, как блудный сын в евангельской притче. Мы сами себя загнали в ницшеанство и хайдегерианство, мы идем тем путем, который сами избрали, никто нас не заставляет по нему идти. Мы сами себя загнали в этот нигилизм и сами же можем волевым усилием из него выйти. Вот так я мыслю проблему соотношения между наукой и религией.
          В заключение могу сказать, что наука давно кончилась, это произошло еще во времена Декарта, Руссо и Канта. Кант, подвергнув критике чистый разум, фактически закончил науку. То, что идёт дальше, это технологии, просто паровая машина оказалась очень эффективной в развитии капитализма, поэтому капиталисты стали вкладывать деньги в научные исследования. Не случайно, что Эйнштейн заканчивал Политехнический институт в Цюрихе. Он начинал как служащий патентного бюро, теорию относительности он создавал, можно сказать, в свободное от работы время. У него не было социального заказа создавать теорию относительности. То же самое можно сказать и о Жорже Леметре, он был аббат, в принципе, он мог оставаться профессором теологии Лувенского университета. Уверяю вас, церковь не финансирует научные исследования в области релятивистской космологии. Это была инициатива самого Леметра. Ещё пример – это Мендель, он стал аббатом монастыря. Все его опыты по скрещиванию разных сортов гороха не были поощряемы церковным священноначалием. Хочу сказать, что все научные открытия Нового времени связаны с капитализмом, а не с эволюцией человеческого духа. На самом деле, судя по пустующим залам библиотеки ИНИОН, никакого интереса у людей к науке уже нет. У меня ощущение, что человек чувствует заброшенность и пытается с ней справиться. Мы все вместе с Хайдеггером переживаем этап, который является в данный момент магистральной линией, мэйнстримом. В остальном возможны разные реликты из прошлых эпох, можно отметить и юбилей Галилея, но всё это только форма, а дух давно исчез. Даже Ницше писал об этом: «Стремишься ли ты к знанию, как лев к своей добыче?» Тот же Ницше говорил, что наука – это удел людей посредственным, чем человек более посредствен, тем он лучше ощущает себя в качестве учёного. Я заканчиваю, скажу, что я проблемы здесь не вижу – наука ушла, и религия в каком-то смысле тоже ушла из центрального магистрального направления, сместившись на периферию. Центральный человек XXI в. – это атеист. Более того, убеждённый, с верой в это ничто, хайдегерианец, постмодернист, экологист, сторонник сексуальной свободы и т. д. Вот это магистральный человек, человек мэйнстрима. Такого человека вопросы о соотношении науки и религии совершенно не интересуют. Мнение у меня, конечно, несколько пессимистическое, но с элементами оптимизма, что всё в наших руках, мы можем и по-другому всё устроить.

Scholasticism is not only a philosophical doctrine, but also an intellectual-social movement, an idea, that, according to Marx, "seized the masses" and became "a real force." What is meant? First of all, dozens of medieval universities (by the beginning of the 16th century their number was approaching 100), in which tens of thousands of students were trained. In the largest universities: Oxford, Cambridge, Salamanca, Paris, Bologna - the number of students in the era of High Middle Ages often exceeded 10,000 people. (Sometimes it reached up to 30,000 people). According to medieval standards - this is a huge figure, comparable to the size of an army. It should be borne in mind that we are talking about tens of thousands of healthy, intellectually developed young people (able to master the dead Latin language - the language of the edification at that time - that in itself was already a certain intellectual qualification) that were taken out of social production and armed forces, i.e. represented a kind of surplus generated by the specific demographic situation of the Middle Ages: high birth rates in church-sanctified families (with a virtually zero divorce rate and a strict ban on abortion). High infant mortality, characteristic of the Middle Ages, contributed to the survival of the most strong and healthy children.

 It should be noted that this surge of interest in education, when universities emerged like mushrooms across Europe, from Mallorca to Uppsala and from Salamanca to Vilnius, had no precedent in the history of world civilizations. We find nothing of the sort neither in Byzantium, nor in Russia, nor in the countries of the Arab Caliphate. Of course, both Byzantium and the Arab Caliphate (especially Spain) were suppliers of ideas and manuscripts to Western Europe (but not of the language of instruction, which characteristically coincided with the liturgical language of the Catholic Church). However it may be, neither Byzantium nor the Arab Caliphate could provide the enthusiasm with which tens of thousands of young people for the span of 300 years (from the rise of the first universities till the beginning of the Reformation) were trained in science, leaving for this not only military service, trade and agriculture, but often depriving themselves of the joys of family life. It should also be taken into account that a large percentage of students trained in medieval universities were monks (mostly Dominicans and Franciscans), which gave the universities a special religious flavor.
In contrast to the accepted view that the epoch of patristics has smoothly flowed into the era of scholasticism, it is necessary (because facts require it) to talk about the "revolutionary" nature of the process of transition from patristics to scholasticism and to recall what K. Marx wrote about "the change of socio-economic formations" or T. Kuhn about the "paradigm shift". Indeed, at the turn of the 11th-12th centuries, when scholasticism was born, unusual events took place, reflected in the historical and hagiographic sources of that time. These "revolutionary" events could not but be: after all, if we dare use the language of mathematics, the function can’t change the sign, if it does not cross the axis-of-abscissas. And the fact that "the function changed its sign" is indicated e.g. by the circumstance (which was highlighted by Sergei Averintsev in his report "The World of Aquinas: Some Characteristic Features", read in Moscow in February 1980) that Thomas Aquinas, going on the road, took with him to the travel bag two books: the Bible and the Metaphysics of Aristotle. It is absolutely impossible to imagine, Averintsev noted, that any of the theologians and saints of the first millennium could have done anything similar. For the era of patristics, the Bible was the center around which theology was created, the main idea of patristics being the idea of harmonizing the Old and New Testaments, and so it was back in the days of Abelard's teacher Anselm of Laon. And this was the case even later, in the second half of the 12th century: one of the writings of Joachim of Fiore, who lived then and later was accused of heresy, is called “De concordia Veteris et Novi Testamenti” (On the Concordance of the Old and the New Testament) and even later - at the beginning of the XIII century in the work of one of the first followers of Francis of Assisi - Anthony of Padua. But something began to change already in the days of Abelard, openly mocking the "stupidity" of his teacher Anselm of Laon. Note that the Abelard’s star ascended in Paris, and in this city, as hagiographic sources tell us (e.g. the life of St. Bruno the Carthusian) at the end of the eleventh century, even before the period of Abelard's apprenticeship, an event occurred that shocked the contemporaries. A wonderful incident occurred during the burial of one of the brightest professors of the Paris Cathedral School - Raymond Diocres. A legend says that this professor died suddenly during the lecture (which in itself is not a miraculous event). However, the sudden death (without repentance) was still considered reprehensible in those days and raised doubts about the righteousness of the deceased: it was only in the era of humanism that St. Alyosius Gonzaga, on one occasion was playing ball and when his tutor asked, ‘What would you do if you were told that the end of the world and judgment were to come in a few minutes?’  he replied,  ‘I would go on playing ball.'” Nevertheless, since Raymond Diocres did not commit anything openly criminal in his life, he was not deprived of a church burial, and many of his disciples gathered at his funeral. And during the burial service a wonderful event happened: the dead man suddenly rose from the coffin and said: "They call me to court". Frightened clergy with even greater zeal continued reading the funeral prayers. Then, after some time, the deceased again rose from the coffin and said: "I am standing before the Judge." The service was continued, and the deceased rose from the coffin for the third time and, with the words "I am condemned," fell back. This extraordinary incident affected the audience so much that one of them, named Bruno, left the world, became a hermit and subsequently founded the Carthusian order. This episode, though of a legendary character, was reflected in the fine arts (the canvas by Eustache Le Sueur "The Death of Raymond Diocres" hangs in the Louvre Museum) and, most importantly, it vividly reflects the distrustful attitude to "professorial scholarship" and the cathedral schools as a whole. Recall that after only a few decades in Paris, there will be no less scandalous incident with another well-known professor - Peter Abelard, who had seduced his student Eloise and was castrated by the angry relatives of the defiled girl.
It is Abelard who can be rightfully considered the founder of scholasticism, for he wrote the book “Sic et non”, in which he showed that the opinions of the Fathers of the Church on the most important theological questions (the proofs of the existence of God, freedom of will, etc.) differ from one another. Subsequently, Thomas Aquinas in the "Summa Theologiae" will apply the same method of collision between the thesis and the antithesis, and will try to find in each case the most convincing arguments in favor of each of diametrically opposed judgments, often reinforcing both the thesis and the antithesis with quotes from the Holy Scriptures and the Fathers of the Church. In addition, Abelard had a philosophical and theological rationale for the idea of a debate (see the introduction to “Dialogus inter Philosophum, Judaeum et Christianum” = “Dialogue between a philosopher, a Jew and a Christian”). The pupil of Abelard, Peter Lombard (the author of the “Sentences”), became the favorite subject of medieval scholastic commentaries (beginning with Thomas Aquinas and ending with Domingo de Soto). On the contrary, the main opponent of Abelard - Bernard of Clairvaux ideologically belongs to the previous epoch of patristics. In his famous interpretation of the Song of Songs, Bernard emphasized the patristic thesis that the truth is not revealed in dispute and scholarly research, but in prayer and contemplation to the soul ascending to holiness. From Bernard's point of view, the sinful way of life of Abelard, who seduced his pupil, most clearly testifies to the viciousness of the whole of Abelard's philosophy. No wonder that it was Bernard Clairvaux, himself ascetic and mystic, who persistently sought the condemnation of a number of Abelard's theses at the 12th-century church councils. Prosopographical comparison of these two figures - Bernard and Abelard - could give many additional illustrations to the thesis of the revolutionary nature of the transition from patristics to scholasticism. There are other illustrations. For example, Walter of Saint Victor wrote in the second half of the 12th century a treatise “Contra quatuor labyrinthos Franciae” (“Against the four labyrinths of France”), directed against four scholastic theologians: Abelard, Peter of Lombard, Gilbert de la Porree and Peter of Poitiers. According to Walter of Saint Victor, the above-mentioned theologians deviated from the direct path shown by the Fathers of the Church, and were leading the French theology into the labyrinths of scholasticism. Likewise, another theologian of the 12th century - Peter of Blois - in his work “De Judaeorum perfidia” ("On the Perfidy of the Jews") openly criticizes the very idea of a dispute with the Jews, that is, directly contradicts the opinion of Abelard, who considered such disputes as the only way to obtain truth. These few examples can, of course, be multiplied indefinitely. But what is mentioned is enough to show the revolutionary nature of the events that took place in the 12th century and underline the changes that their contemporaries perceived as a revolution.
The epoch must be judged by the character and contents of those problems that are in the center of attention of the most outstanding minds of the time. In the era of patristics, this center of attention was the Bible - a collection of Jewish traditions that received as if a new life on the Greco-Roman cultural soil - which in itself is surprising. No less surprising is the fact that the era of patristics suddenly ends and the center of attention of the most outstanding representatives of the next era - the era of scholasticism - is already outside the Bible. It is Aristotle's metaphysics, where they were trying to find a basis for a comprehensive picture of the universe (universum), and it is Aristotelian philosophy that will be taught as the ultimate truth to hundreds of thousands (and maybe millions) of enthusiastic and intelligent young people from the 13th to the 16th century.
What is the reason for this change of eras? It is clear that there was a surge of passionarity (according to L.N. Gumilev) - after all, it is impossible to create a mass intellectual movement on demand! One can compare this paradigm shift with the removal of one of the Apocalyptic seals: " And I saw when the Lamb opened one of the seals, and I heard, as it were the noise of thunder, one of the four beasts saying, Come and see. "(Rev. 6:1). It is not to be excluded that the reasons for the change of epochs and the corresponding paradigm shifts lie outside these epochs and beyond these paradigms, being the consequences of the mysterious events taking place in the heavenly world. Actually, this is what Jesus Christ teaches us when he says: "All these things must come to pass" (Matt. 24, 6). Did the emergence of scholasticism serve for the good or evil of Europe? On this question a lot of often opposing answers were given. Some saw progress in it, others saw apostasy. We shall not make an attempt to give an axiological assessment of what happened. Our task is to indicate the intellectual revolution of the XII century and to be surprised at it.
+++
I would like to start with Lev Shestov's book «Athens and Jerusalem», where he pays attention to one detail. An interesting detail: we are talking about one of the statements of the Catholic theologian St. Peter Damian. I say "Catholic" because I take the situation after the separation of churches, the western Church we call Catholic. Although the eastern Church, according to the Nicene Creed, is also Catholic (“katholike ekklesia”). I just want to clarify some terminological things, so that later there would be no unnecessary disputations. There was a book "Life of Ambrose of Milan" written by certain Paulinus in the 5th century. One could find there the expressions “fides Catholica” (Catholic faith), “plebs Catholica” (Catholic people), “Catholica ecclesia” (Catholic church), etc. My friend, Father Antony, who was my neighbor, asked me to help him with the translation of this book from Latin into Russian. I indeed helped him and everywhere translated "catholicus, catholica" as "Catholic". The teacher of Patrology looked at the translation and said that everything was fine, but recommended instead of the word “Catholic” to write "Orthodox." Let this short true story serve us as an introduction. St. Peter Damian, one might say, was a Catholic theologian, that is, a Western theologian, a Latin theologian. And then Lev Shestov quotes St. Peter Damian saying that God is so powerful that He “could bring it about that that which had been had not been”. This is in glaring contrast with the teaching of St. Thomas Aquinas, who represents the traditional scholasticism, where it is said that God can’t do it (i.e. can’t change the past). This then goes on and on. Descartes says: "An potuisset Deus imperare creaturae ut se odisset?" (“Could God have commanded the creature to hate Him?”). And he answers: "Jam non potest" (“Now He can’t”). That is, if God decided that to hate Him were lawful, then it would be so.
      The question arises: what actually happened? How did the scholasticism come about? Indeed, this is a kind of a passionary movement. The first speaker, Grigory Borisovich Gutner, said that, in the end, this led to the death of God. Maybe so, but at least there is some period in the evolution of the European thought. The thinking of St. Peter Damian is actually patristic, that is, for him the main thing is God, the salvation of the soul. I will give an example from St. Peter Damian, so that it was clear how classical he is, how much he is still "ancient." He describes a Byzantine princess who married a son of a Venetian doge. The author says how strange she was, this Byzantine princess. She asked her slaves to cut meat in small pieces, and with a special little fork, brought these pieces to her mouth. And to remove the unpleasant smells of the Venetian lagoons, she used special incenses. And, finally, she asked the maids to collect her morning dew for washing. St. Peter Damian asks where all this luxury leads? And she, and her husband, and their child - all died from the plague. The Lord punished them for this love of luxury, the love of comfort. St. Peter Damian still thinks quite traditionally. But already, for example, Abelard, who lived only a century after St. Peter Damian, already wrote an essay titled "Dialogue between a philosopher, a Jew and a Christian." The key word "dialogue" appears, that is, some sort of attempt to figure out who is right. Something, apparently, has happened in this century. I will give one more example. There is such a western saint of the XI century. – Bruno the Carthusian. He is the founder of the Carthusian Order, famous for its liqueur, Chartreuse. Why did Bruno go to the monastery? He previously studied with a Parisian professor. The professor died suddenly, without repentance. Then, in the XI century, it was considered bad when a person dies suddenly. He was nevertheless granted a Christian burial, for there were no heresies found in his works or homilies. When they were reciting a requiem service, he got up from the coffin and said: "They take me to court." And again he lay down. Then he stood up a second time and said: "They read my sentence." And he lay down. And, finally, for the third time he got up and said: "I am condemned." And he lay down in the coffin forever. This scene so affected Bruno that he took religious vows and subsequently founded the Order of the Carthusians with a very strict observance (and the famous green liqueur that we still drink). I'm telling you a little bit agadistically ... All this is meant to show that at the turn of the 11th-12th centuries something happened in Europe. There was another book called "On the Four Labyrinths of France", where the author tried to warn against the emerging scholasticism (four labyrinths are four philosophers, one of them is Peter Lombard). Beginning with Abelard, although his views were condemned by two Church Councils, the idea of scholasticism “has taken possession of the masses." It was the idea of studying nature. They began to open universities, where, of course, they studied seven free arts, Aristotelian philosophy, law both civil and ecclesiastical, medicine and, finally, theology. This was a mass phenomenon. By the XV century there were already about 100 universities in Europe, some of which were attended by thousands of students. It was a craze for science, that is, an attempt to find out how the world works. For example, Roger Bacon, a philosopher of the 13th century, directly formulates the program: we must create weapons in order to defeat unholy Muslims and Mongols. These were the grandiose plans. He also writes about how harmful the arguments from authority could be. This is what his namesake repeated, Francis Bacon, three centuries later. In fact, we are talking about the fact that the World Spirit, according to Hegel, passed from the knowledge of God to the knowledge of Nature. Then already a teacher of Pushkin, AIexander Galich speaks of a certain tetrad: the spirit first turns to its Creator, and it corresponds to the period of patristics. St. Peter Damian is still thinking about God, thinking about salvation. Here, for example, is also St. Bernard of Clairvaux. He has an interpretation of the "Song of Songs": how to ascend to God? There are three stages - osculum pedis (kiss of a foot), then in the second stage you can kiss the hand (osculum manus), and finally, osculum oris (kissing in the lips). You probably know that the "Song of Songs" begins with a verse: "Let him kiss me with the kisses of his mouth" (Song 1:2). So to these kisses of the mouth there is still a long way to go, it is impolite to immediately kiss in the lips, we must first go through the whole spiritual path. And a century after St. Thomas Aquinas took with him to the journey the Bible and "Metaphysics" of Aristotle in the road bag. Hence the idea of "two books" of Galileo appears: there is a book of nature and there is a book of Holy Scripture, and there can be no contradictions between them. But in fact, here it is a question of what had changed the attitude towards knowledge. Again Shestov says that earlier they understood science as "eating from the tree of knowledge of good and evil"? It is a sin. All knowledge is sin. It is not very clear why this "knowledge" was suddenly rehabilitated in the High Middle Ages. The tree of knowledge of good and evil sounds in Latin as “lignum scientiae boni et mali”. "Scientia" is a key word here. It turns out that what we do, science, is the same as eating fruits from the tree of the knowledge of good and evil. In fact, in the Middle Ages there was a turn, scientia, knowledge was no longer regarded as a sin. St. Thomas Aquinas even call theology a sacred knowledge (“sacra scientia”). And parallel to it exists natural knowledge (“naturalis scientia”). In other words God himself gave us the opportunity to explore this world. Then, according to AIexander Galich, the human spirit passes from the knowledge of nature to the knowledge of itself, that is, it is directed to itself. Hence Pico della Mirandola with his treatise "On the Dignity of Man", and, of course, the "cogito ergo sum" of Descartes, and philosophical reflection in general (Locke, Hume, Berkeley). And Rousseau, finally. Rousseau is just the quintessence of the third stage. He is openly unscientific. He generally believed that science only corrupts and ruins people. Of course, historians of science will say that, beginning with Galileo, science made a triumphant progress. But they underestimate the influence of Rousseau, Hume and Kant (all of them were enemies of positive science).
What can I say? Of course, we so imagine the history of Europe, that after the dark Middle Ages, there appeared Copernicus, Bruno, Galileo, the light shone, and then further and further till our days, till the development of the theory of relativity, etc. In fact, it is not so simple. If we continue Galich's logic, the human mind goes on to the fourth type of contemplation. First, it cognized God, in patristics, then it learned nature in scholasticism, then learned itself in humanism. This third period comprises the attempt to know what we can know, that is, epistemology, or Kant's question: "What can I know?" It's all about “ego”, an attempt by a person to know himself, his spirit. Finally, we go to the fourth stage, to the last one. The quintessence of this stage is Nietzsche. We turn to nihilism. The man suddenly says that God is dead, and, in fact, man also died, because in Nietzsche a man is already only a "bridge between the monkey and the superman". Man as such had died. "Man is not the goal," says Nietzsche. Man is only a means, something that must be overcome (ueberwinden), as Nietzsche writes in Zarathustra. The superman must come in his place. If he says that if God has died then we are facing "nothing". Then another German philosopher, Max Stirner, says that since there is no God, then, "I am God." This too will not last long, this unstable balance. In the end, we turn to what has already sounded in plenary reports - to the theme of "abandonment" of man in this world, that is, the theme "a man in the face of nothingness." Steven Weinberg talks about the same thing. The epilogue of his book The First Three Minutes is as follows: The universe will expand, cool down. In the end, everything will cool down in it, and all these ice blocks will be carried in space where no life is possible, and then... There is such an anecdote, when a person turns to the doctor with the question: "Doctor, shall I live?" The doctor replies: "And what is the point?" We learn all this, we study all this, but the question remains: "What is the point?" If the universe cools down and turns into an icy wilderness, what is the point that a man, Steven Weinberg, received the Nobel Prize? The fourth stage - the human mind is suddenly plunged into nothingness, which is now an object for it. The main object of Heidegger’s philosophy is "nothing". A stoical attitude to nothing: so I understand Heidegger’s philosophy. Yes, abandonment, yes, you are lonely. Try to have the courage to live in this situation of emptiness, nothingness and uncertainty. Personally I hope that the human spirit, after going through these four stages, will return to the first stage, will understand its loneliness, like the prodigal son in the Gospel parable. We ourselves have driven ourselves into Nietzscheanism and Heideggerianism, we are following the path that we ourselves have chosen. We have driven ourselves into this nihilism, and we can liberate ourselves from it by a strong-willed effort. In conclusion, I can say that science has long since ended, it happened back in the time of Descartes, Rousseau and Kant. Kant, having criticized pure reason, actually finished the science. What goes further is technology, simply the steam engine proved to be very effective in the development of capitalism, so the capitalists began to invest in research. It is no accident that Einstein graduated from the Polytechnical Institute in Zurich. He began as an employee of the patent office, he created the theory of relativity, one might say, in his spare time. He did not have a social order to create a theory of relativity. The same can be said of Georges Lemaitre, he was an abbot, in principle, he could have remained a professor of theology at the University of Louvain. The formulation of the theory of expanding universe was the initiative of Lemaitre himself. Another example is Mendel, he was the abbot of the monastery. All his experiments on crossing different varieties of peas were not encouraged by either the Church hierarchy or the scientific community. Scientific discoveries of modern times are connected with capitalism, or else science became a “divertissement”, as Pascal had predicted. In fact, judging by the empty halls of the INION library, people have no interest in science any more (of course, it is only a joke). A contemporary man feels abandoned and tries to cope with it – this is the most important problem of our epoch. It goes without saying, that different relics from past epochs are possible, Galileo's jubilee can be celebrated with pomp, but all this is only an empty form, and the spirit has long disappeared. Even Nietzsche wrote about this: "Do you long for knowledge as the lion for his prey?" The same Nietzsche said that science is the lot of mediocre people, the more mediocre a man is, the more successful scientist he may become: “Handcraft, trade, agriculture, science, a greater part of art – all of this can only exist on a broad foundation: on a strong and healthy consolidated mediocrity”. The era of geniuses in science has passed, as well as the era of strong religious movements. The central man of the XXI century is an atheist, a convinced one, with a belief in “nothing”, a Heideggerian, a postmodernist, an environmentalist, a supporter of sexual freedom, etc. This is the average modern man, the man of the mainstream. Such a person does not care about the question of the relationship between science and religion. My opinion, of course, is somewhat pessimistic, but with elements of optimism that everything is in our hands, we can arrange everything in a different way.