Salman Rushdie. Fury
© Salman Rushdie, 2001
© Александр Андреев, перевод, 2009
Падме
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
– 1 –
Профессор Малик Соланка, отставной историк идей, раздражительный кукольник, с недавнего пятьдесят пятого дня рождения приговоривший себя к безбрачию и одиночеству (и раскритикованный за это), обнаружил в свои серебряные годы, что живёт в золотом веке. За окном пеклось и потело долгое влажное лето, первый жаркий сезон третьего тысячелетия. Город кипел деньгами. Цены на собственность и аренду взлетели на небывалую высоту, а в разговорах об одежде все сходились на том, что мода никогда не была столь модной. Каждый час открывались новые рестораны. Магазины, агентства, галереи отчаянно пытались удовлетворить рвавшийся в небо спрос на всё более изысканную продукцию: выпущенное ограниченным тиражом оливковое масло, трёхсотдолларовые штопоры, заказные "хаммеры", свежайшее антивирусное программное обеспечение, службы сопровождения с акробатами и близнецами в главных ролях, видеоустановки, искусство дилетантов, легчайшие как перо платки из пуха вымерших горных козлов. Отделкой квартир занималось столько народу, что поставки высококачественных материалов и мебели шли мощным потоком. Люди записывались в очереди на ванны, дверные ручки, импортную твёрдую древесину, камины под старину, биде, мраморные плиты. Несмотря на недавнее падение индекса Насдак и амазонских акций, новая технология застала город врасплох: говорили о начале новых проектов, интернете, интерактивности: невообразимом будущем, уже наступавшем. Будущее как казино: все делали ставки, и каждый надеялся выиграть.
По улице профессора Соланки шлялись белые юнцы в мешковатых одёжках на радостно ссутуленных спинах, стильно имитируя нужду в ожидании готовых свалиться на них миллионных состояний. Особенно привлекала его исповедующий половое воздержание, но всё ещё ищущий взгляд высокая зеленоглазая девушка с выпирающими восточноевропейскими скулами. Её колючие розовые клоунские волосы торчали из-под чёрной бейсболки, пухлые губы сардонически усмехались, и она грубо хихикала в небрежно прикрывавшую рот ладошку, когда старомодный денди Солли Соланка с тросточкой, в соломенной шляпе и кремовом полотняном костюме проходил мимо во время послеобеденного моциона. Солли: никогда не нравившееся ему прозвище из колледжа, от которого он так и не смог избавиться.
"Эй, сэр? Сэр, простите? – Блондинка окликнула его: повелительным, требовавшим ответа тоном. Её сатрапы насторожились, словно преторианская гвардия. Она нарушала правила жизни большого города, нарушала нагло, уверенная в своей власти, в своей сфере влияния и телохранителях, ничего не боясь. Обычное нахальство красотки; невеликое дело. Профессор Соланка остановился и повернулся к бродячей богине порогов, которая продолжала говорить, нервируя его. – Вы много ходите. Каждый день Вас вижу, раз пять или шесть, Вы вечно куда-то идёте. Сижу тут, вижу, как Вы приходите, вижу, как Вы проходите, но у Вас нет собаки, и непохоже, чтобы Вы возвращались с подружками или с продуктами. Да и время странное, не может быть, чтобы Вы ходили на работу. И я спрашиваю себя: почему он всё время гуляет один? На другом конце города какой-то парень лупит женщин по головам бетонной глыбой, может, Вы слышали, но если бы я считала Вас садистом, то говорить бы с Вами не стала. А ещё у Вас британский акцент, тоже забавно. Несколько раз мы даже шли за Вами, но Вы никуда не направлялись, просто болтались, землю мерили. Мне показалось, Вы что-то ищете, и пришло в голову спросить, что. Просто по-дружески, сэр, по-соседски. Вы – какая-то тайна. По крайней мере, для меня".
Неожиданно в нём закипела ярость. "Чего я ищу, – гавкнул он, – так это чтоб меня оставили в покое". Голос дрожал от гнева: гораздо большего, чем заслуживала её навязчивость, гнева, шокировавшего его, затопившего бурным потоком нервную систему. Услышав в ответе горячность, девушка отпрянула, укрывшись за стеной молчания.
"Мужик, – подал голос самый большой, главный охранник из преторианцев, несомненно, её любовник, белый от перекиси центурион, – для апостола мира ты слишком буйный".
Она ему кого-то напомнила, но он не мог вспомнить кого, и маленький "старческий" провал в памяти привёл его в ярость. К счастью, когда он вернулся с карибского карнавала промокшим насквозь, в пропитавшейся влагой шляпе, застигнутый шквалом тяжёлого горячего дождя, её не было рядом – никого не было. Проходя мимо Конгрегации Шириц Исраэль в западной части Центрального парка (белый кит с треугольным фронтоном, подпираемым четырьмя массивными коринфскими колоннами), удиравший от ливня профессор Соланка вспомнил увиденную через боковую дверь тринадцатилетнюю девочку, только-только после бар-мицвы, ждавшую с ножом в руке церемонии благословения хлеба. Ни одна религия не предлагает церемонии Исчисления Благословений, посетовал профессор Соланка: в конце концов, англиканцы могли бы сподобиться. Лицо девочки светилось в сгущавшейся мгле, юные округлые черты несли отпечаток совершенной уверенности в том, что высочайшие ожидания сбудутся. Да, благословенное время, если Вы употребляете слова типа "благословенное"; которые скептик Соланка не употреблял.
На соседней Амстердам-авеню летний уличный рынок делал хорошие деньги, несмотря на ливень. Профессор Соланка подозревал, что на большей части планеты вещи, наваленные кучами на подобных распродажах, украшали бы витрины и полки изысканных бутиков и универмагов для высшего света. В Индии, Китае, Африке, почти всей Южной Америке обладатели досуга и кошелька, достаточных для покупки модных (или, на более бедных широтах, просто сносных) вещей, с лёгкостью пошли бы на убийство ради развалов Манхэттена, ради выброшенных шмоток и мягкой мебели доходных экономных магазинов, ради бракованного фарфора и дешёвок с фирменными ярлычками со складов уценённых товаров в деловом центре города. Встречая подобные дары легкомысленным пожатием плеч с высоты неправедного богатства, Америка оскорбляет остальной мир, старомодно думал Малик Соланка. Но в лето изобилия Нью-Йорк стал объектом и целью мирового вожделения и похоти, и "оскорбление" лишь разжигало жажду остального мира. По западной части Центрального парка туда-сюда катили конные повозки. Колокольчики на сбруях звенели, как монеты в кулаке.
Кинохит сезона изображал упадок имперского Рима времён Цезаря Хоакина Феникса, где честь и достоинство, не говоря о действиях и бездействии ценою в жизнь, встречались только на компьютерной иллюзии огромной гладиаторской арены – амфитеатра Флавия, или Колосса. В Нью-Йорке к хлебу также прилагались зрелища: мюзикл о милых львятах, мотогонки на Пятой, Спрингстин в Гардене с песней об убийстве невинного Амаду Диалло сорока одним полицейским выстрелом, угроза полицейского профсоюза бойкотировать концерт Босса, Хиллари против Руди, похороны кардинала, кино о милых динозаврах, кортежи двух вполне взаимозаменяемых и определённо немилых кандидатов в президенты (Гуш, Бор), Хиллари против Рика, поразившие концерт Спрингстина и стадион Ши молнии, возведение кардинала в сан, мультик о милых британских цыплятах, и даже литературный фестиваль; плюс серия "неукротимых" парадов во славу многочисленных этнических, национальных и сексуальных субкультур города, заканчивавшихся (иногда) поножовщиной и нападениями на (обычно) женщин. В дни парадов профессор Соланка, считавший себя урождённым поборником равноправия и горожанином с убеждениями "сельская местность – для коров", возбуждённо шагал локоть к локтю с согражданами. В одно воскресенье он тёрся плечами о субтильных "голубых" попрыгунчиков, в следующие выходные трясся рядом с большезадой молодой пуэрториканкой, носившей национальный флаг вместо лифчика. Он не чувствовал вторжения масс в свою жизнь; наоборот. В толпе ощущалась приятная анонимность, отсутствие вторжения. Никого тут не интересовали его тайны. Сюда шли, чтобы затеряться. Таково молчаливое волшебство масс, и в те дни потеря себя стала для профессора Соланки едва ли не единственной целью жизни. В эти особенно дождливые выходные в воздухе носились ритмы калипсо, и не просто прощания с Ямайкой Гарри Белафонте и ослиные песенки из отягощённых виной сентиментальных воспоминаний Соланки ("А теперь я вам правду скажу / За осла вы меня не держите / А не то поскачу закричу / За осла вы меня не держите!"), но настоящая сатира ямайских трубадуров-полемистов – Бананы Бёрда, Кула Раннингса, Йеллоубелли: она жила в Брайант-парке и наплечных шарманках вверх и вниз по Бродвею.
Но вернувшегося домой с парада профессора Соланку настигла меланхолия, тайная печаль, которую он пытался сублимировать в общественную жизнь. В мире что-то разладилось. Покинутый юношеской оптимистической философией мира и любви, он больше не мог примириться со всё более поддельной (в этом контексте он отвергал в остальном чудесное слово "виртуальная") реальностью. Его терзали вопросы о власти. Пока перегревшиеся граждане жуют разные сорта травы забвения, кто знает, что уносят в клюве правители города – не Джулиани и Сафиры, с таким презрением отвечающие на жалобы подвергшихся насилию женщин, пока в вечерних новостях не покажут любительские видеосъёмки инцидентов, не эти топорные марионетки, но высшие властители, которые всегда здесь, вечно насыщают свои ненасытные желания, разыскивая новизну, разрушая красоту и всегда, всегда требуя большего? Незримые, но вечно сущие цари мира, – безбожник Малик Соланка избегал соблазна создавать человеческие фантомы с даром вездесущности, – раздражительные, смертоносные Цезари, как сказал бы его друг Райнхарт, Болингброки с холодной душой, трибуны с руками мэра, Кориоланы полицейских комиссариатов… От последнего образа профессор Соланка вздрогнул. Он достаточно хорошо знал себя, чтобы различить в своём характере толстую алую жилу вульгарности; но пришедший в голову грубый каламбур его шокировал.
Кукольники заставляют нас скакать и кричать, поддался раздражению Малик Соланка. Кто же дёргает за нитки, когда мы, марионетки, пляшем?
Когда он открыл входную дверь, телефон звонил, а дождь всё капал с полей шляпы. Он резко сдёрнул беспроводной аппарат с базы в прихожей. "Да, слушаю?" Голос жены проник в ухо через кабель на дне Атлантики, или, может, через спутник высоко над океаном, всё меняется, ни в чём нельзя быть уверенным. Теперь, когда век пульса уступает место веку тона. Когда эпоха аналогов (и богатство языка, аналогии) уступает место цифровой эре: окончательная победа счёта над письмом. Он всегда любил её голос. Пятнадцать лет назад в Лондоне он позвонил Моргену Францу, другу в издательстве, тот случайно отошёл от стола, и проходившая мимо Элеонора Мастерс схватила трубку возмущавшегося аппарата; они никогда не встречались, но в итоге проговорили час. Через неделю они ужинали у неё, и никто из них не сетовал на столь неподходящее для первого свидания место. В результате – полтора десятилетия вместе. Итак, прежде всего он полюбил в ней голос. Именно эту историю они больше всего любили рассказывать друг о друге; теперь, в жестокое время после любви, когда память воссоздавалась как боль, когда у них остались лишь телефонные голоса, она стала одной из печальнейших. Профессор Соланка прислушивался к голосу Элеоноры и с каким-то отвращением представлял, как он разбивается на кусочки цифровой информации, любимый низкий голос, сначала глотаемый, а затем выплёвываемый компьютером где-нибудь в Хайдарабаде. Интересно, каков численный эквивалент прекрасного? Какими цифрами шифруется красота, какие числа её окружают, трансформируют, передают, декодируют и по дороге ухитряются как-то пропустить самую её душу? Не благодаря, но вопреки новым технологиям красота, этот призрак, это сокровище, проходит через новые машины без потерь.
"Малик. Солли. – Чтобы позлить. – Ты не слушаешь. Опять у тебя в голове один джаз, и простой факт, что твой сын болен, нигде не отложился. Простой факт, что мне каждое утро приходится просыпаться и слушать его вопрос, невыносимый вопрос, почему папы нет, нигде не отложился. Не говоря о простейшем факте, а именно, что без единой крупицы разума и мало-мальски правдоподобного объяснения ты сбежал от нас, убежал за океан и предал всех, кому ты больше всего нужен, кто тебя больше всего любит, до сих пор, будь ты проклят, несмотря ни на что". Всего лишь кашель, жизни мальчика ничего не угрожает, но она права; профессор Соланка ушёл в себя. Ушёл от маленького телефонного эпизода, как от большой жизни – когда-то вместе, теперь врозь, их брак когда-то считался нерушимым, лучшее партнёрство, когда-либо виденное всеми друзьями; как ушёл от общих родительских чувств к Асмаану Соланке, ныне невероятно красивому и добродушному трёхлетнему мальчугану, чудесному желтоволосому произведению темноволосых родителей, которого они назвали столь небесным именем (Асмаан, сущ., м., букв. небо, но также перен. рай) потому, что он был единственным раем, в который оба безоглядно верили всем сердцем.
Профессор Соланка извинился перед женой за рассеянность, в ответ она разрыдалась; громкий надрывный звук сжимал его сердце, ведь бессердечным человеком он уж точно не был. Он молча подождал, когда она успокоится. Потом заговорил официальным тоном, не позволяя себе – не позволяя ей – ни малейшей эмоции. "Я понимаю, что сделанное мной кажется тебе необъяснимым. Однако я помню, как ты сама читала мне лекцию о важности необъяснимого, – тут она повесила трубку, но он всё равно договорил, – у, э, Шекспира". Недослушанное окончание вызвало в памяти образ обнажённой жены, Элеоноры Мастерс пятнадцать лет назад, двадцатипятилетней прелестницы, лежавшей голой, голова на его коленях, потёртое "Полное собрание", переплетённое в синюю кожу, текстом вниз на её кустиках. Таким было неблагопристойное, но восхитительно быстрое завершение того первого ужина. Он принёс вино: три бутылки дорогого тиньянелло антинори (три! перестраховка соблазнителя); а она зажарила для него голень ягнёнка и подала к пахнущему тмином мясу салат из свежих цветов. В коротком чёрном платье она легко двигалась босиком по квартире, явно вдохновлённой дизайнерскими идеями группы Блумсбери, и хвасталась попугаем в клетке, имитировавшим её смех: слишком громкий для столь утончённой женщины. Первая и последняя незнакомка, с которой он когда-либо назначал свидание, она оказалась достойна своего голоса: красивая и умная, одновременно самоуверенная и ранимая, и прекрасная кухарка. Наевшись настурций и изрядно отведав его красного тосканского, она начала излагать тезисы своей докторской (они уже сидели на полу в её комнате, расположившись на домотканом ковре работы Крессиды Белл), но её прервали поцелуи, ибо профессор Соланка влюбился: нежно, как ягнёнок. В свои счастливые времена они с наслаждением спорили, кто сделал первый ход, она всегда горячо (но с блестящими глазами) отрицала, что могла зайти так далеко, он настаивал, – зная, что лукавит, – что она "бросилась на него".
"Тебе интересно слушать эту ерунду?" Да, кивнул он, рукой лаская маленькую, дивно отточенную грудь. Прикрыв его руку своей, она пустилась в объяснения. Она утверждала, что в сердце каждой великой трагедии лежат безответные вопросы любви, и чтобы понять смысл пьес, мы должны самостоятельно объяснить необъяснимое. Почему Гамлет, любящий покойного отца, бесконечно откладывает мщение, но разрушает любящую его Офелию? Почему Лир, любящий Корделию больше других дочерей, не слышит любви в её честности в первом действии и становится жертвой нелюбви её сестёр; и почему Макбет, мужчина из мужчин, любящий своего короля и свою страну, с такой лёгкостью идёт за эротичной, но лишённой любви Леди М. к трону из крови и зла? Профессор Соланка в Нью-Йорке, рассеянно сжимая в руке беспроводной телефон, с трепетом вспоминал уплотнившийся под его пальцами сосок Элеоноры; и её необычное объяснение проблемы Отелло, которая, по её мнению, заключалась не в "немотивированной злобе" Яго, а скорее в отсутствии у Мавра эмоциональной прозорливости, "невероятной тупости Отелло в любви, идиотской ревности, заставляющей его убить якобы любимую жену на основании абсолютно неубедительного свидетельства. – Вывод Элеоноры: – Отелло не любит Дездемону. В один прекрасный день меня просто осенило. Как настоящее просветление. Он говорит, что любит, но это не так. Потому что если он её любит, убийство бессмысленно. По-моему, Дездемона для Отелло – жена-трофей, самая ценная собственность, утверждающая его статус, физически доказывая его высокое положение в мире белых людей. Понимаешь? Он любит это в ней, но не её. Сам Отелло, очевидно, не чёрный, а "Мавр": араб, мусульманин, его имя – видимо, латинизация арабского "Аталла" или "Атаулла". Так что он – создание не христианского мира греха и искупления, а скорее исламской моральной вселенной, где полюса – честь и позор. Смерть Дездемоны – "убийство ради чести". Ей не нужно быть виновной. Достаточно обвинения. Нападки на её добродетель несовместимы с честью Отелло. Поэтому он не слушает её, не толкует сомнения в её пользу, не прощает её, не делает ничего, что может сделать любящий мужчина. Отелло любит только себя, себя как любовника и лидера; Расин, более напыщенный писатель, назвал бы это его flamme, его gloire. Она для него даже не личность. Он её материализовал. Она – его статуэтка: Оскар, Барби. Его кукла. По крайней мере, я это аргументировала, и они дали мне доктора, может, просто в награду за моё бесстыдство, за жуткую наглость". Она хорошенько глотнула тиньянелло, выгнула спину аркой, обняла его за плечи обеими руками и притянула к себе. Трагедия испарилась из их мыслей.
Столько лет спустя профессор Соланка стоял под горячим душем, отогревался после промозглой прогулки с распевавшими калипсо бродягами и чувствовал себя чванным идиотом. Цитировать против Элеоноры её собственный тезис: он легко мог избавить её от такой жестокости. О чём он думал, давая себе и своим жалким делишкам столь высокое шекспировское объяснение? Неужели он и впрямь осмелился поставить себя рядом с Венецианским мавром и королём Лиром, уподобить свои жалкие тайны их загадкам? Подобное тщеславие – более чем достаточное основание для развода. Надо перезвонить и сказать ей это в порядке извинения. Но и это стало бы фальшивой нотой. Элеонора не хотела развода. Даже сейчас она желала его вернуть. "Ты прекрасно знаешь, – не раз говорила она, – что если ты решишь выкинуть эту дурь из головы, всё будет замечательно. Просто замечательно. Если ты не передумаешь, я этого не переживу".
И такую жену он бросил! Если у неё и был недостаток, так это отказ сосать. (Его собственная эксцентричность заключалась в том, что он ненавидел прикосновения к своей макушке во время акта любви.) Если у неё и был недостаток, так это столь острое обоняние, что она заставляла его чувствовать себя вонючкой. (Однако в результате он стал чаще мыться.) Если у неё и был недостаток, так это привычка покупать, не спрашивая о цене: необычная черта у женщины, не родившейся в золотой колыбели. Если у неё и был недостаток, так это принятие как должного того, что её содержат, и способность потратить на Рождество больше, чем половина населения зарабатывает за год. Если у неё и был недостаток, так это материнская любовь, закрывшая ей глаза на все прочие человеческие страсти, включая, откровенно говоря, профессора Соланку. Если у неё и был недостаток, так это желание иметь ещё детей. И то, что больше она не хотела ничего. Даже всего золота мира.
Нет, она была безупречна: нежнейшая, внимательнейшая любовница, прекраснейшая мать, с сильным характером и богатым воображением, легчайший и полезнейший собеседник, не слишком разговорчивый, но хороший (см. тот первый телефонный разговор), и знаток не только блюд и напитков, но и человеческих душ. Если Вам улыбалась Элеонора Мастерс Соланка, Вы чувствовали мягкий, приятный комплимент. Её дружба – как похлопывание по спине. А если она тратила, не задумываясь, так что же? Дела у семейства Соланка шли неожиданно хорошо благодаря почти шокирующей всемирной популярности куклы со ртом до ушей и нахальной безмятежностью, которую как раз начали называть "позицией"; Асмаан Соланка, рождённый восемь лет спустя, казался её невероятной копией – светловолосым, темноглазым, добродушным воплощением. И хотя его занимали вполне мальчишеские интересы – земляные осы, паровые катки, ракеты и железнодорожные двигатели – и очаровывала решимость Кейси Джонса, упрямого маленького двигателя циркового локомотива из "Дамбо", – "думаю, я смогу, думаю, я смогу, думал, я смогу, думал, я смогу", – Асмаана постоянно (что его безумно злило) принимали за девочку, может, из-за красивых длинных ресниц, но, может, и потому, что он напоминал более раннее творение своего отца. Куклу звали Леди Бестолковка.
– 2 –
К концу 1980-х профессор Соланка пришёл в отчаяние от академической жизни, от её ограниченности, мелких распрей и жуткого провинциализма. "Могила разверзнется для всех нас, но перед донами колледжа она зевнёт от скуки, – заявлял он Элеоноре, добавляя, как оказалось, напрасно: – Готовься к нищете". Затем к ужасу коллег, но с полного одобрения жены он оставил штатную должность в Королевском колледже, Кембридж, – где исследовал развитие идеи ответственности государства за граждан и перед ними, а также параллельной и часто противоположной идеи суверенной личности, – и переехал в Лондон (на Хайбери-хилл, куда долетали крики со стадиона "Арсенал"). Вскоре его затянуло телевидение, вызвав предсказуемые завистливые насмешки, особенно когда Би-би-си поручила ему подготовку серии ночных популярных передач по истории философии, действующими лицами которых должны были стать огромные яйцеголовые куклы из знаменитой коллекции профессора Соланки, изготовленные им собственноручно.
Это было уже слишком. Терпимое чудачество уважаемого коллеги стало нетерпимой глупостью трусливого перебежчика; "Приключения Леди Бестолковки" ещё до выхода на экран подверглись единодушному осмеянию великими и малыми "интелями". Потом они вышли в эфир и за сезон, к удивлению и досаде критиканов, выросли из тайной радости группки ценителей в культовую классику с приятно молодым и быстро расширяющимся кругом поклонников, удостоившись в итоге желанного постоянного места сразу после вечерних новостей. Там они расцвели в полнокровный хит.
В Королевском колледже хорошо знали, что в Амстердаме двадцатипятилетний Малик Соланка (приехавший в город для участия в дискуссии о религии и политике в содержавшемся на деньги Фаберже институте с левой репутацией) посетил Рийксмузей и был очарован выставкой сокровищ – тщательно меблированных кукольных домиков: уникальных изображений внутреннего устройства быта старой Голландии. Они были открыты спереди, словно бомбы снесли фасады; или напоминали маленькие театры, которые он завершал своим присутствием. Он был их четвёртой стеной. Всё в Амстердаме стало казаться миниатюрным: собственная гостиница на Херенграхт, дом Анны Франк, невероятно красивые суринамки. Шутка ума: видеть человеческую жизнь мелкой, уменьшенной до кукольных размеров. Молодому Соланке понравился результат. Оставалось пожелать минимальной честности в том, что касается масштаба человеческих стремлений. Если Вы уже щёлкнули этим переключателем в голове, трудно вернуться к прежнему восприятию. Маленькое прекрасно, как именно тогда начал доказывать Шумахер.
День за днём Малик навещал кукольные домики Рийксмузея. Прежде ему и в голову не приходило что-то мастерить. Теперь его мысли заполняли стамески и клей, лоскуты и иглы, ножницы и глина. Он воображал себе обои и мягкую мебель, мечтал о простынях, придумывал крепежи для ванной. Но после нескольких посещений стало ясно, что одних домиков мало. Его воображаемая среда обитания должна быть населена. Без людей всё бессмысленно. Голландские кукольные домики, при всей сложности и красоте, и несмотря на способность обустроить и украсить воображение, в конечном счёте навели его на мысль о конце света, о странном катаклизме, в котором собственность не пострадает, но всё дышащее умрёт. (Оставалось несколько лет до изобретения средства окончательного отмщения неодушевлённого живому: нейтронной бомбы.) Появление такой идеи вызвало у него отвращение к этому месту. Воображение начало рисовать гигантские груды миниатюрных трупов в задних комнатах музея: птиц, зверей, детей, слуг, актёров, знатных дам, лордов. Однажды он вышел из великого музея и больше никогда не появлялся в Амстердаме.
Вернувшись в Кембридж, он немедленно занялся созданием личного микрокосма. С самого начала его кукольные домики стали продуктом уникального персонального видения. Поначалу они были причудливыми, даже сказочными; научная фантастика вспоминала о будущем вместо прошлого, уже непревзойдённо схваченного миниатюристами Нидерландов. Фаза НФ длилась недолго. Соланка, подобно великим матадорам, быстро постиг ценность работы ближе к быку; то есть использования материалов собственной жизни и ближайшего окружения и придания им – алхимией искусства – странности. Его проникновение в суть, которое Элеонора назвала бы "просветлением", в итоге привело к серии кукол "Великие Умы", часто помещённых в маленькие сценки – Бертран Рассел под полицейской дубинкой на пацифистском ралли во время войны, Кьеркегор, идущий в оперу на антракт, чтобы друзья не считали его слишком рьяно работающим, Макиавелли, жестоко пытаемый на дыбе, Сократ, пьющий неизбежную цикуту; и любимец Соланки, Галилео с двумя лицами и четырьмя руками: одно лицо шепчет правду, и одна пара рук прячет под складками одежды маленькую модель Земли, вращающейся вокруг Солнца; другое лицо, опущенное долу и кающееся под суровыми взглядами людей в красных рясах, публично отрекается от истины, и вторая пара рук плотно, набожно вцепилась в Библию. Годы спустя, после ухода Соланки из академических кругов, куклы послужат ему. И эти, и любопытный искатель знания, которого он создал для роли их телевизионного интервьюера, и суррогат аудитории, кукла-путешественница во времени Бестолковка, ставшая позже звездой, идущей нарасхват во всём мире. Бестолковка, его сообразительный, следящий за модой, но всё же идеалистический Кандид, его Борец За Правду в одежде городских партизан, его девушка-Басё с колючими волосами, странствующая с нищенской чашей в руке по глубокому северу Японии.
Леди Бестолковка: сообразительная, бойкая, искренне тянущаяся к глубоким знаниям, к мудрости высшего качества; не столько ученица, сколько агент-провокатор на машине времени, толкающая великие умы прошлого к удивительным откровениям. Так, любимым беллетристом еретика семнадцатого века Баруха Спинозы оказался П.Г.Вудхауз: потрясающее совпадение, учитывая, что любимым философом бессмертного танцующего слуги Реджинальда Дживза был Спиноза. (Спиноза, перерезавший ниточки, отпустивший Бога в отставку с поста верховного кукловода и веривший, что откровение произошло не над человеческой историей, но в ней самой. Спиноза, никогда не носивший неподходящих рубашек и галстуков.) Великие Умы в "Приключениях Бестолковки" тоже могли прыгать по временам. Иберийский арабский мыслитель Аверроэс и его иудейский коллега Маймонид оказались горячими фанатами "Янки".
Лишь однажды Бестолковка зашла чересчур далеко. В беседе с Галилео Галилеем она в развязной манере накачавшейся пивом современной молодёжи предложила великому человеку свою точку зрения на его проблемы. "Мужик, я бы такое дерьмо не потерпела, – пылко сказала она, наклонившись к нему. – Если бы какой-нибудь папа заставлял меня врать, я бы затеяла грёбанную революцию. Я бы его дом подожгла. Я бы весь его сраный город спалила". Конечно, непристойности смягчили на ранних стадиях производства, но проблема была не в этом. Поджог Ватикана боссы телеканала потерпеть не могли, и Леди Бестолковка впервые испытала унижение цензорских ножниц. И ничего не могла сделать, разве что, может, шептать правду вместе с Галилео: а всё-таки она вертится. И всё-таки гори оно синим пламенем…
Перемотка в Кембридж. Уже первые попытки "Солли" Соланки – космические станции и напоминавшие стручки конструкции для сборки на Луне – дышали оригинальностью и воображением, качествами, которые, по громкому застольному утверждению занимавшегося Вольтером специалиста по французской литературе, "освежающе отсутствовали" в его научных трудах. Острота вызвала взрыв хохота всех слышавших.
"Освежающе отсутствовали". Оксбриджский стиль: лёгкие, подтрунивающие оскорбления, одновременно шутливые и смертельно серьёзные. Профессор Соланка так и не привык к колкостям, частенько получал жестокие раны, всегда делал вид, что понимает смешную сторону, хотя никогда не понимал. Как ни странно, это сблизило его с атаковавшим его вольтерьянцем с устрашающим именем Кшиштоф Уотерфорд-Вайда, известным как Дубдуб: у них возникла абсолютно невероятная дружба. Уотерфорд-Вайда, подобно Соланке, под давлением беспощадных коллег принял общую манеру общения, но так же страдал от дискомфорта. Соланка это знал и не держал на него зла за "освежающее отсутствие". Но смеха слушателей не забыл никогда.
Дубдуб: общительный воспитанник Итона старой закалки, при деньгах, наполовину светский лев клуба Хэрлингем, наполовину польский бука, сын нувориша, коренастого иммигранта-стекольщика, который выглядел, говорил и пил как шпана из подворотен, сделал капитал на двойном остеклении и поразительно удачно женился, к ужасу сельских соседей ("Софи Уотерфорд вышла за поляка!"). У Дубдуба были мягкие волосы и приятная внешность Руперта Брука, подпорченная выдающейся челюстью, полный шкаф ярких твидовых жилетов, ударная установка, быстрая машина, ни одной подруги. На балу новичков в первом семестре эмансипированные девчонки шестидесятых отвергали все его приглашения на танец, заставив под конец взвыть: "Ну почему все девушки Кембриджа такие грубые?" На что какая-то бессердечная Андрэ или Шэрон ответила: "Потому что все парни похожи на тебя". В очереди к ужину он игриво предложил ещё одной красотке свою сосиску. На что та, невозмутимая Сабрина, привыкшая отшивать нежеланных ухажёров, не поворачивая головы, сладким голосом резко ответила: "Ох, некоторых животных я просто никогда не ем".
Надо сказать, Соланка и сам не раз подкалывал Дубдуба. В день совместного выпуска летом 1966-го, когда, облачённые в мантии, ликующие, окружённые родителями на лужайке перед колледжем, они позволили себе помечтать о будущем, невинный Дубдуб неожиданно заявил о намерении стать романистом. "Может, как Кафка, – размышлял он, улыбаясь унаследованной от матери аристократической улыбкой хоккейного капитана, которую не омрачала никакая тень боли, бедности или сомнений, и которая смотрелась так неуклюже под отцовским наследством – тёмными кустистыми бровями, напоминавшими о непередаваемой нужде предков в бесславном городе Лодзь. – "В крысиной норе". "Создание бесцельной машины". "Ярость". Что-нибудь такое".
Соланка сдержал веселье, терпеливо сказав себе, что в конфликте между улыбкой и бровями, между английской серебряной ложечкой и польской оловянной кружкой, между матерью, похожей на сияющее, почти двухметровое блюдо Круэлы де Виль, и отцом, напоминавшим приземистый плосколицый бачок, действительно может найтись место, где появится и расцветёт писатель. Кто знает? Может, именно такие условия нужны для выведения немыслимого гибрида, английского Кафки.
"Или наоборот, – взвешивал Дубдуб, – поискать что-то коммерческое. "Долина райских птичек". Или найти золотую середину, на полпути от высоколобых к плебеям. Большинство составляют средние, Солли, не спорь. Им нужно возбуждение, но не слишком много. И, чёрт возьми, не слишком долго. Им не нужны твои великие кирпичи, твой Толстой, твой Пруст. Короткие книжки, от которых не болит голова. Великие классики, пересказанные – вкратце – как криминальное чтиво. "Отелло", осовремененный до "Мавра-убийцы". Что скажешь?"
И он сказал. Набравшись марочного шампанского от Уотерфорд-Вайд, – родители Малика не смогли приехать из Бомбея на выпуск, и Дубдуб щедро и часто наполнял его бокал, – Соланка разразился страстным протестом против абсурдных предложений Кшиштофа, всерьёз моля избавить мир от литературных излияний автора по имени Уотерфорд-Вайда. "Пожалуйста, не надо тёмных угрожающих сельских саг: "Голова невесты" в стиле "Замка". "Метаморфозы в Блэндингсе". О, помилосердствуй. И потом, не увлекайся описанием любовных игр. Ты скорее Алекс Портной, чем Джеки Сьюзен, которая заметила, помнишь, что восхищается талантом г-на Рота, но не стала бы пожимать ему руку. Прежде всего, воздержись от своих кассовых классиков. "Загадка Корделии"? "Неопределённость в Эльсиноре"? Ох, ох, ох".
После нескольких минут дружески враждебных подшучиваний Дубдуб добродушно уступил: "Ладно, может, я лучше стану кинорежиссёром. Мы как раз собираемся на юг Франции. Возможно, там нужны режиссёры".
Малик Соланка всегда питал слабость к бестолковому Дубдубу, частично из-за его способности говорить подобные вещи, но ещё из-за доброго и открытого сердца, скрытого под слышным отовсюду гоготом. Кроме того, он был перед ним в долгу. В общежитии Королевского колледжа Маркет-хилл холодной ночью 1963-го восемнадцатилетнего Соланку впору было спасать. Весь первый день в колледже он провёл в состоянии дикого, безумного ужаса, неспособный вылезти из постели, всюду видя демонов. Будущее казалось открытым ртом, ждущим его, чтобы проглотить, как Кронос глотал своих детей, а прошлое – связи Соланки с семьёй сильно ослабли – было разбитым корытом. Осталось невыносимое настоящее, в котором он совершенно не мог действовать. Куда проще оставаться в постели, натянув одеяла. В безликой современной комнате (норвежское дерево, окна в стальных рамах) он забаррикадировался от всего, что может его ждать. Из-за двери звали; он не отвечал. Шаги приближались и удалялись. Но в семь вечера раздался голос, непохожий на другие – громче, звучнее и абсолютно уверенный в ответе: "Эй, тут кто-нибудь потерял чертовски громадный чемодан со смешным именем на бирке?" И Соланка, к собственному удивлению, ответил. Так закончился день страха и бесчувствия, и начались университетские годы. Жуткий голос Дубдуба, словно поцелуй принцессы, снял заклятие.
Пожитки Соланки по ошибке доставили в общежитие колледжа на Пиз-хилл. Крис – ещё не ставший Дубдубом – нашёл тележку, помог Соланке погрузить на неё чемодан и отвезти к нужному дому, а потом затащил несчастного владельца чемодана поужинать и выпить пива в зале колледжа. Позже они сидели рядом в этом зале и слушали ослепительного ректора Королевского колледжа, говорившего, что они находятся в Кембридже "ради трёх вещей – ума! ума! ума!" И что в предстоящие годы они получат больше всего – больше, чем на любых занятиях и лекциях – во время, проведённое "в комнатах друг друга, оплодотворяя друг друга". Неудержимый гогот Уотерфорд-Вайды – "ХА-ха-ха-ХА" – разорвал наступившую после этой фразы оглушительную тишину. Соланка полюбил его за тот дерзкий хохот.
Дубдуб не стал ни романистом, ни кинорежиссёром. Он написал диссертацию, получил докторскую степень, ему предложили должность, и он кинулся на неё с таким благодарным видом, будто только что решил вопрос о смысле всей оставшейся жизни. В этом выражении Соланка разглядел за маской золотого мальчика юношу, отчаянно рвущегося из мира привилегий, в котором родился. Пытаясь объяснить это, Соланка изобретал для него мать (пустую светскую даму) и отца (невежественное животное), но воображение подвело; родители, которых он встретил в действительности, оказались очень милыми и искренне любящими сына. Но Уотерфорд-Вайда и впрямь отчаянно рвался, и даже называл (в подпитии) должность в Королевском колледже "чёртовой дорогой жизни, кроме которой у меня нет ничего". Тогда как по любым обычным стандартам у него было всё. Быстрая машина, ударная установка, семья в Роухэмптоне, доверительная собственность, связи с персонажами "Татлера". Соланка, которому не хватило сочувствия, о чём он позже сильно сожалел, посоветовал Дубдубу не валяться в луже жалости к себе. Дубдуб замер, кивнул, гоготнул – "ХА-ха-ха-ХА" – и больше не заговаривал на личные темы много лет.
Вопрос интеллекта Дубдуба для многих коллег остался без ответа: Загадка Дубдуба. Он частенько казался глупцом, – кличка Пух, в честь бессмертного Бестолкового Медведя С Опилками В Голове, не прижилась как слишком обидная даже для Кембриджа, – но академические успехи обеспечили ему продвижение. Тезисы о Вольтере, обеспечившие ему докторантуру и стартовую площадку для последующей славы, звучали апологией Панглоса – как из-за первоначального чрезмерного (лейбницевского) оптимизма этого вымышленного героя, так и из-за последующего перехода к полному квиетизму. Они настолько глубоко противоречили антиутопическому, коллективистскому, политически ангажированному духу времени их написания, что стали для Соланки, как и для других, серьёзным шоком. Дубдуб ежегодно читал лекции под девизом "Возделывайте свой сад". Считанные лекции в Кембридже – Певзнера, Левиса, вот и всё – собирали сопоставимые толпы. Молодёжь (или, точнее, более молодые, ибо при всей старомодности нарядов Дубдуб ни в коей мере не распрощался с молодостью) приходила забрасывать лектора каверзными вопросами и освистывать, а уходила притихшая и задумчивая, покорённая глубокой свежестью его натуры, той же голубоглазой невинностью и уверенностью в том, что будет услышан, которая когда-то освободила Малика Соланку от ужаса первого дня.
Времена меняются. Однажды утром в середине семидесятых Соланка проскользнул в зал, где друг читал лекцию. Его впечатлила жёсткость того, что говорил Дубдуб, и сильный контраст слов с почти пифийской одержимостью. С виду – затрапезный фат, безнадёжно отставший от духа времени. Но слушатель обнаруживал совсем другое: давящую беккетовскую мрачность. "Не ждите ничего, – говорил Дубдуб левым радикалам и длинноволосым бородачам, размахивая разваливающейся копией "Кандида". – Об этом говорят хорошие книги. Жизнь не станет совершеннее. Плохие новости, знаю, но уж какие есть. Лучше не бывает. Можно сказать, что способность человека к совершенствованию – просто неудачная шутка Господа".
Десятью годами ранее, когда утопии (марксистов, хиппи) ждали за углом, когда экономическое процветание и полная занятость потакали блестящим, идиотским фантазиям образованной молодёжи об уходе от мира или о иерихонских трубах революции, его бы линчевали или минимум заткнули рот. Но эта Англия уже пережила забастовку горняков и трёхдневную рабочую неделю: надломленная Англия в образе большого монолога Лаки в "Годо", где человек за несколько слов съёживается и усыхает; и золотой миг оптимизма, когда лучший из миров казался уже за поворотом, быстро тускнел. Стоическая трактовка Панглоса Дубдубом – возрадуйтесь в мире, как он есть, ибо это всё, что вам дано, а радость и отчаяние суть взаимозаменяемые понятия – быстро находила отклик.
Она впечатлила и Соланку. Пытаясь сформулировать свои взгляды на вечную проблему власти и личности, он иногда слышал подзуживающий голос Дубдуба. Пришло время статистов, и во многом именно Уотерфорд-Вайда помог ему не бежать за толпой. Государство не даст тебе счастья, нашёптывал Дубдуб, оно не сделает тебя добрым и не вылечит разбитое сердце. Государство содержит школы, но может ли оно научить детей любить чтение, или это твоя работа? Существует Национальная служба здравоохранения, но что она может сделать с огромным количеством людей, идущих к врачу без необходимости? Государство строит дома, но добрососедство – не правительственная забота. Первую книгу Соланки, маленький томик, названный "Что нам нужно", о переменчивом отношении к проблеме государства и личности в европейской истории, атаковали с обоих краёв политического спектра, а позже сочли одним из "пре/текстов" явления, названного тэтчеризмом. Профессор Соланка, противник Маргарет Тэтчер, виновато признавал долю правды в утверждении, воспринятом как обвинение. Консерватизм по Тэтчер оказался диссидентской культурой, пошедшей по неверному пути: он разделял недоверие своего поколения к институтам власти и использовал язык оппозиции для разрушения старых центров силы – чтобы отдать власть не народу, что бы это ни значило, а кучке жирных котов. Это была экономика капельницы – грех шестидесятых. Подобные размышления существенно повлияли на решение профессора Соланки покинуть мир мысли.
К концу 1970-х Кшиштоф Уотерфорд-Вайда стал звездой. Академики приобрели харизму. Триумф науки, кода физика станет новой метафизикой, а вечным вопросом "что значит быть человеком" вместо философии займётся микробиология, ждал впереди; литературная критика очаровывала, и её титаны в сапогах-скороходах мерили семимильными шагами континенты на огромной всемирной сцене. Передвижения Дубдуба по планете сопровождал личный ветер, топорщивший взъерошенные, преждевременно поседевшие локоны даже в помещении, как у Питера Селлерса в "Волшебнике-Христианине". Иногда рьяные делегаты принимали его за могучего француза Жака Деррида, но эту честь он отметал со скромной английской улыбкой, а польские брови хмурились от обиды.
В те годы рождались две великие индустрии будущего. Индустрия культуры шла в наступающие десятилетия на смену индустрии идеологии, становясь "первичной", как раньше была экономика, и порождая новую "номенклатуру" комиссаров от культуры, новую породу аппаратчиков, занятых в огромных ведомствах определений, исключений, ревизий и гонений, и диалектику, основанную на новом дуализме защиты и нападения. И если культура становилась новым мировым атеизмом, то новой религией становилась слава, и индустрия – или, скорее, культ – знаменитости давала новому "духовенству" чёткую цель, прозелитскую миссию завоевания новых границ, создавала для него блестящие целлулоидные средства распространения и ракеты на катодных лучах, вырабатывала топливо из слухов, запускала Избранных к звёздам. А тёмным потребностям новой веры служили редкие человеческие жертвоприношения и крутые падения с опалёнными крыльями.
Дубдуб стал одним из первых Икаров. В его золотые годы они с Соланкой виделись редко. Жизнь разделяет нас вроде бы случайно, и когда однажды мы трясём головой, словно очнувшись от грёз, наши друзья уже чужие, и их не вернуть: "Знает ли кто здесь бедного Рипа вин Винкля?" – спрашиваем мы жалобно, и никто не знает, вот и всё. Так случилось и с двумя старыми приятелями по колледжу. Дубдуб обосновался в Америке, для него открыли кафедру в Принстоне; телефонные звонки сменились сперва открытками на Рождество и день рождения, затем молчанием. Пока одним ароматным кембриджским вечером летом 1984-го, когда всё вокруг идеально соответствовало старым описаниям, в дубовую дверь квартиры профессора Соланки (где ранее жил Э.М.Форстер) на лестнице А, над студенческим баром, не постучала американка. Её звали Перри Пинкус; мелкокостная, темноволосая, с большой грудью, сексуальная, молодая, но, к счастью, не настолько молодая, чтобы быть студенткой. Всё это быстро подняло меланхоличное настроение Соланки. Он приходил в себя после первого, бездетного брака, а Элеонора Мастерс была впереди. "Мы с Кшиштофом вчера приехали в Кембридж, – сообщила Перри Пинкус. – Мы в Гарден-хаузе. Точнее, я в Гарден-хаузе. Он в Адденбруке. Прошлой ночью он перерезал себе вены. Ему было очень плохо. Он спрашивал Вас. Можно выпить?"
Она вошла и оценивающе оглядела обстановку. Домики, маленькие и большие, сидящие всюду человеческие фигурки, мелкие фигурки в домиках, да, но и другие, на мебели профессора Соланки, в углах комнат, мягкие и твёрдые, мужчины и женщины, большие и маленькие. Перри Пинкус: тщательно – хоть и чересчур – накрашена, веки опущены под тяжестью чёрных накладных ресниц; полный боевой наряд секс-кошечки, короткое облегающее платье, туфли на шпильках. Необычный вид для женщины, чей любовник только что предпринял попытку самоубийства, но она не смущалась. Перри Пинкус, молодая специалистка по английской литературе, любила трахаться со звёздами своего всё более открытого мира. Её, приверженку случайных встреч, не волновали последствия (жёны, самоубийства). Но она была привлекательной, энергичной, и, как все мы, считала себя желанной и, возможно, даже хорошей. После первой рюмки водки (профессор Соланка всегда держал бутылку в морозилке) она буднично сказала: "Клиническая депрессия. Не знаю, что делать. Он славный, но я не умею поддерживать людей в беде. Я не нянька. Я люблю ответственных ребят. – После второй: – Думаю, когда мы встретились, он был девственником. Такое может быть? Конечно, он не признавался. Мол, дома был хватом. С финансовой точки зрения это правда, но я не стяжательница. – После третьей: – Всё, что он хотел, это чтобы я сосала, или трахать меня в жопу. Ладно, знаешь, это нормально. Я привыкла. Один из моих образов: парень с сиськами. Это помогает с сексуально стеснительными. Положись в этом на меня. Я знаю. – После четвёртой: – Кстати, о сексуально стеснительных, профессор: классные куклы".
Он решил, что голоден, но не настолько, и мягко увёл её: по лестнице вниз, на Кингз-парад и в такси. Она озадаченно таращилась на него в окно мутными глазами, потом отклонилась, закрыла глаза, пожала плечами. "Ладно". Позже он узнал, что Перри Розовая Попка – своего рода знаменитость в международных литературных кругах. Теперь знаменитостью можно стать за любые заслуги, и она стала.
Наутро он навестил Дубдуба: не в главном госпитале, а в приятном старом кирпичном здании, расположенном в зелёном, укрытом листвой квартале недалеко вниз по Трампингтон-роуд: словно сельский дом для безнадёжных. Дубдуб курил, стоя у окна: поверх жёсткой пижамы в широкую полоску – старая школьная одежда, потёртая, покрытая пятнами, играющая, возможно, роль знакомого одеяльца. Запястья забинтованы. Он выглядел тяжелее, старше, но проклятая светская улыбка всё жила, играла. Профессор Соланка подумал, что если бы собственные гены пожизненно приговорили его ежедневно носить такую маску, он бы давным-давно оказался здесь с забинтованными запястьями.
"Голландская болезнь вязов, – сказал Дубдуб, указав на пни. – Страшное дело. Вязы старой Англии: пропали навсегда. – "Пропаули навсегдау". Профессор Соланка промолчал. Он пришёл говорить не о деревьях. Дубдуб повернулся к нему, перешёл к теме. – Не ждите ничего, и не будете разочарованы, эх, – пробормотал он с мальчишески стыдливым видом. – Мне бы слушать собственные лекции. – Соланка по-прежнему молчал. Потом, впервые за многие годы, Дубдуб снял маску Старого Итонца. – Всё дело в страдании, – с тоской произнёс он. – Почему все мы так страдаем. Почему его так много. Почему его не остановить. Можно строить плотины, но оно всё равно просочится, и однажды плотину просто смоет. И не только у меня. То есть, конечно, у меня, но и у всех остальных. У тебя тоже. Почему это продолжается? Это убивает нас. То есть меня. Это меня убивает".
"Звучит несколько абстрактно", – осмелился мягко заметить профессор Соланка.
"Ну да. – Громкий щелчок. Щиты снова на месте. – Прости, что не решился. Трудно быть Бестолковым Медведем С Опилками В Голове".
"Пожалуйста, – попросил профессор Соланка. – Просто расскажи".
"Вот что хуже всего, – ответил Дубдуб. – Рассказывать нечего. Ни прямых, ни косвенных причин. Просто однажды просыпаешься и не являешься частью своей жизни. Ты знаешь. Твоя жизнь тебе не принадлежит. Твоё тело – не знаю, как заставить тебя почувствовать силу этого – не твоё. Просто жизнь, жизнь как таковая. У тебя её нет. С этим ничего не поделаешь. Вот и всё. Звучит не очень внятно, но поверь мне. Как будто гипнотизируешь кого-то, убеждаешь, что под окном сложена высокая куча матрасов. Он больше не видит причин не прыгать".
"Я помню, у меня было чуть мягче, – согласился профессор Соланка, думая о давней ночи в Маркет-хилл. – Именно ты вытащил меня тогда. Теперь я должен отдать тебе долг". Тот покачал головой. "Боюсь, вытаскивать-то неоткуда". Обрушившееся внимание, статус знаменитости сильно усугубили экзистенциальный кризис Дубдуба. Чем больше он становился Личностью, тем меньше чувствовал себя личностью. В конце концов он решил уйти в монастырь классической академии. Никаких "Волшебников-Христиан" Дерридады! Никаких "представлений". Питаемый новой решимостью, он прилетел обратно в Кембридж с поклонницей литературных знаменитостей Перри Пинкус, бесстыдной сексуальной бабочкой, всерьёз веря в возможность создать с ней семью и обустроить стабильную жизнь. Вот как далеко он зашёл.
Кшиштоф Уотерфорд-Вайда пережил ещё три попытки самоубийства. Потом, ровно за месяц до того, как профессор Соланка метафорически лишил себя жизни, попрощавшись со всем дорогим в своей жизни и удрав в Америку, держа в руках куклу с колючими волосами, – специальное, раннее ограниченное издание Бестолковки в жутком состоянии, одежда клочьями, тело повреждено, – Дубдуб умер. Три артерии забились. Простое шунтирование спасло бы его, но он отказался и, как английский вяз, пал. Став, возможно, если искать подобных объяснений, одним из побудительных мотивов метаморфоз профессора Соланки. Профессор Соланка, вспоминая в Нью-Йорке мёртвого друга, понял, что во многом последовал за Дубдубом: и в некоторых мыслях, и по пути в le monde mediatique, в Америку, в кризис.
Перри Пинкус одной из первых почуяла связывающую их нить. Она вернулась в родной Сан-Диего и преподавала в местном колледже труды некоторых критиков и писателей, с которыми состояла в интимных отношениях. Пинкус 101, назвала она это, бесстыдно по обыкновению, в одном из ежегодных пожеланий хорошего отдыха профессору Соланке. "Это моя коллекция лучших хитов, моя Горячая двадцатка, – писала она, продолжая лёгкой колкостью: – Вас в ней нет, профессор. Я не могу исследовать труды человека, не зная, какой вход он предпочитает". К её сезонным приветствиям неизменно прилагались, непонятно почему, мягкие игрушки – утконос, морж, белый медведь. Элеонору всегда очень забавляли ежегодные бандероли из Калифорнии. "Поскольку ты её не трахнул, – сообщила профессору Соланке жена, – она не может думать о тебе как о любовнике. Поэтому пытается стать тебе матерью. Каково быть малышом Перри Розовой Попки?"
– 3 –
В уютной двухэтажной квартире, снимаемой в Верхнем Вест-сайде, с величественной дубовой обшивкой и библиотекой, делающей честь хозяевам, профессор Малик Соланка сжимал в руках бокал красного гейзервиля и горевал. Решение уйти он принял сам; и всё же печалился о прошлой жизни. Что бы ни говорила Элеонора по телефону, разрыв практически наверняка непоправим. Соланка никогда не считал себя беглецом или трусом, но сбросил уже больше шкур, чем змея. За спиной остались страна, семья и не одна, а две жены. А теперь ещё и ребёнок. Может, неправильно считать последний уход необычным. Грубая реальность в том, что, возможно, он действует не вопреки природе, а под её диктовку. Стоя обнажённым перед неприкрашенным зеркалом правды, он видел перед собой именно это.
Но, подобно Перри Пинкус, он считал себя хорошим. И женщины в это верили. Чувствуя в нём свирепую решительность, столь редкую в современном мужчине, женщины часто позволяли себе влюбиться в него, – умудрённые, осмотрительные женщины! – удивляя себя скоростью, с которой бросались в глубокую воду эмоций. И он не давал им утонуть. Добрый, понимающий, щедрый, умный, весёлый, взрослый; и секс был хорош, всегда хорош. Это навсегда, думали они, видя, что он думает так же; они чувствовали себя любимыми, ценимыми, защищёнными. Он говорил им, – каждой по очереди, – что дружба заменяет ему семейные узы, а ещё больше дружбы – любовь. Это звучало правильно. И они опускали щиты и расслаблялись в тепле, и никогда не видели в нём скрытой волны, смертельного резонанса сомнений, пока однажды не раздавался треск, и из него не выскакивал чужак, скаля мощные ряды зубов. Они никогда не видели приближения конца, пока он их не оглоушивал. Его первая жена Сара, умевшая наглядно выражаться, сформулировала: "Как топором по башке".
"Проблема в том, – страстно заявила Сара под конец последней ссоры, – что на самом деле ты любишь только своих сраных кукол. Мёртвый миниатюрный мир – всё, с чем ты можешь иметь дело. Мир, который ты можешь создавать, разрушать, манипулировать им, мир, наполненный женщинами, не отвечающими ударом на удар, женщинами, которых не нужно трахать. Или теперь ты их делаешь с дырками, деревянными дырками, резиновыми дырками, грёбанными надувными дырками, скрипящими, как воздушные шары, когда ты двигаешься туда-сюда; может, у тебя где-то спрятан гарем чёртовых кукол в натуральную величину, может, именно это найдут, когда тебя придут арестовывать, когда ты изнасилуешь и порубишь в капусту какую-нибудь златовласую восьмилеточку, какую-нибудь, мать твою, живую куклу, с которой поиграешь и выкинешь? Её туфельку найдут в кустах, по ящику зачитают описание фургончика, и я буду смотреть, а тебя не будет дома, и я подумаю, боже, я знаю этот фургон, тот самый, в котором он возит свои сраные игрушки, отправляясь на сборища извращенцев: "я покажу тебе свою куколку, если ты покажешь мне свою". Я буду ничего не знающей женой. Меня покажут по ящику, как корову, вынужденную защищать тебя, чтобы защитить себя, собственную невообразимую тупость, ведь я же, в конце концов, выбрала тебя".
Жизнь есть ярость, подумал он. Ярость – сексуальная, Эдипова, политическая, волшебная, зверская – возносит нас на высочайшие вершины и кидает в кромешные пропасти. Ярость, "фурия", порождает созидание, вдохновение, оригинальность, страсть, но и насилие, боль, абсолютно бесстрашное разрушение, удары, от которых мы не можем оправиться. Фурии преследуют нас; Шива танцует свой яростный танец для созидания, но и для разрушения. Да что говорить о богах! Оравшая на него Сара воплощала человеческий дух в чистейшей, наименее общественной форме. Вот каковы мы, вот что мы прячем под воспитанием – устрашающее животное внутри нас, возбуждённого, запредельного, саморазрушающего, неограниченного бога созидания. Мы возносим друг друга на высоты радости. Мы отрываем друг другу руки и ноги.
Урождённая Лир, Сара Джейн Лир, дальняя родственница писателя и акварелиста, не сохранила и следа от бессмертного нонсенса старины Эдварда. "Как мило дружить с Сарой Лир, читающей ночью и днём! Чудачкой зовёт её мир, а нам очень славно вдвоём". Перефразированные стихи не вызвали ни тени улыбки. "Представь, как часто мне цитируют именно эти строки, и ты простишь мне отсутствие реакции". Старше его примерно на год, она писала диссертацию о Джойсе и французском nouveau roman. В её квартире на третьем этаже дома на Честертон-роуд "любовь" – задним числом казавшаяся скорее страхом, цеплянием друг за друга, словно за спасательные круги, чтобы не утонуть в одиночестве двадцатилетних – заставила его дважды пропахать "Поминки по Финнегану". А также чеканные страницы Саррот, Роб-Грийе и Бютора. Тоскливо глядя из-под глыб тягучих, тёмных фраз, он видел, как она смотрит на него из другого кресла, повернув к нему костистую дьявольскую маску лица, красивого, но лукавого. Хитроглазая Леди Болот. Он не мог прочитать выражение лица. Возможно, это было презрение.
Они поженились слишком быстро, необдуманно, и почти сразу оказались заложниками ошибки. Однако провели вместе несколько несчастных лет. Позже, рассказывая историю своей жизни Элеоноре Мастерс, Соланка причислил первую жену к разряду игроков со стратегией выхода – склонных сдаваться. "Она быстро отказывалась от всего, чего желала наиболее страстно. Прежде чем обнаружить, что недостойна". Сара, выдающаяся университетская актриса своего поколения, оставила сцену, навсегда бросив грим и публику без слова сожаления. Позже она так же забросила диссертацию и пошла работать в рекламу, выскользнув из куколки синего чулка и расправив великолепные крылья бабочки.
Это произошло вскоре после их развода. Узнав об этом, Соланка испытал прилив ярости. Все силы, отданные чтению, – под хвост коту! И не только чтению. "Из-за неё, – бушевал он перед Элеонорой, – я посмотрел "Прошлое лето в Мариенбаде" трижды за день. Мы целые выходные просидели за проклятой игрой, в которую они там играют. "Знаешь, ты не выиграешь" – "Если проиграть невозможно, это уже не игра" – "Ох, можно, но я никогда не проигрываю". Чёртова игра: до сих пор торчит из-за неё у меня в голове, а она смылась во вселенную "если есть, покажи". Я тут торчу в проклятых кулуарах французской прозы, а она в роскошной студии Джил Сендер в угловом офисе на сорок девятом этаже на Шестой авеню заколачивает, несомненно, куда больше бабок".
"Да, но официально ты бросил её, – заметила Элеонора. – Нашёл что-то новое и отдал Сару в счёт уплаты: оставил её на мели. Очевидно, тебе вообще не стоило на ней жениться: это твоё единственное оправдание. Вот огромный безответный вопрос про любовь, поставленный твоей Королевой Лир: о чём ты думал? И потом, ты получил своё, когда следующая, вагнеровская Валькирия с Харлеем, кинула тебя ради композитора, как там его?" – Она прекрасно знала ответ, но история нравилась обоим. "Грёбанный Румменигге. – Соланка ухмыльнулся, успокаиваясь. – Она работала ассистенткой на одном из этих празднеств с тремя оркестрами и танком "Шерман", а потом он послал ей телеграмму. "Будь добра воздержаться от половой жизни, пока мы не изучим глубину связей, очевидно, установившихся между нами". А на следующий день – билет в один конец до Мюнхена, и она исчезла в Чёрном Лесу на годы. Впрочем, она не стала счастливой, – добавил он. – Понимаешь, не смогла понять своей выгоды". Когда Соланка покинул Элеонору, она добавила к этим рассуждениям горький постскриптум. "Хотела бы я послушать эти истории в их изложении, – заявила она в одном тяжёлом телефонном разговоре. – Может, ты с самого начала был бессердечным сукиным сыном".
* * *
Малик Соланка, идя в одиночку на поздний сдвоенный показ Кеслевского на Линкольн-плаза, пытался представить собственную жизнь как часть "Декалога". Короткометражный Фильм Об Уходе. К каким Заповедям его история может стать иллюстрацией или, как сказал бы ученик Кеслевского, представлявший серии на прошлой неделе, поставить вопросы? Есть много Заповедей против грехов недостойного поведения. Скупость, измена, похоть: всё это предано анафеме. Но есть ли законы против грехов недостойного отсутствия поведения? Да Не Будь Отсутствующим Отцом. Да Подумай Об Этом, Негодяй, Да Не Смеешь Ты Уйти Из Жизни Своей Без Чертовски Весомой Причины, А То, Что Ты Называешь Таковой, Даже Близко Не Лежало. Что Ты Думаешь? Что Можешь Делать Всё, Что Тебе Нравится? Кто Ты, Мать Твою, Такой: Хью Хефнер? Далай-Лама? Дональд Трамп? В Каком Чёртовом Представлении Ты Играешь? А, парниша? А???
Он неожиданно подумал, что Сара Лир может быть здесь, в городе. Ей уже под шестьдесят, большая шишка с растущим портфолио, тайными бронированиями мест на пастис и нобу и воскресным домиком к югу от шоссе в, э, Амагансетте. Слава Богу, не нужно её разыскивать, навещать, поздравлять с удачным жизненным выбором. Как бы она злорадствовала! Ибо они прожили достаточно долго, чтобы наблюдать полную победу рекламы. В семидесятые, когда Сара оставила серьёзную жизнь ради легкомысленной, работа в рекламе считалась слегка постыдной. В этом признавались друзьям тихим голосом, опустив глаза. Реклама была злоупотреблением доверием, мошенничеством, надувательством. Она была – страшная мысль в ту эру – откровенно капиталистической. Продавать считалось низким. Теперь сюда рвутся все – видные писатели, великие живописцы, архитекторы, политики. Излечившиеся алкоголики рекламируют спиртное. Все и вся выставлены на продажу. Рекламные блоки стали колоссами, поддерживающими стены здания. Больше того, их полюбили. Соланка по-прежнему приглушал звук во время рекламных пауз на телевидении, но был уверен, что все остальные прибавляют. Девушки из рекламы – Эстер, Бриджит, Элизабет, Халле, Жизель, Тайра, Изида, Афродита, Кейт – стали желаннее актрис из основных шоу; чёрт возьми, парни из рекламы – Марк Вандерлоо, Маркус Шенкенберг, Марк Аврелий, Марк Антоний, Марки Марк – желаннее актрис из шоу. И реклама не только демонстрирует идеальную Америку, где все женщины – красотки, а все мужчины – Марки; не только продаёт пиццу и СВЧ и легчайшее масло; не только управляет денежными потоками и стратегией интернет-компаний: реклама лечит американскую боль – головную боль, желудочную боль, сердечную боль, боль американского одиночества, боль младенчества и старости, боль родителей и боль детей, боль мужчин и женскую боль, боль успеха и провала, хорошую боль атлета и плохую боль преступника, муки одиночества и невежества, острую, как иглы, пытку городов и тягучую, тупую боль прерий, боль желания неизвестно чего, агонию воющей пустоты внутри каждой наблюдающей, полубессознательной личности. Неудивительно, что реклама стала популярна. Она изменяет мир к лучшему. Она показывает тебе путь. Она не является частью проблемы. Она её решает.
Кстати, в доме профессора Соланки жил копирайтер. Он носил красные подтяжки, белые рубашки и даже курил трубку. Он представился тем самым вечером, стоя рядом с почтовыми ящиками в вестибюле и держа в руках рулон свёрнутых макетов. (Интересно, спросил себя профессор Соланка, что в моём одиночестве заставляет соседей нарушать его?) "Марк Скайуокер, с планеты Татуина".
Ладно, как сказала бы Перри Пинкус. Соланка, бывший любитель научной фантастики, презирал низкопробную комическую оперу "Звёздных войн" и не заинтересовался молодым человеком при галстуке, в очках, совершенно непохожим на рыцаря-джедая. Но он уже научился не спорить с нью-йоркскими самозванцами. А ещё научился, представляясь, пропускать "профессора". Знание раздражает, а формальность – форма использования служебного положения. Америка – страна уменьшительных. Даже магазины и харчевни быстро становятся приятельскими. Прямо за углом – заведения Энди, Бенни, Джози, Габриэлы, Винни, Фредди и Пеппера. Страна скрытности, преуменьшений и умолчаний осталась позади и, в общем, к лучшему. Можно зайти к Хане (медицинское оборудование) и купить МАСТЭКТОМИЧЕСКИЙ ЛИФЧИК. Непроизносимое красуется прямо в окне полуметровыми красными буквами. Итак, он ответил нейтрально: "Солли Соланка", употребив, к собственному удивлению, нелюбимое прозвище; Скайуокер нахмурился. "Вы земляк? – Соланка не знал этого термина, в чём и признался извиняющимся тоном. – О, значит, нет, – кивнул Скайуокер. – Я подумал, пожалуй, из-за Солли. А ещё, простите, из-за носа". Значение неизвестного слова быстро прояснилось из контекста и породило забавный вопрос, от ответа на который Соланка воздержался: итак, на Татуине есть евреи?
"Значит, Вы британец, – продолжал Скайуокер. (Соланка не стал пускаться в постколониальный, мигрантский обмен любезностями.) – Мила мне говорила. Сделайте одолжение, взгляните. – Мила: видимо, юная императрица улицы. Соланка недовольно отметил созвучие имён: Мила, Малик. Когда девушка узнает, она не сможет удержаться от упоминаний. Ему придётся указать на очевидное, а именно, что звучание не есть значение, и что это всего лишь эхо между языками, из которого ничего, а уж особенно человеческие связи, не следует. Молодой рекламщик развернул рулон и разложил в холле на столе. – Мне важно Ваше объективное мнение, – объяснил Скайуокер. – Это кампания по корпоративному имиджу. – На макетах изображались развёрнутые на двойной лист знаменитые городские очертания на фоне заката. Соланка сделал неопределённый жест, не зная, как отреагировать. – Лозунг, – подсказал Скайуокер. – Нормально?" На всех картинках был одинаковый заголовок. НАД ВСЕМИРНОЙ БАНКОВСКОЙ КОРПОРАЦИЕЙ "АМЕРИКАН ЭКСПРЕСС" НИКОГДА НЕ ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ. "Хорошо. Это хорошо", – ответил Соланка, не зная, хорошо ли это на самом деле, средне или ужасно. Видимо, где-то в мире всегда есть открытый офис "Американ Экспресс", так что утверждение, возможно, истинно, хотя какой толк клиенту, скажем, в Лондоне, если в Лос-Анджелесе банки ещё открыты? Всё это он оставил при себе и выглядел, как ему казалось, рассудительно и одобряюще. Но Скайуокер, очевидно, хотел большего. "Не кажется ли Вам, как британцу, – рискнул он, – что британцы будут оскорблены?"
Неподдельное замешательство. "Я про Британскую империю. Над которой никогда не заходит солнце. Я не намерен никого обижать. Я хочу, чтобы это понимали. Эта фраза написана не для того, чтобы очернить славное прошлое Вашей страны". Профессор Соланка почувствовал вскипающее в груди раздражение. Ему страшно захотелось заорать на этого парня с идиотским псевдонимом, осыпать его оскорблениями и даже съездить по физиономии. Изрядных усилий стоило удержаться и ровным голосом заверить серьёзного молодого Марка с внешностью клона Дэвида Огилви, что даже самых прожжённых полковников в Англии едва ли огорчит такая банальная формулировка. После чего он стремглав бросился к себе, с колотящимся сердцем запер дверь, прислонился к стене, закрыл глаза, отдышался и затрясся. Что ж, такова обратная сторона медали его нового окружения ("привет-как-дела", навстречу в лицо – МАСТЭКТОМИЧЕСКИЙ ЛИФЧИК): сверхчувствительность новой культуры, почти патологический страх кого-то обидеть. Хорошо, он это знает, это все знают, дело не в этом. Дело в том, откуда весь этот гнев? Почему его вновь и вновь захватывают врасплох волны ярости, почти одолевающие волю?
Он принял холодный душ. Потом два часа лежал в темнеющей спальне, включив на полную мощность и кондиционер, и вентилятор в надежде победить жару и влажность. Контроль дыхания помог; кроме того, для борьбы с гневом он применил технику визуализации. Он представил гнев физическим объектом, маленьким тёмным пульсирующим комочком, и мысленно нарисовал вокруг него красный треугольник. Потом начал медленно сжимать треугольник, пока гнев не исчез. Помогло. Пульс вернулся в норму. Он включил телевизор, жужжащего и звенящего древнего монстра из прошлых поколений технологии, и увидел на поле Эль Дюка с его потрясающим номером. Питчер свернулся в кольцо так, что колено почти коснулось носа, и распрямился кнутом. Даже в эти дни непостоянства, почти паники в Бронксе Эрнандес излучал покой.
Профессор Соланка неосторожно переключился на Си-эн-эн, где всё эфирное время занимал Элиан. Вечная потребность людей в тотемах вызывала у профессора Соланки тошноту. Малыша на спасательном круге выловили в море, мать утонула, и тут же началась религиозная истерия. Мёртвую мать стали сопоставлять с Марией, и уже появились плакаты СПАСИ НАС, ЭЛИАН. Культ, порождённый обязательной демонологией Майами, – в соответствии с которой дьявол Кастро, Ганнибал-Каннибал Кастро сожрёт мальчика живьём, вырвет его бессмертную душу и сжуёт с дюжиной бобовых зёрен и стаканом красного, – немедленно породил касту жрецов. Кошмарный, свихнувшийся на прессе дядя стал миропомазанным папой элианизма, а психический склад его дочери, бедной Марислейсис, страдавшей "нервным истощением", позволял со дня на день ожидать первых свидетельств о чудесах семилетнего мальчугана. Даже рыбака нашли. И, конечно, апостолы несли в мир слово: фотограф поселился в комнате Элиана, телережиссёры размахивали контрактами, издатели не отставали, Си-эн-эн и другие каналы новостей наседали со спутниковыми антеннами и мохнатыми микрофонами. Тем временем на Кубе из малыша сделали совершенно другой тотем. Умирающая революция, революция стариков со спутанными бородами, превратила мальчика в доказательство своей новой юности. В их версии восставший из вод Элиан стал образом бессмертия революции: ложью. Старый нечестивец Фидель произносил нескончаемые речи, нацепив маску Элиана.
А отец, Хуан Мигель Гонсалес, оставался в родном городе Карденас и почти ничего не говорил. Он заявил, что хочет возвращения сына: достойно и достаточно. Прикидывая, что он сам сможет сделать, если дядьки и кузены встанут между ним и Асмааном, профессор Соланка сломал карандаш надвое. Потом снова переключился на игру, но было уже поздно. Эль Дюку, тоже кубинскому беженцу, теперь не нашлось места в мозгу Соланки. Мозг, в котором Асмаан Соланка и Элиан Гонсалес то расплывались, то сливались, снова перегрелся, отметив, что в данном случае никаким родственникам не пришлось разделять Соланку с ребёнком. Он добился разрыва без посторонней помощи. Когда в нём поднялось бессильное бешенство, он вновь использовал технику сублимации и направил гнев вовне, на идеологически беспорядочную майамскую толпу: людей, преобразованных опытом в то, что они больше всего ненавидели. Бегство от фанатизма сделало их фанатиками. Они орут на журналистов, оскорбляют несогласных с ними политиков, грозят кулаками проезжающим машинам. Они говорят об ужасах промывки мозгов, но их собственные мозги, очевидно, нечисты. "Не промывка, а засорение, – Соланка поймал себя на том, что вслух кричит в телевизор кубинскому питчеру. – Вам всю жизнь засоряют мозги. А этот бедный мальчишка под прицелом сотни докучливо жужжащих камер: что вы говорите ему про отца?"
Его вновь ожидало всё то же: трясучка, колотящееся сердце, хватание ртом воздуха, душ, темнота, дыхание, визуализация. Без наркотиков: он их себе запретил; и психиатров избегал. Гангстер Тони Сопрано может глотать что угодно, но хер с ним, он придуманный. Профессор Соланка решил противостоять своему демону сам. Психоанализ и химия напоминают жульничество. Если хочешь настоящей победы в дуэли, если демона, которым ты одержим, надо прижать к ковру и отправить в ад, вас должно быть только двое, голых, безудержных, в смертном кулачном бою.
Лишь в темноте профессор Соланка решил, что готов покинуть квартиру. Дрожа, но нацепив маску весёлости, он отправился на сдвоенный показ Кеслевского. Будь он ветераном Вьетнама или много повидавшим репортёром, его поведение объяснялось бы проще. Если Джека Райнхарта, американского поэта и военного корреспондента, которого он знал двадцать лет, будил телефонный звонок, тот до сих пор разбивал аппарат вдребезги. В полусне он не мог сдержаться. Джек сменил массу телефонов, но смирился с судьбой. Он считал себя счастливчиком, отделавшимся столь незначительным повреждением. Но единственной войной профессора Соланки была сама жизнь, а жизнь его баловала. У него были деньги и, по мнению большинства, идеальная семья. Исключительная жена, исключительный ребёнок. Но он сидел среди ночи на кухне и думал об убийстве; настоящем убийстве, не какой-то метафоре. Он даже принёс наверх разделочный нож и безмолвно простоял целую минуту над телом спящей жены. Потом развернулся, заночевал в гостевой спальне, а утром собрал вещи и сел на первый рейс до Нью-Йорка: без объяснений. Случившееся было вне объяснений. Ему нужен был как минимум океан, чтобы отгородиться от почти свершённого. Так что мисс Мила, императрица Семидесятой Западной улицы, ближе к истине, чем думает. Чем когда-либо узнает.
Он ждал в очереди в кино, погружённый в себя. Потом за правым ухом раздался голос юноши, постыдно громко, не заботясь о слушателях, рассказывавшего свою историю собеседнику, а с ним и всей очереди, всему городу; словно городу интересно. Жить в метрополисе значит знать, что исключительное обычно, как содовая, что ненормальное нормально, как воздушная кукуруза: "Короче, звоню я ей, ну там, привет, мам, как дела, а она: знаешь, кто тут обедает с нами в городе Зеро, кто ест бифштекс твоей матушки, к нам пришёл Санта Клаус, так-то. Санта Клаус сидит прямо во главе стола, где обычно твой змея вонючка скунс отец сраные штаны протирает. Право слово. То есть ещё только три часа дня, а она уже хороша. Так и сказала, слово в слово. Санта Клаус. А я: конечно, мам, а где Иисус? А она: для тебя, юноша, это господин Иисус Христос, и ты должен знать, что г-н Иисус Христос заботится о рыбных блюдах. Ну что я мог сказать: ладно, мам, привет джентльменам, счастливо". А рядом с мужским голосом раздался резкий, потрясённый женский хохот. ХА-ха-ха-ХА.
На этом месте в фильме Вуди Аллена (эпизод в "Мужьях и жёнах" снимался в квартире, занимаемой Соланкой) зрители вступали бы в разговор, поддерживали ту или иную сторону, рассказывали собственные анекдоты в противовес услышанному, искали прецеденты монолога злой, сумасшедшей матери у позднего Бергмана, у Озу, у Сирка. В фильме Вуди Аллена Ноам Хомски или Маршал Маклюэн, хотя сегодня это могли быть Гурумайи или Дипак Чопра, вышли бы из-за пальмы в кадке и в двух словах блестяще прокомментировали происшедшее. Материнское помешательство стало бы предметом безумных размышлений Вуди – бредит ли она постоянно или только во время еды? Какое лекарство она принимает, и правильно ли указаны на склянке побочные действия? Что означает её готовность изменить мужу не с одним, но с целыми двумя важными персонажами? Что бы сказал Фрейд о столь необычном любовном треугольнике? Что говорит нам об этой женщине её равная тяга к подарочно упакованной собственности и спасению бессмертной души? Что это говорит нам об Америке?
И потом, если в комнате с ней живые мужчины, кто они? Может, беглые убийцы, скрывающиеся в кухне пропитанной бурбоном бедной женщины? Действительно ли она в опасности? И не должны ли мы, как свободомыслящие люди, допустить возможность, пусть чисто теоретическую, происшедшего двойного чуда? И в этом случае, какой рождественский подарок попросит у Санты Иисус? И потом, хорошо, Сын Человеческий отвечает за тунца, но хватит ли на всех мяса?
Всему этому Мэриэл Хемингуэй уделила бы внимание, но вскользь; и столь же быстро всё бы забыла. В фильме Вуди Аллена эпизод был бы снят в чёрно-белом, самом нереальном виде, который олицетворяет реализм, честность и искусство. Но мир-то цветной, и его сценарий написан гораздо хуже кинематографического. Малик Соланка резко обернулся, открыл свой рот для протеста и обнаружил, что смотрит на Милу и её центуриона-защитника. Подумав о ней, он вызвал их к жизни. А за ними стояла – нагнувшись, пихаясь, на корточках, в картинных позах – остальная праздная стая.
Они прекрасно смотрятся, признал Соланка; под сброшенной дневной униформой от Хильфигера оказался совершенно другой стиль – стиль выпускников, основанный на классической бело-коричневой летней одежде от Калвина; и все в тёмных очках, несмотря на поздний час. В одном рекламном ролике группа модно одетых вампиров – благодаря телевизионному Баффи вампиры пользовались популярностью – в узких тёмных очках сидела на дюне и ждала рассвета. Один, забывший очки, изжарился под первыми лучами солнца, и товарищи хохотали над его взрывом, обнажая клыки. ХА-ха-ха-ХА. Возможно, подумал профессор Соланка, Мила и компания – вампиры, а он – беззащитный глупец. Правда, это значило бы, что он тоже вампир, беглец от смерти, готовый бросить вызов законам времени… Мила сняла очки и вызывающе посмотрела ему в глаза, и он сразу вспомнил, кого она напоминает.
"Ты что, это же г-н Гарбо, он хочет быть один", – противно шипел белый центурион, показывая, что готов к любым препонам, которые может чинить ему старый скрипучий профессор Соланка. Но взгляд Милы приковал Малика. "О, боже, – пробормотал он. – О, боже, простите, это же Бестолковка. Извините, но это моя кукла". Гигантский центурион счёл это заявление непонятным, а потому неприятным; и правда, в манере Соланки появилось что-то большее удивления: желчное, почти враждебное, возможно, отвращение. "Спокойно, Грета", – сказал крупный юноша, положив ладонь огромной руки на грудь Соланки и сильно надавив; Соланка отлетел назад и ударился о стену.
Но девушка окликнула своего цепного пса. "Всё в порядке, Эд. Эдди, правда, всё хорошо". К счастью, в этот момент очередь двинулась быстрее. Малик Соланка ворвался в аудиторию и сел подальше от группы вампиров. Когда свет погас, он увидел, как через набитый зал на него пристально смотрят пронзительные зелёные глаза.
– 4 –
Он оставался на улице всю ночь, но не находил покоя, ни гуляя в глухой ночи, ни тем более в час начинающейся суеты после рассвета. Глухой ночи не было. Он не помнил точного пути, – ему казалось, что он обошёл весь город или как минимум Бродвей, – но помнил чистый объём белого и цветного шума. Он помнил абстрактные формы шума, плясавшие перед его красными глазами. Полотняный пиджак тяжёлой влагой давил на плечи, но во имя правильности, ради того, как должно быть, он не снимал его; как и соломенную шляпу. Шум города рос с каждым днём, или, может, росла его чувствительность к шуму, дошедшая до точки крика. Гигантскими тараканами по городу с рёвом ползли мусоровозы. Он ни разу не покинул пределов слышимости сирен, сигнализации, писков задней передачи грузовиков, биения какой-то невыносимой музыки.
Проходили часы. Персонажи Кеслевского оставались с ним. Где корни их поступков? Двоих братьев, живущих отдельно друг от друга и от покойного отца, чуть не свела с ума власть его бесценной коллекции марок. Мужчина, которому сказали, что он импотент, обнаружил невыносимость мысли о сексуальном будущем любимой жены без него. Тайны правят нами. Мы на миг замечаем их лица под вуалью, а их сила толкает нас вперёд, во тьму. Или на свет.
Когда он повернул на свою улицу, даже дома заговорили с ним зычным тоном абсолютно уверенных в себе властителей мира. Школа Святого Причастия проповедовала на вырезанной в камне латыни. PARENTES CATHOLICOS HORTAMUR UT DILECTAE PROLI SUAE EDUCATIONEM CHRISTIANAM ET CATHOLICAM PROCURANT. Сентенция не задела чувствительных струн в Соланке. Рядом золотые буквы складывались в афоризм над могучим фронтоном в ассирийском стиле Де Милля. ЕСЛИ БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ СВЯЖЕТ ВСЕХ МУЖЧИН, СКОЛЬ ПРЕКРАСЕН БУДЕТ МИР. Три четверти века назад это здание, ослепительно красивое в самой наглой городской манере, было посвящено – на угловом камне – "пифианизму": столкновение греческой и месопотамской метафор никого не смущало. Подобное разграбление и смешивание сокровищ вчерашних империй, плавильный тигель былого могущества – подлинный показатель нынешней мощи.
Пифо – старинное имя Дельф, родины Пифона, боровшегося с Аполлоном; и более знаменитого Дельфийского оракула, где служила жрицей-пророчицей Пифия, существо бешеное и экстатическое. Соланка не мог представить, чтобы строители подразумевали под "пифийским" именно это: посвящение конвульсиям и эпилепсии. Не мог столь величественный дом предназначаться и скромному – грандиозно, могущественно скромному – ремеслу поэзии. (Пифийские стихи писались дактилическим гекзаметром.) Возможно, имелась в виду некая общая ссылка на Аполлона: как в музыкальном, так и в атлетическом воплощении. С шестого века до нашей эры Пифийские игры, принадлежавшие к великой четвёрке панэллинских фестивалей, проводились на третьем году Олимпийского цикла. Кроме спортсменов состязались музыканты, воссоздавалась и великая битва бога со змеем. Возможно, отголоски этого долетели до строителей святилища полузнания, храма, посвящённого вере в то, что хорошо оплачиваемое невежество становится мудростью. Храма Аполлона Олуха.
К чёрту классическую мешанину, молча воскликнул профессор Соланка. Ибо повсюду вокруг – большее божество: Америка в высший час гибридного, всеядного могущества. Америка, куда он приехал стереть себя. Освободиться от привязанности, от гнева, страха и боли. Съешь меня, безмолвно молился профессор Соланка. Съешь меня, Америка, и даруй мне покой.
Через дорогу от поддельного ассирийского дворца Пифии только что открылась лучшая в городе имитация венского Kaffeehaus. Здесь можно найти просунутые в деревянный забор "Таймс" и "Геральд трибюн". Соланка вошёл, выпил крепкого кофе и позволил себе присоединиться к самой мимолётной из вечных городских игр – имитации. В потрёпанном полотняном костюме и соломенной шляпе можно сойти за завсегдатая кафе "Гавелка" на Доротеергассе. В Нью-Йорке никто не смотрит очень внимательно, и редкие глаза распознают старые европейские тонкости. Некрахмаленный воротник мокрой от пота белой рубашки из Банановой республики, пыльные коричневые сандалии, всклокоченная борода (не удостоившаяся ни подравнивающих ножниц, ни мягкой помады) не режут никому глаз. Даже имя, если приходится его называть, отдаёт Центральной Европой. Что за место, подумал он. Город полуправды и эхо, почему-то господствующий над землёй. С изумрудными глазами, глядящими прямо в душу.
У стойки с выставленными в витрине-холодильнике лучшими австрийскими пирожными он прошёл мимо превосходного сахарного gateau и попросил вместо него кусочек линцерторта, но, встретив абсолютно непонимающий латиноамериканский взгляд, был вынужден сердито ткнуть пальцем. После этого наконец-то удалось перекусить и почитать.
Утренние газеты наперебой излагали доклад о геноме человека. Его называли лучшей версией "ослепительной книги жизни" (фразой, которой частенько описывали Библию или Роман), несмотря на то, что новое ослепительное открытие было не книгой, а лишь электронным посланием в Интернете, кодом, записанным в четырёх аминокислотах, а профессор Соланка пасовал перед кодами, не сумев освоить даже вульгарную латынь, не говоря о сигнальных флагах или покойной азбуке Морзе, кроме общеизвестного. Пип пип пип паап паап паап пип пип пип. "Спасите". Или, на вульгарном, сити-пас. Все рассуждали о чудесах, что последуют за триумфальным открытием генома, о лишних руках, которые мы сможем отрастить для решения проблемы фуршетов – как есть, одновременно держа бокал и тарелку; но Малику представлялись очевидными лишь две вещи: во-первых, любые возможные открытия будут сделаны слишком поздно, чтобы иметь хоть какое-то значение для него, и, во-вторых, эту книгу – меняющую всё, преобразующую философскую природу бытия, несущую столь огромные количественные изменения нашего знания о себе, что они могут перейти в качественные – он никогда не сможет прочитать.
Человеческие существа, которым недоступна высшая ступень понимания, могут утешиться тем, что сидят в трясине невежества вместе. Теперь, зная, что кто-то где-то знает то, чего он сам не узнает никогда, к тому же сознавая жизненную важность данного знания, Соланка чувствовал тупое раздражение, вялый гнев глупца. Он ощущал себя трутнем или рабочим муравьём. Он ощущал себя частью шаркающих тысяч в старых фильмах Чаплина и Фрица Ланга, одним из безликих индивидов, приговорённых ломать свои кости под колесом общества, пока знание властвует над ними с высоты. У нового века – новые императоры, а он станет их рабом.
"Сэр. Сэр! – Над ним, в неловкой близости, стояла девушка в тонкой тёмно-синей юбке до колен и изящной белой блузке. Её светлые волосы были аккуратно перехвачены сзади. – Я должна попросить Вас уйти, сэр". Латиноамериканский персонал за стойкой напрягся, готовый вмешаться. Профессор Соланка ошеломлённо пробормотал: "Кажется, какие-то проблемы, мисс?"
"Проблема, сэр, не "кажется", проблема в том, что Вы сквернословите, говорите непристойности, да ещё так громко. Вы произносите непроизносимое. Просто кричите. И ещё изволите спрашивать, в чём проблема. Проблема – это Вы, сэр. Уходите немедленно, пожалуйста". Наконец-то, подумал он, получая словесную пощёчину: момент истины. Хотя бы один австриец здесь есть. Он встал, натянул мешковатую куртку и вышел, постучав по своей, а не по её, шляпе. Странной речи женщины не было объяснений. Когда он ещё спал с Элеонорой, та обвиняла его в храпе. Она толкала его, застрявшего на полпути между явью и сном, и говорила: "Повернись на бок". Но я в полном сознании, хотелось ему сказать, я слышу, как ты говоришь, значит, если бы я шумел сам, я бы слышал. Через некоторое время она прекращала его донимать, и он крепко засыпал. Пока однажды всё не повторилось. Нет, не то, не сейчас. Не сейчас, когда он снова в полном сознании, и его уши наполняет разнообразный шум.
Подходя к дому, он увидел рядом со своим окном рабочего в люльке, который чинил наружную отделку здания и на громком, раскатистом пенджаби выкрикивал указания и грязные шутки товарищу, курившему самокрутку на тротуаре внизу. Малик Соланка тут же позвонил хозяевам, Джеям, состоятельным фермерам, проводившим лето за городом наедине с фруктами и овощами, и выразил решительный протест. Дикий грохот невыносим. В условиях аренды чётко сказано, что работы будут не просто наружными, но тихими. И туалет плохо работает; кусочки кала всплывают после спуска воды. При его нынешнем настроении это вызывало страдания, несоразмерные проблеме, и он страстно делился своими чувствами с поражённым г-ном Саймоном Джеем, вежливым хозяином квартиры, который счастливо жил здесь тридцать лет с женой Адой, вырастил детей, научил их пользоваться этим самым туалетом и считал каждый прожитый тут день чистым и безусловным наслаждением. Соланку это не интересовало. Он признавал, что повторный спуск всегда решает проблему, но считал подобное неприемлемым. Срочно нужен водопроводчик.
Но водопроводчик, восьмидесятилетний Йозеф Шлинк, оказался болтуном вроде пенджабских строителей. Прямой, жилистый, с белой гривой Альберта Эйнштейна и передними зубами Багза Банни, он протиснулся в дверь, движимый какой-то защитной гордостью, побуждавшей выложить свои упрёки первым. "Мне не сказали, э? Мошет, думаете, я слишком стар, мошет, нет, имейте в виду, я не претендую, но лучшего водопроводчика в районе Вы не найдёте, к тому ше в прекрасной форме, не будь я Шлинк. – Сильный, неисправимый акцент перемещённого немецкого еврея. – Моё имя Вас забавляет? Так смейтесь. Тшентльмен, господин Саймон, зовёт меня Кухонный Шлинк, для его госпоши я к тому ше Ванный Шлинк, пусть зовут меня хоть Шлинк Бисмарк, мне всё равно, тут свободная страна, но в моей работе мне не требуется юмор. По-латыни humor – это влага из глаз. Цитата из Генриха Бёлля, Нобелевская премия тысяча девятьсот семьдесят второго года. В его работе он утверштает что это помогает, но в моей работе это ведёт к ошибкам. Никакой влаги на моих глазах, э? И никаких шуток в моём мешке с инструментами. Просто я долшен сделать работу быстро, получить плату тоше быстро, Вы меня понимаете. Как говорит shvartzer в кино, покашите мне деньги. После войны, когда я пломбировал течи в нацистских подлодках, думаете, не починю Вашу мелочь?"
Образованный водопроводчик с историей наготове, с ужасом осознал Соланка (устояв перед напрашивавшейся "Шлинксторией"). Когда я еле держусь на ногах. Город преподаёт мне урок. От навязчивости, от шума никуда не скроешься. Я пересёк океан, чтобы отделить свою жизнь от жизни. Приехал в поисках тишины, а нашёл громкость больше той, которую бросил. Теперь шум проник внутрь меня. Я боюсь идти в комнату с куклами. Может, они тоже заговорят. Может, они оживут и начнут болтать и сплетничать и хихикать, пока мне не придётся заткнуть им рты навсегда, пока вездесущность жизни, и её упрямый отказ отступить, и страшный проклятый невыносимый разрывающий голову грохот третьего тысячелетия не заставят меня оторвать к чёртовой матери их бестолковые головы.
Дышать. Он сделал медленное дыхательное упражнение. Отлично. Я приму говорливость водопроводчика как епитимью. Как упражнение в смирении и самоконтроле. Водопроводчик-еврей, избежавший лагерей смерти, уйдя под воду. Профессиональные навыки обеспечили ему защиту команды, зависевшей от него до дня капитуляции, когда он освободился и отправился в Америку, оставив за спиной или, скорее, захватив с собой своих призраков.
Шлинк уже рассказывал свою историю тысячу раз, тысячу тысяч. Она текла ровными фразами и модуляциями. "Вы только представьте. Водопроводчик в подводной лодке уше немного смешон, но сверх того тут ещё ирония, psychologische запутанность. Незачем об этом говорить. Но я стою перед Вами. Я прошил свою шизнь. Я выполнил, э? своё предназначение".
Литературная жизнь, признал Соланка. Жизнь для кино. Сюжет успешного фильма со средним бюджетом. Дастин Хофман – водопроводчик, а кто капитан подлодки? Клаус Мария Брандауэр, Рутгер Хауэр. Но обе роли могут достаться молодым актёрам с неизвестными Малику именами. Даже это тускнеет с годами, знание кино, давний предмет гордости. "Вам нужно всё записать и запатентовать, – посоветовал он Шлинку слишком громким голосом. – Это, как говорится, концептуально. Смесь "Ю-571" со "Списком Шиндлера". Может получиться гротескная комедия, как у Бениньи. Нет, сильнее, чем у Бениньи. Назовите её "Еврейская лодка". Шлинк застыл; и прежде чем полностью обратить оскорблённое внимание на туалет, бросил на Соланку печальный, полный отвращения взгляд. "Никакого юмора, – прошипел он. – Как я Вам уше говорил. Вынуштен с огорчением заметить, что Вы невешливый человек".
А на кухне внизу появилась уборщица, полячка Вислава. Она ему досталась вместе с арендой, оставляла в углах нетронутую паутину, а в пыли на каминной полке после её ухода можно было рисовать. Её положительными чертами были приятный характер и широкая резиновая улыбка. Но если дать ей шанс, и даже если не давать, она тоже пускалась в повествования. Опасная, необоримая сила сплетни. Вислава, набожная католичка, испытала глубокое потрясение после якобы правдивой историй, рассказанной мужем, услышавшим её от дяди, который слышал её от надёжного друга, знавшего её героя, некоего Рышарда, много лет служившего личным водителем Папы, конечно, до его избрания на Святейший престол. Когда пришла пора выборов, шофёр Рышард провёз будущего папу через всю Европу, Европу, замершую на поворотном пункте истории, на пике великих перемен. Ах, товарищество двух мужчин, простые человеческие удовольствия и неприятности столь долгого путешествия! По прибытии в Святой город духовное лицо заперли с коллегами, а водитель остался ждать. Наконец, показался белый дым, раздались крики "habemus papam", появился кардинал в красном, спустился по огромным широким пролётам ступеней жёлтого камня медленно, будто краб, напоминая героев Феллини, а у самого подножия лестницы ждала маленькая газовавшая машина с возбуждённым водителем. Кардинал отёр пот со лба и чинно подошёл к окошку водителя, которое Рышард опустил, нетерпеливо ожидая новостей. И кардинал смог передать ему личное послание нового, польского Папы:
"Вы уволены".
Соланка, не католик, неверующий, не особенно заинтересованный историей, будь она даже правдой, ни капли не убеждённый в её правдивости, не горящий желанием судить поединок уборщицы с червём сомнения, вцепившимся мёртвой хваткой в её бессмертную душу, предпочёл бы вообще не говорить с Виславой, хотел бы, чтобы она тенью скользила по квартире, делая её чистой и пригодной для жилья, с постиранным, поглаженным и сложенным бельём. Но, несмотря на восемь с лишним тысяч долларов в месяц за аренду, включая уборщицу, судьба сдала ему абсолютно проигрышные карты. Вопрос о том, подвергается ли опасности забронированное Виславой место в раю, он бы не хотел комментировать; но она постоянно возвращалась к теме. "Как можно целовать кольцо такого Святого отца, он же мой земляк, но Боже, послать кардинала, и просто так, так легко, выгнать. А если не Святой отец, то как же священники, а если не священники, то как же исповедь и отпущение, и вот под моими ногами открываются чугунные врата Ада".
Предохранители профессора Соланки перегорали, росло искушение сказать что-то недоброе. Контрамарка в Рай, обдумывал он обращение к Виславе, обеспечена лишь крутейшим и главнейшим в Нью-Йорке. Ради демонстрации демократического духа будут допущены и несколько простых смертных; они появятся там с надлежащим благоговейным выражением лица, характерным для знающих, что им в кои-то веки по-настоящему повезло. Возбуждение выпучившей глаза толпы на мосту и в туннеле добавится к усталому удовлетворению людей в толпе и, конечно, самого Хозяина. Однако при нынешнем соотношении спроса и предложения крайне маловероятно, что Вислава окажется счастливой обладательницей входного билета, обласканной солнцем посетительницей галёрки вечности.
Соланка удерживался от этих и многих других слов. Вместо этого он указывал на пыль и паутину, получая в ответ резиновую улыбку и краковский жест непонимания. "Я работаю у госпожи много лет". С точки зрения Виславы, это отметало все упрёки. Через две недели Соланка прекратил к ней обращаться, полки стал протирать сам, а рубашки относить в хорошую китайскую прачечную за углом, на Коламбусе. Но её душа, её отсутствующая душа, продолжала требовать его отеческого, невнимательного внимания.
У Соланки начала кружиться голова. Страдая от бессонницы и разгула мыслей, он отправился в спальню. Позади сквозь плотный влажный воздух он слышал своих кукол, ныне оживших и тараторивших за запертыми дверями: они громко рассказывали друг другу свои "предыстории", сказки о том, как он или она появились на свет. Сказки, которые он, Соланка, придумывал для каждой. Рыночная стоимость куклы без предыстории низка. Именно это мы берём с собой в путешествие через океаны, за границы, сквозь жизнь: наши маленькие запасники анекдотов и "что было потом", наши личные "как-то раз". Мы – это наши истории, и когда мы умираем, наше бессмертие (если нам повезёт) тоже попадает в чью-то сказку.
Против этой великой правды и восстал Малик Соланка, именно свою предысторию он и хотел разрушить. Неважно, откуда я, неважно, кто бросил мою мать, когда я едва начал ходить, тем самым разрешив мне спустя годы поступить так же. К чёрту отчимов, к чёрту толчки в затылок, и переодевание, и слабых матерей, и виновных Дездемон, и весь бесполезный багаж крови и племени. Я прибыл в Америку, как многие до меня, за благословением Эллис-айлэнда, за новым началом. Дай мне имя, Америка, сделай из меня Базза или Чипа или Спайка. Омой меня в амнезии и одень меня в своё могущественное невежество. Включи меня в свою командную строку и дай мне мои мышиные кнопки! Дозволь мне быть не историком, но человеком без историй. Я вырву грешный свой родной язык и заговорю на твоём ломаном английском. Сканируй меня, оцифруй меня, сделай меня лучом. Если прошлое – старая больная Земля, стань, Америка, моей летающей тарелкой. Унеси меня на край света. Луна слишком близко.
Но истории всё сочились сквозь плохо подогнанное окошко спальни. Что будут Сол и Гейфрид – "она стала Кубком Стэнли среди жён-трофеев, когда жёны-трофеи были столь же обычными, как Порше" – делать теперь, обнищав до последних 40 или 50 миллионов долларов?… Ура, Маффи Поттер Эштон беременна!… А разве не Палома Хаффингтон де Вуди была столь любезна с С.Дж. "Ицхаком" Перельманом на пляже Гибсон, в Сагапонаке?… А Вы слышали про Гриффина и его великолепную очаровательную Даль?… Что, Нина собирается запустить серию духов? Но, дорогая, с ней покончено, она пахнет как дорожные убийцы… А Мег и Деннис, только что прибывшие в Город разводов, препираются: кому достанется не просто коллекция дисков, но гуру… Какая знаменитая голливудская актриса запустила слух, что новые звёзды обязаны своим взлётом сапфическим забавам с главным боссом студии?… А Вы читали последнюю вещь Карины, "Тонкие бёдра для жизни"?… А крутейший Лотос отменил гулянку по случаю дня рождения О.Дж.Симпсона! Только в Америке, ребята, только в Америке!
Закрыв уши руками, всё ещё в потёртом полотняном костюме, профессор Соланка уснул.
– 5 –
Телефон разбудил его в полдень. Джек Райнхарт, гроза телефонных аппаратов, пригласил профессора Соланку посмотреть по платному телевидению четвертьфинал Евро-2000 Голландия–Югославия. Малик, к удивлению обоих, согласился. "Рад вытащить тебя из клопиной дыры, – сказал Райнхарт. – Но если собираешься болеть за сербов, оставайся дома". Сегодня Соланка чувствовал себя посвежевшим: загруженность отпустила, появилась потребность в друге. Даже в дни отшельничества такая нужда возникала. Гималайский святой может прожить без футбола по ящику. Сердце Соланки не было столь свободным. Он сбросил костюм, в котором спал, принял душ, быстро оделся и поехал в деловой район. Когда он вылез из такси у дома Райнхарта, в дом, оттолкнув его, вбежала женщина в тёмных очках, и второй раз за несколько дней он испытал тревожное чувство, что знаком с незнакомкой. В лифте он узнал её: кукла "нажмите на меня, и я заговорю", чьё имя стало новейшим символом пошлой измены, Люби Меня Ниже Ремня. "О Боже, Моника, – вздохнул Райнхарт. – Вечно на неё натыкаюсь. Тут вокруг то Наоми Кэмпбелл, то Кортни Лав, то Анджелина Джоли. Теперь Минни Маус. Славная публика, а?"
Райнхарт многие годы пытался развестись, но жена задалась целью не отпускать его до гроба. Прекрасная, идеально контрастная чета, эбонит и слоновая кость: она – высокая, бледнолицая, апатичная; он – столь же длинный, но чёрный как смоль афро-американец, к тому же безмерно активный, охотник, рыболов, по выходным – водитель скоростных машин, марафонец, начинающий гимнаст, теннисист, а в последнее время, благодаря взлёту Тайгера Вудса, ещё и заядлый гольфист. С первых дней их брака Соланка недоумевал, как может мужчина с таким количеством энергии терпеть женщину с таким её отсутствием. Они сыграли пышную свадьбу в Лондоне, – в военные годы Райнхарт предпочитал жить подальше от Америки, – и в выложенном керамикой и мозаикой дворце, арендованном по случаю у некой благотворительной организации, использовавшей помещение как приют для умственно неполноценных, исполнявший роль шафера Малик Соланка произнёс речь, настроение которой оказалось шумно и неправильно понятым, – в какой-то момент, в стиле популярного в те годы У.С.Филдса, он сравнил опасность союза с риском "прыжка из самолёта с десяти тысяч метров в надежде приземлиться на стог сена", – но пророческим. Однако, подобно многим из их круга, он недооценил Брониславу Райнхарт в одном важном отношении: она была прилипчивой, как пиявка.
(По крайней мере, у них нет детей, подумал Соланка, когда его, и не только его, дурные предчувствия насчёт брака оправдались. Он подумал о телефонном голосе Асмаана. "Куда ты ушёл, папа, ты тут?" Он подумал о самом себе давным-давно. По крайней мере, у Райнхарта не было той тягучей, глубокой детской боли.)
Райнхарт поступил с ней нечестно, и не отрицал этого. Его ответом на брак стало начало интрижки, ответом на трудность поддержания тайной связи – начало другой, а когда обе любовницы потребовали от него упорядочить жизнь, когда обе захотели занять поул на стартовой решётке его личного авторалли, он тут же нашёл в своей шумной, переполненной постели место для ещё одной женщины. Минни Маус, пожалуй, вполне подходила на роль местной иконы. После нескольких лет такой жизни и переезда из Холланд-парка в Вест-вилледж Бронислава (господи, откуда вокруг столько поляков?) съехала с квартиры на Гудзон-стрит и через суды заставляла Райнхарта финансировать её роскошную жизнь в фешенебельном отеле Верхнего Ист-сайда, требовавшую постоянного пополнения кредитных карт. Она ласково сообщила, что намерена не разводиться, а довести его до нищенской сумы и медленно высосать кровь. "И не оставайся без денег, сладкий мой, – посоветовала она. – Потому что в этом случае я доберусь до того, что ты по-настоящему любишь".
По-настоящему Райнхарт любил еду и выпивку. У него был маленький домик в Спрингс с укрытым в глубине двора сарайчиком, который он оборудовал для хранения вина и застраховал на куда более крупную сумму, чем сам домик, самым ценным предметом в котором была плита "Викинг" с шестью горелками. Райнхарт тех времён был гастрономом с турбо-наддувом, его морозилку наполняли тушки птиц, ожидавших перехода – возвышения! – до сока. В его холодильнике боролись за место деликатесы со всего света: языки жаворонков, яички эму, яйца динозавров. Но когда на свадьбе друга Соланка заговорил с матерью и сестрой Райнхарта об изысканном удовольствии обедать за столом Джека, обе изумились и пришли в замешательство. "Джек готовит? Вот этот Джек? – спросила мать, недоверчиво показывая на сына. – Джек, которого я знаю, не мог открыть банку бобов, пока я не научила его держать открывашку". "Джек, которого я знаю, – добавила сестра, – не мог вскипятить кастрюлю воды и не сжечь её". "Джек, которого я знаю, – подытожила мать, – не мог найти кухню без собаки-поводыря".
Этот самый Джек стал теперь ровней лучшим шеф-поварам мира, и Соланка в который раз подивился человеческой способности к автоморфозу, трансформации личности, которую американцы объявили своей особенной, определяющей характеристикой. И зря. Американцы вечно приклеивают ко всему свой ярлык: Американская Мечта, Американский Буйвол, Американские Граффити, Американская Душа, Американский Тунец. Но всё это есть везде, и нигде в мире добавление национальной приставки не добавляет особого смысла. Английская Душа, Индийские Граффити, Австралийский Буйвол, Египетская Мечта, Чилийский Тунец. Американская потребность делать вещи американскими, обладать ими, подумал Соланка, – свидетельство странного чувства опасности. И, конечно, более прозаично: капитализма.
Угроза набега Брониславы на винные склады Райнхарта возымела действие. Он прекратил посещать зоны военных действий и принялся за выгодные жизнеописания самых могущественных, самых знаменитых и самых богатых в их любимых еженедельниках и ежемесячниках: излагая хронику их любовных историй, сделок, внебрачных детей, личных трагедий, болтливой прислуги, убийств, пластических операций, добрых дел, злых тайн, игр, междоусобиц, сексуальных привычек, подлости, щедрости, скребниц, обуви, машин. Потом он прекратил писать стихи и взялся за написание романов, действие которых разворачивалось в том же нереальном мире, который управляет реальным. Он часто сравнивал свою тему с темой римлянина Светония. "Вот жизнь сегодняшних Цезарей в их Дворцах, – говорил он Малику Соланке и кому угодно, готовому слушать. – Они спят со своими сёстрами, убивают своих матерей, делают своих коней сенаторами. Там, во Дворцах, наносят увечья. Но знаете что? Если вы снаружи, если вы – уличная толпа, то есть, если вы – это мы, то вы видите только, что Дворцы – это Дворцы, там все деньги и вся власть, и када ани шчёлкают сваими пальчиками, малыш, планета начинает плясать. (Райнхарт любил иногда имитировать говор Эдди Мерфи, встречающего Братца Кролика, для выразительности или для смеха.) Теперь, когда я пишу о миллиардерах в коме или о золотых мальчиках, что замораживают своих предков, когда я на этом алмазном посту, я вижу больше правды жизни, чем видел в грёбанной "Буре в пустыне" или в Аллее снайперов в Сараево, и поверьте мне, это так же просто, даже проще, чем наступить на сраную пехотную мину и взорваться на кусочки".
Теперь, в очередной раз слушая эту не слишком редкую речь друга, профессор Соланка ловил усиливающуюся ноту неискренности. Джек отправился на войну (известным молодым радикальным цветным журналистом с солидным досье по американскому расизму и, в результате, рядом могущественных врагов), испытывая те же страхи, что описал поколением ранее молодой Кассиус Клей: больше всего опасаясь пули в спину, смерти от того, что ещё не называли "дружественным огнём". Однако в последующие годы Джеку довелось вновь и вновь становиться свидетелем трагического дара рода человеческого игнорировать соображения этнической солидарности: жестокости чёрных против чёрных, арабов против арабов, сербов против боснийцев и хорватов. Бывшая Югославия, Иран–Ирак, Руанда, Эритрея, Афганистан. Истребления людей в Тиморе, общинные бойни в Мируте и Ассаме, бесконечный катаклизм дальтонизма на земле. В эти годы ему удалось завязать тесную дружбу с белыми коллегами из США. Его ярлык поменялся. Он прекратил писать себя через дефис и стал просто американцем.
Соланка, чувствительный к нюансам подобных смен вывески, понимал, что для Джека такая трансформация связана с сильным разочарованием, даже гневом, направленным на тех, кого белые расисты охотно называли "его собственным родом", и что такой гнев слишком легко оборачивается против разгневанных. Джек жил вне Америки, женился на белой и вращался в "свободомыслящих" кругах, где раса "не проблема": то есть почти все белые. Вернувшись в Нью-Йорк, разъехавшись с Брониславой, он продолжил бытописание "дочерей Бледнолицых". Шутка не могла скрыть правду. Джек остался практически единственным чёрным знакомым Джека, а Соланка, пожалуй, единственным коричневым. Джек переступил черту.
А теперь, похоже, переступал ещё одну. Новое направление работы давало Джеку беспрепятственный доступ во дворцы, и он наслаждался. Его описания позолоченных персонажей сочились ядом, он рвал их на части за тупость, слепоту, бессмысленность, отсутствие глубины, поверхностность, но приглашения от Уорренов Редстоунов и Россов Баффетов, от Скайлеров и Майбриджей и Ван Бюренов и Кляйнов, от Иваны Опалберг-Спидфогель и Марлали Букен Кэнделл всё приходили, поскольку те знали, что парень попался на крючок. Он стал их домашним ниггером, которого модно держать при себе: словно плюшевого щенка, думал Соланка. В имени "Джек Райнхарт" удачно отсутствовали негритянская специфика и ассоциации с гетто, характерные для Тупака, Вонди, Анферни или Рах-шида (в те дни в афро-американской общине вошли в моду новые имена и изощрённая орфография). Во дворцах так не называли. Мужчин не звали Бигги или Хаммером или Шакилом или Снупом или Дре, не было женщин по имени Пипа или Левый-Глаз или Д-Ниса. В золотых залах Америки не найти ни Канта Кинты, ни Шазная; зато мужчина может получить кличку Малина или Бита как сексуальный комплимент, а женщины могут оказаться Блэйн или Брук или Хорн, и всё, чего ты хочешь, возможно, кипит на медленном огне между сатиновыми простынями прямо за вечно приоткрытой дверью вот этой спальни.
Да, конечно, женщины. Женщины, пагубная страсть и ахиллесова пята Райнхарта; а тут он попал в Долину райских птичек. Нет: гора, Эверест райских птичек, сказочный Рог изобилия райских птичек. Отправьте к нему этих женщин, этих Кристи и Кристин и Кристен и Кристель, великанш, с которыми счастливы позировать даже Кастро и Мандела, и Райнхарт ляжет (или сядет) и будет служить. Под бесконечными слоями невозмутимости Райнхарта скрывался постыдный факт: он был совращён, и его вожделение быть принятым в Клуб Белых Людей оставалось тёмной тайной, в которой невозможно признаться никому, даже самому себе. А из таких тайн вырастает гнев. В таких тёмных клумбах всходят семена ярости. И хотя Джек носил броню, никогда не позволяя маске соскользнуть, Соланка ясно видел в сияющих глазах друга пожирающий того огонь бешенства. Очень нескоро он пришёл к выводу, что подавляемая ярость Джека – отражение его собственной.
Годовой доход Райнхарта перевалил за середину шестизначного диапазона, но его жалобы на нехватку наличности были шуткой лишь отчасти. Бронислава замучила троих судей и четверых адвокатов, обнаружив по пути недюжинный дар – даже индийский гений, подумал Соланка – вставлять закону палки в колёса. Этим она (возможно, буквально) безумно гордилась. Она выучилась искажать и запутывать суть. Как практикующая католичка, она сразу заявила, что не потребует от Райнхарта развода, будь он хоть замаскированным дьяволом. Дьявол, объясняла она прокурорам, невысок, бледнолиц, носит зелёный сюртук, свиной хвостик и туфли на высоких каблуках, и очень похож на философа Иммануила Канта. Но может принимать любые формы – столба дыма, отражения в зеркале, или высокого, чёрного, бешено энергичного мужа. "Я отомщу Сатане, – говорила она поражённым законникам, – оставив его пленником моего кольца". В Нью-Йорке, где законные основания для развода немногочисленны и строго поименованы, где невозможно разойтись по взаимному согласию, шансы Райнхарта против жены были минимальны. Он пробовал убеждение, подкуп, угрозы. Она стояла насмерть и не предъявляла иска. В итоге он сам начал судебные действия, на что она блестяще и твёрдо ответила изумительным, почти мистическим бездействием. Жёсткость её пассивного сопротивления впечатлила бы самого Ганди. Она на десятилетие погрузилась в череду психологических и физических "упадков", которую самая мыльная из опер сочла бы чрезмерной, и сорок семь раз наносила суду оскорбления, ни разу не отправившись за решётку из-за нежелания Райнхарта просить суд действовать против неё. Так что в середине пятого десятка он всё ещё платил за грехи четвёртого. Между тем он оставался неразборчивым в связях и благодарил город за щедрость. "Для холостяка с несколькими баксами в банке и любовью тусоваться этот украденный у маннахэттов кусочек недвижимости – просто дивные охотничьи угодья".
Но он не был холостяком. Хотя за одиннадцать лет, конечно, мог, скажем, пересечь границу с Коннектикутом, где развод по взаимному согласию узаконен, или найти около шести недель, необходимых для признания резидентом в Неваде, и разрубить гордиев узел. Этого он не делал. Однажды, сытый всем по горло, он признался Соланке, что при всей щедрости города, обеспечивающего благодарному самцу богатый выбор, существует одна загвоздка. "Все требуют громких слов, – протестовал он. – Все хотят вечного, серьёзного, сильного, длительного. Если это не великая страсть, ничего не выйдет. Потому-то они так одиноки. Вокруг не так много мужиков, но они не хотят торговаться, не имея возможности купить. Они не воспринимают концепцию аренды, раздельного пользования. Мужик, они совсем обломались. Они ищут недвижимость на дико взлетевшем рынке, но знают, что он взлетит ещё выше". По данной версии правды, неполный развод давал Райнхарту пространство для дыхания, lebensraum. Женщины будут бегать за ним, поскольку он красив и обаятелен, и пока не пресытятся бесконечностью бега, будут ждать.
Впрочем, ситуация допускала ещё одну трактовку. Там, где Райнхарт сейчас жил, на Биг-рок Кэнди-маунтин, алмазе размером с Ритц, он был буквально деклассированным элементом, нырнувшим слишком глубоко в тот момент, когда попался в ловушку, вожделея искушений Олимпа. Не забывайте, он был их игрушкой, а девочки не выходят замуж за свои игрушки. Так что, возможно, полубрак, бесконечный процесс развода стал для Райнхарта способом самообмана. На самом деле, возможно, очередь к нему не столь длинна. Одинокий, стареющий, – уже за сорок, – он почти вышел из моды. Стал почти – убийственное словечко для любого амбициозного грозы женщин – негодящим.
Малик Соланка, на полтора десятка лет старше Джека Райнхарта и в дюжину дюжин раз более закомплексованный, частенько с завистливым изумлением смотрел и слушал, как Райнхарт рассуждает о деле своей жизни в столь бесстыдной манере самца. Зоны боевых действий, женщины, экстремальный спорт, жизнь человека дела. Даже заброшенная ныне поэзия принадлежала к мужественной школе Теда Хьюза. Соланка часто чувствовал, что, несмотря на младший возраст, именно Райнхарт стал наставником для него, студента. Скромный мастер кукол должен склонить голову перед серфингистом, ныряльщиком, прыгуном, скалолазом, человеком, шутки ради дважды в неделю пробегавшим вверх и вниз по сорок лестничных пролётов в Хантер-колледже. Малик Соланка так и не смог полностью освоить искусство быть мальчишкой… – но это уже слишком близко к запретной, стираемой предыстории.
У голландцев забил Патрик Клюйверт, и Соланка с Райнхартом подскочили, с криками размахивая бутылками мексиканского пива. Потом позвонили в дверь, и Райнхарт без предисловий сказал: "О, кстати, кажется, я влюблён. Я пригласил её присоединиться к нам. Надеюсь, всё нормально. – Ничего нового. Обычно это сигнализировало о прибытии, как говаривал Райнхарт в интимном кругу, его новой горничной. Но последовало что-то новое. – Она из ваших, – бросил Райнхарт через плечо, отправляясь открывать. – Индийская диаспора. Сто лет неволи. В восемьсот девяностых её предки отправились по кабальному договору работать в эту, как её. Лилипутию-Блефуску. Теперь они контролируют производство сахарного тростника, без них экономика развалится, но ты знаешь, как обстоят дела там, куда попадают индийцы. Их не любят. Ани слишкам многа работают и держатся слишкам тесна и ани такие надменные. Спроси кого хочешь. Спроси Иди Амина".
По телевизору голландцы показывали изумительный футбол, но матч внезапно потерял всякое значение. Малик Соланка поймал себя на мысли, что только что в комнату Райнхарта вошла прекраснейшая из всех индианок, – из всех женщин, – которых он когда-либо видел. По сравнению с опьяняющим эффектом её присутствия бутылка дос эквис в его левой руке была абсолютно безалкогольной. В мире есть и другие женщины ростом под сто восемьдесят, думал он; наверняка где-то можно найти и столь же дымчатые глаза, и другие пухлые губы, другие тонкие шеи, другие бесконечно длинные ноги. И похожая грудь может принадлежать другим женщинам. Ну и что? По словам идиотской песенки пятидесятых, "Бернардин", которую в один из самых сексуальных моментов жизни пел любимый певец матери, христианин-консерватор Пат Бун, "Не раз уже встречались в других твои черты, / Но так собрать их вместе способна только ты". Вот именно, думал тонущий профессор Соланка. Именно так.
По правому предплечью женщины спускался рваный двадцатисантиметровый шрам. Поймав его взгляд, она тут же скрестила руки и прикрыла рану левой рукой, не понимая, что та украшает её, делая красоту совершенной добавлением существенного несовершенства. Показывая, что она ранима, что столь восхитительное очарование можно мгновенно разбить, рубец лишь подчёркивал остальное и заставлял лелеять её – боже мой, подумал Соланка, что за слова о незнакомке! – ещё больше.
Исключительная физическая красота притягивает весь имеющийся свет, становится путеводной звездой в тёмном мире. Зачем вглядываться в окружающий мрак, если можно смотреть на щедрое пламя? Зачем говорить, есть, спать, работать, когда перед глазами такая лучезарность? Зачем делать что-то ещё, кроме как смотреть, всю оставшуюся жалкую жизнь? Lumen de lumine. Пристально глядя на её нереальную звёздную красоту, вращавшуюся по комнате огненной галактикой, он думал, что, будь он способен вызвать к жизни женщину своей мечты, будь у него волшебная лампа, которую можно потереть, он попросил бы именно этого. И в то же время, мысленно поздравляя Райнхарта с наконец-то свершившимся разрывом с дочерями Бледнолицых, он представлял с этой тёмной Венерой себя, позволял собственному закрытому сердцу открыться и снова вспоминал о том, что пытался забыть всю жизнь: о размере воронки внутри него, дыры, оставленной разрывом с недавним и далёким прошлым, которую, кто знает, любовь к такой женщине могла бы заполнить. В нём забилась старая, тайная боль – и взмолилась об излечении.
"А, да, прости, парень, – зашуршал с дальнего края вселенной тягучий голос Райнхарта. – От неё все пришибленные ходят. Ничего не поделаешь. Она не умеет это отключать. Нила, познакомься с моим приятелем Маликом, давшим обет безбрачия. Как легко видеть, он оставил женщин навсегда". Соланка заметил, как наслаждается собой Джек, и усилием воли вернулся в реальность. "К нашему общему счастью, – выдавил он наконец, скривив рот в подобие улыбки. – Иначе мне пришлось бы сражаться с тобой за неё". Снова старое созвучие, подумал он: Нила, Мила. Страсть идёт за мной, давая рифмованные предупреждения.
Продюсер одной из лучших независимых компаний, специализирующихся на документальных телепрограммах. Сейчас работает над проектом, который должен вернуть её к корням. Нила объяснила, что дома, в Лилипутии-Блефуску, дела идут неважно. На Западе Лилипутию-Блефуску представляют раем в Южном море, местом для медовых месяцев и прочих свиданий, а там зреет беда. Отношения между индо-лилипутами и общиной аборигенов-"элбов" – всё ещё составляющей большинство населения, но только относительное – быстро портятся. Чтобы вытащить проблемы на свет, нью-йоркские представители противостоящих фракций решили провести демонстрации в ближайшее воскресенье. Манифестации ожидаются малочисленные, но горячие. Два маршрута разведут подальше, но можно спорить, что ожесточённые стычки неминуемы. Нила была полна решимости участвовать в марше. Профессор Соланка видел, как в ней, говорившей о бурной политической атмосфере на маленьком клочке земли антиподов, закипала кровь. Конфликт не был для прекрасной Нилы пустым звуком. Она всё ещё ощущала привязанность к истокам, и Соланка ей почти завидовал. Джек Райнхарт по-мальчишески восклицал: "Классно! Мы все пойдём! Точно, пойдём! Ты пойдёшь за свой народ, Малик, да? Ну, уж за Нилу-то точно пойдёшь". Райнхарт говорил легкомысленным тоном: просчёт. Соланка заметил, как Нила застыла и нахмурилась. Не стоило превращать это в игру. "Да, – сказал Соланка, глядя ей прямо в глаза. – Я пойду".
Они сели досмотреть игру. Мячи сыпались один за другим: шесть голландских, а в самом конце – ничего не значащий гол престижа югославов. Нила тоже радовалась успеху Нидерландов. Их чёрные игроки казались ей, не думавшей о конкуренции и лишённой ложной скромности, почти ровней по части великолепия. "Суринамцы, – заявила она, не зная, что вторит эхом давним размышлениям молодого Малика Соланки в Амстердаме, – живое доказательство продуктивности смешения рас. Взгляните. Эдгар Давидс, Клюйверт, Райкаард на скамейке, а в золотые старые деньки – Рууд. Великий Гуллит. Все метеки. Перемешайте все расы, и получите прекраснейших людей на земле. Я хочу скоро махнуть, – добавила она, не обращаясь ни к кому конкретно, – в Суринам". Она растянулась на диване, перекинув длинную, одетую в кожу ногу через спинку, и столкнула свежую "Нью-Йорк Пост". Газета упала на пол у ног Соланки, и в глаза ему бросилась шапка: НОВЫЙ УДАР БЕТОННОГО УБИЙЦЫ. И ниже, более мелко: "Человек в соломенной шляпе – кто он?" Всё мгновенно переменилось; через окна в комнату ворвалась ослепляющая тьма. Лёгкая волна волнения, благодушия и вожделения схлынула. Он почувствовал дрожь и вскочил на ноги. "Мне надо идти", – бросил он. "Как же так, сразу после финального свистка – бежать? Малик, друг мой, это как-то не очень вежливо". Но Соланка лишь кивнул Райнхарту и пулей выскочил за дверь. За спиной он услышал слова Нилы о заголовке; она подняла газету после его ухода. "Подонок. Говорили, кошмар позади, мол, всё уже спокойно, – говорила она. – Но с этим дерьмом никогда не покончить. И вот опять".
– 6 –
"Ислам избавит улицу от безбожных сраных тупых шофёров, – орал таксист на соперника-водителя. – Ислам очистит город от жидовских морд и лихачей вроде тебя и твоей грёбанной жидовки жены. – Ругань продолжалась всю дорогу до Десятой авеню. – Неверный совратитель собственной малолетней сестры, Аллах уже отворил бездну для тебя и той развалюхи, на которой ты ездишь… Нечистый помёт свиньи-дерьмоедки, ещё раз так сделаешь, и победоносный джихад раздавит твои яйца в безжалостном кулаке". Злоба водителя, его взрывной урду с деревенским акцентом ненадолго отвлекли Малика Соланку от внутренней сумятицы. На карточке значилось: АЛИ МАДЖНУ. Маджну – возлюбленный. Данный Возлюбленный выглядел не старше двадцати пяти, симпатичный парень, высокий и тощий, с сексуальной чёлкой Джона Траволты, живёт в Нью-Йорке, имеет постоянную работу; что могло так сильно схватить его за жабры?
Соланка молча ответил на собственный вопрос. Если ты слишком молод, чтобы накопить синяки собственного опыта, ты можешь решить надеть на себя, словно власяницу, страдания своего мира. В этом случае, раз ближневосточный мирный процесс двинулся вперёд, раз уходящий американский президент, жаждя обелить запятнанную репутацию, призывает Барака и Арафата в Кэмп-Дэвид на конференцию в верхах, Десятую авеню можно проклинать за продолжающиеся страдания Палестины. Возлюбленный Али был индийцем или пакистанцем, но из ложно понятого коллективистского духа параноидальной панисламской солидарности обвинял в бедах мусульманского мира всех пользователей нью-йоркских дорог. Между проклятиями он говорил по мобильнику с братом матери – "Да, дядя. Да, аккуратно, конечно, дядя. Да, машина стоит денег. Нет, дядя. Да, вежливо, всегда, дядя, поверь мне. Да, лучшая политика. Я знаю", – и робко уточнял у Соланки направление. Парень первый день работал на главной улице и обезумел от страха. Соланка, сам сильно взвинченный, отнёсся к Возлюбленному мягко, но, когда они остановились на площади Верди, сказал: "Может, поменьше непристойностей, а, Али Маджну? Полегче. Клиенты могут почувствовать себя оскорблёнными. Даже те, кто не понимает".
Парень посмотрел на него непонимающе. "Я, сэр? Ругался, сэр? Когда?" Это звучало странно. "Всю дорогу, – объяснил Соланка. – На всех в пределах слышимости. Сраный, жид, обычный репертуар. Урду, – добавил он для ясности, – мери мадри забан хай. Урду – мой родной язык". Возлюбленный покраснел от воротника до корней волос и встретил взгляд Соланки смущёнными невинными тёмными глазами. "Сахиб, раз Вы слышали, значит, так тому и быть. Но понимаете, сэр, я не знаю". Соланка потерял терпение, повернулся, чтобы уйти. "Неважно, – бросил он. – Дорожная ярость. Вас просто понесло. Не имеет значения". Он пошёл прочь по Бродвею, а Возлюбленный Али закричал ему вслед, нуждаясь в понимании, прося понять: "Это ничего не значит, сахиб. Я сам даже не хожу в мечеть. Боже, благослови Америку, окей? Это просто слова".
Да, а слова – не дела, признал, удаляясь, раздражённый Соланка. Хотя слова могут стать делами. Сказанные в нужном месте в нужное время, они могут двигать горы и изменять мир. К тому же, эх, незнание того, что творишь, – отделение дел от определяющих их слов, – похоже, стало приемлемым оправданием. Сказать "я не хотел" – значит стереть значение своих дурных дел, во всяком случае, по мнению Возлюбленных Али этого мира. Возможно ли это? Очевидно, нет. Нет, не может быть всё так просто. Многие скажут, что даже искреннее раскаяние не искупает вину, не говоря уж об этом необъяснимом непонимании – бесконечно меньшем оправдании, простом признании неведения, которое не появится ни на какой шкале сожалений. Соланка с отвращением узнал себя в глупом молодом Али Маджну: та же горячность, те же лакуны в записи. Он, однако, не оправдывал себя. В квартире Джека, до того, как убойное появление Нилы Махендры поменяло тему, он пытался, скрывая глубину смятения, поведать Райнхарту кое-что о страхе перед гневом-террористом, что держит его в заложниках. Джек, увлечённый футболом, рассеянно кивнул. "Ты должен знать, что твои пробки легко перегорают, – сказал он. – Я хочу сказать, тебе это самому известно, так? Ты знаешь, сколько раз тебе приходилось звонить людям, чтобы извиниться, – сколько раз ты мне звонил, – наутро после очередного маленького порождённого вином взрыва? Полное Собрание Извинений Малика Соланки. Я всегда считал, что книга бы вышла славная. Пусть с повторами, зато полная глубокого комизма".
Несколько лет назад Соланки отдыхали в домике в Спрингс с Райнхартом и его тогдашней "пассией", маленькой южной красоткой из Лукаут-Маунтин, Теннесси, сцены "битвы за облаками" времён Гражданской войны (как две капли воды похожей на сексапильную героиню мультиков Бетти Буп), которую Райнхарт нежно называл Роско в честь единственной живой знаменитости Лукаут-Маунтин, теннисиста с мощной подачей Роско Таннера, несмотря на её явную ненависть к кличке. Маленькие размеры домика вынуждали подолгу оставаться снаружи. Как-то ночью после затянувшейся чисто мужской пьянки в баре Ист-Хэмптона Соланка настоял на том, что обратно под проливным дождём машину поведёт он. Последовал период немого ужаса. Потом Райнхарт мягко, как только мог, сказал: "Малик, в Америке ездят по другой стороне дороги". Разгневанный неуважением к его водительским способностям, Соланка взорвался, остановил машину и заставил Райнхарта идти домой пешком в ливень. "Одно из твоих лучших извинений, – напомнил теперь Джек. – Особенно потому, что наутро ты вообще не мог вспомнить, что делал что-то не так".
"Да, – пробормотал профессор Соланка, – но теперь у меня и без спиртного провалы. И гнев совсем других масштабов". Пока он говорил, внимание Райнхарта отвлёк усилившийся шум толпы по телевизору, и признание прошло не услышанным. "И потом, – продолжил Райнхарт несколько мгновений спустя, – ты не знаешь, как твои друзья изо всех сил стараются не затрагивать при тебе некоторые темы. Например, политику США в Центральной Америке. Политику США в Юго-Восточной Азии. И вообще про США уже много лет лучше не говорить, так что представь себе, как меня развеселило твоё решение переместить задницу в лоно самого Великого Сатаны. – Да, но, захотелось сказать Соланке, клюнув на наживку, что плохо, то плохо, и из-за проклятой огромной мощи Америки, из-за грёбанного огромного соблазна Америки, эти подонки у власти вечно выходят сухими… – Ну, видишь, – показал на него Райнхарт, посмеиваясь. – Надулся, вот-вот лопнешь. Ярко-красный, затем пурпурный, потом почти чёрный. Недалеко до разрыва сердца. Знаешь, как мы это называем? Подхватить соланку. Китайский синдром Малика. Честное слово, расплавиться можно, мать твою. То есть, друг мой, это же я на самом деле был в этих местах и приносил дурные вести, но это не мешает тебе тыкать мне в лицо моим гражданством, которое в тваих безумных глазах делает меня атветственным за всемагущее зло, тваримае ат маево несчастнава имени".
Нет дурака страшнее старого дурня. Значит, смиренно подумал Соланка, мы с Возлюбленным Али действительно, в конце концов, одно и то же. Лишь несколько поверхностных различий в словаре и образовании. Нет: я хуже, поскольку Возлюбленный – просто мальчишка, первый день на новой работе, а я становлюсь чем-то жутким и, возможно, неконтролируемым. Горькая ирония: старые агрессивные привычки, явно комичная несдержанность, заслоняют даже от друзей происходящую сейчас великую перемену, страшную порчу. В этот раз волк пришёл по-настоящему, но никто, даже Джек, не слушает моих криков. "И ещё, – радостно декламировал Райнхарт, – помнишь, как ты выгнал из дома этого, как там его, за неправильную цитату из Филипа Ларкина? Мужик! Так ты придираешься к соседям? Ух, ты. Передовица обеспечена".
Разве мог Малик Соланка говорить со своим весёлым другом об отречении от личности; как сказать: Америка – великий пожиратель, и я приехал в Америку быть сожранным? Как сказать: я – нож во мраке; я подвергаю опасности тех, кого люблю?
Руки Соланки чесались. Даже кожа предаёт. Он, чья нежная, словно на попке младенца, кожа всегда заставляла восхищённых женщин подначивать его, упрекая в беззаботной жизни баловня судьбы, начал страдать от неприятных кровоточащих волдырей у корней волос и, хуже всего, на руках. Кожа краснела, морщилась и лопалась. Он ни разу не был у дерматолога. Перед уходом от Элеоноры, всю жизнь страдавшей экземой, он совершил налёт на её аптечку и забрал два больших тюбика гидрокортизоновой мази. Уже здесь он купил огромную бутыль мощного увлажнителя и предписал себе пользоваться им несколько раз в день. Профессор Соланка невысоко ценил врачей. Поэтому занимался самолечением – и чесался.
На дворе век науки, а медицина всё ещё в руках примитивов и ослов. Главное, что узнаёшь от врачей, это как мало они знают. Во вчерашней газете написали про доктора, удалившего женщине здоровую грудь. Он получил "взыскание". История настолько привычная, что затерялась на внутренних полосах. Врачи всё делают именно так: не та почка, не то лёгкое, не тот глаз, не тот ребёнок. Врачи делают не то. Едва ли это новости.
Новости: вот они, у него в руке. Выбравшись из кэба Возлюбленного Али, он купил "Ньюс" и "Пост" и, петляя, двинулся домой, быстро, словно убегая от чего-то… Афиши предвещали скорое появление Эллен Де Дженерис в театре "Бикон". Соланка ухмыльнулся. Она, безусловно, споёт свой хит: "Там, где гормоны, там мои стоны". И зал будет полон женщин, вопящих "Эллен, мы тебя любим", и посреди посредственного репертуара комедиантка сделает паузу, опустит голову, положит руку на сердце и скажет, как она тронута тем, что стала символом их боли. Хвалите меня, спасибо, спасибо, хвалите меня ещё, эй, глянь-ка, Энн, мы стали иконой! вау! это так смиряет… Наука делает потрясающие открытия, подумал профессор Соланка. Учёные в Лондоне уверены, что нашли зоны расположения любви: срединную островковую долю (часть головного мозга, ответственную за "шестое чувство") и передний участок, связанный с эйфорией. Далее, английские и немецкие учёные утверждают, что интеллектом заведуют передние боковые участки коры. Приток крови к ним возрастал, когда испытуемым добровольцам предлагали решить сложные головоломки. "Где рождается желанье? / В сердце или же в сознанье?" И где в мозгу, задал себе лишь наполовину риторический вопрос ожесточённый сердцем Соланка, живёт глупость? Эй, учёные всего мира? В какую долю или участок коры приливает кровь, когда кричишь "я люблю тебя" совершенно незнакомому человеку? А как насчёт лицемерия? Займёмся-ка этим любопытным вопросом…
Он покачал головой. Увиливаешь, профессор. Пляшешь вокруг, хотя должен пригвоздить вопрос взглядом, посмотреть ему в глаза. Займёмся-ка гневом, ладно? Займёмся проклятой яростью, которая действительно убивает. Где рождается убийство? Малик Соланка, сжимая газету, нёсся на восток по Семьдесят второй, распихивая прохожих. У Коламбуса он повернул налево и почти пробежал ещё около дюжины кошмарных зданий, пока не остановился. Тут даже у магазинов индийские названия: "Бомбей", "Пондишери". Всё сговорилось напоминать ему о том, что он пытается забыть – о доме, об идее дома вообще и о его собственной жизни дома в частности. Не в Пондишери, но, да, надо признать, в Бомбее. Он зашёл в мексиканский бар, высоко оценённый в "Загате", заказал рюмку текилы, потом ещё, а потом, наконец, пришло время мёртвых.
Новый труп, последней ночи, и два предыдущих. Имена. Саския Скайлер ("Скай"), сегодняшняя знаменитость, и её предшественницы Лорен Майбридж Кляйн ("Рен") и Белинда Букен Кэнделл ("Бинди"). Возраст: девятнадцать, двадцать, девятнадцать. Фотографии. Гляньте на их улыбки: улыбки власти. Бетонная глыба погасила эти огоньки. Они не были бедными девочками, но теперь у них ни пенни.
Скай: это было что-то. Метр восемьдесят, прикинутая, говорила на шести языках, напоминала всем Кристи Бринкли в роли Девочки Городской Элиты, любила большие шляпы и высокую моду, могла показываться на любых подиумах, – Жан-Поль, Донателла, Драйс умоляли её, Том Форд стоял на коленях, – но она слишком "робка от природы" (кодовое обозначение природной аристократии), слишком сильно привязана к старому снобистскому сословию, для которого кутюрье просто портняжки, а модели лишь чуточку лучше шлюх, – и потом, она училась в Джульярде. Аккурат в прошлые выходные она торопилась в Саутгемптон, надо что-то надеть, выбирать некогда, позвонила закадычной подружке, дизайнеру высокого класса Имельде Пушиной, попросила просто прислать всю коллекцию и отправила чек на четыре сотни, чёрт возьми, четыреста тысяч долларов.
Да, сообщила Имельда в "Раш и Моллой", чек оплачен два дня назад. Она была классной девчонкой, живой куклой, но что поделаешь, бизнес есть бизнес. Нам всем её будет чудовищно не хватать. Да, на семейном участке, в лучшей части кладбища, прямо напротив Джимми Стюарта. Будут все. Огромные силы безопасности. Я слышала, её решили похоронить в свадебном платье. Так почётно. Будет выглядеть чудесно, но эта девочка выглядела бы чудесно и в лохмотьях, уж поверьте мне. Да, одевать её буду я. Смеётесь? Для меня это честь. Ларец открыт. Наняли всех лучших: Салли Х. на причёску, Рафаэля на макияж, Херба на съёмку. Думаю, Скай – просто предел, простите, нечаянная игра слов. Всё организует её мать. Железная женщина. Ни слезинки. Самой только пятьдесят, и смертельно неприятно, простите, не печатайте это, ладно. Нечаянная игра слов.
Наследники лишились наследства, хозяева стали жертвами: такой вот ракурс. Напрасный труд воспитателей! Ибо Саския в свои девятнадцать была не только лингвистом, пианисткой и модницей; но и умело ездила верхом, стреляла из лука так, что надеялась попасть в сиднейскую олимпийскую команду, плавала на длинные дистанции, сказочно танцевала, прекрасно готовила, по выходным занималась живописью, пела бельканто, была отличной хозяйкой в величественном стиле своей матери и, судя по чувственности газетной улыбки, преуспела и в других искусствах, будоражащих бульварную прессу, но недостойных упоминания в подобном контексте. Газеты удовлетворялись публикацией снимков привлекательного друга Саскии, игрока в поло Брэдли Марсалиса III, о котором постоянные читатели знали, что за свои манеры он удостоился у товарищей по команде прозвища "Конь".
Камень из рогатки Пропащего Мальчишки убил прекрасную Птицу Венди. Точнее, птиц: ибо сказанное о Скай Скайлер равно применимо к Бинди Кэнделл и Рен Кляйн. Все трое очаровательны, все трое – высокие, великолепно сложенные блондинки. Если финансовое будущее их великих семей покоилось в руках их в высшей степени самоуверенных братьев, то этих девушек растили для заботы о внешнем облике кланов – их стиле, их классе. Их имидже. Теперь, глядя на оглушённых мужчин, легко догадаться о масштабе потери. Мы, парни, можем позаботиться о деле, говорят молчаливые скорбные семейные лица, но теми, кто мы есть, нас делают наши девчата. Мы – лодка, они – океан. Мы – машина, они – движение. Кто нам теперь скажет, как быть? И ещё один страх: кто следующая? Из всех спелых девушек, данных нам, чтобы срывать их с веток, как золотые яблоки солнца, кого теперь ждёт роковой червь?
Живая кукла. Эти девушки были рождены стать трофеями, полностью экипированными Оскарами и Барби, по выражению Элеоноры Мастерс Соланки. Молодые люди их класса отреагировали на три смерти, очевидно, точно так же, как если бы из подвала клуба украли несколько желанных медальонов, пару золотых чаш или серебряных кубков. Сообщалось, что тайное общество золотой молодёжи, называвшее себя ОМ, что предположительно означало Одинокие Мужчины, планирует собраться в полночь и оплакать утрату любимых игрушек своих членов. Плакальщиков возглавят Конь Марсалис, Андерс Андриессен по прозвищу "Малина" – друг девицы Кэнделл, владелец ресторана – и приятель Лорен Кляйн гуляка Кейт Медфорд ("Бита"). Поскольку ОМ было тайным обществом, все его члены категорически отрицали его существование и оказывались подтвердить слухи о том, что траурная церемония завершится плясками обнажённых представителей обоих полов в боевой раскраске и купанием голышом на частном пляже Вайн-ярд, во время которого будут тщательно обследованы претендентки на освободившиеся места в постелях больших ребят.
Таким образом, все трое мёртвых девушек и их живые сёстры соответствовали элеонориному определению Дездемоны. Они были собственностью. А теперь с цепи сорвался убийственный Отелло – в этом случае, возможно, уничтожающий то, чем не может обладать, ибо это самое не-обладание оскорбляет его честь. В Y2K-версии пьесы он убивает не за неверность, а за неинтересность. А может, ломает их просто для того, чтобы обнажить в них недостаток человечности, их хрупкость. Их кукольность. Ибо это – да! – женщины-андроиды, куклы нового века, механизированные, компьютеризированные, не просто изображения из устаревших детских садов, но полностью выполненные аватары человеческих существ.
Первоначально кукла была не вещью в себе, но представлением. Задолго до первых тряпичных кукол и чучел-пугал человеческие существа делали кукол, изображающих конкретных детей, да и взрослых. Страшнее всего всегда было позволить другому иметь куклу, изображающую тебя; обладатель твоей куклы обладал важнейшей частью тебя. Крайним выражением этой идеи стала, безусловно, кукла вуду, кукла, в которую можно воткнуть иголку, чтобы навредить тому, кого она представляет, кукла, которой можно свернуть шею, чтобы убить человеческое существо на расстоянии так же эффективно, как мусульманский повар разделывается с цыплёнком. Потом пришло массовое производство, и нить между человеком и куклой порвалась; куклы стали самими собой и клонами самих себя. Они стали репродукциями, конвейерными версиями, бесхарактерными, однообразными. Сегодня всё опять меняется. Собственным банковским счётом Соланка был обязан исключительно желанию современных людей иметь кукол, обладающих не просто лицом, но личностью. Его куклы могли рассказывать о себе истории.
Но теперь живые женщины хотят быть как куклы, хотят пересечь границу и стать игрушками. Теперь кукла стала оригиналом, а женщина – изображением. Эти живые куклы, эти марионетки без ниточек не просто прихорашиваются "как куколки" снаружи. За их высококачественным экстерьером, под идеально прозрачной кожей они так плотно набиты микросхемами поведения, столь тщательно запрограммированы, настолько вылизаны и обряжены, что в них просто не осталось места для грязной человечности. Таким образом, Скай, Бинди и Рен представляют последний этап трансформации культурной истории кукол. Участницы заговора с целью собственной дегуманизации, они, в конце концов, стали просто тотемами своего класса, класса, который правит Америкой, которая в свою очередь правит миром, так что нападение на них, если Вам угодно видеть это в таком свете, – ещё и нападение на великую Американскую империю, на сам Pax Americana… Мёртвое тело на улице, подумал Малик Соланка, возвращаясь на землю, очень похоже на сломанную куклу.
…Ох, но кто нынче так думает, кроме него? Остался ли в Америке хоть кто-то ещё с такими ужасными бестолковыми мыслями в голове? Да спросите этих молодых женщин, этих высоких, уверенных в себе красоток, направляющихся к учёным степеням summa cum laude и славным выходным на яхтах, этих Сегодняшних Принцесс, с их лимузинами и благотворительностью и жизнями "миля в минуту" и ручными зверьками, восхищающихся супергероями, сражающимися за их благосклонность, и они скажут, что они свободны, свободнее любых женщин в любой стране в любое время, и не принадлежат ни одному мужчине, ни отцу, ни любовнику, ни боссу. Они не чьи-то куклы, но женщины, принадлежащие только себе, поступающие по собственному разумению со своей внешностью, со своей сексуальностью, со своими историями: первое поколение молодых женщин, полностью контролирующих себя, не порабощённых ни старым патриархатом, ни бескомпромиссным мужененавистническим феминизмом, колотящим в ворота Синей Бороды. Деловые женщины и кокетки, мудрые и поверхностные, серьёзные и легкомысленные: они сами решают, какими быть. У них есть всё, – эмансипация, сексуальная привлекательность, наличные, – и им это нравится. А потом приходит некто и забирает у них всё, сильно ударяя по затылку, первый удар – оглушить, остальные – добить. Так кто их убил? Если Вы интересуетесь дегуманизацией, убийца – человек, который Вам нужен. Не они сами, но он, Бетонный Убийца, их дегуманизировал. Профессор Соланка, сгорбившись на барном стуле над текилой, обхватил голову руками, по его лицу текли слёзы.
Саския Скайлер жила в квартире с множеством комнат, но низкими потолками, в доме, который называла "ужаснейшим сооружением Мэдисон-авеню", чудовище синего кирпича напротив магазина Армани, единственным преимуществом которого, по мнению Скай, была возможность позвонить в магазин и попросить поднести платье к окну, чтобы рассмотреть его в бинокль. Она ненавидела квартиру, бывшее временное манхэттенское жильё родителей. Основную часть времени Скайлеры жили за городом, в поместье, расположенном в холмистой местности близ Чаппакуа, Нью-Йорк, и подолгу жаловались на покупку Клинтонами дома в их родном городе. Скай, по словам Брэдли Марсалиса, убеждала родителей, что Хиллари надолго не задержится. "Если она победит, то переедет в Сенат в округ Колумбия, а если проиграет, уедет ещё раньше". Тем временем Скай хотела продать жилище на Мэдисон и перебраться в Трибеку, но правление кооператива трижды отвергало найденных ею покупателей. Когда речь заходила о правлении, Скай становилась громогласной. "Одни лакированные старые дамы, затянутые в плотную блестящую ткань, словно старые диваны, и, похоже, чтобы чего-то от них добиться, надо самой выглядеть как мебель". Однако в доме круглые сутки дежурил портье, и служивший в ночную смену Эйб Грин доложил, что в означенный день мисс Скайлер, "выглядевшая на миллион долларов" после бурной ночи на гала-представлении по поводу вручения музыкальных наград (у Коня были обширные связи), вернулась домой примерно в половине второго. У дверей она рассталась с явно недовольным г-ном Марсалисом – "отшила парня", заметил Грин – и с несчастным видом пошла к лифту. Грин поехал с ней. "Чтобы она улыбнулась, я ей говорю: жаль, мисс, Вы живёте всего лишь на пятом, а то бы я наслаждался Вашим видом чуть подольше". Через пятнадцать минут она снова вызвала лифт. "Всё в порядке, мисс?" – спросил её Эйб. "О, думаю, да. Да, конечно, Эйб, – ответила она. – Конечно". Потом она вышла, всё в том же наряде с вечеринки, и больше не вернулась. Её тело нашли гораздо дальше от центра, у въезда в Центральный тоннель. Изучение последних часов Лорен Кляйн и Бинди Кэнделл показало, что они также возвращались домой поздно, отказывались впустить друзей и вскоре выходили. Словно девушки прогоняли Жизнь, а затем отправлялись на условленную встречу со Смертью.
Саскию, Лорен и Белинду не грабили. Их кольца, серьги, ожерелья и браслеты нашли на своих местах. Не было и сексуальных нападений. Не было никаких мотивов, но все три дружка говорили о возможном преследователе. В последние дни перед смертью все покойные женщины упоминали "странно крадущегося" незнакомца в соломенной шляпе. "Скай будто казнили, – заявил журналистам, дымя сигарой, мрачный Брэд Марсалис на пресс-конференции в гостиничном номере у гавани Вайн-ярд. – Будто кто-то приговорил её к смерти и привёл приговор в исполнение, кажется, совершенно хладнокровно".
– 7 –
Шок от известия об уходе Соланки от Элеоноры разбежался по их кругу волнами. Каждый рухнувший брак становится проверкой брака продолжающегося. Малик Соланка сознавал, что породил цепную реакцию вопросов, высказанных и невысказанных за завтраками, в спальнях, во всём городе, да и в других городах: А у нас пока всё нормально? А насколько нормально? Может, ты мне чего-то не говоришь? Может, я однажды проснусь, а ты скажешь что-нибудь такое, и я пойму, что делила постель с незнакомцем? Как завтрашний день перепишет вчерашний, как следующая неделя переделает последние пять, десять, пятнадцать лет? Тебе скучно? Это я виноват? Может, ты слабее, чем я думала? Это он? Это она? Секс? Дети? Хочешь, чтобы всё наладилось? А есть ещё что налаживать? Ты меня любишь? Ты меня ещё любишь? А я, о, господи Иисусе, я тебя ещё люблю?
Эти муки, в которых друзья считали его отчасти виновным, возвращались к нему эхом. Несмотря на категорический запрет Малика, Элеонора давала его манхэттенский номер всем желающим. Мужчины, более чем женщины, считали своим долгом позвонить и осудить. Первым на линии оказался Морген Франц, издатель-буддист эпохи после хиппи, к чьему телефону столько лет назад подошла Элеонора. Калифорниец Морген прятался от своего происхождения в Блумсбери, но так и не смог избавиться от тягучего произношения. "Я совсем не рад, мужик, – он позвонил Малику, чтобы выразить свои чувства, подчёркивая боль растянутыми больше обычного гласными. – Больше того, не знаю никого, кто бы радовался. Не знаю, почему ты это сделал, мужик, а поскольку ты не дурак и не дерьмо, уверен, у тебя были причины, уверен, были, знаешь? и наверняка основательные причины, да, мужик, не сомневаюсь, то есть что я могу сказать, я люблю тебя, знаешь? я люблю вас обоих, но сейчас должен сказать, что изрядно разгневан на тебя". Соланка представил покрасневшее лицо друга с короткой бородой, часто мигающие для выразительности глаза. Спокойствие Франца стало легендой, – он приобрёл известность фразой "нет никого холоднее Морга", – и потому эта страстная вспышка оказалась ударом. Соланка, однако, остался холодным и позволил себе правдиво и твёрдо выразить собственные чувства.
"Шесть, семь, восемь лет назад, – ответил он, – Лин частенько звонила Элеоноре вся в слезах, поскольку ты не хотел иметь детей, и знаешь что? у тебя были свои причины, тебя разочаровывало повседневное общение с родом человеческим, и детей ты недолюбливал, как и Филадельфию. И я был "изрядно разгневан на тебя", Морген. Я видел, как Лин вместо детей возится с котятами, мне это не нравилось, и знаешь что? я ни разу не позвонил тебе, чтобы выбранить или спросить, как на такие вещи смотрит буддизм, потому что решил, что не моё дело лезть в твои отношения с твоей собственной женой. Что это твоё личное дело, тем более что ты её не бил и, во всяком случае, разрушал только её дух, а не тело. Так будь добр, отвяжись. Это не твоя история, а моя". И привет старой дружбе: восемь или девять лет подряд – встречи Рождества по очереди друг у друга, "Тривиал персьют", шарады, любовь. На следующее утро позвонила Лин Франц: сообщить, что сказанное им непростительно. "Знай, пожалуйста, – добавила она на мягком до шёпота, излишне формальном вьетнамско-американском английском, – что твоё дезертирство от Элеоноры только сблизило нас с Моргеном ещё больше. А Элеонора – сильная женщина, она очень скоро снова возьмёт в руки вожжи своей судьбы, когда перестанет скорбеть. Мы все проживём без тебя, Малик, а ты обеднеешь оттого, что вычеркнул нас из своей жизни. Мне жаль тебя".
О ноже, занесённом над спящими фигурами жены и сына, никому не скажешь, тем более не объяснишь. Такой нож символизирует преступление куда худшее, чем замена хнычущего младенца длинношёрстной кошкой. А объяснений тому жуткому, загадочному событию у Соланки не было. Неужели я вижу перед собой кинжал, рукояткой в моей руке? Он там просто был, как виновный Макбет, и оружие там просто было, и не смыть его, не отредактировать образ задним числом. То, что он не втыкал нож в спящие сердца, не делает его невинным. Так держать нож, так стоять – более чем достаточно. Виновен, виновен! Даже говоря старому другу безжалостные, ломающие дружбу слова, Малик Соланка прекрасно сознавал их лицемерие и принял последующую отповедь Лин без комментариев. Все права на протест он потерял, проведя большим пальцем по достойному Сабатье лезвию, проверяя в темноте его остроту. Теперь этот нож стал его историей, и он приехал в Америку написать её.
Нет! Отчаявшись списать её. Не быть, а не-быть. Он прилетел на землю создающих себя, в дом джедая-копирайтера в красных подтяжках Марка Скайуокера, в страну, чья современная парадигма говорит о человеке, переделавшем себя – своё прошлое, своё настоящее, свои рубашки, даже своё имя – ради любви; и здесь, в месте, с хрониками которого он практически не связан, он собирался предпринять первую фазу реструктуризации, а именно – намеренно применял к себе самому те же механические образы, которые бессердечно использовал по отношению к мёртвым женщинам – полное стирание старой программы "мастером удаления". Где-то в существующем программном обеспечении спряталась ошибка, потенциально смертельный изъян. Не поможет ничего, кроме обезличивания личности. Если очистить всю машину, может, и ошибка закончит жизнь в корзине. Возможно, после этого он сможет начать конструирование нового человека. Он отлично видел фантастичность, нереальность такого замысла, понимаемого всерьёз, буквально, а не фигурально; однако замышлял всё буквально, каким бы бредом это ни звучало. Ибо какова альтернатива? Признание, страх, изоляция, полицейские, психиатры, Бродмур, стыд, развод, тюрьма? Ступени в ад казались неизбежными. А сзади – худшая преисподняя, горящее лезвие, вечно поворачивающееся перед мысленным взором растущего сына.
В тот миг он пережил почти религиозную веру в силу полёта. Полёт спасёт других от него, а его – от самого себя. Он отправится туда, где его не знают, и омоет себя в неизвестности. Его внимания властно потребовало воспоминание из запретного Бомбея: о том дне 1955 года, когда г-н Венкат – крупный банкир, чей сын Чандра был лучшим другом десятилетнего Малика – в день шестидесятилетия стал саньяси и навеки покинул семью в набедренной повязке в стиле Ганди, с длинной деревянной палкой в одной руке и нищенской чашей в другой. Малику всегда нравился г-н Венкат, любивший подразнить мальчугана, прося быстро произнести его полное южно-индийское имя из множества кувыркающихся слогов: Баласубраманьям Венкатарагхаван. "Давай, малыш, быстрее, – подзуживал он Малика, чей детский язык спотыкался на слогах. – Неужели тебе не хотелось бы иметь столь величественное имя?"
Малик Соланка жил на втором этаже здания, называвшегося Вилла Нур, в Поместье Метуолда на Уорден-роуд. Венкаты занимали другую квартиру на том же этаже и, по всем признакам, были счастливой семьёй, которой Малик, на самом деле, завидовал всю жизнь. Сейчас двери обеих квартир распахнулись настежь, и серьёзные дети с широко открытыми глазами столпились вокруг поражённых взрослых, глядя, как г-н Венкат навсегда покидает старую жизнь. Из глубин квартиры Венкатов доносился треск пластинки с песней "Инк Спотс", любимой группы г-на Венката. Вид г-жи Венкат, рыдающей на плече матери, потряс маленького Малика Соланку. Когда банкир пошёл к выходу, Малик внезапно окликнул его. "Баласубраманьям Венкатарагхаван! – И снова, быстрее и громче, словно одновременно бормоча и вскрикивая: – Баласубра-маньямвенкатарагхаванбаласубраманьямвенкатарагхаван баласубра-маньямвенкатарагхаван БАЛАСУБРАМАНЬЯМВЕНКАТАРАГХА-ВАН!"
Банкир остановился с серьёзным видом. Невысокий, костлявый человек с добрым лицом и яркими глазами. "Очень хорошо сказано, да и скорость впечатляет, – прокомментировал он. – И, раз ты повторил это пять раз без ошибки, я отвечу на пять твоих вопросов".
Куда Вы идёте? – "Я иду искать знание и, если возможно, покой". – Почему Вы не в костюме? – "Поскольку я оставил службу". – Почему г-жа Венкат плачет? – "Это вопрос к ней". – Когда Вы вернётесь? – "Этот шаг, Малик, раз и навсегда". – А как же Чандра? – "Однажды он поймёт". – Вам уже всё равно, что будет с нами? – "Это шестой вопрос. Сверхлимитный. Будь хорошим мальчиком. Будь хорошим другом своему другу". Малик Соланка помнил, как мать, когда г-н Венкат ушёл вниз по холму, пыталась объяснить философию саньяси – решения человека оставить всё имущество и мирские связи, отделяющие его от жизни, чтобы подойти ближе к Божественному до того, как придёт пора умирать. Г-н Венкат оставил дела в полном порядке; его семья будет хорошо обеспечена. Но он никогда не вернётся. Малик не понимал почти ничего из услышанного, но ясно сознавал, что имел в виду Чандра, ломавший позже в тот же день принадлежавшие отцу старые записи "Инк Спотс" с криками: "Ненавижу знание! И покой тоже! Я, правда, жутко ненавижу покой".
Когда человек, не имеющий веры, имитирует выбор верующего, результат, скорее всего, будет вульгарным и нелепым. Профессор Малик Соланка не надевал набедренных повязок, не брал нищенских чаш. Вместо того чтобы отдаться стихии улицы и щедрости незнакомцев, он прилетел бизнес-классом в аэропорт Кеннеди, остановился в Лоуэлле, позвонил агенту по недвижимости и вскоре обнаружил себя в удобной арендованной квартире в Вест-сайде. Вместо того чтобы отправиться в Манаус, Элис-Спрингс или Владивосток, он приземлился в городе, в котором не был совершенно неизвестен, который не был совершенно неизвестен ему, на языке которого он мог говорить, где не рисковал заблудиться и понимал, до некоторой степени, обычаи аборигенов. Он действовал, не подумав, пристегнулся к сиденью самолёта, не дав себе поразмыслить; после чего просто принял несовершенный выбор, продиктованный рефлексами, согласился идти по малообещающей дороге, на которую без спроса свернули ноги. Саньяси в Нью-Йорке, саньяси с двухэтажными апартаментами и кредитной картой – противоречие в терминах. Прекрасно. Он станет этим противоречием и, назло своей оксюморонной природе, пойдёт к цели. Он тоже ищет упокоения, покоя. Значит, старую личность нужно отменить, оставить. Она не должна восстать в будущем, словно призрак из могилы, не должна затащить его в склеп прошлого. Если же его ждёт провал, пусть будет провал, но когда ты ещё надеешься преуспеть, ты не думаешь, что ждёт после провала. В конце концов, величайший из самозванцев, Джей Гэтсби, в итоге тоже провалился, но прожил до крушения великолепную, хрупкую, золотую, образцовую американскую жизнь.
Он проснулся в постели, – снова одетым, сильно дыша перегаром, – не зная, как и когда дошёл до этого. С сознанием пришёл и страх самого себя. Ещё одна необъяснимая ночь. Снова чёрный снег на видеоплёнке. Но, как и раньше, ни крови на руках или одежде, ни оружия при нём, даже бетонной глыбы. Он вскочил, схватил телевизионный пульт и успел к концу местных новостей. Ни слова ни о бетонном убийце, ни о мужчине в соломенной шляпе, ни о забитых насмерть красотках из высшего света. Никто не ломал живых кукол. Он упал поперёк кровати, быстро и тяжело дыша. Потом сбросил уличные туфли и натянул одеяло на раскалывающуюся голову.
Он узнал этот страх. Давным-давно в кембриджском общежитии он не мог встать и взглянуть в лицо новому студенческому бытию. Теперь, как тогда, паника и демоны осадили его со всех сторон. Он уязвим для демонов. Их нетопырьи крылья хлопают за ушами, их гоблинские пальцы хватают за лодыжки и тянут в ад, в который он не верит, но который вечно прорывается в его языке, в эмоциях, в неподконтрольной ему части его существа. Эта растущая часть всё дичает, вырываясь из его хилых рук… где же Уотерфорд-Вайда, когда он так нужен? Приди, Дубдуб, постучи в дверь и оттащи меня от края разверзающейся могилы. – Но Дубдуб не возвращается из-за дверей Рая и не стучит.
Нет, не то, в лихорадке сказал себе Соланка. Не та история протащила его через всю землю! Не мелодрама Джекила и Хайда, сага более низкого ранга. Ни готических стрелок в архитектуре его жизни, ни лабораторий безумных учёных, ни булькающих реторт, ни глотаемого зелья для дьявольских метаморфоз. Но страх, ужас не покидал его. Он плотнее натянул на голову одеяло. От одежды пахло улицей. Нет никаких свидетельств, связывающих его с каким-либо преступлением. Он не находится под следствием. Мало ли мужчин обычным манхэттенским летом носит соломенные шляпы? Как минимум сотни! Почему же он так себя пытает? Потому что раз оказался возможным нож, возможно и это. И обстоятельства: три ночных провала в памяти, три мёртвых женщины. Это совпадение, требовавшее от него молчания столь же абсолютного, сколь и нож во мраке, он так же не мог спрятать от себя. И поток непристойностей, неведомо для него вырвавшийся в кафе "Моцарт". Для осуждения судом недостаточно, но он сам себе судья, а присяжные вышли.
Словно в тумане, он набрал номер и подождал, пока закончатся бесконечные предисловия механического голоса к голосовой почте. "У Вас – одно! – новое сообщение. Следующее – одно! – новое сообщение – НЕ было прослушано. – Первое сообщение". Потом послышался голос Элеоноры, в который он когда-то давно влюбился. "Малик, ты говоришь, что хочешь забыть себя. Я скажу: ты уже забыл себя. Ты говоришь, что не хочешь, чтобы тобой правил гнев. Я скажу: гнев никогда не правил тобой больше, чем сейчас. Я помню тебя, хотя ты меня забыл. Я помню тебя до того, как эта кукла разбила наши жизни: тебя интересовало всё. Я любила в тебе это. Я помню твою весёлость, твоё жуткое пение, твои смешные голоса. Ты учил меня любить крикет; теперь я хочу, чтоб и Асмаан полюбил его. Я помню твою жажду узнать лучшее, на что способны человеческие существа, но помню и твоё стремление смотреть без иллюзий на худшее. Я помню, как ты любил жизнь, нашего сына и меня. Ты бросил нас, но мы тебя не бросили. Вернись, дорогой. Пожалуйста, вернись". Открыто, смело, душераздирающе. Но ещё один пробел. Когда это он говорил Элеоноре о гневе и забытьи? Может, он пришёл домой пьяный и хотел объясниться. Может, он оставил ей сообщение, на которое она отвечает. И она, как всегда, услышала гораздо больше, чем он сказал. Короче, услышала его страх.
Он заставил себя встать, раздеться и принять душ. Варя на кухне кофе, он осознал, что квартира пуста. Хотя должна прийти Вислава. Почему её нет? Соланка позвонил. Ответил, несомненно, её голос: "Да?" – "Вислава?" – "Профессор Соланка, разве Вы сегодня не работаете? – Последовала долгая пауза. – Профессор? – снова робкий тихий голос Виславы. – Вы не помните?" Он почувствовал, как холодеет. "Что? Что не помню?" Теперь голос Виславы наполнился слезами. "Профессор, Вы меня уволили. Вы меня уволили, за что? Ни за что. Конечно, помните. А слова! Таких слов от образованного человека я никогда не слышала. Теперь с меня довольно. Даже когда Вы позвонили, чтобы просить меня, я не могу вернуться. – Кто-то говорил рядом с ней, другой женский голос, и Вислава собралась с духом, добавив с серьёзной решимостью: – Однако стоимость моей работы входит в Вашу аренду. Поскольку Вы меня выгнали несправедливо, я буду её получать и дальше. Я говорила с хозяевами, они согласны. Думаю, они с Вами тоже поговорят. Вы знаете, я работаю у госпожи Джей много лет". Малик Соланка, не сказав больше ни слова, положил трубку.
"Вы уволены". Как в кино. Кардинал в красной мантии спускается по золотым ступеням, чтобы передать прощальное папское послание. Водитель, женщина, ждёт в маленькой машине, и когда жестокий посланец наклоняется к её окошку, у него лицо Соланки.
По городу распыляют пестицид анвил. Несколько птиц, в основном с заболоченного острова Стэйтен, умерли от нильского вируса, и мэр не хочет рисковать. Повсеместная москитная тревога. Оставайтесь дома в сумерках! Носите одежду с длинными рукавами! Во время распыления закрывайте окна и выключайте кондиционеры! Радикально, как при интервенции, хотя с начала нового тысячелетия ни один человек не заразился. (Позже сообщали о нескольких случаях, но без летальных исходов.) Страх американцев перед неизвестным, их чрезмерное реагирование всегда вызывали у европейцев смех. "Если в Париже сгорает машина, – любила говорить Элеонора Соланка – Элеонора, которую никак не назвать циничной, – на следующий день миллион американцев отменяют свои отпуска".
Соланка забыл про распыление и несколько часов гулял под невидимым ядовитым дождём. Какой-то миг он думал, не обвинить ли пестицид в провалах памяти. У астматиков конвульсии, омары мрут тысячами, "зелёные" возмущаются; чем он лучше? Но природная честность не дала ему пойти по этой дорожке. Источник его проблем скорее не химический, а экзистенциальный.
Раз Вы это слышали, добрая Вислава, значит, так оно и есть. Но, видите ли, я не знал… Он теряет контроль за своим поведением. Обратись он за помощью к профессионалам, те, несомненно, диагностировали бы какой-нибудь распад. (Будь он Брониславой Райнхарт, он бы, с удовольствием огласив диагноз, занялся поисками, кому предъявить иск.) Вдруг ему стукнуло в голову, что именно какого-нибудь распада он и добивался столько времени. Все эти песни о желании переделать, стереть себя! И теперь, когда некоторые хронологические сегменты его жизни потеряли контакт с другими, – когда началась буквальная дезинтеграция во времени, – почему это шокирует? Будь осторожен со своими желаниями, Малик. Вспомни У.У.Джекобса. Рассказ об обезьяньей лапке.
Он прибыл в Нью-Йорк, как Землемер прибыл в Замок: двойственным, в последней стадии, с нереальной надеждой. Он нашёл помещение для постоя, более удобное, чем бедный Землемер, и всё равно скитается по улицам в поисках входа, говоря себе, что великий Город-Мир может вылечить его, дитя города, если только найти ключ к его волшебному, невидимому, гибридному сердцу. Такое мистическое предположение явно изменило окружающий его континуум. Казалось бы, всё подчиняется логике, соответствует законам психологического правдоподобия и глубокой внутренней связности городской жизни, а на деле всё сплошная тайна. Но, быть может, не только его личность распадается. За фасадом золотого века, эпохи благоденствия, противоречия и обнищание западного индивида (или, скажем, человеческой личности в Америке) всё углубляются и расширяются. Возможно, более широкая дезинтеграция тоже должна выйти на поверхность в этом городе пылающих дорогих одежд и тайного пепла, в это время публичного гедонизма и скрытого страха.
Пора поменять направление движения. История, досказанная тобой, не та, которую ты начинал. Да! Он снова возьмёт свою жизнь в свои руки, склеит разломанные личности. Он сам произведёт в себе изменения, которых ищет. Хватит этой зловонной, тупой толпы. Как он мог убедить себя, что его спасёт построенный на наличности город, этот Готэм-сити, где свирепствуют Джокеры и Пингвины, и нет Бэтмэна (нет даже Робина), чтобы сорвать их планы, этот мегаполис из криптонита, где Супермен не смеет поставить стопу свою, где состояние по ошибке считают богатством, а радость обладания – счастьем, где жизнь людей настолько отполирована, что великая грубая правда простого быта стёрта и смыта, и где души человеческие так долго бродят порознь, что забыли ощущение прикосновения; город, чьё волшебное электричество проходит через колючую проволоку, воздвигнутую между человеком и человеком, между мужчиной и женщиной? Рим пал не потому, что его армии ослабли, но потому, что римляне забыли, что значит быть римлянами. Неужели новый Рим провинциальнее своих провинций; неужели новые римляне забыли, что и как ценить, или никогда не знали? Неужели все империи столь бессмысленны, или ему попалась особо бестолковая? Неужели посреди шумной суеты и материального изобилия никто больше не утруждает себя глубокой работой ума и сердца? О, Америка-мечта, неужели целью цивилизации было скончаться от ожирения и чуши, Рэя Роджерса и "Планеты Голливуд", "Ю-Эс-Эй Тудэй" и "Е!"; или от жадности многомиллионных телешоу и вуайеризма документального кино; или от нескончаемых исповедален Рики, Опры и Джерри, гости которых убивают друг друга после эфира; или от натиска вала комедий "Тупой, ещё тупее", созданных для молодёжи, рычащей из темноты невежеством в экран; или даже от недосягаемых столов Жана-Жоржа Фонгерихтена и Алена Дюкасса? Как насчёт поиска спрятанных ключей, отпирающих двери в высоту? Кто разрушил Град На Холме и воздвиг вместо него ряд электрических стульев, этих торговцев демократией смерти, где каждый – невинный, убогий, виновный – может умереть бок о бок с другими? Кто заасфальтировал Рай и построил автостоянку? Кто смирился с бардаком Джорджа У. Гуша и гудением Ала Бора? Кто выпустил Чарльтона Хестона из клетки, а потом спрашивал, почему застрелили детей? Как, Америка, насчёт Грааля? О, Галахады янки, о, Ланселоты балансиров, о, Персевали скотных дворов, как насчёт Круглого стола? Он почувствовал, что в нём прорвало плотину, и не стал сдерживать поток. Да, Америка совратила его; да, её блеск, её бескрайняя мощь возбудили его, и он скомпрометирован этим совращением. То, что он ненавидит в ней, теперь нужно искоренять и в самом себе. Она заставила его хотеть того, что обещала и всё время прятала. Теперь все американцы, или хотя бы американизированы: индийцы, иранцы, узбеки, японцы, лилипуты – все. Америка стала мировым футбольным полем, сводом правил, судьёй и мячом. Даже антиамериканизм – тот же переодетый американизм, признающий, что Америка – единственное занятие, а дела Америки – единственная повестка дня; и вот Малик Соланка, как все, бродит по её коридорам с шапкой в руке попрошайкой на пиру; но это не значит, что он неспособен взглянуть правде в глаза. Артур пал, Экскалибур потерян, коронован тёмный Мордред. Рядом с ним на троне Камелота сидит королева, его сестра, ведьма Фея Моргана.
Профессор Малик Соланка гордился своими руками. Он мог вдеть нитку в иголку, починить одежду, погладить рубашку. Когда-то, только начиная делать философских кукол, он брал уроки у кембриджского портного и научился шить одёжки для своих маленьких мыслителей; потом пришла очередь кричащей уличной моды для Леди Бестолковки. Поддерживать чистоту в доме он может и без Виславы. Теперь пришла пора применить здравые принципы домашнего хозяйства и к внутренней жизни.
Он шёл по Семидесятой, перебросив через плечо фиолетовый мешок с вещами для китайской прачечной. Повернув на Коламбус, нечаянно услышал монолог. "Помнишь мою бывшую жену, Ирину? Маму Тесси. Угу, актриса; сейчас в основном в рекламе снимается. И представляешь? Мы снова встречаемся. Забавно, а? Ведь два года я считал её врагом, и ещё было пять лет неплохих, но запутанных отношений! Я начал иногда приглашать её вместе с Тесси. Тесси любит, честно говоря, когда матушка рядом. И вот как-то ночью. Угу, как в сказке: И Вот Как-то Ночью. В какой-то момент я подошёл и сел рядом с ней на диване, вместо того, чтобы, как обычно, остаться в своём кресле в другом углу. Ты знаешь, моя страсть к ней никогда не пропадала, просто её завалило кучей всякого хлама, грудами гнева, честно говоря, и теперь это просто прорвалось, оп! Целый океан. Честно говоря, за семь лет её накопилось огромное количество, страсти, я хочу сказать, и, возможно, гнев сделал её ещё мощнее, так что она оказалась гораздо больше обычного. Но вот в чём штука. Я подошёл к дивану, и дальше случилось то, что должно было, а потом она сказала: "Знаешь, когда ты подошёл, я не знала, собираешься ты меня ударить или поцеловать". Думаю, я и сам не знал, пока не дошёл до дивана. Честно".
Всё это громко говорил в воздух длинный кучерявый мужчина лет сорока, выгуливавший пятнистую собаку. Лишь мгновение спустя Соланка разглядел сквозь гриву рыжих волос мобильный телефон. Сегодня мы все похожи на чудаков или безумцев, подумал Соланка, на ходу доверяем наши секреты ветру. Перед ним яркий пример занимавшей его дезинтегрирующей реальности. Косматый собачник, существуя в данный момент лишь в Телефонном Пространстве, – пойманный звуками тишины, – абсолютно не сознаёт, что в альтернативном Пространстве Семидесятой Улицы выбалтывает глубочайшие тайны чужакам. Именно это профессор Соланка любил в Нью-Йорке – ощущение того, что тебя вытесняют истории других людей; чувство призрака, разгуливающего по городу, который рассказывает историю, обходясь без тебя как персонажа. И ещё Соланка подумал про двойственность отношения мужчины к жене: жене, читай – Америке. Может, я и сам всё ещё иду к дивану.
Свежие газеты неожиданно успокоили. Похоже, он включил телевизор слишком поздно и пропустил главные новости дня о ходе расследования убийств Скай, Рен и Бинди. Теперь он с колотящимся сердцем читал, что команда детективов – три округа объединили свои силы – вызвала для допроса троих красавцев. Позже их отпустили, и пока не было предъявлено никаких обвинений, но суровые следователи предостерегли молодых людей от попыток срочно отправиться на яхты Ривьеры или пляжи Юго-Восточной Азии. Близкий к следствию анонимный источник сообщил, что теория "убийцы в соломенной шляпе" вызывает всё меньше доверия, из чего следовало, что подозреваемые дружки могли просто придумать таинственного попутчика. На снимках Малина, Конь и Бита выглядели перепуганными юнцами. Комментарии в прессе, не теряя времени, связали нераскрытое тройное преступлением с убийством Николь Браун Симпсон и смертью маленького Джона Бенета Рамсея. "В подобных случаях, – заключила одна передовица, – лучше искать поближе к дому".
* * *
"Можно с Вами поговорить? – Когда он возвращался домой с кружащейся от облегчения головой, у подъезда его поджидала Мила: одна, без свиты, в руках – Бестолковка в половину натуральной величины. Её манеры поразительно переменились. Пропала развязность уличной богини, исчезла поза королевы вселенной. Робкая, застенчивая девушка с искорками в зелёных глазах. – Что Вы сказали в кино. Это же, это ведь Вы, да? Вы – тот самый профессор Соланка? "Леди Бестолковка, созданная профессором Маликом Соланкой". Вы её породили, Вы дали ей жизнь. Ох, вау. У меня даже есть все видеокассеты с "Приключениями", а когда мне исполнился двадцать один год, папа пошёл к торговцу и купил мне первый вариант сценария серии с Галилео, ну, знаете, до того, как Вас заставили вырезать всё богохульство?… это моё самое драгоценное сокровище. Ох, пожалуйста, скажите, что я права, иначе я такой идиоткой себя выставлю, меня уже никто крутой считать не будет. Да, впрочем, и так уже почти не считают, Вы не представляете, что Эдди и парни подумают обо мне, пришедшей сюда с куклой, ради Бога". Инстинкт самосохранения Соланки, и без того притуплённый облегчением на сердце, окончательно капитулировал перед столь страстным натиском. "Да, – признал он. – Да, это я". Она заорала во весь голос, высоко подпрыгнув в нескольких сантиметрах от его лица. "Ничего себе! – заулюлюкала она, неспособная прекратить прыжки. – Ох, Боже мой. Должна сказать Вам, профессор: Вы просто потрясающий. А Ваша Бестолковка, эта маленькая леди, я от неё просто с ума схожу почти все последние десять лет. Слежу за каждым её движением. И, как Вы заметили, она стала основой и вдохновением всего моего нынешнего личного стиля. – Она протянула руку. – Мила. Мила Мило. Не смейтесь. Сначала я была Милошевич, но потом папа захотел, чтобы можно было выговорить. Я хочу сказать, это же Америка, так? Будь проще. Мии-ла Мии-ло. – Преувеличенно растягивая гласные, она скорчила рожу, потом усмехнулась. – Звучит как, я не знаю, как удобрение. Или, может, злак".
Пока она говорила, он почувствовал, как в нём вздымается старый гнев, неутолённый гнев Бестолковки, остававшийся все эти годы невыраженным, невыразимым. Тот самый гнев, что прямиком привёл к эпизоду с ножом… Огромным усилием он подавил его. Сегодня – первый день его новой фазы. Сегодня не будет ни красного тумана, ни непристойных тирад, ни вызванных яростью выпадений памяти. Сегодня он встанет лицом к лицу перед демоном и положит его на ковре на лопатки. Дыши, сказал он себе. Дыши.
Мила выглядела обеспокоенной. "Профессор? Вы в порядке?" Он быстро кивнул: да, да. И коротко сказал: "Зайдите, пожалуйста. Хочу рассказать Вам одну историю".
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
– 8 –
Свои ранние куклы, маленькие фигурки, которыми он в молодости населял придуманные им дома, он старательно вырезал из мягкого дерева, а потом раскрашивал – яркая одежда, лица, полные мелких, но значительных деталей: то раздутая щека женщины – намёк на зубную боль, то веер вороньих следов – морщинок в уголках глаз весёлого парня. С тех далёких первых дней он утратил интерес к домам, зато созданные им люди росли в размерах и психологической сложности. Теперь они отправлялись в путь глиняными статуэтками. Глина: из неё Бог, которого нет, сделал человека, который есть. Парадокс человеческой жизни: её создатель вымышлен, а сама она реальна.
Он думал о них как о людях. Когда он давал им жизнь, они были для него столь же реальны, как любой другой знакомый. Но, создав их, узнав их истории, он был рад отпустить их восвояси: пусть чужие руки манипулируют ими перед телекамерой, пусть другие ремесленники отливают и имитируют их. Характер и история – всё, что его заботило. Остальное – просто игра в игрушки.
Единственному созданию, в которое он влюбился, – единственному, которое не отдал бы ни в чьи руки, – было суждено разбить его сердце. Леди Бестолковка: сперва кукла, потом марионетка, затем мультяшка, а позже актриса или, время от времени, ведущая ток-шоу, гимнастка, балерина или супермодель в наряде Бестолковки. Первые, ночные серии, от которых никто ничего не ждал, более-менее соответствовали замыслу Соланки. В этой программе в поисках приключений ученица Л.Б. путешествовала во времени, встречаясь с реальными героями – философами. Однако вскоре после перехода на лучшее эфирное время вмешалось руководство канала. Первоначальный формат сочли чересчур заумным. Новое шоу было предписано строить вокруг Бестолковки-звезды. Вместо вечных путешествий ей нужны постоянное место жительства и стабильная труппа. Ей нужна любовная интрига, а лучше толпа поклонников, которая позволит задействовать самых популярных молодых актёров в качестве приглашённых звёзд и не будет её связывать. И, прежде всего, ей нужна комедия: интеллектуальная комедия, комедия с мозгами, да, но определённо нужно куда больше смеха. Возможно, даже отдельный закадровый хохот. Можно и нужно дать писателям возможность работать вместе с Соланкой, чтобы подогнать его классную идею к массовой публике, которая отныне вступила с ней в контакт. Ведь этого он и хотел, не так ли – войти в основное русло? Если идея не развивается, она умирает. Таков закон телевизионной жизни.
Так Леди Бестолковка перебралась на Толковую улицу в Мозгограде, обзаведясь Толковыми родственниками и соседями: у неё появился старший брат Сэр Большая Бестолочь, ниже по улице располагалась лаборатория Утечки Мозгов, и даже немногословного киногероя-ковбоя звали Джон Толк. Это было очень больно, но чем ниже падала комедия, тем выше взмывал рейтинг. "Толковая улица" мигом стёрла из памяти "Приключения Бестолковки" и настроилась на долгий прибыльный марафон. И в какой-то момент Малик Соланка смирился с неизбежным и покинул программу. Но при этом сохранил влияние на шоу, обеспечил защиту "моральных прав" на своё детище и выторговал изрядную долю дохода. Смотреть шоу он больше не мог. Но Бестолковка, судя по всему, только обрадовалась его уходу.
Она переросла своего создателя (буквально: теперь она стала человеческого роста, на несколько сантиметров выше Соланки) и сама пробивала себе дорогу в жизни. Подобно Зоркому Соколу, Шерлоку Холмсу или Дживзу, она перешагнула границы создавшего её труда, обрела доступную вымыслу версию свободы. Она рекламировала продукты на телевидении, открывала супермаркеты, произносила застольные речи, конферировала шоу. К тому времени, как "Толковая улица" прошла свой путь, она выросла в полностью оперившуюся телевизионную личность. Она вела собственное ток-шоу, появлялась специально приглашённой звездой в новых сногсшибательных комедиях, поднималась на подиум за Вивьен Вествуд и подвергалась нападкам: от имени униженных женщин её третировала Андреа Дворкин ("умная женщина не должна быть куклой"), а от имени бессильных мужчин – Карл Лагерфельд ("какому настоящему мужчине нужна женщина со словарным запасом больше, чем у него?"). После чего оба критика немедленно согласились (за высокие гонорары консультантов) присоединиться к концептуальной группе Л.Б., известной на Би-би-си как Трест Леди Бестолковки. Дебютное кино с Бестолковкой – "Толковая идея" – оказалось одной из редких неудач, с треском провалившись, но первый том её мемуаров (!) взлетел на вершину амазонского списка бестселлеров сразу же после анонса, за несколько месяцев до публикации: объём продаж перевалил за четверть миллиона благодаря предварительным заказам истеричных фанатов, стремившихся оказаться первыми в очереди. После публикации книга побила все рекорды; второй, третий и четвёртый тома, последовавшие с годовой периодичностью, были проданы, по самым скромным оценкам, тиражом более пятидесяти миллионов экземпляров по всему миру.
Она стала Майей Ангелу кукольного мира, столь же безжалостным автобиографом, как и другая запертая птичка; её жизнь – скромное происхождение, годы борьбы, триумфальные успехи; и ах, бесстрашие перед лицом нищеты и жестокости! ох, радость, когда Судьба сделала её одной из Избранных! – превратилась в образец для миллионов молодых, к которым с гордостью причисляла себя императрица крутых парней Семидесятой улицы Запада Мила Мило. (Её непрожитая жизнь! – думал Соланка. – Её придуманная история, частью – сказочка про Драконов и Подземелье, частью – сага про бедное грязное гетто, целиком написанная для неё анонимами с призрачным талантом! Не такую жизнь я ей придумал; происходящее не имеет ничего общего с её историей – моей радостью и гордостью. Нынешняя Бестолковка – самозванка с неправильной историей, неправильным текстом, неправильной личностью, неправильной одеждой, неправильными мозгами. Где-то в Стране массовой информации находится замок Иф, там держат в плену настоящую Леди Бестолковку. Где-то есть Кукла в Железной Маске.)
Массовость её группы поддержки поражала: мальчишки восхищались ей наравне с девчонками, взрослые – не меньше детей. Она преодолевала все языковые, расовые и классовые границы. Её первую книгу воспоминаний амазонские специалисты первоначально поместили в документальный раздел. Решение переместить её и последующие тома в мир беллетристики встретило сопротивление как читателей, так и персонала. Леди Бестолковка, аргументировали они, – уже не изображение. Это явление. Её коснулась волшебная палочка феи, и она стала реальностью.
За всем этим Малик Соланка следил издалека с нараставшим ужасом. Создание его воображения, дитя его лучших качеств и чистейших побуждений, на глазах превращалось в чудовищную дешёвую знаменитость, вызывавшую глубочайшее отвращение. Первоначальная, ныне уничтоженная Леди Бестолковка была действительно умна, способна держаться на равных с Эразмом или Шопенгауэром. Красивая и острая на язычок, она при этом плескалась в море идей, жила интенсивной умственной жизнью. Нынешнее исправленное издание, контроль над которым он утратил давным-давно, обладало интеллектом чуть больше среднего шимпанзе. День за днём она превращалась в продукт мирка развлечений, её клипы – да, она стала записываться! – превосходили по вульгарности ролики Мадонны, её появления на премьерах затмевали любых восходящих звёзд, когда-либо проходивших по красному ковру в рискованных платьях. Она стала видеоигрой и девушкой с обложки, и это, заметьте, при том, что обычно представала женщиной, чья голова спрятана под маской знаменитой куклы. Однако за её роль боролось множество претенденток на звёздный статус, даже несмотря на то, что Трест Леди Бестолковки – который перерос рамки Би-би-си и вырвался наружу, став бурно растущим независимым предприятием, намеревавшимся со дня на день взять барьер высотой в миллиард долларов – настаивал на строгой конфиденциальности; имена женщин, вдыхавших жизнь в Бестолковку, никогда не сообщались, хотя слухами земля полнится, и папарацци Европы и Америки, основываясь на собственной специальной экспертизе, божились, что могут определить ту или иную актрису или модель, не глядя на лицо, по другим частям тела, которые Бестолковка с такой гордостью выставляла на всеобщее обозрение.
Удивительно, но превращение в кошечку не только не убавило Бестолковке поклонников, но и принесло новый легион взрослых мужчин-воздыхателей. Её стало не остановить: она давала пресс-конференции, на которых делилась планами открыть собственную продюсерскую компанию, начать выпуск собственного журнала, где рекомендации по поддержанию красоты, жизненные советы и самые яркие культурные события будут освещаться с личной точки зрения Бестолковки, а также выйти на национальную аудиторию кабельного телевидения США. Намечается бродвейское шоу – она ведёт переговоры с ведущими фигурами мюзиклов, с дорогим Тимом, и с дорогим Элтоном, и с дорогой Кэмерон, и, конечно, с дорогой, дорогой Эндрю, – к тому же планируется новое крупно-бюджетное кино. Оно не повторит наивных ошибок первого, но "органически" вырастет из выручивших миллиарды воспоминаний. "Леди Бестолковка – не какая-нибудь пластмассовая фантастическая Барби, – говорила она миру, начав рассуждать о себе в третьем лице, – и новый фильм будет очень человечным, здесь главное – качество. В этом заинтересованы все – Марти, Бобби, Брэд, Гвинни, Мег, Джулия, Том и Ник; да и Дженни, Паффи, Мэдди, Робби, Мик: мне кажется, сегодня все хотят Леди Бестолковку".
Триумф Бестолковки с неизбежностью породил множество комментариев и анализов. Над примитивными вкусами её почитателей смеялись, но в то же время видные театральные специалисты заговорили об античных традициях театра масок, восходящих к Греции и Японии. "Актриса в маске свободна от своей нормальности, повседневности. Её тело приобретает восхитительную новую свободу. Всё это диктует маска. Маска играет". Профессор Соланка оставался в стороне, отклоняя все приглашения к дискуссиям о вышедшем из-под контроля создании. Но отказаться от денег не мог. Авторские продолжали течь на его счёт. Жадность компрометировала, компромисс запечатывал уста. Контракт не позволял нападать на курицу, несущую золотые яйца, мысли копились в голове, и, предоставленный сам себе, он переполнялся горькой желчью несогласия. С каждой новой публичной затеей существа, задуманного им когда-то с такой живостью и старанием, росла его бессильная ярость.
В журнале "Хэлло!" Бестолковка – за указанный семизначный гонорар – разрешила читателям взглянуть изнутри на свой прелестный загородный домик, оказавшийся, естественно, старой громадой времён королевы Анны недалеко от резиденции Принца Уэльского в Глостершире, и Малика Соланку, некогда вдохновлённого кукольными домиками Рийксмузея, поразило бесстыдство нового извращения. Значит, теперь большие дома достанутся наглым куклам, а основная часть человечества так и будет мыкаться в лачугах? Ошибочность – с его точки зрения, моральное банкротство – данного преобразования глубоко тревожила; но, будучи сам далёк от банкротства, он придержал язык и взял грязные деньги. Десять лет, как сказал бы Арт Гарфанкель в свой мундштук, он сам вскармливал груды гнева и ненависти к себе. Ярость нависла над ним, как гребень волны Хокусаи. Бестолковка – непослушное дитя, выросшее в бешеного гиганта, олицетворяющего сейчас всё, что он ненавидит, и топчущего огромными ногами высокие принципы, ради торжества которых он вызвал её к жизни; включая, очевидно, его собственные.
Феномен Л.Б. пережил 1990-е и не подавал никаких признаков увядания в новом тысячелетии. Малику Соланке пришлось признать страшную правду. Он возненавидел Бестолковку.
Тем временем больше ничто из того, к чему он прикладывал руку, особых плодов не приносило. Он продолжал предлагать новым процветающим британским кукольным компаниям своих персонажей и их истории, но слышал в ответ – то мягко, то грубо, – что его концепции несвоевременны. В бизнесе молодых он стал хуже, чем старым: он стал старомодным. На встрече, где обсуждались его предложения по полнометражному кукольному жизнеописанию Никколо Макиавелли, он вовсю старался говорить на новом языке коммерции. В фильме, конечно же, людей будут представлять человекообразные животные. "В этом же есть всё, – неуклюже восторгался он. – Золотой век Флоренции! Медичи в полном блеске – крутые глиняные аристократы! Симонетта Веспусси, самая прелестная кошка в мире, которую делает бессмертной молодой пёс Гавкичелли. Рождение Кошачьей Венеры! Обряд Кошачьего Источника! А тем временем Америго Веспусси, старый морской лев, её дядя, плывёт открывать Америку! Савона-Роланд, Крысиный Монах, зажигает Костёр Тщеславия! И в сердце всего – мышь. Но не просто какой-нибудь старый Микки: а мышь – изобретатель realpolitik, блестящий мышиный драматург, выдающийся грызун – общественный деятель, мышь-республиканец, сумевший пережить пытки жестокого кота-герцога и мечтающий в изгнании о днях славного возвращения…" Его бесцеремонно прервал исполнительный продюсер из спонсоров, толстячок не старше двадцати трёх лет от роду. "Флоренция – это классно, – произнёс он. – Не вопрос. Мне нравится. И Никколо, как там его? Маусиавелли звучит… возможно. Но вся вот эта Ваша трактовка – позвольте мне сказать вот что. Она просто не стоит Флоренции. Может, а? может, просто не время сейчас для эпохи Возрождения в пластилине".
Он думал, что может вернуться к написанию книг, но быстро обнаружил, что сердце к этому не лежит. Неумолимость случайности, манера событий сбивать человека с пути развратили его и сделали ни к чему не годным. Старая жизнь навсегда оставила его; созданный им новый мир тоже протёк между пальцами. Он стал Джеймсом Мэйсоном, падающей звездой, сильно пьющей, тонущей в поражениях, пока проклятая кукла летает высоко в роли Джуди Гарленд. В случае с Буратино проблемы Папы Карло закончились, когда чёртова марионетка стала настоящим, живым мальчишкой; с Леди Бестолковкой, как с Галатеей, они в этот момент начались. Профессор Соланка в пьяном гневе изрыгал анафемы неблагодарной Франкенкукле: Изыди с глаз моих! Прочь, чудовищное дитя! Отныне я тебя не знаю. Не носить тебе моё имя. Никогда не посылай спрашивать обо мне, никогда не ищи моего благословения. И не зови меня более отцом.
Она покинула его дом во всех воплощениях – эскизах, макетах, картинах, в бесконечно разросшихся мириадах видов, в бумаге, материи, дереве, пластике, мультиках, видеоплёнке, фильмах; и с ней неизбежно ушла некогда драгоценная версия его самого. Он не мог лично свершить акт удаления. Задачу взяла на себя Элеонора. Элеонора, наблюдавшая нарастание кризиса (красные прожилки в глазах любимого мужчины, алкоголь, бесцельные блуждания), мягко и твёрдо сказала: "Уйди на весь день и предоставь это мне". Её собственная карьера в издательстве шла по нарастающей, хотя в данный момент единственной необходимой ей карьерой был Асмаан, но она, птица высокого полёта, была сильно востребована. Это она от него тоже скрывала, хотя он не был дураком и понимал, что означают звонки Моргена Франца и других, висевших на телефоне по полчаса со своими уговорами. Она нужна, он это понимал, все нужны, кроме него, но ему доступна хотя бы эта жалкая месть; ему тоже кое-что не нужно, пусть всего лишь это двуликое создание, эта предательница, эта кукла.
Так что в условленный день он ушёл из дома, быстро топая по Хэмпстед-хит, – они жили в просторном доме с двумя фасадами на Уиллоу-роуд и очень радовались, что Вересковая пустошь, сокровище Северного Лондона, его лёгкие, находится прямо за дверью, – а в его отсутствие Элеонора всё тщательно упаковала и вынесла на склад длительного хранения. Он бы предпочёл выбросить всю кучу на мусорную свалку Хайбери, но и тут вынужден был пойти на компромисс. Элеонора настояла. Сильные архивные инстинкты требовали от неё принять ответственность за проект, он махнул рукой на её доводы, словно на комара, и не стал спорить. Он гулял несколько часов, и мягкая музыка Пустоши смягчала его душу дикаря, в него проникали медленные сердечные ритмы тропинок и деревьев, а позже – сладкие струны летнего концерта на территории Фонда Айви. Когда он вернулся, Бестолковки и след простыл. Или почти простыл. Ибо – тайком от Элеоноры – одна кукла была спрятана в шкафу в кабинете Соланки. Там она и осталась.
Когда он вернулся, дом казался опустошённым, заброшенным, как после смерти ребёнка. Соланка вдруг почувствовал, что постарел лет на двадцать-тридцать; словно в результате развода с лучшим произведением своего юношеского энтузиазма встал, наконец, лицом к лицу перед беспощадным Временем. Уотерфорд-Вайда говорил о таком чувстве у Адденбруков много лет назад. "Жизнь становится очень, ну, конечной, что ли. Осознаёшь, что ничего не имеешь, ничему не принадлежишь, просто чем-то временно пользуешься. Неодушевлённый мир над тобой смеётся: ты скоро пройдёшь, а он останется. Не очень глубоко, Солли, философия Медвежонка Пуха, знаю, но всё равно она разрывает на куски". Не просто смерть ребёнка, думал Соланка: больше похоже на убийство. Кронос, пожирающий свою дщерь. Он стал убийцей вымышленного потомства: не плоти от плоти своей, но мысли от мысли своей. Остался, однако, живой ребёнок, не спящий, взбудораженный событиями дня: приездом фургона, грузчиками, переносом коробок туда-сюда. "Я помогал, папа, – подбежал к отцу довольный Асмаан. – Я помог нести Бестолковку". У него плохо выходили составные согласные, получилось: Бес Таковку. Пожалуй, так и есть, подумал Соланка. Она стала бесом моей жизни. "Да, – рассеянно ответил он. – Молодец". Но у Асмаана на уме было что-то ещё. "Почему ей нужно было уйти, папа? Мама сказала, ты хочешь, чтобы она ушла". О, значит, мама сказала. Спасибо, мама. Он уставился на Элеонору, та пожала плечами. "Я просто не знала, что ему сказать. Это твоё дело".
На детском телевидении, в книжках комиксов и в звуковых версиях изменчивая, подобно Протею, Леди Бестолковка завоевывала сердца детей даже младше Асмаана Соланки. Уже трёхлетки влюблялись в наиболее привлекательную – для всех! – икону современности. Можно вынести Л.Б. из дома на Уиллоу-роуд, но как вычеркнуть её из воображения ребёнка её создателя? "Хоцю её абатно, – решительно заявил Асмаан. "Абатна" – обратно. – Хоцю Бес Таковку". Пасторальную симфонию Хэмпстед-хит сменили режущие диссонансы семейной жизни. Соланка вновь почувствовал, как над ним собираются тучи. "Ей просто пора было уйти", – сказал он и подхватил Асмаана, который начал с силой вырываться, бессознательно реагируя, как свойственно детям, на плохое настроение отца. "Нет! Поставь меня! Поставь меня! – Он устал и раздражался, как и сам Соланка. – Я хочу смотреть видео, – потребовал он. "Солеть видуво". – Я хоцю солеть видуво пло Бес Таковку". Малик Соланка, выведенный из равновесия отсутствием архива Леди Бестолковки, её высылкой на какую-то Кукольную Эльбу, в какой-то черноморский городок, вроде бесплодных Том Овидия, для ненужных, надоевших игрушек, неожиданно оказался погружённым в условия, напоминающие глубокую скорбь, и воспринял вечернюю несдержанность сына как неприемлемую провокацию. "Уже поздно. Веди себя хорошо, – рявкнул он, а Асмаан в ответ бухнулся на ковёр в передней и продемонстрировал свой новейший фокус: разразился впечатляющими крокодиловыми слезами. Соланка, ребёнок ничуть не меньший, чем сын, и не имеющий оправдания в виде трёхлетнего возраста, повернулся к Элеоноре. – Думаю, это твой способ меня наказывать, – произнёс он. – Если ты не хотела избавляться от неё, почему просто не сказать "нет"? Зачем использовать его? Мне следовало знать, что всё кончится бедой. Какими-нибудь такими дерьмовыми манипуляциями".
"Пожалуйста, не говори так со мной при нём, – сказала она, прижимая Асмаана к себе. – Он всё понимает. – Соланка заметил, что мальчик безропотно дал матери унести себя в кровать, уткнувшись носом в длинную шею Элеоноры. – На самом деле, – ровным голосом продолжала она, – после того, как целый день тут для тебя старалась, я думала, и как выясняется, напрасно, что мы можем превратить этот момент в новое начало. Вынула из морозилки баранью ногу и натёрла тмином, позвонила в цветочную лавку, о Боже, какая глупость, и заказала настурции с доставкой. А на кухонном столе ты найдёшь три бутылки тиньянелло. Одна для удовольствия, две, чтобы набраться, три для постели. Может, ты это помнишь. Твой метод. Но я просто уверена, тебя уже не прельщает романтический ужин при свечах с надоедливой, уже не молодой женой".
Их уносило друг от друга, её – в затягивающее, отнимающее всё время, наполняющее до краёв первое материнство, которое она была бы счастлива повторить, его – в туман неудачи и отвращения к себе, становившийся всё гуще от выпивки. Но брак не распался, во многом из-за большого сердца Элеоноры и благодаря Асмаану. Асмаану, который любил книжки – ему можно было читать часами; Асмаану на садовых качелях, просившему Малика закрутить его как можно сильнее, чтобы потом раскрутиться обратно стремительным пятном; Асмаану, восседающему на отцовских плечах, нагибая голову перед дверными косяками ("Папа, я оцень остолозно!"); Асмаану – охотнику и дичи, Асмаану, прячущемуся под простынями и за кипами подушек; Асмаану, пытающемуся петь Rock Around the Clock – "лот элаунд зе тот"; а больше всего, возможно, Асмаану прыгающему. Он обожал скакать на родительской кровати, где его подбадривали мягкие игрушки. "Солите на меня, – кричал он, "солите" вместо "смотрите", – я здолово плыгаю! Я плыгаю высе и высе!"
Он стал молодой инкарнацией их старой высоко прыгающей любви. Когда ребёнок наполнял их сердца радостью, Элеонора и Малик Соланка могли спрятаться в фантазии неомрачённого семейного удовольствия. Но в остальное время трещины становились даже заметнее. Его замкнутые на себя страдания, постоянные сетования на надуманное пренебрежение утомляли её своей глупостью гораздо больше, чем она позволяла себе показывать, стараясь не быть жестокой; а он, замкнутый в нисходящей спирали, обвинял её в игнорировании его самого и его забот. В постели она шёпотом, чтобы не разбудить спящего рядом, на уложенном на пол матрасе, Асмаана, жаловалась, что Малик никогда не предлагает заняться любовью; он резко возражал, что интерес к сексу у неё теперь сохранился только в благоприятные для зачатия дни. А в эти дни они постоянно сражались: да, нет, пожалуйста, не могу, почему, потому что не хочу, но мне это так нужно, а мне это вообще не нужно, но я не хочу чтобы этот чудесный мальчуган оставался единственным ребёнком как я, а я не хочу снова становиться отцом в таком возрасте мне и так будет за семьдесят когда Асмаану исполнится двадцать. И снова слёзы, и гнев; и Соланка часто оставался ночевать в гостевой спальне. Совет мужьям, горько думал он: следи за удобством запасной комнаты, поскольку рано или поздно, приятель, она станет твоей.
Элеонора у лестницы напряжённо ждала ответа на предложение провести ночь мира и любви. Время шло медленными ударами, приближаясь к поворотному пункту. При желании он мог принять её приглашение, и тогда, да, последовал бы славный вечер: изысканная еда, и, если в таком возрасте от трёх бутылок тиньянелло он не уснёт сразу, несомненно, их любовные утехи будут на прежнем высоком уровне. Но теперь в Раю завёлся червь, и он не прошёл испытание. "Полагаю, у тебя овуляция", – сказал он, и её лицо резко вздрогнуло, словно от пощёчины. "Нет, – ответила она, а затем, смиряясь с неизбежным: – Ох, ну да, да. Но неужели мы не можем просто, ох, увидел бы ты как сильно, о, к дьяволу, что толку. – Она пошла наверх с Асмааном на руках, не в силах сдержать слёз. – Я его положу и тоже пойду спать, хорошо?" – пробормотала она, рыдая. "Делай что хочешь. Только не оставляй в печке сраного барана. Вытащи его и выкини на хер".
Асмаан поднимался по лестнице на маминых руках, и Соланка услышал тревогу в усталом детском голосе. "Папа не зой, – говорил Асмаан, убеждая сам себя, мечтая, чтобы его убедили. "Зой" – злой. – Папа не хоцет меня плогонять".
Оставшись на кухне в одиночестве, профессор Малик Соланка начал пить. Вино было вкусным и крепким, как всегда, но он пил не для удовольствия. Он неуклонно прокладывал тропу сквозь бутылки, и пока он пил, демоны вылезали наружу через отверстия его тела, стекая из носа, выползая через уши, сочась и выдавливаясь в любые дырки, которые могли найти. К концу первой бутылки они плясали на глазных яблоках, ногтях, обхватывали шероховатыми цепкими языками горло, их копья кололи его гениталии, и всё, что он мог слышать, это их алую песню пронзительной, ужасной ненависти. Он прошёл через жалость к себе и вступил в страшный испепеляющий гнев, и к концу второй бутылки, когда голова уже болталась на шее, демоны целовали его раздвоенными языками, их хвосты обвились вокруг пениса, тёрли и жали, и пока он слушал их грязные разговоры, страшное обвинение в том, что с ним произошло, обрушилось на женщину наверху, на самую близкую, на предательницу, отказавшуюся уничтожить его врага, его Немезиду, куклу, на неё, влившую яд Бестолковки в мозг его сына, восстановившую сына против отца, на неё, разрушившую мир в его домашней жизни, предпочтя не рождённое дитя собственной одержимости реально существующему мужу, на неё, его жену, его Иуду, его главного врага. Третья бутылка, выпитая наполовину, упала на кухонный стол, который она столь любовно приготовила к ужину a deux, постелив оставшуюся от матери старую кружевную скатерть, положив лучшие столовые приборы и поставив высокие бокалы красного богемского стекла, и когда красная жидкость растеклась по старым кружевам, он вспомнил, что забыл про проклятого барашка, и когда он открыл дверь духовки, поваливший оттуда дым достиг детекторов на потолке, и резкий визг сирены был смехом демонов, и чтобы прекратить это, ПРЕКРАТИТЬ ЭТО, ему пришлось подставить стремянку, вскарабкаться на нетвёрдых от вина ногах и вытащить из этой хреновины батарейки, порядок, порядок, но даже когда ему удалось сделать это, не сломав свою чёртову шею, демоны продолжали смеяться визгливым смехом, и комната была по-прежнему полна дыма, вот проклятущая, не могла такую простую вещь сделать, а что нужно, чтобы остановить крик в голове, этот визг словно нож, словно нож в мозгу в ухе в глазу в животе в сердце в душе, почему эта сука не могла просто вытащить мясо и поставить его сюда, на разделочную доску рядом с точильным бруском, длинной вилкой и ножом, разделочным ножом, ножом.
В таком большом доме противодымная тревога не разбудила ни Элеонору, ни Асмаана, который уже был в её постели, постели Малика. Охренительно полезной оказалась эта сигнализация, мда. И вот он стоит над ними во мраке, и вот в руке его разделочный нож, и нет никакой сигнализации, чтобы предупредить их о нём, так ведь, Элеонора лежит на спине, рот чуть приоткрыт, нос слегка похрапывает, Асмаан тесно прижался к ней в чистом крепком сне невинности и доверия. Асмаан неслышно заворчал сквозь сон, и звук его слабого голоса прорвался сквозь крики демонов и вернул отца в чувство. Перед ним лежит его единственный ребёнок, единственное живое существо под этой крышей, которое ещё знает, что мир – это место для чудес, и что жизнь прекрасна, и настоящее – это всё, и будущее бесконечно, и о нём не надо думать, а прошлое бесполезно, и, к счастью, уже прошло, а он, ребёнок, завёрнутый в волшебный плащ детства, любим так, что словами не скажешь, и защищён от зла. Малик Соланка запаниковал. Что я тут делаю, стоя над двумя спящими с, с, с ножом, я не такой человек, чтобы сделать что-то подобное, о таких людях можно каждый день прочитать в жёлтой прессе, о грубых мужчинах и коварных женщинах, убивающих детей и поедающих бабушек, о хладнокровных серийных убийцах и мучителях-педофилах и бесстыдных сексуальных преступниках и безнравственных отчимах и немых жестоких неандертальцах и обо всех нецивилизованных звероподобных мира сего, но это совсем другие люди, в этом доме таких людей нет, ergo я, Малик Соланка, бывший профессор Королевского колледжа Кембриджского университета, уж я-то никак не могу стоять здесь, держа в пьяной руке дикое орудие смерти. Quod erat demonstrandum. И в любом случае, Элеонора, я никогда не умел обращаться с мясом. Разделывала всегда ты.
Кукла, подумал он, пьяно рыгнув. Конечно! Виновата сатанинская кукла. Я выкинул из дома все аватары дьяволицы, но один остался. Моя ошибка. Она выползла из шкафа, прокралась ко мне, вложила в руку разделочный нож и отправила выполнить за неё кровавую работу. Но я знаю, где она прячется. От меня ей не укрыться. Профессор Соланка повернулся и вышел из спальни, с ножом в руке, бормоча, и если после его ухода Элеонора откроет глаза, он этого не узнает; если она будет смотреть в его уходящую спину, и будет знать, и будет судить его, сказать об этом должна она.
За окном на Семидесятой западной улице темнело. Когда он договорил, Леди Бестолковка сидела у него на коленях. Её разрезанные одежды висели клочьями, на теле виднелись глубокие следы ножа. "Даже после того, как я заколол её, видишь ли, я не мог её бросить. Всю дорогу в Америку я держал её тело на руках. – Милина кукла молча допрашивала свою израненную близняшку. – Теперь ты слышала всё, то есть гораздо больше, чем хотела, – сказал Соланка. – Ты знаешь, как эта штука разрушила мою жизнь". Зелёные глаза Милы Мило горели. Она подошла и взяла его руки в свои. "Не могу поверить, – заявила она. – Ваша жизнь не разрушена. А это – очнитесь, профессор! – это просто куклы".
– 9 –
"Иногда Вы своим видом напоминаете мне отца перед смертью, – сказала Мила Мило, совершенно не задумываясь, как воспримет фразу тот, к кому она обращена. – Какая-то размытость, как на снимке, когда рука фотографа чуть дрожала? Как Робин Уильямс в том фильме, где он постоянно не в фокусе. Я как-то спросила отца, в чём дело, и он ответил, что это выражение лица человека, который провёл слишком много времени рядом с другими человеческими существами. Человечество – это приговор к жизни, сказал он; это заключение строгого режима, и нам всем иногда нужно бежать из тюрьмы. Он был писателем, в основном поэтом, но и прозаиком тоже, Вы о нём наверняка не слышали, но на сербскохорватском он считается очень неплохим. На самом деле даже больше, чем неплохим, просто восхитительным, одним из лучших. Nobelisable, как говорят французы, но премию он так и не получил. Думаю, прожил недостаточно долго. И всё-таки. Поверьте мне. Он был хорош. Глубоко связанный с миром природы, он чувствовал старину, фольклор: был частью всего этого. Я его дразнила: у тебя, говорю, гоблины так и скачут из цветка в цветок. Он отвечал: цветок в гоблине был бы лучше. Память о чистой сверкающей реке, оставшейся в сердце сатаны. Поймите: религия значила для него очень много. Жил он в основном в городах, но душа его была в горах. Его звали "старая душа". Но он был и молод сердцем, знаете? Правда. Бочка с обезьянами. Почти всё время. Не знаю, как ему удавалось. Его не оставляли в покое, вечно капали на мозги. Мы несколько лет жили в Париже после того, как он сбежал от Тито, я там ходила в американскую школу до восьми лет, почти до девяти, мама, к сожалению, умерла, когда мне было три, три с половиной, рак груди, что поделаешь, он просто убил её очень быстро и очень больно, да покоится она с миром. Так или иначе, он получал письма из дома, а я ему их открывала, и там на первой странице был штамп, на письмах от, я не знаю, от сестры или ещё кого, огромная официальная печать: "Это письмо не подвергалось цензуре". ХА! В середине восьмидесятых я приехала с ним в Нью-Йорк на большую конференцию ПЕН-клуба, ту, знаменитую, где были все эти вечеринки, одна в Храме Дендур в Метрополитен, а другая в апартаментах Сола и Гейфрид Штейнбергов, и никто не мог решить, какая круче, а Норман Мейлер пригласил Джорджа Шульца выступить в Публичной библиотеке, и южноафриканцы бойкотировали лекцию, поскольку он был, вроде, за апартеид, а служба безопасности Шульца не пропускала Беллоу, тот забыл приглашение, значит, мог быть террористом, пока за него не вступился Мейлер, Беллоу такое должно было понравиться! а потом женщины-писательницы заявили протест, потому что с трибуны выступали в основном мужчины, а Сюзан Зонтаг и Надин Гордимер брюзжали, кто-то из них, не помню, Сюзан или Надин, сказала, что литература – это не работодатель равных возможностей. И, кажется, Цинтия Озик обвинила Бруно Крайского в антисемитизме, несмотря на то, что он а) еврей и б) европейский политик, принявший больше всего еврейских беженцев из России, и всё потому, что он встречался с Арафатом, один раз встретился, значит, Егуд Барак и Клинтон настоящие антисемиты, да? то есть, видимо, в Кэмп-Дэвиде собирается Антиеврейский Интернационал. И, уж конечно, отец тоже выступил, конференция как-то громко называлась, типа "Воображение писателя против воображения государства", и когда кто-то, забыла кто, Брейтенбах или Оз, кто-то такой, заявил, что у государства нет воображения, отец сказал, что наоборот, у него есть не только воображение, но и чувство юмора, и он может привести пример государственной шутки, и рассказал историю про письмо, не подвергнутое цензуре, и я сидела в аудитории и гордилась, потому что все смеялись, и потому что это я открыла письмо. Я ходила с ним на все заседания, Вы смеётесь? я от писателей с ума сходила, я всю жизнь была писательской дочкой, и книги для меня были чем-то святым, и это было очень круто, потому что мне разрешали сидеть где угодно, хотя я была такой маленькой. Так классно было наконец увидеть отца, окружённого теми, кто был ему вроде ровней, видеть, как его уважают, и потом, там разгуливали всякие знаменитые имена, пришпиленные к людям, которым они принадлежали, Дональд Бартельми, Гюнтер Грасс, Чеслав Милош, Грейс Пэйли, Джон Апдайк, все-все. Но потом у отца появилось это выражение лица, как у Вас сейчас, и он оставил меня с тётей Китти из Челси, она мне не настоящая тётя, у неё с отцом что-то было минут пять – Вам бы посмотреть на него с женщинами, он был такой большой и сексуальный, с огромными руками и густыми усами, как у Сталина, наверное, он смотрел женщинам прямо в глаза и рассказывал о животных в жару, о волках, например, и всё, они были готовы. Клянусь Богом, леди просто в очередь выстраивались, он поднимался в свой гостиничный номер, а они собирались прямо за дверью, величайшие женщины, которых Вы можете себе представить, слабели в коленках от похоти; и хорошо, что я любила читать, и ещё можно было американское ТВ смотреть, так что я просто оставалась в другой комнате, со мной всё было в порядке, только часто хотелось выйти и спросить всех этих женщин, ждущих своей очереди: слушайте, вам что, больше делать нечего, а? это же всего-навсего его член, ради Бога, жить же надо. Да, я частенько шокировала многих, я быстро взрослела, думаю, потому, что мы всегда были вдвоём – отец и я, всегда он и я против мира. Но, в любом случае, думаю, ему нравилась тётя Китти, видимо, она прошла собеседование, потому что ей достался приз – возможность присматривать за мной две недели, пока отец с двумя профессорами ездил гулять в Аппалачи, что ли; он обожал уходить в горы туристом, чтобы спастись от передозировки людей, и, возвращаясь, всегда выглядел по-другому, как-то чище, понимаете? Я это называла образом Моисея. Спускается с горы, знаете, с Десятью заповедями. Только отец обычно возвращался со стихами. В общем, короче, через пять минут после того, как он вернулся, протаскавшись с профессорами по горам, ему предложили должность в Колумбийском университете, и мы уехали жить в Нью-Йорк. Мне это, конечно, понравилось, но он-то был, я говорила, человек сельский и до мозга костей европейский, так что ему пришлось тяжелее. Но он привык работать с тем, что есть, привык иметь дело с тем, что жизнь подсовывает. Ну да, он пил, как настоящий югослав, и выкуривал по сотне сигарет в день, и у него было слабое сердце, он знал, что никогда не станет стариком, но принял решение насчёт своей жизни. Знаете, как в "Негре с "Нарцисса". Я должен жить, пока не умер. И он так и делал, он делал великую работу и имел великий секс и курил великие сигареты и пил великие ликёры, а потом началась эта проклятая война, и он неизвестно как превратился в другого человека, которого я не знала, этого, ну не знаю, Серба. Слушайте, он ненавидел того, кого называл другим Милошевичем, он ненавидел это имя, и поэтому поменял его, если хотите знать. Чтоб отделить поэта Мило от фашистской гангстерской свиньи Милошевича. Но когда в будущей бывшей Югославии всё съехало с катушек, его просто взбесила попытка изобразить сербов дьяволами, хоть он и соглашался с большинством оценок того, что Милошевич делал в Хорватии и собирался делать в Боснии, но его сердце просто воспламенилось от всего антисербского вздора, и в какой-то безумный миг он решил, что его долг – вернуться и стать совестью страны, знаете, как Стивен Дедалус, чтобы выковать в горниле души своей et cetera et cetera, или как сербский Солженицын. Я говорю ему, забудь этот бред, в конце концов, кто такой Солженицын, старый вермонтский простак, мечтавший стать пророком на Руси-матушке, но когда он вернулся домой, никто не стал слушать его старую песню, это точно не твой путь, отец, для тебя существуют женщины и сигареты и спиртное и горы и работа, работа, работа, замысел был в том, чтобы дать всему этому убить тебя, так ведь, ты планировал держаться подальше от Милошевича и его убийц, не говоря уж о бомбах. Но он меня не послушал, и вместо того, чтобы придерживаться плана игры, сел на самолёт обратно, во всю эту ярость. Об этом-то и речь, профессор, не говорите мне о ярости, я знаю, на что она способна. Америка из-за своего всемогущества полна страха; она боится ярости мира и зовёт её завистью, во всяком случае, так отец говорил. Они думают, мы хотим стать ими, говорил он после нескольких доз спиртного, но на самом деле мы просто как в аду, и не хотим больше этого терпеть. Видите, он всё знал про ярость. Но потом отбросил всё, что знал, и повёл себя, как последний идиот. Потому что через пять минут после того, как он приземлился в Белграде, – или через пять часов, или пять дней, или пять недель, кого это, знаете ли, волнует? – ярость разорвала его в клочки так, что не соберёшь и в ящик не положишь. Так что, профессор, и Вы безумны со своей куклой. Уж простите меня".
Погода поменялась. Тепло начала лета уступило место бесформенному, взбудораженному времени. Небо затягивало облаками, зачастили дожди, утренняя жара резко сменялась послеобеденным холодом, заставлявшим дрожать девочек в летних платьях и роллеров, катавшихся в парке с голым торсом и в загадочных кожаных ремнях, плотно перетягивавших грудь, словно добровольно наложенные вериги, прямо под выпуклыми мышцами. На лицах сограждан профессор Соланка начал замечать новые признаки недоумения; всё привычное и надёжное – жаркое лето, дешёвый бензин, руки подающего Дэвида Кона и, да, даже Орландо Эрнандеса – всё стало их предавать. Во Франции разбился "конкорд", и люди словно увидели, как часть их снов о будущем – будущем, в котором они тоже прорвутся через сдерживающие их барьеры, воображаемом будущем их собственной безграничности – горит в адском пламени.
И этот золотой век тоже должен кончиться, думал Соланка, как заканчивались все подобные периоды в истории человечества. Возможно, эта истина как раз начала проникать в людское сознание, подобно струйкам, затекающим за поднятые воротники плащей, подобно кинжалу, вползающему сквозь щели их бронированной уверенности. В год выборов уверенность Америки стала политической валютой. Её существование было неоспоримо; должностные лица считали её своей заслугой, оппоненты им в этом отказывали, называя бум деянием Господа или Алана Гринспена из Федеральной резервной системы. Но наша природа есть наша природа, и неуверенность составляет сердцевину нашего существа, неуверенность per se, в себе и для себя, чувство, что ничто не написано на камне, всё крошится. Как, возможно, до сих пор говорит Маркс на свалке идей, интеллектуальной Святой Елене, куда был сослан, всё твёрдое растворяется в воздухе. Где прячутся наши страхи в публичной атмосфере ежедневно провозглашаемой уверенности? Чем питаются? Возможно, нами, думал Соланка. Пока доллар всемогущ, а Америка оседлала мир, в ней самой расцветают всевозможные психические расстройства и отклонения. Под убаюкивающую риторику заново упакованной, гомогенизированной Америки, Америки с двадцатью двумя миллионами новых рабочих мест и высочайшим в истории уровнем внутреннего долга, со сбалансированным бюджетом и низким дефицитом, владеющей акциями Америки Молоха люди мучаются от стрессов, болеют головой и рассуждают об этом формулировками идиотских клише. Особенно остра проблема среди молодёжи – наследников изобилия. Мила, с её скороспелым парижским воспитанием, часто издевалась над смятением сверстников. Все напуганы, говорила она, все знакомые, каким бы красивым ни был их фасад, все трещат изнутри, и неважно, что они все богаты. Хуже всего – отношения между полами. "Парни уже просто не знают, как или когда или где прикоснуться к девушке, а девчонки едва ли отличат страсть от изнасилования, флирт от оскорбления, любовь от совращения". Когда всё и вся, к чему прикасаешься, немедленно превращается в золото, как обнаружил царь Мидас в другой классической басне на тему "будь осторожен со своими желаниями", в конце концов теряешь способность прикасаться вообще к чему и к кому бы то ни было.
Мила в последнее время тоже изменилась, но в её случае трансформация была связана, по мнению профессора Соланки, с развитием тщедушного цыплёнка вширь, с её продолжающейся попыткой в двадцать с лишним играть роль королевы подростков. Чтобы держаться за своего красавчика Эдди, спортивного героя колледжа, – про которого она сказала Соланке "не самая яркая голова, но золотое сердце" и для которого умная, культурная женщина, несомненно, была бы угрозой и преградой, – ей приходилось тушить собственный свет. Но, надо сказать, не полностью: в конце концов, ей удалось завлечь приятеля и остальных дружков на сдвоенный показ Кеслевского, а это могло означать и то, что они не такие тупые, какими кажутся, и то, что её дар убеждения даже сильнее, чем уже подозревал Соланка.
День за днём на глазах изумлённого Соланки она расцветала в умную и способную молодую женщину. Она заходила к нему в любое время: то рано, чтобы заставить позавтракать, – у него вошло в привычку не есть до вечера, она звала этот обычай "чистым варварством, к тому же таким вредным для Вас", и вот под её руководством он стал постигать таинства овсянки с отрубями и поглощать, со свежим кофе, хотя бы кусочек утренних фруктов, – то в душные послеполуденные часы, традиционно предназначенные для незаконных любовных связей. Однако любовь, очевидно, не входила в её планы. Она занимала его более простыми удовольствиями: зелёным чаем с мёдом, походами по магазинам – "Профессор, ситуация критическая; необходимо немедленно принять радикальные меры и купить Вам хоть какую-нибудь приличную одежду" – и даже визитом в планетарий. Когда он стоял рядом с ней посреди Большого Взрыва, без шляпы, небрежно одетый, свежо пружиня в купленной впервые за тридцать лет паре кед и чувствуя себя, словно её сын возраста Асмаана, – ну, может, чуть постарше, – она повернулась к нему, слегка наклонилась, поскольку на каблуках была выше на добрых пятнадцать сантиметров, и просто взяла его лицо в руки. "Ну вот, профессор, Вы в самом начале всего. И тоже неплохо выглядите. Веселее, ради Бога! Новый старт – это так здорово". Вокруг них зарождался новый цикл Времени. Вот так всё началось: бум! Всё разлетелось. Центр не держал. Но рождение Вселенной оказалось хорошей метафорой. За ним последовала не просто анархия Йейтса. Материя цеплялась за материю, первичный суп стал комковатым. Потом появились звёзды, планеты, одноклеточные организмы, рыбы, журналисты, динозавры, юристы, млекопитающие. Жизнь, жизнь. Да, Финнеган, начинай сначала, подумал Малик Соланка. Финн Маккул, хватит спать, посасывая могучий палец. Проснись, Финнеган.
Ещё она приходила поговорить, словно глубоко нуждаясь в обоюдном контакте. Тогда она говорила с почти устрашающей прямотой и скоростью, не смягчая ударов; но целью её монологов был не мордобой, а дружба. Соланка, воспринимая её слова в нужном духе, чувствовал себя умиротворённым. Из её разговоров он часто узнавал много важного, подбирая мудрость, так сказать, на лету; по углам её речей, как надоевшие игрушки, прятались самородки удовольствия. Вот, например, из объяснения, почему её бросил прежний приятель (этот факт она, как и Соланка, считала немыслимым): "Он был непристойно богат, а я нет. – Она пожала плечами. – Для него это было проблемой. Я хочу сказать, мне уже исполнилось двадцать, а своей штуковины у меня ещё не было. – Штуковины? Соланка слышал (от Джека Райнхарта), что это слово у некоторых американских мужчин-шовинистов служит для обозначения мужских гениталий, но вряд ли Миле дали от ворот поворот за их отсутствие. Мила определила термин, словно разговаривая с туповатым, но милым малышом, используя тот аккуратный, предназначенный для идиотов тон, что частенько проскальзывал у неё в разговорах с Эдди, которым Соланка был свидетелем. – Штуковина, профессор, это сто миллионов долларов. – Соланку изумила разоблачающая красота этого факта. Век больших величин: современная цена допуска на Елисейские поля Америки. Так живёт молодёжь в Америке зарождающегося третьего тысячелетия. Тот факт, что девушку исключительной красоты и высокого интеллекта можно счесть неподходящей по столь открыто фискальной причине, серьёзно сообщил Соланка Миле, лишь показывает, что американские стандарты в сердечной области, по крайней мере в брачных играх, взлетели даже выше цен на недвижимость. – Сказанули, профессор", – ответила Мила. После чего оба разразились хохотом, которого Соланка не слышал от себя целую вечность. Ничем не стеснённым хохотом молодости.
Он понял, что сделался её проектом. Оказалось, хобби Милы – собирание и починка повреждённых людей. Она сказала об этом открыто, в ответ на его вопрос. "Это я могу. Я чиню людей. Кто-то ремонтирует дома. Я обновляю людей". Так что в её глазах он был чем-то вроде старого особняка или, на худой конец, вроде этой двухэтажной квартиры в Верхнем Вест-сайде, уютного местечка, которое не наряжали, пожалуй, с шестидесятых, и которое поэтому начало выглядеть слегка трагично; пора, сказала она, заняться созданием нового вида изнутри и снаружи. "Если только ты не собираешься подвесить перед моим фасадом люльку, полную шумных, сквернословящих, смолящих самокрутки пенджабских декораторов", – согласился он. (К счастью, строительные рабочие закончили свои дела и исчезли; остался лишь характерный шум городской улицы. Но даже этот гул казался более приглушённым.)
Она рассказывала Соланке и о своих друзьях, группе сутулых вампиров, оказавшихся больше чем просто привязанностью. Она над ними работала и гордилась своими – их – достижениями. "На это ушло время – им действительно нравились школьные очки и вельвет. Зато теперь я имею честь возглавлять самую модную компанию подонков в Нью-Йорке, а когда я говорю "подонки", профессор, я имею в виду гениев. Эти парни крутейшие, а когда я говорю "крутые", я имею в виду "мощные". Филиппинец, заславший вирус I Love You? Забудьте. Там была ночь любителя; тут – высшая лига. Если бы эти ребята решили заразить Гейтса вирусом, будьте уверены, он чихал бы годами. Перед Вами – мальчишки и девчонки, которых Император Зла по-настоящему боится, замаскированные под бездельников ради собственной безопасности, чтобы скрыться от Дартов Империи, от Чёрного Вейдера и Красного Рогатого Мола. Ладно, "Звёздные войны" Вам не нравятся, тогда они как хоббиты, которых я прячу от Тёмного Лорда Саурона и его Духов Кольца. Фродо, Бильбо, Сэм Гэмджи, всё Братство Кольца. Пока не придёт время, когда мы низложим его и сожжём его власть в Огненной Горе. Не думайте, что я шучу. Зачем Гейтсу бояться существующих соперников, он их уже победил: они просто рабы. Они у него в кулаке. От чего он просыпается в кошмарах, так это от того, что появится какой-нибудь малыш из глубинки, из ниоткуда, с чем-то новым и большим, что оставит его во вчерашних газетах. Устаревшим. Поэтому он покупает таких, как мы, он готов потерять миллионы сегодня, чтобы не терять миллиарды завтра. Да, я за суд, надо стереть этот дворец с лица земли, разрушить его, и чем скорее, тем лучше. Но пока у нас большие собственные планы. Я? Зовите меня Йодой. Задом наперёд говорю я. Вниз головой думаю я. Изнутри наружу выверну вас я. Да пребудет, думаете вы, с вами Сила? Мощнее во мне она движется. Если серьёзно, – закончила она, оставив кукольный голос, – я просто менеджер. А сейчас ещё и продавец, и специалист по маркетингу и связям с общественностью. Чтобы Вам было понятно, а? Как Вы зовёте моих вампиров? Они – творцы и художники. Webspyder.net. В данный момент мы занимаемся разработкой сайтов для Стива Мартина, Аль Пачино, Мелиссы Этеридж, Уоррена Битти, Кристины Ричи и Уилла Смита. Да. И для Денниса Родмана. И для Мэрион Джонс, и Кристины Агилеры, и Дженнифер Лопес, и Тодда Солонца, и Н-Синк. Большой бизнес? Мы там и крутимся. "Кон Эд", "Веризон", "Бритиш Телеком", "Нокия", "Канал Плюс", если это касается средств связи, мы занимаемся и средствами связи. Хотите интеллектуалов? Некоторым парням звонят от Роберта Уилсона, и из "Театра Талии" в Гамбурге, и от Робера Лепажа. Говорю Вам: они в игре. Сегодня тут передовая, профессор, и это команда разведчиков. Дикая стая. А я играю роль хозяйки дома. И занимаюсь фасадом".
Значит, он в них ошибся, на самом деле они умники; кроме Эдди. Штурмовые отряды технологического будущего, насчёт которого у него такие глубокие опасения; опять-таки кроме Эдди. Но именно Эдди Форд был самым амбициозным проектом Милы: "до Вашего появления. Кроме того, – сказала она, – у Вас с Эдди больше общего, чем Вы думаете".
Мощная рука Эдди забросила его далеко, от корней в Нигдеграде до самой Колумбии, точнее, до самой постели Милы Мило, до одного из известнейших объектов недвижимости Манхэттена; но в конечном счёте неважно, как далеко ты можешь пнуть футбольный мяч. Выкинуть прошлое невозможно, а в прошлом, дома в Нигдеграде, юность Эдди была отягчена трагедией. Мила обрисовала Соланке основных персонажей, и серьёзность описания придавала им вид греческих статуй. Вот дядя Эдди – Рэймонд, герой Вьетнама, годами скрывавшийся в хижине в поросших соснами горах высоко над городом, считая, что душевные травмы делают его негодным для человеческого общества. Рэй Форд был подвержен приступам бешенства, которые вспыхивали даже на столь дальних высотах из-за гудков грузовика внизу в долине, из-за упавшего дерева, из-за запевшей птицы. А вот брат Рэя, "змея вонючка скунс", отец Эдди, Тоби, картёжник, пьянчуга, дурак, чьё предательство искалечило всю их жизнь. А вот, наконец, матушка Эдди, Джуди Карвер, которая в те дни ещё не начала общаться с Сантой и Иисусом и по доброте душевной каждую неделю с начала семидесятых поднималась в горы, пока, пятнадцать лет спустя, когда маленькому Эдди было десять, не уговорила горного человека спуститься в город.
Эдди испытывал благоговейный трепет перед косматым, пахучим дядюшкой, и здорово его побаивался; но детские прогулки к Рэю стали светлыми моментами его жизненного опыта, сформировав самые живые воспоминания, "лучше, чем кино", по его словам. (Джуди начала брать его с собой пятилетним, надеясь заманить Рэя в мир, показывая ему будущее, веря, что непосредственность Эдди завоюет сердце дикаря.) По дороге в гору Джуди распевала старые песни Арло Гатри, а маленький Эдди подпевал: "А я тут как-то вечером сижу, / Дай, думаю, на Рэя погляжу, / И вот иду и на него гляжу, / Рэй говорит, мол, всё, что я скажу: / Какого чёрта бабы к нам проникли, / Уж лучше погонять на мотоцикле…" Но этот Рэй не был тем Рэем. У этого Рэя не было "Харлея", не было и Алисы – ни с рестораном, ни без. Этот Рэй питался бобами и кореньями, а может быть, жучками и отростками, думал Эдди, и пойманными голыми руками змеями, и стянутыми с неба орлами. У этого Рэя были хромые ноги, и зубы как гнилое дерево, и дыхание, которое сбивало с ног за десять шагов. И тем не менее это был тот самый Рэй, в котором Джуди Карвер Форд до сих пор видела ушедшего на войну милого парнишку, мальчика, который мог скрутить из взятой в пачке сигарет серебряной фольги способную стоять фигурку человека или вырезать из сосны портрет девчонки, чтобы потом отдать ей в обмен на поцелуй. (Куклы, удивился Малик Соланка. Никуда не убежать от старых вуду. История ещё одного кукольника. И ещё одного саньяси. Вот что Мила имела в виду. Более настоящий саньяси, чем я; его бегство от общества – чистая аскеза. Но, как и я, он хотел потерять себя, боясь того, что лежит за ним, что может в любой момент вырваться и погубить не заслуживающий этого мир.) Джуди однажды сама поцеловала Рэя, до того, как сделала свою главную ошибку и выбрала Тоби, чья больная спина спасла его от призыва, от чьего дурного характера её никто не мог спасти; кроме Рэя, думала она. Если Рэй спустится из своей крепости, возможно, это будет знак, и всё может поменяться, братья будут ходить на рыбалку и в боулинг, и Тоби успокоится, и она, наконец, обретёт покой. И в конце концов Рэй пришёл, помытый и побритый и в чистой рубашке, такой нарядный, что Эдди не узнал его, появившегося в дверях. Джуди устроила праздничный ужин, ту же трапезу с мясом и рыбой, что позже предлагала господам Санта Клаусу и Христу, и какое-то время всё шло хорошо; разговаривали не слишком много, но всё было в порядке, каждый привыкал быть в доме вместе с другими.
За мороженым дядя Рэй заговорил. В лесу его навещала не только Джуди. "Была ещё одна, – с трудом сказал он. – Женщина по имени Хэтти, Кэрол Хэтти, она знает, что нас в лесу живёт несколько человек, и по доброте душевной приходит к нам и приносит одежду и еду и выпивку, хотя есть безумные ублюдки, готовые зарубить топором всякого, кто подойдёт ближе трёх метров, мужчину, женщину, ребёнка, бешеную собаку". Говоря о женщине, дядя Рэй начал краснеть и ёрзать на стуле. Джуди спросила: "Она так важна для тебя, Рэймонд? Ты хочешь, чтобы мы её пригласили?" А змея вонючка скунс на другом конце кухонного стола начал хлопать себя по ляжкам и хохотать, громким пьяным предательским хохотом змеи вонючки скунса, он хохотал до рыданий, потом вскочил, опрокинул стул и заявил: "О, Кэрол Хэтти. Простушка Кэрол из закусочной на Хоппер-стрит? Эта Кэрол Хэтти? Вау. Мужик, я не думал, что ей нужно столько сладкого, что она и до тебя за этим добиралась. Чёрт возьми, Рэй, ты и не знал. Мы, ребята, валяли малышку Кэрол постоянно, с тех пор, как ей пятнадцать стукнуло". Тут Рэй посмотрел на маленького Эдди страшным пустым взглядом, и даже в свои десять Эдди понял его смысл, почувствовал, как сильно дядю Рэя ударили в спину, поскольку Рэймонд Форд, как умел, говорил, что спустился из укрепления на горе не только ради любви семьи, – любви Эдди, говорил взгляд, – но и ради того, что считал любовью доброй женщины; после долгих лет гнева он надеялся исцелить этим своё сердце, а Тоби Форд проткнул оба воздушных шара, дважды поразил его в сердце одним ударом.
Когда Тоби договорил, большой человек поднялся, а Джуди начала орать на обоих, одновременно пытаясь спрятать Эдди за спиной, потому что в руке у её змеи вонючки скунса мужа был пистолет, нацеленный в сердце брату. "А теперь, Рэймонд, – ухмыльнулся Тоби, – давай вспомним, что говорится в доброй книге на тему братской любви". Рэй Форд вышел за дверь, а Джуди была так перепугана, что начала петь "Я слышу, дверь захлопнулась опять", и тогда Тоби тоже ушёл, заявив, что терпеть тут это дерьмо не намерен, она может забрать, что ей нравится, и засунуть туда, где солнце не восходит, слышь, Джуд? Не тебе меня судить, сука, ты всего-навсего моя грёбанная жена, и если тебе плевать на замечания мужа, почему бы тебе не пойти пососать у старого полоумного Рэймонда. Тоби пошёл играть в карты в лавке Корригана, где работал, а на рассвете Кэрол Хэтти нашли в аллее со сломанной шеей, мёртвую, а Рэймонд Форд оказался на свалке ржавых автомобилей позади лавки Корригана с единственным пулевым ранением в сердце, а рядом – никаких следов оружия. Тогда змея вонючка скунс исчез, просто не вернулся домой после игры в карты, и хотя описание Тобиаса Форда, вооружённого и очень опасного, разослали в пять штатов, его больше никто не видел. Мать Эдди считала, что ублюдок действительно всегда был змеёй в человеческом облике, а после того, что натворил, выскользнул из человеческой кожи, просто сбросил её, и она тут же рассыпалась в пыль, а лишней змеи у Нигдеграда никто не заметит, там храмы Господни полны гремучих змей и кобр, да и те лишь простые служки. Да изыдет, сказала она, знай я, что выхожу за змея, выпила бы яду прежде, чем давать клятву верности.
Джуди нашла утешение в растущей коллекции бутылок, но после того, что произошло, Эдди Форд просто замкнулся в себе, с трудом говоря двадцать слов в день. Подобно дяде, но не покидая города, он изолировал себя от мира, заперся внутри собственного тела, и по мере роста концентрировал всю безмерную энергию нового мощного каркаса на швырянии мяча, бросании его сильнее и быстрее, чем его когда-либо бросали в Нигдеграде, словно, забросив его за пределы площадки, он мог спастись от проклятия крови, словно пас для зачётной попытки равнозначен свободе. И в конце концов он добросил себя далеко – до Милы, которая спасла его от демонов, вытащила из внутреннего изгнания, используя для собственного удовольствия прекрасное тело, которое он сделал своей тюремной камерой, а взамен вернув ему дружбу, общество, мир.
Куда ни глянь, думал профессор Соланка, в воздухе носится ярость. Что ни слушай, всюду слышится хлопанье крыльев тёмной богини. Тисифона, Алекто, Мегера: древние греки так трепетали перед самыми страшными божествами, что даже не отваживались произносить их настоящее имя. Использовать это имя – Эринии, Фурии – значило рисковать навлечь на себя смертельный гнев этих леди. Поэтому с глубокой иронией гневную троицу звали "добродушными": Эвменидами. Но, увы, эвфемистическое имя не способствовало хоть сколько-то заметному улучшению постоянно дурного настроения богинь.
* * *
Поначалу он пытался сопротивляться искушению думать о Миле как об ожившей Леди Бестолковке: не о пустой Бестолковке, заново созданной средствами массовой информации, не о предательнице Бестолковке, подвергшейся лоботомии кукле "Толковой улицы" и того, что последовало за этим, но о забытом оригинале, потерянной Л.Б. его раннего воображения, звезде "Приключений Леди Бестолковки". Сначала он говорил себе, что было бы нечестно по отношению к Миле превращать её в куклу, но ведь – спорил он сам с собой – разве не сделала она это с собой сама, разве не стала, по её собственному признанию, ранняя Леди Бестолковка её моделью и источником вдохновения? Разве она не преподносила ему себя в роли Настоящей, которую он потерял? Теперь он знал, что она очень умна; она наверняка предвидела, как будет воспринято её представление. Да! Добровольно, чтобы спасти его, она предложила ему эту тайну, которая – она как-то предвидела – станет ответом его глубочайшим, хоть никогда не сформулированным, нуждам. И Соланка, пугливо, недоверчиво, начал позволять себе видеть её своим созданием, получившим жизнь благодаря чуду и теперь заботящимся о нём, как могла бы заботиться дочь, которой у него никогда не было. Потом он как-то случайно проговорился, но Мила, казалось, вовсе не смутилась. Она просто улыбнулась доверительной тихой улыбкой – улыбкой, пришлось признать Соланке, полной странного эротического удовольствия, в которой было что-то от удовлетворения терпеливого рыбака, когда наконец клюнуло, и что-то от тайной радости суфлёра, когда многократно подсказанная реплика наконец подхвачена – и не поправила его, а ответила, словно он назвал её собственным именем, а не именем куклы. Малик Соланка густо покраснел, затопленный стыдом кровосмесителя, и, заикаясь, попытался извиниться; тогда она подошла близко, так, что её грудь коснулась его рубашки и он почувствовал, как её дыхание сливается с его, и прошептала: "Профессор, зовите меня как угодно. Если так Вы лучше себя чувствуете, пожалуйста, знайте: мне так тоже лучше". Так что с каждым днём они всё глубже погружались в фантазии. Одни в его квартире вечерами разрушенного лета они играли в свою маленькую игру – дочки-отцы. Мила Мило по собственной воле начала становиться его куклой, одеваться во всё более точном соответствии с первоначальным портновским образом куклы и разыгрывать для сильно возбуждённого Соланки серии сценариев, взятых из первых шоу. Он играл роль Макиавелли, Маркса или (чаще всего) Галилея, а она была, ох, в точности тем, чем он хотел; сидела у его кресла и массировала его ступни, пока он делился мудростью великих мудрецов мира сего; посидев же немного у его ног, она могла забраться на его больные колени, хотя они всегда, не говоря ни слова, клали пухлую подушку между телами, на тот случай, если он, поклявшийся не возлежать более с женщиной, отреагирует на её присутствие так, как мог бы другой, не зарекавшийся мужчина, чтобы она не узнала этого, чтобы им не пришлось это вспоминать, и ему бы не приходилось признавать эпизодическую протекающую слабость своего тела. Подобно Ганди, проводившему свои брахмачарья, – "эксперименты с истиной", – когда жёны друзей ложились с ним ночью, дабы позволить ему утвердить превосходство мозга над плотью, он сохранял внешнюю форму высокой морали; и она тоже, и она тоже.
– 10 –
Асмаан поворачивался в нём, подобно ножу: Асмаан утром, с гордостью качественно исполняющий естественные функции перед рукоплещущей – пусть бесстыдно предвзятой – аудиторией из двух человек. Асмаан в дневной инкарнации – мотогонщик, обитатель палатки, император песочницы, хороший едок, плохой едок, поющая звезда, капризная звезда, пожарный, космонавт, Бэтмэн. Асмаан после ужина, за единственный разрешённый видеочас пересматривающий вечные повторы диснеевских мультиков. Ему нравился "Робин Гуд" с абсурдной "ноттингской ветчиной" – Ноттингемом, где блистали поющий петух, дешёвые подделки под Балу и Каа из "Книги джунглей", чистейший американский акцент по всему Шервудскому лесу и часто повторяемый, пусть и неизвестный ранее, Диснеевский Древнеанглийский Клич "Уу-де-лалли!" А вот "История игрушек" была запрещена. "Там стасный мальчик". "Стасный" значило страшный, а пугал мальчик тем, что плохо относился к своим игрушкам. Предательство любви пугало Асмаана. Он отождествлял себя с игрушками, а не с их владельцем. Игрушки казались детьми мальчика, и его дурное обращение с ними было, в моральной вселенной трёхлетнего Асмаана, слишком отвратительным преступлением, чтобы смотреть на него. (Как и смерть. В ревизионистском прочтении Асмааном "Питера Пэна" Капитан Крюк каждый раз спасался от крокодила.) А после видео-Асмаана появлялся вечерний Асмаан, Асмаан в ванне, страдающий, когда Элеонора чистит его зубы, и заранее заявляющий: "Мы сёдня не будем мыть мою голову". И, наконец, Асмаан, отправляющийся спать, держась за папину руку.
Малыш начал звонить Соланке, не обращая внимания на пятичасовую разницу во времени. Элеонора запрограммировала нью-йоркский номер в системе быстрого набора телефона на кухне Уиллоу-роуд; Асмаану оставалось нажать на одну кнопку. Пливет, папа, прозвучал его трансатлантический голос (первый звонок раздался в пять утра): я холошо погулял в палке, папа. "В парке, Асмаан, – поправил сына сонный Соланка. – Скажи "в парке". В палке. Где ты, папа, ты дома? Ты что, не плидёшь? Мне надо было посадить тебя в машину, папа, и взять тебя на касели. "Качели. Скажи "качели". Мне надо было взять тебя на кат-сели, папа. Молген толкал меня выше и выше. Ты мне плинесёшь подалок? "Скажи "принесёшь", Асмаан. Скажи "подарок". Ты же можешь". Ты мне па-линесёшь подал-лок, папа? А что там внутли? А он мне очень понлавится? Папа, ты больше никуда не уйдёшь. Я тебе не лазлешу. А я в палке ел молозное. Молген плинёс. Было очень вкусно. "Мороженое, Асмаан. Скажи "мороженое". Мал-лоз-зеное.
Трубку взяла Элеонора. "Прости, он спустился и сам нажал кнопку. Боюсь, я даже не проснулась. – Да ничего страшного, ответил Соланка, и наступило долгое молчание. Потом Элеонора неуверенно сказала: – Малик, я просто не знаю, что происходит. Я тут на части разрываюсь. Может быть мы, если ты не хочешь прилететь в Лондон я бы сама, оставила бы Асмаана с бабушкой и мы бы сели и попробовали всё решить, что бы это ни было, о Боже я даже не знаю что это!, неужели мы не можем решить? Или ты меня теперь просто ненавидишь, я что, из-за чего-то вдруг стала вызывать у тебя отвращение? У тебя кто-то есть? Кто-то ведь должен быть, так? Кто? Ради Бога, скажи, хоть какой-то смысл появится, и тогда я смогу просто жутко разозлиться на тебя, а не сходить медленно с ума".
Действительно, в её голосе по-прежнему не было ни малейшего следа гнева. К тому же я покинул её, не сказав ни слова, подумал Соланка: наверняка её печаль рано или поздно перерастёт в ярость? Возможно, она поручит выразить её адвокату, который спустит на него холодную ярость закона. Но он не представлял её в роли Брониславы Райнхарт. В её характере мстительность отсутствовала напрочь. Но отсутствие гнева: в этом есть что-то нечеловеческое, даже слегка пугающее. А может быть, это лишь доказывает то, что думали все, а Морген и позже Лин Франц озвучили: что она лучше него, слишком хороша для него, и, когда она оправится от боли, ей будет лучше без него. Впрочем, сейчас это не могло утешить ни её, ни ребёнка, в чьи объятия он не осмеливался – ради безопасности мальчика – вернуться.
Ибо он так и не смог стряхнуть с себя Фурий. Тихая, булькающая, бессвязная злость продолжала сочиться и течь глубоко внутри него, угрожая выплеснуться без предупреждения мощным вулканическим извержением; словно она им владела, словно он служил лишь вместилищем, предоставляющим ей себя, а она, ярость, – мыслящим, контролирующим существом. Несмотря на очевидные поползновения науки в сторону некромантии, время располагало к прозаичности, утверждая, что всё можно понять и объяснить; и всю жизнь профессор Соланка, тот самый Малик Соланка, только что узнавший о существовании необъяснимого внутри самого себя, твёрдо принадлежал к прозаической партии, партии разума и науки в её первоначальном и широком смысле: scientia, знание. Но даже в эти наблюдаемые под микроскопом и бесконечно объясняемые дни бульканье внутри него отвергало все объяснения. Он оказался вынужден признать: есть в нас нечто прихотливое, для чего язык объяснений непригоден. Мы сделаны не только из света, но и из тени, не только из праха, но и из жара. Натурализм, философия видимого, не может поймать нас, ибо мы выходим за пределы. Мы боимся этого в себе – нашей ломающей границы, отвергающей правила, меняющей форму, преступающей законы, грешной теневой личности, настоящего призрака в нашем механизме. Не после жизни, не в какой-то невероятной сфере бессмертного, но здесь, на земле, дух ускользает из цепей того, чем мы себе кажемся. Он может восстать во гневе, воспламенённый своим пленением, и отбросить мир разума за ненадобностью.
Он снова поймал себя на мысли: то, что верно для него, может быть в какой-то степени верно и для каждого. Весь мир горит бикфордовым шнуром. В каждом животе пляшет нож, на каждую спину есть плеть. Как это ни печально, нас всё бесит. Повсюду слышны взрывы. Теперь человек проживает свою жизнь в момент перед яростью, когда злоба нарастает, или в её миг – час ярости, время вырвавшегося на свободу зверя, – или на руинах прошедшего великого насилия, когда ярость утихает, хаос откатывается, пока вновь не начнётся прилив. Воронки от взрывов – в городах, в пустынях, в народах, в сердцах – стали обычным делом. Люди рычат и съёживаются под булыжниками собственных злодеяний.
Несмотря на все заботы Милы Мило (а частенько из-за них), профессору Соланке по-прежнему приходилось в частые бессонные ночи утихомиривать бурлящие мысли многочасовыми прогулками по городским улицам, даже в дождь. Амстердам-авеню перекопали (и тротуар, и мостовую) всего в нескольких кварталах от него (порой казалось, что собираются перекопать весь город), и как-то ночью, идя под переходящим в ливень дождём мимо небрежно огороженной ямы, он долбанул обо что-то пальцами ноги и разразился трёхминутной тирадой, по окончании которой из-за закрывавшей ближайшую дверь клеёнки послышался восхищённый голос: "Дядя, кажется, выучил нынче много новых слов". Соланка посмотрел вниз на то, обо что поранил ногу; и, увидев на тротуаре разбитую глыбу от бетонного бордюра, помчался, неловко прихрамывая, прочь, словно виновный с места преступления.
Когда расследование трёх светских убийств сосредоточилось на троих молодых богачах, он почувствовал облегчение, но в глубине души всё ещё не мог себя полностью реабилитировать. Он тщательно следил за отчётами о расследовании. До сих пор не было ни арестов, ни признаний, и средства массовой информации начали проявлять нетерпение; возможность появления в высшем классе серийного убийцы приятно щекотала нервы, и неспособность Департамента полиции Нью-Йорка раскрыть дело угнетала ещё сильнее. Применить к никчёмным щёголям третью степень устрашения! Кто-то из них должен расколоться! Подобные спекуляции, которыми изобиловала пресса, нагнетали неаппетитную атмосферу линчующей толпы. Внимание Соланки привлекла ещё одна возможная ниточка. В списке действующих лиц неразрешённой тайны Человека В Соломенной Шляпе заменила ещё более странная группа персонажей. Рядом с каждым местом убийства видели людей в причудливых костюмах диснеевских героев: Гуфи около трупа Лорен Кляйн, Баззи – возле тела Белинды Букен Кэнделл, а там, где лежала Саския Скайлер, прохожие заметили красную лису в ярко-зелёной одежде: самого Робина Гуда, мучителя старого недоброго шерифа Ноттингема, который теперь удрал и от шерифов Манхэттена. Уу-де-лалли! Следователи признавали, что полной уверенности в связи между тремя наблюдениями нет, но совпадение безусловно ошеломляло (после Хэллоуина прошло уже несколько месяцев), и они явно держали его в голове.
В головах детей, подумал Соланка, создания воображаемого мира – герои книжек или видео или песен – действительно кажутся более осязаемыми и реальными, чем большинство живых людей, не считая родителей. Когда мы растём, баланс смещается, и вымысел переносится в отдельную реальность, в другой мир, которому, учат нас, он принадлежит. Но вот смертельное доказательство способности вымысла пересекать якобы непроницаемую границу. Мир Асмаана – мир Диснея – переходит в Нью-Йорк и убивает молодых горожанок. И какие-то страшные мальчики – один или несколько – тоже прячутся где-то в этих видео.
По крайней мере, преступления Бетонного Убийцы на время прекратились. К тому же – и за это Соланка благодарил Милу – он пил гораздо меньше, и в результате исчезли ступоры беспамятства: он больше не просыпался в уличной одежде с жуткими безответными вопросами в раскалывающейся голове. Были даже моменты, когда, очарованный обаянием Милы, он впервые за много месяцев приближался к чему-то очень похожему на счастье. Но тёмные богини всё парили над ним, вливая в сердце яд злобы. Когда Мила была с ним, в обшитом деревом пространстве, где они больше не затруднялись включать свет даже под затемнённым бурями небом, его удерживал волшебный круг её чар; но как только она уходила, шум в голове возобновлялся. Ропот, хлопанье чёрных крыл. После первого рассветного телефонного разговора с Асмааном и Элеонорой, когда в нём ворочался нож, ропот впервые обрушился на Милу, его ангела милосердия, его живую куклу.
Вот в полусвете её лицо, плоские скулы с острыми краями мягко трутся о его расстёгнутую рубашку, короткий рыже-золотой ёжик волос щекочет снизу его подбородок. Просмотр старых телешоу прекратился, сделав своё дело. В эти дни, медленно темнеющими послеполуденными часами, они почти не говорили, а когда заговаривали, то уже не о философии. Иногда её язык быстро лизал его грудь. Каждому нужна кукла, чтоб играть с ней, шептала она. Профессор, бедный Вы сердитый человек, это было так давно. Шшш, спешить некуда, у Вас есть время, я никуда не ухожу, нас никто не потревожит, я тут для Вас. Расслабьтесь. Вам это больше не нужно, весь этот гнев. Вам просто надо вспомнить, что такое игра. Вот её пальцы, с длинными кроваво-красными ногтями, ищут путь, с каждым днём капельку дальше, под его рубашку.
Её тело обладало потрясающей памятью. Каждый раз, приходя к нему, она ухитрялась занять на укрытых подушкой коленях точно ту позицию, которой достигла к концу прошлого посещения. Положение рук и головы, напряжение, с которым сворачивалось её тело, точный вес, которым она прилегала к нему: её точнейшие воспоминания и бесконечно малые настройки этих переменных величин сами по себе казались фантастическими любовными актами. С их игры падала чадра, и Мила показывала это профессору Соланке каждым новым (день ото дня откровеннее) прикосновением. Усиливавшиеся ласки Милы действовали на профессора Соланку как электричество, в его возрасте и жизненной ситуации он не мог рассчитывать на повторение чего-то подобного. Да, она отворачивалась, она делала всё с таким видом, будто ничего такого не делает, и он накрепко застрял в её паутине. Королева сети, предводительница сетевой стаи, поймала его в свою сеть.
Потом изменилось ещё кое-что. Как он обронил имя куклы, случайно или под действием едва осознаваемого желания, так она однажды вечером позволила запретному слову соскользнуть с губ. Закрытую ставнями тёмную комнату мгновенно озарило ярким разоблачительным светом, и профессор Малик Соланка узнал историю Милы Мило. Вечно мы с отцом, говорила она сама, всегда он и я против мира. Говорила совершенно откровенно. Выкладывала всё прямо перед Соланкой, а он был слишком слеп, чтобы увидеть (или просто не хотел видеть?) то, что она столь открыто и беззастенчиво показывала. Но когда Соланка посмотрел на неё после её "оговорки", – он был почти уверен, что оговоркой тут и не пахло, ибо этой женщине поразительного самоконтроля случайности были неведомы, – её острые и какие-то загадочные скулы, раскосые глаза, лицо, которое было накрепко закрыто как раз тогда, когда казалось максимально открытым, мудрая скрытая улыбка, наконец, открыли свои секреты.
Папуля, сказала она. Предательское уменьшительно-ласкательное, нагруженное смыслом проявление нежности, предназначенной для ушей покойного, словно "сезам, откройся", отворило двери тёмной пещеры её детства. Там сидел овдовевший поэт с развитой не по годам дочерью. На его коленях лежала подушка, и она год за годом, сворачиваясь и разворачиваясь, придвигалась к нему, осушая поцелуями слёзы его стыда. В этом было призвание дочери, стремившейся компенсировать отцу потерю любимой женщины, несомненно, отчасти для того, чтобы смягчить собственную боль, цепляясь за оставшегося родителя, но и для того, чтобы заменить эту женщину на месте его привязанности, заполнить запретное, опустевшее материнское пространство полнее, чем покойная мать, ибо она должна быть нужна ему, живая Мила должна быть нужна ему больше, чем когда-либо была нужна жена; она должна показать ему новые глубины нужности, пока он не захочет её сильнее, чем когда-либо хотел прикосновения любой другой женщины. Испытав на собственной шкуре власть Милы, Соланка был абсолютно уверен в том, как всё произошло: ребёнок медленно соблазнил отца, совратил миллиметр за миллиметром, затянул в неизведанную страну, к никогда не раскрытому преступлению. Великий писатель, l'ecrivain nobelisable, совесть народа, страдал от того, что ужасающе знакомые маленькие руки двигались к пуговицам его рубашки, и в какой-то момент допустил недопустимое, пересёк рубеж, из-за которого нет возврата, и начал мучительно, но страстно участвовать. Верующий человек оказался навеки ввергнут в смертный грех, страсть заставила его отречься от Бога и подписать пакт с Дьяволом, пока расцветавшая девочка, его демонический ребёнок, гоблин в сердце цветка, нашёптывала головокружительные, убивающие веру слова, которые привели его к падению: ничего не происходит, пока мы не говорим об этом, а мы не говорим, так ведь, папуля, значит, ничего и нет. А раз ничего нет, значит, нет ничего неправильного. Мёртвый поэт вошёл в мир фантазий, где всё в безопасности, где крокодил никогда не ловит Крюка, а маленький мальчик никогда не устаёт от игрушек. И Малик Соланка увидел истинное лицо своей госпожи без вуали и сказал: "Это же эхо, Мила, так ведь, реприза. Ты однажды уже пела эту песню". И тут же молча поправился. Нет, не льсти себе. Не однажды. Ты никак не первый.
Шшш, сказала она, положив палец ему на губы. Шшш, папуля, нет. Тогда ничего не было, и сейчас ничего нет. Повторно использованное ею разоблачающее прозвище прозвучало по-новому, умоляюще. Она нуждалась в том, чтобы он допустил это. Паук угодил в собственную некрофильскую паутину, нуждаясь в ком-нибудь вроде Соланки, чтобы медленно, очень медленно воскресить любовника из мёртвых. Слава Богу, которого нет, что у меня нет дочерей, подумал Малик Соланка. И задохнулся от страдания. Нет дочери, и я почти потерял сына. Икона Элиан вернулся в родной Карденас на Кубе, к папе, но я не могу вернуться домой к сыну. Губы Милы касались теперь его шеи, двигались по адамову яблоку, и он почувствовал лёгкое посасывание. Боль отступила; и ушло что-то ещё. У него забрали его слова. Она их вытягивала и глотала, и он уже никогда не сможет произнести их, слова, описывающие то, чего нет, чему Её Чёрное Величество Королева-Паучиха никогда не позволит быть.
А что, пришла к Соланке дикая догадка, если она питается моей яростью? Что, если для неё самый лакомый кусочек – то, чего я больше всего боюсь, внутренняя гоблинская злоба? Ибо ею тоже двигала ярость, он знал это, дикая повелевающая ярость тайной потребности. В миг откровения Соланка легко был готов поверить, что прекрасная отвратительная девчонка, чей вес с такой призывной томностью двигался у него на коленях, чьи кончики пальцев едва касались волосков его груди, словно летний ветерок, чьи губы мягко трудились над его глоткой, на самом деле просто живое воплощение Фурии, одной из трёх смертоносных сестриц – бед человечества. Ярость – их божественная природа, а кипящий человеческий гнев – любимая пища. Он мог убедить себя, что за её тихим шёпотом, под неизменно ровным тоном, слышен пронзительный визг Эриний.
Перед ним вскрылась ещё одна страница её истории. Поэт Мило со слабым сердцем. Одарённый, одержимый человек игнорировал все советы врачей и продолжал, с почти нелепой избыточностью, выпивать, курить и блудить. Дочь объясняла его поведение с конрадовским величием: надо жить, пока жив. Но когда глаза Соланки открылись, он увидел другую картину поэта – портрет художника, бежавшего в излишества от тяжкого греха, от того, что, как он верил, было смертью души, вечным приговором к жутчайшему кругу Ада. Потом – последнее путешествие, самоубийственный полёт папули Мило к однофамильцу-преступнику. Это теперь тоже предстало перед Соланкой не так, как представлялось Миле. Спасаясь от одного зла, Мило решил встретить лицом к лицу то, что считал меньшей опасностью. Удрав от пожирающей Фурии, своей дочери, он помчался к своему полному, несокращённому имени, к самому себе. Мила, подумал Соланка, возможно, ты толкнула сходившего с ума отца на смерть. А что у тебя для меня припасено?
Он знал один страшный ответ на этот вопрос. По крайней мере одна завеса всё ещё висела между ними: не над её, а над его историей. С первой минуты своей беззаконной связи он знал, что играет с огнём, что всё утопленное им в глубине себя перемешивается, что печати ломаются одна за другой, и что прошлое, однажды уже чуть не разрушившее его, может получить второй шанс закончить дело. Между двумя историями – новой, нежданной, и старой, подавляемой – эхом звучали непроизнесённые отголоски. Вопрос о превращении в куклу и её. Вопрос о позволении кому-то быть. Об отсутствии выбора кроме. О детском рабстве когда. О необходимости: для кого-то самой неумолимой. О способности врачей к. О бессилии ребёнка перед лицом. О невинности детей в. О виновности ребёнка, его вине, его самой тяжкой вине. Прежде всего – вопрос о фразах, которые никогда не должны быть закончены; ибо закончить их – значит высвободить ярость, и воронка от взрыва поглотит всё, что есть.
О, слабость, слабость! Он так и не мог ей сопротивляться. Даже зная её так, как он теперь, даже понимая все её способности и интуитивно постигая собственный риск, он не мог её прогнать. Смертный, предающийся любви с богиней, обречён, но единожды избранному от судьбы не уйти. Она продолжала навещать его, одетая как кукла, точно как он хотел, и каждый день продвигалась вперёд. Полярная шапка таяла. Скоро уровень океана поднимется слишком высоко, и они наверняка утонут.
В эти дни, выходя из дома, он ощущал себя проснувшимся древним соней. Снаружи, в Америке, всё было слишком ярким, слишком громким, слишком странным. Весь город помешался на коровьей игре слов. В Центре Линкольна Соланку ждали Мууцарт и Муудам Баттерфляй. Около театра Бэкона поселились три дивы с рогами и выменем: Уитни Муустон, Муурайя Кэри и Бетти Мидлер (Коровья Мисс М). Озадаченный таким заражением местности каламбурами крупного рогатого скота, профессор Соланка внезапно почувствовал себя пришельцем из Лилипутии-Блефуску или с Луны – словом, из Лондона. Чувство отчуждения усугубляли и почтовые марки, и ежемесячные (вместо квартальных) платежи за газ, электричество и телефон, и неизвестные названия сладостей в универмагах ("Твинки", "Хо-Хо", "Ринг-Попс"), и слова "сладости" и "универмаг", и вооружённые полицейские на улицах, и безымянные лица в журналах, лица, которые все американцы как-то моментально узнают, и не поддающиеся расшифровке слова популярных песен, очевидно, легко понятные американскому уху, и ударение на последнем слоге в именах вроде Фаррер, Харрелл, Кэнделл, и широко произносимое "е", превращавшее "выражение" в "выражания", "возьмите чек" в "возьмитя чак"; короче, его полная неосведомлённость в поглощающей мешанине обычной американской жизни. Мемуары Леди Бестолковки заполняли витрины здешних книжных магазинов так же, как в Британии, но это не радовало. Имена популярных сегодня писателей ничего ему не говорили. Эггерс, Пилчер: на слух скорее строки из меню ресторана, чем из списка бестселлеров.
Эдди Форда часто можно было видеть сидящим в одиночестве у соседнего подъезда, когда профессор Соланка возвращался домой, – сетевые пауки, очевидно, занимались своей паутиной, – и Малику Соланке казалось, что в законсервированном огне тихо горящего взгляда светловолосого центуриона проскальзывает запоздалое начало подозрений. Но они ни о чём не говорили. Коротко кивали друг другу и оставляли всё как есть. Потом Малик входил в обшитое деревом убежище и ждал прихода божества. Он занимал место в большом кожаном кресле, ставшем их излюбленным местом отдыха, и клал на колени красную бархатную подушку, с помощью которой до сих пор пытался защищать остатки своей изрядно скомпрометированной стыдливости. Он закрывал глаза и прислушивался к тиканью старинных каминных часов с маятником. И в какой-то момент бесшумно входила Мила (он дал ей ключи), и тихо происходило то, что должно было происходить, что, как она настаивала, не происходило вовсе.
В этом зачарованном месте во время приходов Милы обычно царила почти полная тишина. Лёгкий шёпот, не более. Но в последние четверть часа перед её уходом, когда она живо спрыгивала с колен, оправляла платье, приносила по стакану клюквенного сока или по чашке зелёного чая и настраивалась на внешний мир, Соланка мог предложить ей, если хотел, свои гипотезы о стране, чьи коды пытался расшифровать.
Так, свернувшая на коленях профессора Соланки молодая женщина благосклонно внимала его до сих пор не опубликованной теории о разном отношении к оральному сексу в Соединённых Штатах и Великобритании (тему подсказало глупое решение президента заново извиняться за то, что следовало с самого начала объявить личным делом, не касающимся никого другого). В Англии, – максимально прямо объяснял он, – гетеросексуальный оральный контакт почти никогда не предлагается и не принимается до полного, проникающего коитуса, а иногда даже после. Он считается знаком глубокой интимности. И сексуальной наградой за хорошее поведение. Это редкость. Тогда как в Америке с глубоко укоренившейся традицией молодёжных, э, развлечений на задних сиденьях автомобилей взятие в рот, если использовать технический термин, чаще всего предшествует миссионерской позиции; и правда, это самый распространённый способ для девушки сохранить девственность, удовлетворив при этом парня.
Короче, приемлемая замена траханью. Поэтому когда Клинтон говорит, что никогда не занимался любовью с этой женщиной, Мууникой, коровьей г-жой Л., каждый англичанин считает его наглым лжецом, а вся молодёжная Америка (и большинство до- и после-молодёжной) понимает, что он говорит правду, ибо такова культурная традиция Соединённых Штатов. Оральный секс – это именно не секс. Это то, что позволяет девушкам приходить домой и, положа руку на сердце, говорить родителям, – чёрт, возможно, это позволяло тебе говорить отцу, – что у них "ничего не было". Так что Скользкий Вилли просто повторяет, как попугай, то, что сказал бы любой американский подросток. Задержка развития? Что ж, возможно, но именно поэтому импичмент президенту провалился.
"Я понимаю, что ты хочешь сказать". Мила Мило кивнула, когда он закончил, и вернулась к нему, чтобы неожиданно и ошеломляюще развить их послеобеденную рутину, чтобы снять красную бархатную подушку с беспомощных колен.
Тем вечером, ободрённый нашёптывающей Милой, он с новой искрой вернулся к старому ремеслу. В тебе так много ожидающего, сказала она. Я это чувствую, тебя просто разрывает. Здесь, здесь. Вложи это в работу, папуля. Фурию. Ладно? Делай печальных кукол, если ты печален, делай безумных, если безумен. Новые кошмарные куклы профессора Соланки. Нам нужно племя таких кукол. Кукол, которые что-то говорят. Ты это можешь. Я знаю, ты можешь, раз ты сделал Леди Бестолковку. Сделай мне кукол, которые идут оттуда же, откуда пришла она – из дикого места в твоём сердце. Из места, которое не похоже на малыша средних лет в куче старой одёжки. Из этого места. Из места для меня. Выдуй меня, папуля. Заставь меня забыть её! Сделай взрослых кукол, кукол "детям до шестнадцати запрещается". Я больше не ребёнок, так? Сделай мне кукол, с которыми я хочу играть прямо сейчас.
Он наконец понял, что делает Мила для своих сетевых пауков – не только одевает их более модно, чем они оделись бы сами. Слово "муза" рано или поздно прилипает почти ко всем красивым женщинам, которых видят с одарёнными мужчинами, и ни один обмахивающийся китайским веером лидер мира моды не рискнёт показаться без них на людях, но большинство подобных женщин всё-таки скорее просто забавы, чем музы. Настоящая муза – бесценное сокровище, а Мила, как обнаружил Соланка, могла вдохновлять по-настоящему. Всего через несколько мгновений после могучих убеждений Милы идеи Соланки, столь долго застывшие и запруженные, загорелись и потекли. Он вышел за покупками и вернулся с карандашами, бумагой, глиной, деревом, ножами. Теперь его дни, да и большинство ночей, будут наполнены. Теперь, если он проснётся одетым, от одежды не будет исходить запах улицы, и его дыхание не загрязнится вонью крепкой выпивки. Он будет просыпаться за верстаком с инструментами в руках. Новые статуэтки будут следить за ним озорными, сверкающими глазами. В нём формировался новый мир, и он благодарил Милу за божественное откровение: дыхание жизни.
Радость и облегчение сотрясали его долгими неконтролируемыми содроганиями. Подобно другому содроганию в конце последнего визита Милы, когда с его колен исчезла подушка. В конце, которого он ждал с одержимостью наркомана, которым стал. Вдохновение смягчало и другое растущее в нём беспокойство. Он начал испытывать страх перед Милой, представлять себе её огромное опасное себялюбие, всеохватную амбицию, заставляющую её видеть всех, включая его, лишь ступеньками на дороге к звёздам. Соланку начало интересовать: действительно ли она нужна этим блестящим ребятам? (А рядом уже ждал следующий вопрос: А мне?) Перед ним мелькнуло новое воплощение его живой куклы, – Мила-Цирцея со свиньёй у ног, – но он отогнал это тёмное видение; и её ещё более свирепая компаньонка, видение Милы как Фурии, как Тисифоны, Алекто или Мегеры, пала на землю под покровом великолепной плоти. Мила оправдала своё существование. Она стала шпорой, вновь заставившей его работать.
На обложке переплетённой в кожу записной книжки он нацарапал слова: "Чудесные самостоятельные Кукольные Короли профессора Кроноса". Потом добавил: "Или Революция живых кукол". А потом: "Или Жизнеописания Кукольных Цезарей". Потом зачеркнул всё, кроме двух слов "Кукольные Короли", открыл книжку и торопливо начал записывать историю безумного гения, который станет его антигероем.
"Акаш Кронос, великий аморальный кибернетик Рийка, – начал он, – создал Кукольных Королей как ответ на последний кризис цивилизации Рийка, но из-за глубокого и неисправимого порока своего характера, лишившего его способности воспринять идею общего блага, предназначил их исключительно для гарантии собственного выживания и преуспеяния".
На следующий вечер позвонил Джек Райнхарт, в трубке раздался его металлический голос. "Малик, чё за дела? Всё живёшь, как гуру в ледяной пещере? Или как потерпевший из "Большого Брата"? Или новости из внешнего мира до тебя всё-таки иногда доходят? Слышал про буддийского монаха в баре? Подходит он к двойнику Тома Круза и говорит: сделай мне со всем понемножку. Слушай: ты знаешь сучку по фамилии Лир? Утверждает, что она твоя жена. Думаю, никто не заслуживает такого наказания, как быть женатым на такой прелести. Она выглядит лет на сто десять, а злобная, как раненая змея. Да, кстати о жёнах? Я разведён. Всё оказалось просто. Я просто отдал ей всё".
Он рассказал подробнее, "всё" оказалось именно всем: домик в Спрингс, легендарный винный сарай и несколько сотен тысяч долларов. "И с тобой всё в порядке?" – изумился Соланка. "Даа, даа, – забормотал Райнхарт. – Ты бы посмотрел на Бронни. Челюсть до пола. Схватила предложение так быстро, что я подумал: у неё позвоночник искривится. Так что, можешь себе представить, с ней всё. С ней покончено. Нила – это что-то, мужик. Не знаю, как сказать, но она во мне что-то освободила. Она просто потрясающая. – Его голос стал по-мальчишески заговорщическим. – Ты когда-нибудь видел, чтобы кто-то по-настоящему останавливал движение? То есть стопроцентно без вопросов прекращал движение транспортных средств одним своим присутствием? Она может. Вылезает из машины – пять легковушек и два пожарных грузовика замирают со скрипом колёс. Или врезаются в светофоры. Никогда не думал, что это может быть не в каком-то фарсе. Теперь я вижу каждый день, как с парнями такое происходит. Иногда в ресторанах, – доверительно сообщил Райнхарт, захлёбываясь от ликования, – я просил её пройтись до женского туалета и обратно, просто чтобы посмотреть, как мужиков за другими столиками словно кнутом огреют. Можешь себе представить, мой бедный измученный безбрачием друг Малик, каково быть вместе с таким? Я хочу сказать, каждую ночь?"
"Ты всегда кошмарно заворачивал фразы, – с содроганием сказал Соланка. Он сменил тему. – Насчёт Сары? Давай поговорим о восставших из могил. На каком кладбище ты её откопал?" – "О, на обычном, – коротко ответил Райнхарт. – В Саутгемптоне. – Соланка узнал, что его бывшая жена в пятьдесят лет вышла за одного из богатейших людей Америки, короля корма для крупного рогатого скота Лестера Скофилда III, которому ныне стукнуло девяносто два, а в свой последний, пятьдесят седьмой, день рождения возбудила бракоразводный процесс на основании супружеской измены Скофилда с Ондиной, бразильской моделью двадцати трёх лет. – Скофилд сделал свой миллиард, открыв, что остатки винограда после того, как из него выжмут сок, могут стать отличным ужином для коров, – сказал Райнхарт и переключился на дичайшее произношение дядюшки Римуса. – А теперь у тваей старай леди паявилась такая же идея. Она харашенька выжимает его, точно гаварю. Сама сабирается стать такой же харашо аткормленной тёлкой. – Похоже, по всему Восточному побережью молодые забирались на колени стариков, предлагая умирающим себя как отравленный потир и сея всяческие смуты. Браки и состояния каждый день разбивались об эти юные скалы. – Мисс Сара дала интервью, – чересчур радостно сообщил Райнхарт Соланке, – в котором заявила о намерении разрубить мужа на три равные части, посадить каждую в одном из его крупнейших поместий, после чего проводить треть года с каждой в знак признания его любви. Те повезло, шо смылся от старушки Сары бедным, парень. Какая там Невеста Вильденштейна? Какая там мисс Патриция Дафф? Ани в Алимпиаде Разводов и близка не падайдут. Эта леди палучит золотую медаль, не вапрос. Перфессер, она прачла сваего Шекспира". Поговаривали, что вся операция была циничной подставкой, – что, попросту говоря, Сара Лир Скофилд подложила ему бразильскую Царевну Лебедь, – но никаких доказательств подобного заговора не обнаружилось.
Что с Райнхартом? Если он действительно так удовлетворён, как утверждает, и собственным разводом, и связью с Нилой, почему он с такой головоломной скоростью мечется между сексуальной грубостью – совсем, кстати, для него не характерной – и этими топорными проделками Сары Лир? "Джек, – спросил Соланка друга, – ты точно в порядке? Потому что если…" – "У меня всё отлично, – напряжённым, ломким голосом прервал его Джек. – Эй, Малик? Тут подружка братца Джека. Терновый куст – мой дом родной. Бывай".
Через час позвонила Нила Махендра. "Вы помните? Мы встречались во время футбола. Голландцы раздавили Сербию". – "В футбольных кругах её по-прежнему называют Югославией, – сказал Соланка, – из-за Черногории. Но конечно, помню. Вас не так просто забыть". Она даже не отреагировала на комплимент, восприняв лесть как должное: её минимальная дань. "Мы можем встретиться? Насчёт Джека. Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Это важно. – Она имела в виду – немедленно, она привыкла к тому, что по её малейшей просьбе мужчины бросают все дела и планы. – Я через парк от Вас, – сказала она. – Может, встретимся у музея Метрополитен, скажем, через полчаса?" Соланка, уже обеспокоенный благополучием друга, ещё больше обеспокоенный после этого звонка и – да, конечно! – неспособный сопротивляться зову великолепной Нилы, собрался идти, хотя наступали самые драгоценные для него часы: время Милы. Он накинул лёгкий плащ – день был сухой, но пасмурный и не по сезону холодный – и открыл входную дверь. На пороге стояла Мила с запасным ключом в руке. "О, – промолвила она, увидев плащ. – О. Ладно". В это первое мгновение, когда её застали врасплох, до того, как она успела прийти в себя, он увидел её лицо, можно сказать, голым. На нём, без всякого сомнения, был неутолённый голод. Коварный голод животного, которому отказали в – он пытался не допустить в мысли это слово, но оно пробилось – в жертве.
"Я скоро вернусь", – заикаясь, пробормотал он, но она уже взяла себя в руки. "Ничего". Они вместе вышли из подъезда, и он быстро пошёл от неё, в сторону Коламбус-авеню, не оглядываясь, зная, что она сейчас у соседнего подъезда зло тычет сухим языком в ошеломлённую, восхищённую глотку Эдди. Кругом висели афиши нового фильма Дженнифер Лопес "Клетка". В нём уменьшенную Лопес вводили в мозг серийного убийцы. Это казалось ремейком "Фантастического путешествия" с Ракель Уэлч, ну и что? Оригинал никто не помнит. Кругом одни копии, эхо прошлого, подумал профессор Соланка. Песенка для Дженнифер: Мы живём в ретро-мире, а я – ретроградная девочка.
– 11 –
"В будущем, ясное дело, никто не будет слушать это радио. О, знаешь чё я думаю? Может, радио будет слушать насс. Мы будем типа представление, а машины будут слушатели, и будут владеть станциями, а мы все типа работать на них…" – "Эй, слушай сюда. Не знаю, шо там Спиди Гонсалес за чушь несёт. Похоже, "Матрицы" насмотрелся. Туда, где я сижу, будущее просто не заглянет. Всё кажется одинаковым. То есть куда ни посмотришь, всюду одна и та же фигня. Все в одинаковых жилищах, с одинаковым образованием, одинаково отдыхают, одинаково развлекаются. В самом деле. Мы получаем одинаковые счета, снимаем одинаковых девчонок, садимся в одинаковые тюрьмы; нам плохо платят, нас плохо хоронят и плохо делают, так? Точно так, сеньор. А моё радио? У него же есть выключатель, и я просто отрубаю эту херню, когда хочу…" – "Мальчик, он просто не понимает. Этот парень, он настолько не понимает, что не заметит ничего, пока оно ему на лицо не сядет. Ты бы лучше поумнел, братец. У них теперь есть машина, которая ест еду вместо топлива, ты знаешь? Никакого бензина. Ест человеческую еду, как ты и я. Пиццу, хот-доги с перцем, бутерброды с тунцом, чё хошь. Скоро г-жа Машина будет столик в ресторане заказывать. Типа, дайте мне лучший кабинет. А теперь скажи мне, в чём разница? Я считаю, раз она ест, значит, она живёт. Будущее уже тут, приятель, оглянись. Скоро г-н Живой Механизм придёт за твоей работой, да гляди, как бы и за девушкой твоей не пришёл…" – "Эй, эй, мой психованный латинский друг, Рики Рикардо, прости, имя забыл, но тормозни, а? Тут тебе не коммунистическая Куба, откуда ты смылся в резиновой лодке, чтобы получить убежище в стране свободы…" – "Слушай, не оскорбляй меня, пожалуйста. Я говорю "пожалуйста", потому что меня воспитали вежливым, нет? Этот братишка, как там его, сеньор Зануда или г-н Чудо Из Ниоткуда, может, мамочка ему никогда не говорила, но мы тут в прямом эфире, нас всё метро слушает, пусть это будет понятно…" – "Можно мне? Извините? Я всё это слушаю? и думаю, у них теперь электронные телеведущие? и мёртвые актёры продают машины? Стив Маккуин в автомобиле? так что я скорее за нашего кубинского друга? технология меня пугает? а уж в будущем? ну, хоть кто-то будет думать о наших нуждах? я актриса? работаю в основном в рекламе? а тут большая забастовка компьютерщиков? и несколько месяцев я не могу заработать ни доллара? и это не мешает выходу ни одного ролика? потому что они могут получить Лару Крофт? Джа Джа Бингса? и Гейбла или Боги или Мэрилин или Макса Хэдрума или ГЭЛа из "2001"?" – "Мне придётся вас прервать, мэм, у нас кончается время, но я знаю, многие по этому поводу испытывают очень сильные чувства. Нельзя обвинять передовые технические новинки в том, как поступил с Вами Ваш профсоюз. Вы выбрали социализм, профсоюз постелил Вам постель, теперь Вы в ней лежите. Мой личный взгляд на будущее? Часы вспять не повернёшь, поэтому отдайтесь потоку и оседлайте волну. Будьте новыми. Держитесь за сегодняшний день. От моря до моря".
Сидя на ступеньках огромного музея под внезапно нахлынувшими косыми лучами золотого послеполуденного солнца, просматривая "Таймс" в ожидании Нилы, профессор Малик Соланка больше, чем когда-либо, чувствовал себя беженцем в маленькой лодке, зажатым между двумя вздыбившимися волнами: разумом и безумием, войной и миром, будущим и прошлым. Или мальчишкой в резиновом круге, увидевшим, как мать ушла под чёрную воду и утонула. А после страха и жажды и солнечного удара пришёл шум, нескончаемое жужжание спорящих голосов из радио таксиста, затапливающее его собственный внутренний голос, делающее невозможным мысль, выбор, покой. Как победить демонов прошлого, если вокруг вовсю орут демоны будущего? Прошлое восстаёт; его не отвергнуть. Вслед за Сарой Лир в программе телевидения появилась и восставшая из мёртвых подружка Кшиштофа Уотерфорд-Вайды – мисс Розовая Попка. Перри Пинкус – сейчас ей, должно быть, около сорока – написала откровенную книжку о годах, проведённых в роли первой поклонницы яйцеголовых, и в этот самый вечер обсуждала её с Чарли Роузом. Бедный Дубдуб, подумал Малик Соланка. С этой девчонкой ты собирался создать семью, а теперь она решила сплясать на твоей могиле. Сегодня Чарли: "Скажите, пожалуйста, Перри, что Вас беспокоило при подготовке Вашего проекта; Вы же сама литератор, и у Вас наверняка были сомнения? Расскажите, пожалуйста, как Вы преодолели колебания"; завтра будет Говард Стерн: "Цыпочки копают под писателей. Но, в конце концов, многие писатели выкапывали своих цыпочек". Похоже, в этом году Хэллоуин и Вальпургиева ночь пришли раньше. Ведьмы собираются на шабаш.
А за его спиной уже звучала половина другой истории; ещё одна чужая сказка города вливалась в его беззащитные уши. "Да, всё прошло круто, сладкий мой. Нет, никаких проблем, я иду на заседание правления, поэтому звоню с мобильника. Всё время в сознании, но под наркозом, конечно. Так что в полусознании. Да, нож подходит к самому глазному яблоку, но из-за химии кажется пёрышком. Нет, никаких кровоподтёков, и, слушай, то, что я сейчас вижу, просто потрясающе. Просто восхитительная благодать, да уж. Была слепа, но теперь прозрела. Точно. Вижу всё вокруг. Мне так много не хватало. В общем, подумай об этом. Он настоящий лазерный король. Ты знаешь, я всех спрашивала, и всплывало одно и то же имя. Некоторая сухость, и всё, но он говорит, за несколько недель всё пройдёт. Ладно, целую. Буду поздно. Ничего не поделаешь. Не жди". И конечно, он обернулся, конечно, увидел, что молодая женщина не одна, что парень повис на ней, не дожидаясь конца телефонного разговора. Она, с удовольствием позволяя висеть на себе, встретила взгляд Соланки; и, видя, что поймана на лжи, виновато улыбнулась и пожала плечами. Ничего не поделаешь, как сказала она по телефону. У сердца свои доводы, все мы слуги любви.
В Лондоне без двадцати десять. Асмаан наверняка спит. В Индии на пять с половиной часов больше. Переверните лондонские часы вверх ногами – и получите время в родном городе Соланки, Запретном Городе на Аравийском море. Всё возвращается. Он ужаснулся от мысли: чем он мог бы стать, подчиняясь давно взнузданной ярости. Даже спустя все эти годы она осталась его главной чертой, не потеряла ни капли власти над ним. А если он закончит предложения той недосказанной сказки?… Вопрос для другого дня. Он потряс головой. Нила опаздывала. Соланка отложил газету, вынул из кармана плаща кусочек дерева и швейцарский армейский нож и начал, полностью сосредоточившись, вырезать.
"Кто это?" На него упала тень Нилы Махендры. Солнце осталось за её спиной, и силуэт казался даже выше, чем он помнил. "Художник, – ответил Соланка. – Опаснейший человек в мире". Она смахнула пыль со ступенек музея и присела рядом. "Я Вам не верю, – сказала она. – Я знаю кучу опасных людей, и никто из них никогда не создал правдоподобного произведения искусства. Кроме того, поверьте мне, ни один из них не был сделан из дерева". Некоторое время они сидели молча, он вырезал, она просто отдыхала, предлагая миру чудесный дар – собственное присутствие. Впоследствии Малик Соланка, вспоминая их первые моменты наедине, думал прежде всего о молчании и покое, о том, как это было легко. "Я влюбился в Вас до того, как Вы сказали хоть слово, – поведал он ей. – Откуда мне было знать, что Вы – самая разговорчивая женщина в мире? Я знаю кучу разговорчивых женщин, и, поверьте мне, по сравнению с Вами каждая из них сделана из дерева".
Через несколько минут он отложил наполовину готовую фигурку и извинился за рассеянность. "Незачем извиняться, – сказала она. – Работа есть работа". Они встали, чтобы спуститься по огромному лестничному пролёту к парку, и когда она поднялась, стоявший на ступеньку выше неё мужчина оступился и тяжело покатился, болезненно стукнувшись дюжину раз и едва не сбив Нилу; его падение прервала оказавшаяся на пути группа визжащих школьниц. Профессор Соланка узнал в нём парня, с радостью висевшего на шее телефонной лгуньи. Он оглянулся в поисках мисс Мобильник и через мгновение увидел, как она мчится вниз и окликает свободные такси, игнорирующие её требовательную руку.
На Ниле было шёлковое платье до колен горчичного цвета, оставлявшее непокрытыми длинные руки. Чёрные волосы стянуты в тугой шиньон. Такси остановилось и выкинуло седока на случай, если её нужно подвезти. Продавец хот-догов предложил ей всё, что хочется, бесплатно: "Просто съешьте это здесь, леди, чтобы я увидел, как Вы это сделаете". Впервые переживая эффект, о котором столь вульгарно распространялся Джек Райнхарт, Соланка чувствовал себя сопровождающим один из главных экспонатов музея Метрополитен по охваченной благоговейным страхом Пятой авеню. Нет: он думал о шедевре Лувра. Когда лёгкий ветер прижимал платье к её телу, она казалась Крылатой Самофракийской Богиней Победы; только с головой. "Ника, – произнёс он вслух, озадачив её. Потом объяснил: – Вы мне её напоминаете". Она нахмурилась. "Найк? Я заставляю Вас думать о кроссовках?"
Кроссовки явно думали о ней. Когда они свернули в парк, молодой человек в одежде бегуна приблизился к ним, явно робея перед силой обаяния Нилы. Не в силах сразу заговорить прямо с ней, он сначала обратился к Соланке. "Сэр, – сказал он, – пожалуйста, не думайте, что я пытаюсь приставать к Вашей дочери, то есть, я не прошу о свидании или чём-нибудь таком, просто она самая, я должен ей сказать, – и тут он наконец повернулся к Ниле, – сказать Вам, что Вы самая…" В груди Малика Соланки поднялся жуткий рёв. Хорошо бы сейчас вырвать мерзкий язык юноши из мясистого рта. Хорошо бы посмотреть, как эти мускулистые руки выглядят отделёнными от рельефного торса. Отрубленными? Оторванными? Как насчёт того, чтобы разрубить и разорвать его примерно на миллион частей? Как насчёт того, чтобы съесть его грёбанное сердце?
Он почувствовал, как на его руку легко легла ладонь Нилы Махендры. Ярость утихла так же быстро, как поднялась. Феномен непредсказуемого взлёта и падения темперамента оказался столь быстротечным, что Малик Соланка почувствовал головокружение и смущение. Произошло ли всё на самом деле? Неужели он был на грани того, чтобы разорвать прекрасно сложенного парня на части? И если так, то как Ниле удалось рассеять его гнев – гнев, для борьбы с которым Соланке порой приходилось лежать в тёмной комнате часами, проделывая дыхательные упражнения и визуализируя красные треугольники – легчайшим прикосновением? Может ли женская рука обладать такой мощью? И если так (мысль пришла ему в голову, и от неё было не отвертеться), то разве не эту женщину нужно удержать рядом и лелеять всю оставшуюся жизнь?
Он потряс головой, чтобы освободиться от подобных размышлений, и продолжил наблюдение за разворачивающейся сценой. Нила улыбалась юному бегуну самой ослепительной улыбкой, улыбкой, увидев которую, лучше умереть сразу, ибо остаток жизни превратится в огромный обвал. "Он мне не отец, – сказала она ослеплённому улыбкой носителю кроссовок. – Он мой любовник. – Информация ошарашила беднягу, словно обух; после чего Нила Махендра, чтобы усилить эффект, запечатлела на неготовых, но благодарных губах всё ещё сбитого с толку Соланки долгий откровенный поцелуй. – И знаешь что? – тяжело задыхаясь, она сделала паузу, чтобы нанести coup de grace. – В постели он просто великолепен".
"Что это было?" – спросил ошеломлённый и польщённый Соланка, когда бегун умчался с таким видом, будто собрался выпотрошить себя тупой бамбуковой палкой. Она рассмеялась жутким мерзким хохотом, по сравнению с которым даже хриплый смех Милы показался совершенством. "Я увидела, что Вы на грани, – сказала она. – А мне Вы и Ваше внимание нужны здесь и сейчас, а не в больнице или тюрьме". Что объясняет примерно восемьдесят процентов случившегося, подумал Соланка, когда голова прекратила кружиться, но не полностью переводит значение всего, что она вытворяла языком.
Джек! Джек! – упрекнул он себя. Тема сегодняшнего вечера – Райнхарт, его приятель, лучший друг, а не язык подруги его друга, каким бы длинным и ловким он ни был. Они сидели на скамейке у пруда, а вокруг них собачники сталкивались с деревьями, поклонники у-шу теряли равновесие, любители роликов наезжали друг на друга, а гуляющие шли прямо в пруд, словно забыв о его существовании. Нила Махендра, казалось, не замечала ничего. Проходивший мимо мужчина с мороженым из-за внезапной, но понятной потери координации пронёс руку мимо рта и ткнулся сладким молоком в ухо. Другой пробегавший мимо молодой парень неподдельно зарыдал в голос. Лишь афро-американская женщина средних лет, сидевшая на соседней скамейке (о ком я говорю "средних лет"? она, возможно, моложе меня, огорчённо подумал Соланка), казалась невосприимчивой к "фактору Нилы", продолжая увлечённо поедать длинный бутерброд с яйцом и салатом, выражая своё наслаждение каждым кусочком громкими "уммм" и "уффф". Тем временем Нила не сводила глаз с профессора Соланки. "Удивительно прекрасный поцелуй, кстати, – сказал она. – Правда. Высший класс".
Она посмотрела в другую сторону, на блестящую воду. "У нас с Джеком всё кончено, – быстро продолжила она. – Возможно, он Вам уже сказал. Уже некоторое время. Я знаю, он Ваш хороший друг, и Вам сейчас надо быть ему хорошим другом, но я не могу оставаться с человеком, которого перестала уважать. – Пауза. Соланка ничего не говорил. Он прокручивал в голове последний телефонный разговор с Райнхартом и слышал то, что пропустил: элегическую ноту в хвастовстве о сексе. Употребление прошедшего времени. Потерю. Он не торопил Нилу с рассказом. Пусть, думал он. Уже скоро. – Что Вы думаете про выборы? – спросила она, эффектно меняя тему: Соланка скоро привыкнет к таким резким поворотам. – Я скажу Вам, что думаю я. Я считаю, что американские выборщики ради остального мира должны не голосовать за Буша. Это их долг. Я скажу Вам, что меня бесит, – добавила она. – Меня бесит, когда люди говорят, что между кандидатами нет никакой разницы. Эта чушь про Гуша и Бора давно устарела. Она просто выводит меня из себя. – Не время, подумал Соланка, выдавать секреты моей собственной вины. Но Нила не очень-то ждала ответа. – Никакой разницы? – воскликнула она. – А как, например, насчёт географии? Как, например, насчёт того, где на чёртовой карте мира моя бедная маленькая родина?" Малик Соланка вспомнил, как озадачил Джорджа У. Буша хитрый вопрос журналиста во время интервью по вопросам внешней политики за месяц до съезда республиканцев: "Учитывая растущую нестабильность этнического положения в Лилипутии-Блефуску, не могли бы Вы показать нам эту страну на карте? И не повторите ли Вы, как называется её столица?" Два удара, два гола.
"Я скажу, что думает о выборах Джек. – Нила вернулась к теме, краска приливала к лицу вместе со словами. – Новый Джек, Идеальный Чёрно-Белый Райнхарт имени Трумэна Капоте думает так, как этого хотят его Цезари в своих дворцах. Прыгай, Джек, и он скачет до неба. Пляши для нас, Джек, ты такой замечательный плясун, и он показывает им все устаревшие антраша тридцатилетней давности, что так нравятся пожилым белым людям, ныряет и ездит автостопом и выгуливает собаку, развлекает их, дёргается всю ночь, как цыплёнок под музыку. Сделай нам смешно, Джек, и он рассказывает им анекдоты, как придворный шут. Возможно, Вы знаете его любимые шуточки. "Исследовав платье Моники, ФБР заявило, что не может установить личность по пятну, поскольку у всех в Арканзасе одинаковая ДНК". Да, Цезарям такое нравится. Голосуй за республиканцев, Джек, будь за партию жизни, Джек, читай, что написано в Библии о гомосексуалистах, Джек, и ведь ружья не убивают людей, так ведь, Джек, и он подхватывает, да, мэм, людей убивают люди. Хорошая собачка, Джек. Перевернись. Фас. Место. Проси, мать твою. Проси, Джек, ты этого не получишь, но нам нравится чёрный на коленях. Хорошая собачка, Джек, теперь ступай отсюда и спи в конуре на заднем дворе. О, дорогая, швырни Джеку косточку, пожалуйста! Он такой сладкий. О, конечно, она швырнёт, она же с Юга". Ох, так, значит, Райнхарт оказался плохим мальчиком, подумал Соланка и решил, что Нила не привыкла к тому, что с ней плутуют. Она привыкла быть Крысоловом с толпами мальчишек, идущими за ней, куда бы она ни вела.
Она успокоилась, откинулась на спинку скамейки и на мгновение прикрыла глаза. Женщина на соседней скамейке доела бутерброд, обернулась к Ниле и произнесла: "О, выкиньте этого мальчишку, леди. Пошлите его в задницу сегодня же. Вам не нужны отношения с чьей-то диванной собачкой". Нила повернулась к ней, словно приветствуя старинную подругу. "Мэм, – серьёзно сказала она, – молоко в Вашем холодильнике живёт дольше, чем эти отношения".
"Пойдём, – скомандовала она, и Соланка поднялся. Убедившись, что их уже не слышат, она сказала: – Слушайте, я завязала с Джеком, да, но я боюсь за него. Ему действительно нужен настоящий друг, Малик. Он в чертовски неприятном положении. – По звонку Райнхарта Соланка предположил, что у того депрессия, и не только из-за того, что лопнула оказавшаяся не долговечнее пакета молока любовная связь. Встреча с Сарой Лир, начавшаяся как интервью для статьи о разводах сильных мира сего, сильно ударила по Джеку. Сара стала его противником, и её враждебность подкосила его. После того, как местечко в Спрингс отошло Брониславе, он почувствовал себя, словно коробка из-под обуви на поле для гольфа у Монтаук-пойнт. – Вы знаете, как он относится к Тайгеру Вудсу, – продолжала Нила. – Джек – спортсмен. Он не будет счастлив, пока Найк, то есть другая Ника, – уточнила она, вспыхнув от нескрываемого удовольствия, – Ника, которая ещё не вызывает у него отвращения, не начнёт финансировать и его игру, вплоть до наклейки на кепке. – После того, как продавец принял предложение Райнхарта по поводу маленького домика, быстро случились два происшествия. Когда Райнхарт в третий раз приехал в дом, ключи от которого получил у посредника, меньше чем через десять минут заявилась полиция и пригласила его с собой. Соседи сообщили о вторжении, и он оказался нарушителем. У него ушёл почти час, чтобы убедить легавых, что он не взломщик, а добропорядочный покупатель. Через неделю гольф-клуб отказал ему в членстве. У Сары оказались длинные руки. Райнхарт, для которого, по его словам, "цвет кожи уже не проблема", на собственной шкуре убедился, что всё ещё проблема. – Тут открылся клуб, в котором в гольф могут играть евреи, – презрительно сказала Нила. – Белые "осы" пусть жалятся, сколько влезет. Джеку следовало бы знать, что почём. Я хочу сказать: Тайгер Вудс может быть метисом, но он прекрасно знает, что его цвет – чёрный".
"И это не самое страшное. – Они дошли до фонтана Бетесда. Вокруг них продолжался дешёвый фарс, люди страдали от замедленной реакции; они оказались у травянистого склона. – Садитесь, – сказала Нила. Он сел. Нила понизила голос. – Он спутался с какими-то сумасшедшими ребятами, Малик. Бог знает почему, но он к ним просто рвётся, а это тупейшие, дичайшие белые парни, каких только можно представить. Вы когда-нибудь слышали о тайном обществе, считается, что его не существует, под названием ОМ? Даже название – дурная шутка. "Одинокие Мужчины". Ну да. Эти парни совсем свихнулись. Что-то вроде Черепа и Костей, которые были у них в Йеле? так? где собирают всякую чушь типа усов Гитлера и члена Казановы? – только это не школьные развлечения, и они коллекционируют не сувениры. Они коллекционируют девочек, молодых леди определённых интересов и навыков. Вы удивитесь, сколько их там, особенно если узнаете, в какие игры они играют, а я говорю уже не о стрип-покере. Молнии, прищепки, серёжки. Сёдла, вожжи, сбруя, в конце концов они, наверно, выглядят как повозка с бахромой. Или, знаете, плётка моя над кроватью висит, бей меня, бей, если хочешь любить. Богатые девочки. Боже. Твоя семья владеет лошадиной фермой, значит, с тобой надо обращаться как с лошадью? Не знаю. Так много такого желанного так легко достаётся этим детям, – Соланка подумал, что Нила не больше чем лет на пять старше мёртвых девушек, – что их ничто не интересует. В поисках встряски им приходится идти всё дальше и дальше, дальше от дома, дальше от безопасности. Дичайшие места в мире, дичайшие химикаты, дичайший секс. Вот так, на мой дилетантский взгляд. Скучающие маленькие богатые девочки позволяют глупым богатым мальчикам вытворять с собой чёрт знает что. Глупые мальчики не могут поверить своему счастью".
Соланка подумал о слове "дети", которым Нила описывала, в конце концов, представителей собственного поколения. В её устах слово казалось честным. По сравнению, скажем, с Милой – Милой, его собственной тайной виной – она была взрослой женщиной. У Милы своё очарование, но его корни – в детской необузданности, во всеядной прихотливости, рождённой из того же кризиса тупых ответов, той же потребности идти до пределов, за пределы, лишь бы найти возбуждающее. Когда запретный плод становится ежедневной диетой, что делать для возбуждения? Счастливая Мила, подумал Соланка. Её богатый дружок не понимал, что можно с ней делать, и отпустил восвояси. Если бы те, другие богатые мальчики услышали о ней, о том, как далеко она готова идти, какие табу готова игнорировать, она могла стать их богиней, ребёнком-королевой их тайного культа. Она могла закончить жизнь в тоннеле с раскроенным черепом. "Бесчувственные в действии, – произнёс Соланка вслух. – Трагедия обособленности. Неисследованная жизнь сделавших свою штуковину". Пришлось объяснять, и он с радостью снова услышал её смех. "Неудивительно, что рогатых горилл – Малин, Бит и Коней – к этому тянет, так? – вздохнула Нила. – Вопрос в том, почему тянет Джека?"
Профессор Соланка почувствовал, что живот скрутило. "Джек – член этого ОМ? – спросил он. – Но разве это не те…" – "Он ещё не член, – перебила она, спеша разделить свой страшный груз. – Но он стучится в двери, умоляет принять, бедный кретин. И это после злобного дерьма в газетах. Когда я узнала, я не смогла больше с ним оставаться. Я скажу Вам кое-что, чего не было в газетах, – добавила она ещё более упавшим голосом. – Эти три мёртвых девушки? Их не насиловали, их не грабили, так? Но кое-что с ними сделали, и это действительно связывает три преступления, только полиция не хочет, чтобы это попало в газеты, боясь последователей". Соланка ощутил неподдельный ужас. "Что с ними случилось?" – проговорил он слабым голосом. Нила закрыла лицо руками. "Их скальпировали", – ответила она и разрыдалась.
Быть скальпированной означает остаться трофеем даже в смерти. А поскольку редкость придаёт ценность, скальп мёртвой девушки в кармане – о, самая отвратительная из тайн! – может и впрямь быть более важным отличием, чем полученное от той же девушки, живой и дышащей, в твоих руках на ослепительном балу, или даже в качестве готовой на все твои сексуальные изыски партнёрши. Скальп – знак обладания, и снять его, считать такую реликвию желанной, значит ставить знак выше означаемого. Убийцы, начал понимать скручиваемый ужасом Соланка, действительно больше ценили своих девушек мёртвыми, чем живыми.
Нила была убеждена в виновности трёх дружков; как и в том, что Джек знает гораздо больше, чем говорит, даже ей. "Это как героин, – сказала она, вытирая глаза. – Он так глубоко увяз, что не знает, как выбраться, не хочет выбираться, хотя если он останется, это его разрушит. Я беспокоюсь, что он готов сделать, и с кем он готов это сделать? Может, меня подобрали для развлечения этих козлов, или как? Что до убийств, кто знает, почему? Может, их маленькие сексуальные игры зашли слишком далеко. Может, у этих ребят какой-нибудь безумный секс и сила. Какое-нибудь дерьмовое братство на крови. Трахнуть девушку и убить её, и сделать это так умно, чтобы выйти сухим из воды. Не знаю. Может, во мне говорит классовый протест. Может, я смотрела слишком много фильмов. "Насилие". "Петля". Знаете? "Зачем такое делать?" – "Потому что мы можем". Потому что они хотят доказать, какие они маленькие Цезари. Как они выше и вне, какие высокие, богоподобные. Закон не может их коснуться. Это такое убийственное дерьмо, но г-н Карманный Райнхарт просто остаётся лояльным. "Ты ни хрена про них не знаешь, Нила, они вполне приличные молодые люди". Чушь собачья. Он слепой, он не видит, что они просто возьмут его с собой или, ещё хуже, просто настроят его на это. Ради них он падёт и пойдёт на электрический стул, распевая благодарственные молитвы. Дерьмовый Джек. Подходящее имя для маленького грёбанного слабака. В данный момент он значит для меня именно это".
"Почему Вы так уверены? – спросил Соланка. – Простите, но Ваши слова звучат довольно дико. Этих троих мужчин допрашивали, но не арестовали. И насколько я понимаю, у каждого из них надёжное алиби на момент смерти своей подружки. Свидетели и прочее. Одного видели в баре, и так далее, забыл уже. – Сердце бешено стучало. Казалось, целую вечность он обвинял в этих преступлениях себя. Зная о беспорядках в своём сердце, о булькающей непонятной буре, он связал их с беспорядком в городе и был почти готов объявить себя виновным. Теперь оправдание казалось близким, но ценой его невиновности могла стать вина его хорошего друга. В желудке поднялась волна, вызывая тошноту. – А что касается скальпов, – выдавил он из себя вопрос, – где Вы могли услышать о таких вещах?"
"О Боже, – взвыла она, позволяя наконец прозвучать самому худшему. – Я наводила порядок в его проклятом гардеробе. Бог знает почему. Я никогда не занимаюсь такими вещами для мужчин. Для этого есть домохозяйки, так? Я не для этого. Я действительно всё перекопала, думаю, минут на пять себе позволила… в общем, я у него убиралась и нашла, нашла. – Опять слёзы. Теперь Соланка положил ладонь на её руку, она приникла к нему, крепко обняла и всхлипнула. – Гуфи, – сказала она. – Я нашла все три. Грёбанные костюмы в полный рост. Гуфи и Робин Гуд и Базз".
Она высказала всё Райнхарту, он пришёл в ярость. Да, шутки ради Марсалис, Андриессен и Медфорд одевались в эти костюмы и шпионили за своими девушками издалека. Ладно, хорошо, возможно, шутка действительно в дурном вкусе, но это не делает их убийцами. И они не надевали костюмов в ночи убийств, это чушь: подтасовка. Но они перепугались, каждый бы испугался, и попросили Джека помочь. "Он всё продолжал настаивать на их невиновности, отрицая, что его драгоценный клуб – передовая организация похотливой практики привилегированного класса. – Нила отказывалась оставить тему. – Я собрала всё, что знала, частично знала, догадывалась и подозревала, выложила перед ним и сказала, что не остановлюсь, пока он не расскажет всё, что может". В конце концов он впал в панику и заорал: "Ты что думаешь, я способен уходить по ночам и срезать макушки с женских голов?" Когда она спросила, что это значит, он выглядел перепуганным до смерти и заявил, что прочёл об этом в газете. Свист томагавка. Победившие воины забирают добычу. Но она просмотрела в интернете архивы всех газет района Манхэттен и знала. "Этого там нет".
Нила была одета для красоты, не для тепла, а вечер остывал. Соланка снял плащ и накинул на её дрожащие плечи. Цвета парка вокруг них блёкли. Мир становился чёрно-серым. Одежда женщин – сезон принёс Нью-Йорку необычно яркие краски – выцветала до однотонной. Под стальным небом зелень исчезала с раскинувшихся деревьев. Ниле нужно было выбраться из внезапно ставшей призрачной обстановки. "Давайте выпьем, – предложила она, вставая, и в ту же секунду уже удалялась размашистыми шагами. – На Семьдесят седьмой есть неплохой гостиничный бар", – и Соланка поспешил за ней, не обращая внимания на уже привычные катастрофы, которые она, словно ураган, оставляла на своём пути.
Она родилась в середине семидесятых в Милдендо, столице Лилипутии-Блефуску, где до сих пор живёт её семья. Они были гирмитьяс, потомками одного из первых переселенцев (её прадеда), который подписал договор с дубликатом, "гирмит", в 1834 году, через год после отмены рабства. Биджу Махендра из маленького индийского села Титлипур проделал с братьями весь путь до двойного клочка земли на далёком Юге Тихого океана. Махендры стали работать на Блефуску, более плодородном из островов, центре сахарной промышленности. "Поскольку я индо-лилипутка, – сказала она за второй рюмкой, – моей детской страшилкой был Куламбер: большой, белый, он говорил не словами, а числами, и ел по ночам маленьких девочек, которые не сделали уроки и не помыли интимные места. Когда выросла, я узнала, что куламберами называли надсмотрщиков за рубщиками сахарного тростника. В истории моей семьи это был белый человек по имени г-н Гигант, – возможно, г-н Гиггз, – "дьявол с Тасмании", для которого мой прадед и его братья были не более чем числами в списке, который он зачитывал по утрам. Мои предки были числами, детьми чисел. Только урождённых элбов звали настоящими именами. У нас ушло три поколения, чтобы вернуть наши имена из-под численной тирании. К тому времени, очевидно, наши отношения с элбами совсем испортились. "Мы едим овощи, – говаривала моя бабушка, – а эти толстяки элбы жрут человеческое мясо". В Лилипутии-Блефуску действительно существовал каннибализм. Они оскорбляются, когда об этом говорят, но тем не менее это факт. А для нас одно присутствие мяса на кухне было осквернением. Свинина считалась пищей дьявола".
Названия выпивки играли прискорбно большую роль в её истории. В вопросах грога, яконы, кавы, пива, как мало в чём другом, индо-лилипуты и элбы были заодно; оба сообщества страдали от алкоголизма и связанных с ним проблем. Её собственный отец изрядно выпивал, и она была рада сбежать от него. Число американских стипендий для Лилипутии-Блефуску было весьма ограниченным, но она выиграла одну из них и тут же влюбилась в Нью-Йорк, как каждый, кто искал – и находил здесь – дом вдали от дома, среди других странников, нуждавшихся абсолютно в том же: в убежище, где можно расправить крылья. Но корни тянули её к себе, и она сильно страдала от того, что называла "виной облегчения". Она сбежала от пяьнчуги-отца, но мать и сёстры – нет. И общинные проблемы волновали её столь же страстно. "Манифестации проходят по воскресеньям, – сказала она, заказав третью рюмку. – Пойдёте со мной?" И Соланка (уже наступил четверг), разумеется, согласился.
"Элбы говорят, что мы жадные, и хотим всё сразу, и прогоним их с родной земли. Мы говорим, что они ленивые, и если бы не мы, они бы так и сидели, ничего не делая и голодая. Они говорят, что сваренное всмятку яйцо можно разбивать только с одного конца – маленького. А мы (по крайней мере те из нас, кто ест яйца) – поклонники Большого конца из Большой Индии. – Она снова захохотала, довольная собственной шуткой. – Заварушка приближается. – Это, как и многое другое, было связано с землёй. Несмотря на то, что индо-лилипуты Блефуску до сих пор вели всё земледелие, производили львиную долю национального экспорта и потому зарабатывали основную часть иностранной валюты, несмотря на то, что они процветали и заботились о себе сами, строя собственные школы и больницы, землёй, на которой всё это стояло, по-прежнему владели "коренные" элбы. – Ненавижу слово "коренные", – в сердцах сказала Нила. Я – индо-лилипутка в четвёртом поколении. Так что я тоже коренная". Элбы боялись переворота – революционного захвата земли индо-лилипутами, которым конституция Л.Б. по-прежнему отказывала в праве владеть недвижимостью на обоих островах; Большие Индийцы боялись того же с другой стороны. Они опасались, что когда через десять лет истечёт столетний срок аренды, элбы просто заберут ставшие ценными фермерские хозяйства себе, оставив возделывавших их индийцев ни с чем.
Но одну проблему Нила, несмотря на этническую лояльность и три рюмки подряд, честно признавала. "Это не просто вопрос общинного противостояния или того, кто чем владеет, – сказала она. – Культура элбов действительно другая, и я вижу, почему они боятся. Они коллективисты. Земля принадлежит не отдельным землевладельцам, а вождям элбов, уполномоченным всем элбийским народом. И тут появляются Большие Индийцы с деловой практикой, предпринимательской хваткой, меркантильностью свободного рынка и настроенным на прибыль менталитетом. А мир сейчас говорит не на их, а на нашем языке. Наступил век чисел, так? И вот мы – числа, а элбы – слова. Мы – математика, а они – поэзия. Мы – победители, а они – побеждённые: и естественно, они нас боятся, это похоже на борьбу внутри самой человеческой природы, между тем, что в нас механическое и утилитарное, и той частью, что любит и мечтает. Мы все опасаемся, что холодная, похожая на машину часть человеческой природы разрушит наше волшебство и наши песни. Поэтому битва индо-лилипутов с элбами – ещё и битва человеческого духа, и, чёрт возьми, сердцем я, возможно, на другой стороне. Но мой народ есть мой народ, и справедливость есть справедливость, и когда ты пахал четыре поколения, а с тобой по-прежнему обращаются как с гражданином второго сорта, ты имеешь право быть разгневанным. Если на то пошло, я вернусь. Если придётся, я буду сражаться с ними, плечом к плечу. Я не шучу, я серьёзно". Он верил ей. И думал: как получается, что с этой страстной едва знакомой женщиной мне так легко?
Шрам остался от автокатастрофы на федеральном шоссе недалеко от Олбани; она едва не потеряла руку. Нила, по собственному признанию, водила "как сумасшедшая". Другие водители должны были сами заботиться о том, чтобы не оказаться на её царственном, стоящем выше закона пути. Там, где её с машиной знали, – в Блефуску или в окрестностях её аккуратного колледжа в Новой Англии, – шофёры, завидев приближение Нилы Махендры, частенько бросали свои транспортные средства и пускались в бега. После ряда маленьких звоночков и удачных промахов она пережила совершенно не смешное Большое Столкновение. Выжила просто чудом; сохранение сногсшибательной красоты вызывало едва ли не большее изумление. "Я рада шраму, – сказала она. – Мне повезло, что он у меня есть. Он напоминает о том, чего нельзя забывать".
К счастью, в Нью-Йорке у неё не было необходимости водить. Её царственные привычки – "матушка всегда говорила мне, что я королева, и я ей верила" – означали, что она в любом случае предпочитает роль седока, хотя из неё получился жуткий пассажир-водитель, полный визгов и придыханий. Быстрый успех на телевидении дал ей возможность завести служебную машину, чьи водители быстро привыкли к её частым испуганным крикам. У неё полностью отсутствовало чувство направления, а потому – удивительно для жителя Нью-Йорка – она никогда не знала, где что находится. Её любимые магазины, рестораны и ночные клубы, постоянно используемые записывающие студии и монтажные: они могли быть где угодно. "Они там, где машина останавливается, – сказала она Соланке, уничтожая четвёртый коктейль с широко открытыми невинными глазами. – Восхитительно. Они всегда точно там. Прямо за дверью".
Удовольствие – самое сладкое лекарство. Нила Махендра в чёрном, обитом кожей кабинете наклонилась к нему и сказала: "Мне так хорошо. Я не думала, что рядом с Вами будет так просто, Вы казались таким напыщенным ничтожеством тогда, у Джека, когда смотрели эту дурацкую игру. – Её голова упала на его плечо. Волосы свесились, и с того места, где он сидел, заслонили почти всё лицо. Она позволила тыльной стороне своей правой ладони медленно сползти по тыльной стороне его левой руки. – Иногда, когда я сильно напиваюсь, она выходит и начинает играть, другая, и тогда я ничего не могу сделать. Она занимает моё место, и всё. – Соланка сидел потерянный. Она взяла его руку в свои и стала целовать подушечки пальцев, скрепляя печатью молчаливый договор. – У Вас тоже шрамы, – сказала она, – но Вы никогда о них не говорите. Я рассказала Вам все свои секреты, а Вы не произнесли ни слова. Я думаю, почему этот человек никогда не говорит о своём ребёнке? Да, конечно, Джек говорил мне, думаете, я не спрашивала? Асмаан, Элеонора, это я знаю. Если бы у меня был малыш, я бы о нём всё время говорила. У Вас, очевидно, даже нет с собой его фотографии. Я думаю, вот человек покинул жену, с которой прожил много лет, мать своего сына, и даже его друг не знает, почему. Думаю, он кажется хорошим человеком, добрым человеком, не скотиной, так что наверняка была основательная причина, может, если я откроюсь ему, он мне расскажет, но Вы просто молчите. А потом думаю, вот индиец, индиец из Индии, не индо-лилипут вроде меня, сын матери-родины, но, очевидно, это запретная тема. Родился в Бомбее, но о месте рождения молчит. Каково его семейное положение? Братья, сёстры? Родители умерли или живы? Никто не знает. Он когда-нибудь возвращался их навестить? Не похоже. Неинтересно. Почему? Ответ: другие шрамы. Малик, думаю, с Вами произошло больше катастроф, чем со мной, и может быть, Вы даже были ранены сильнее меня где-то по дороге. Но если Вы не говорите, что я могу сделать? Я ничего не могу Вам сказать. Я могу только сказать, вот она я, и если Вас не могут спасти человеческие существа, то никто не может. Вот и всё, что я говорю. Говорить, не говорить – дело Ваше. Мне хорошо, и в любом случае уже заявилась другая, так что заткнитесь, я не знаю, почему мужчины всегда так много говорят, когда очевидно, что слова – это не то, что требуется. Уж сейчас-то совсем не требуется".
– 12 –
ДА ВЫЖИВУТ ПРИГОДНЕЙШИЕ:
ПРИШЕСТВИЕ КУКОЛЬНЫХ КОРОЛЕЙ
Акаш Кронос, великий циничный кибернетик Рийка, создал Кукольных Королей в ответ на последний кризис цивилизации Рийка, но из-за порока своего характера, лишившего его способности воспринимать общее благо, использовал их исключительно ради собственного выживания и преуспеяния. В те дни ледяные полярные шапки Галилео-1, родной планеты Рийка, находились в последних стадиях таяния (у Северного полюса видели огромный участок открытого моря), и какие бы высокие дамбы ни строили, недалёк был момент, когда славу Рийка, созданной на нижайшей земле высочайшей культуры, наслаждавшейся самым пышным и долгим золотым веком в своей истории, просто смоет.
В Рийке наступил период упадка. Живописцы отложили свои кисти, ибо как можно творить искусство, – полагающееся, подобно хорошему вину, на суждения потомства, – если потомство отменили? Наука также не смогла противостоять вызову. Солнечная система Галилео лежит в тёмном квадранте на краю нашей Галактики, в загадочной области, где горит всего несколько солнц, и, несмотря на высокий уровень технологических достижений, Рийку не удалось подыскать себе другую планету. Срез общества Рийка подвергли криогенной заморозке и поместили в управляемый компьютером звездолёт "Макс-Х", программа которого предусматривала высадку драгоценного груза на подходящую планету, если таковая окажется в зоне действия его датчиков. Когда звездолёт отказал и взорвался за тысячи миль от дома, люди впали в отчаяние. В самом открытом, терпимом и разумном обществе появились пахнущие огнём и серой проповедники, объявившие грядущую катастрофу следствием безбожия культуры Рийка. Многие граждане подпали под влияние этих недалёких людей. А море всё поднималось. Когда дамба дала трещину, вода хлынула с такой яростью, что некоторые страны были просто смыты раньше, чем удалось восстановить защиту. Экономика впала в коллапс. Расцвело беззаконие. Люди сидели по домам и ждали конца.
Единственный сохранившийся портрет Акаша Кроноса изображает человека с большой головой и длинными сребристыми волосами, окаймляющими мягкое, круглое, удивительно мальчишеское лицо, на котором доминирует изогнутый луком Купидона рот цвета тёмного вина. На нём серая туника до пола, с золотой вышивкой на манжетах и вороте, поверх белой рубашки в оборках со стоячим воротником: величественный гений. Но глаза его безумны. Вглядываясь в окружающую его тьму, мы замечаем отходящие от кончиков пальцев тонкие белые нити. Только после длительного изучения мы обнаруживаем в левом нижнем углу картины маленькую фигурку мужчины-куклы бронзового цвета, и даже тогда ещё какое-то время уходит на то, чтобы понять, что кукла разорвала узы, связывавшие её с кукловодом. Гомункулус повернулся спиной к создателю и отправился ковать собственную судьбу, а Кронос, брошенный создатель, покинут и своим созданием, и своими чувствами.
Профессор Кронос был не только великим учёным, но и дельцом макиавеллиевской отваги и умения. Пока землю Рийка затапливало, он потихоньку перенёс центр своей деятельности на два маленьких горных острова, образовавших примитивное, но независимое государство Бабурия среди антиподов Галилео. Проведя переговоры с местным правителем, Моголом, он подписал выгодный договор. Бабуры сохраняли право собственности на землю, а Кронос получал в долгосрочную аренду горные пастбища, за что соглашался платить ренту, казавшуюся Моголу очень высокой: по одной паре деревянных башмаков в год на каждого бабурского мужчину, женщину и ребёнка. Кроме того, Кронос гарантировал защиту Бабурии от нападения, становившегося вполне возможным по мере того, как земля Рийка исчезала под водой. За это ему присваивался титул Спасителя Нации и даровалось право первой ночи со всеми новыми невестами островов. Договорившись об условиях, Кронос продолжил создание шедевров, которые его впоследствии погубили, так называемой Чудовищной Династии Кукольных Цезарей, известной также как Самостоятельные Кукольные Короли профессора Кроноса.
Его любовница, Замин, легендарная красавица Рийка и единственный учёный, которого Кронос считал ровней, отказалась сопровождать его в мир антиподов. Моё место – с моим народом, сказала она, и я умру с ним, если так угодно судьбе. Акаш Кронос бросил её, не раздумывая: возможно, предпочитая сексуальное многообразие другой стороны мира.
Порванные нити на портрете Кроноса – чистая метафора. Созданные профессором искусственные формы жизни с самого начала обходились без ниточек. Они гуляли и говорили; у каждой куклы был желудок, сложный центр питания, способный перерабатывать обычную еду и питьё, и резервная система, позволявшая бодрствовать и работать дольше, чем любому человеку из плоти и крови. Они были быстрее, сильнее, сообразительнее ("лучше", говорил им Кронос) своих хозяев, людей-антиподов. "Вы – короли и королевы, – внушал он своим созданиям. – Держите себя соответствующе. Теперь вы – хозяева". Он даже наделил их способностью к воспроизводству. Каждый киборг получил свой чертёж, так что теоретически мог бесконечно воссоздавать себя в собственном облике. Но в управляющую программу Кронос включил Первую Команду: киборги и их реплики были обязаны подчиняться любому его приказу, вплоть до согласия с собственным уничтожением, если он сочтёт это нужным. Он одел их в пышные наряды и дал им иллюзию свободы, но они оставались его рабами. Имён он им не дал. На их запястьях стояли клейма с семизначными номерами, по ним их и различали.
Среди созданий Кроноса не было двух одинаковых. Каждому достались чёткие характерные черты: Философ-аристократ; Распутная женщина-дитя; Первая, богатая бывшая жена (Сучка); Стареющая потаскуха; Папский шофёр; Водопроводчик с подлодки; Травмированный защитник; Чёрный гольфист; Три светские девушки; Повесы; Золотой малыш и его Идеальная мать; Коварный издатель; Разгневанный профессор; Богиня Победы (исключительно прекрасный киборг, созданный по образу и подобию брошенной любовницы Кроноса, Замин из Рийка); Бегуны; Женщина с мобильником; Мужчина с мобильником; Люди-пауки; Женщина с видениями; Звёздный рекламист; даже Кукольник. А кроме качеств – силы, слабостей, привычек, воспоминаний, аллергии, похоти – он дал им систему ценностей для жизни. Это позволяет оценить величие Акаша Кроноса, ставшее и его падением: достоинства и недостатки, привитые им своим созданиям, были не полностью, и не только, его собственными. Пекущийся только о себе беспринципный оппортунист всё же предоставил своим кибернетическим формам жизни определённую этическую независимость. Он допустил возможность идеализма.
Лёгкость, скорость, пунктуальность, видимость, множественность, последовательность: таковы шесть критериев Кроноса, но вместо того, чтобы ввести в программы киборгов точное значение каждого, он предложил своим созданиям набор опций. Так, лёгкость можно определить как "лёгкое исполнение тяжкого долга", то есть благодать; но можно и как "фривольное отношение к серьёзному", или даже "превращение прискорбного в бездумное", то есть аморальность. Скорость может быть "быстрым исполнением необходимого", другими словами, эффективностью; но если перенести ударение на вторую часть фразы, результат будет похож на безжалостность. Пунктуальность может склоняться к "точности" или "тирании", видимость способна быть "ясностью действия" или "привлечением внимания", множественность чревата "открытостью ума" или "двуличностью", а последовательность, самая важная из шести характеристик, может означать "надёжность" или "одержимость": например (для простоты сравнений возьмём случаи из нашего собственного мира), последовательность писца Бартлеби, предпочитавшего её отсутствие, или Михаэля Колхааса с его неумолимым и разрушительным стремлением к отмщению. Санчо Панса последователен в "надёжном" смысле слова, но последователен – в обратном смысле – и сумасбродный, одержимый, помешавшийся на рыцарстве Дон Кихот. Кроме того, отметим трагическую последовательность Землемера, вечно стремящегося к недостижимому, или Ахава, преследующего кита. Это последовательность, разрушающая последовательного: ибо Ахавы гибнут, а непоследовательные Измаилы выживают. "Полнота живой личности невыразима, темна, – сказал Кронос своим механическим выдумкам. – В этой тайне скрыта свобода, которую я дал вам. В этой тьме – свет".
Почему он дал Кукольным Королям такую психологическую и моральную свободу? Возможно, потому, что учёный-естествоиспытатель в нём не мог сопротивляться искушению увидеть, как новые формы жизни разрешат коллизии внутри сознающих себя существ – между светом и тьмой, сердцем и разумом, духом и машиной.
Поначалу Кукольные Короли верно служили Кроносу. Они делали башмаки в оплату аренды, приглядывали за скотом и возделывали почву. Он одел их в придворные наряды, но длинные парчовые рубахи и платья быстро испачкались и износились, и они сделали себе новую одежду, более подходящую для труда. По мере того, как полярные шапки таяли, а вода прибывала, они готовились защищать уменьшающийся новый дом от предсказанного нападения Рийка. К тому времени они научились модифицировать свою систему без помощи Кроноса и каждый день добавляли себе новые навыки и умения. Одно такое нововведение позволило им использовать местную "огненную воду" в качестве лётного топлива. Запасаясь бутылками с пуншем на случай потребности в дозаправке, военно-воздушные силы киборгов, взлетая без помощи самолётов, ловили и разрушали вторгающиеся аэропланы Рийка паутиной, огромной металлической сеткой, которую развешивали в небе. Под водой они разложили аналогичные паутинные ловушки (свои "лёгкие" они модифицировали для подводного использования и получили, таким образом, возможность атаковать и повреждать весь флот Рийка снизу). Так называемая Битва антиподов была выиграна, в небесах и на морях наступило затишье. На другой стороне Галилео-1 Рийк исчез под водой. Если Акаш Кронос и сострадал утонувшим соотечественникам, никаких свидетельств об этом он не оставил.
Но после победы положение вещей изменилось. Кукольные Короли вернулись с полей сражений с новым чувством личного достоинства, даже "прав". Чтобы привести их в норму, Кронос назначил срочную процедуру обслуживания и ремонта. Многие киборги не явились в его мастерскую, потерпевшие в боях предпочитали жить с повреждениями: неисправными следящими системами, частично сгоревшими контурами. Группы Кукольных Королей становились секретными, законспирированными, угрюмыми. Кронос заподозрил, что они плетут заговор против него; ходили слухи, что на сходках они зовут друг друга не по номерам, а по именам, которые выбрали себе сами. Он стал тираном, и когда одна из Трёх светских девушек надерзила ему в лицо, решил преподать всем урок, обратив против неё страшный "мастер-бластер", применение которого вызывало немедленное необратимое стирание всех программ: другими словами, кибернетическую смерть.
Казнь не принесла желаемого результата. Несогласие росло ещё быстрее. Многие киборги уходили в подполье, воздвигая вокруг укрытий мощные электронные защитные экраны, которые даже Кроносу было непросто преодолеть, и часто перемещаясь, так что когда профессору удавалось разрушить одно защитное устройство, революционеры уже исчезали за следующим. Мы не можем точно сказать, когда Кукольник, которого Акаш Кронос создал по собственному образу и подобию и наделил большинством собственных качеств, узнал, как преодолеть Первую Команду. Но вскоре после этого прорыва исчез сам профессор Кронос. Ставший беззащитным перед собственными созданиями, он был вынужден уйти в подполье, а Революция КК триумфально вышла на свет под аплодисменты всех киборгов Бабурии.
Так называемое "последнее слово" Кроноса существует только в виде электронного послания к узурпатору, Кукольнику. Это беспорядочный, бессвязный текст, полный оправданий, обвинений в неблагодарности, угроз и проклятий. Тем не менее есть серьёзные основания считать этот документ фальшивкой, возможно, изготовленной самим Кукольником. Создание "безумного Кроноса", чьим здравомыслящим отражением он являлся, идеально служило целям киборга; а аппетит истории на сенсации настолько велик, что эта версия стала общепринятой. (Единственный портрет Кроноса, как мы уже отмечали, замечателен безумными глазами учёного.) Позднейшее открытие фрагментов дневника профессора Кроноса пролило новый свет на состояние его ума. Из этих фрагментов перед нами предстаёт совсем другой Кронос, чья достоверность несомненна: почерк явно профессорский. "Боги тоже убили создавших их Титанов, – пишет Кронос. – Здешняя искусственная жизнь только отражает реальность. Ибо человек рождается в цепях, но всегда ищет свободу. У меня тоже были нити. Я любил своих кукол, зная, что, подобно детям, однажды они могут уйти от меня. Но они не могут меня бросить. Я делал их с любовью, и моя любовь живёт в каждой из них, в их контурах и пластмассе. В их дереве". Но этот Кронос, свободный от горечи, кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой. Возможно, профессор, мастер притворства, под завесой фатализма скрывал подготовку мщения.
После исчезновения Кроноса делегация КК, возглавляемая Кукольником и его любовницей, Богиней Победы, заняла место учёного на очередном ежегодном Дне башмаков и сообщила Моголу, что контракт профессора следует считать лишившимся юридической силы. Отныне КК и бабуры должны жить на островах-двойняшках как равные. Перед тем, как уйти от Могола (вместо того, чтобы покинуть помещение пятясь, как предписывал протокол – даже Кронос не осмеливался игнорировать этот обычай), Богиня Победы бросила вызов, который до сих пор звучит между двумя общинами: "Да выживут пригоднейшие".
Через несколько дней в лесистом уголке северного острова Бабурии незаметно приземлился маленький самолёт-амфибия. Замин из Рийка сумела покинуть погибшую цивилизацию и добралась, невзирая на мизерные шансы, до острова, который приютил бросившего её умирать мужчину. Зачем она появилась – вернуть любовь или отомстить за предательство? Любовница она или убийца? Потрясающее сходство с любовницей Кукольника, Богиней Победы, гарантирует ей беспрекословное подчинение Кукольных Королей, считающих её своей новой королевой. Что произойдёт, когда две женщины встретятся? Как отреагирует Кукольник на появление "реальной" версии любимой женщины? Как она, реальная женщина, отреагирует на механический аватар бывшего любовника? Что сделают с ней новые враги Кукольных Королей, антиподы, на чью землю предъявлены столь далеко идущие требования? Как она обойдётся с ними? И что в действительности случилось с профессором Кроносом? Если он мёртв, как он умер? Если жив, сколь велики оставшиеся у него силы? Действительно ли его свергли, или его исчезновение – некая коварная уловка? Столько вопросов! А за ними – главная загадка. Кронос предложил Кукольным Королям выбор между их первоначальными механическими личностями и как минимум некоторыми двусмысленностями человеческой природы. Каким будет их выбор: мудрость – или ярость? Мир – или ярость? Любовь – или ярость? Ярость гения, созидания – или ярость убийцы и тирана, дикая пронзительная ярость, которую нельзя называть по имени?
Продолжение истории о богинях-близнецах и профессорах-двойниках, о том, как Замин ищет исчезнувшего профессора Кроноса, и о борьбе за власть между двумя общинами Бабурии Вы найдёте в бюллетенях, которые будут регулярно размещаться на нашем сайте. Для получения дополнительной информации о КК щёлкните по соответствующим ссылкам. С помощью иконок нижнего меню Вы можете получить доступ к ответам на 101 наиболее часто задаваемый вопрос, перейти к интерактивному режиму или просмотреть большой каталог товаров КК, которые можно заказать СЕЙЧАС с НЕМЕДЛЕННОЙ доставкой. Принимаются все основные виды кредитных карт.
– 13 –
В начале 1960-х юный Малик Соланка взахлёб поглощал научно-фантастические романы, написанные, как выяснилось позже, в золотой век жанра. Спасаясь от мерзкой реальности собственной жизни, он находил в фантастике – в её параболах и аллегориях, полётах воображения, причудливых, закрученных образах – бесконечно изменчивый альтернативный мир, в котором инстинктивно чувствовал себя как дома. Он подписывался на легендарные журналы "Удивительное" и "НФ", покупал столько книжек серии Виктора Голланца в жёлтых обложках, сколько удавалось, и чуть ли не заучивал наизусть книги Рэя Брэдбери, Зенны Хендерсон, А.Е. ван Фогта, Клиффорда Д. Саймака, Айзека Азимова, Фредерика Пола и С.М.Корнблата, Станислава Лема, Джеймса Блиша, Филипа К. Дика и Л. Спрэга де Кампа. Научная фантастика золотого века, с точки зрения Соланки, стала наилучшей формой, когда-либо придуманной для романа идей и метафизического романа. В двадцать лет его любимым художественным произведением стала история под названием "Девять миллиардов имён Бога", в которой тибетский монастырь, решивший сосчитать имена Всемогущего (считая это единственным смыслом существования Вселенной), для ускорения процесса покупает самый современный компьютер. Опытные технические специалисты отправляются в монастырь помочь монахам установить и запустить чудо-машину. Они считают идею составить список имён смехотворной и беспокоятся – что сделают монахи, когда закончат работу, а Вселенная будет существовать по-прежнему; так что, сделав своё дело, тихонько смываются. В самолёте по дороге домой они прикидывают, что компьютеру пора закончить работу. Они смотрят в иллюминатор на ночное небо, где – последнюю фразу Соланка не смог забыть никогда – "одна за другой, очень медленно, гасли звёзды".
Для такого читателя – и любителя в кино высоколобой фантастики типа "451 по Фаренгейту" и "Соляриса" – Джордж Лукас стал кем-то вроде Антихриста, а Спилберг в "Ближних боях" напоминал ребёнка, играющего в песочнице взрослых, тогда как "Терминатор" и, прежде всего, мощный "Бегущий по лезвию бритвы" несли священный огонь. А теперь пришла его очередь. В эти ненадёжные летние дни профессор Малик Соланка одержимо трудился над миром Кукольных Королей – создавал и куклы, и их истории. Его голову заполнила история безумного учёного Акаша Кроноса и его прекрасной любовницы Замин. Нью-Йорк побледнел и стал фоном; точнее, всё, что происходило с ним в городе, – каждая случайная встреча, каждая открытая газета, каждая мысль, каждое чувство, каждый сон, – питало его воображение, словно существуя для того, чтобы занять место в уже созданной им структуре. Реальная жизнь начала подчиняться диктату вымысла, предоставляя именно то сырьё, в котором нуждалась алхимия его возрождённого искусства.
Акаш появился из "аакааш" – "небо" на хинди. Небо – как у Асмаана (урду), как у несчастной "Скай" Скайлер, как у великих богов: Урана-Варуны, Брахмы, Яхве, Маниту. А Кронос – греческое, пожирающее детей, Время. Замин – земля, противоположность небу, обнимающая небо на горизонте. Акаша он видел ясно с самого начала, вычерчивая линию его жизни. А вот Замин его удивила. Он не ожидал, что в сказке о тонущем мире богиня земли – даже списанная с Нилы Махендры – сыграет главную роль. Но она возникла, и своим появлением существенно усложнила сюжет. Похоже, её присутствие было предрешено, хотя он его и не планировал. Нила / Замин из Рийка / Богиня Победы: три версии одной женщины переполняли его мысли, и он осознал, что наконец нашёл преемника знаменитому созданию своей юности. "Здравствуй, Нила, – сказал он себе, – и прощай, наконец, Леди Бестолковка".
Что стало также прощанием с вечерами с Милой Мило. Мила почувствовала перемену в нём сразу, ощутив её, когда увидела его уходящим на встречу с Нилой на ступеньках Метрополитен. Она знала, чего я хочу, раньше, чем я решился себе в этом признаться, понял Соланка. Видимо, тогда и там для нас всё закончилось. Даже если бы не случилось чуда, даже если бы Нила столь неожиданно не выбрала меня, Мила видела достаточно. У неё хватает собственной красоты и гордости, и она не будет играть вторую скрипку. Он вернулся на Семидесятую Западную улицу после бесконечно удивительной ночи, проведённой с Нилой в гостиничной комнате рядом с парком, – самым удивительным в этой ночи было то, что она вообще была, – и обнаружил Милу демонстративно обвившейся вокруг глупого красавца Эдди Форда у соседнего подъезда; Эдди, телохранитель от природы, лучился счастьем от вернувшейся возможности охранять единственное тело, которое его волновало. Через плечо Милы Эдди бросил на Соланку предельно выразительный взгляд. В нём читалось: приятель, у тебя больше нет привилегированного доступа к этому адресу; между тобой и этой леди теперь красный бархатный канат, а твоя аккредитация настолько недействительна, что тебе не стоит и думать о малейшем шаге в этом направлении, если, конечно, ты не хочешь, чтобы я начистил тебе зубы твоим собственным хребтом.
Однако на следующий вечер она стояла у него под дверью. "Отведи меня куда-нибудь пошикарнее и подороже. Мне нужно нарядиться и съесть огромное количество пищи". Еда была обычной реакцией Милы на боль, выпивка – ответом на гнев. Не такая уж она безумная, неблагородно подумал Соланка. Что ж, тем лучше для меня. Чтобы компенсировать эту эгоистичную мысль, он позвонил в одно из популярнейших новых местечек, кубинский бар-ресторан в Челси, названный "Джо" в честь донны Джоконды, стареющей дивы, чья звезда ярко сияла летом Буэна-Висты и в чьём вялом дымном голосе вся старая Гавана возвращалась к раскачивающейся, развязной, развратной, распутной жизни. Соланка получил столик так легко, что прокомментировал этот факт принимавшей заказ женщине. "Город стал призрачным, – сдержанно согласилась она. – Потерянный Город. Жду вас в девять вечера".
"Ты меня бросил, и я умираю, – пела Джоконда по ресторанному радио, когда Соланка и Мила вошли, – но через три дня я встану опять. Не приходи, сосунок, на могилу – с кем-то получше я буду плясать. О воскресение, о воскресение, время придёт, и я дам тебе знать". Мила перевела Соланке слова. "Прекрасно, – добавила она. – Ты слушаешь, Малик? Потому что если бы я заказывала музыку, это была бы она. Как говорят по радио, вслушайтесь в текст. "Ты полагал, что сломать меня сможешь, и до сих пор я в обломках лежу, но через три дня меня вновь поднимут, я свою руку на лук положу. О воскресение, о воскресение, в новую жизнь я с надеждой гляжу".
У стойки она опрокинула в себя рюмку и заказала другую. Соланка понял, что предстоит более жёсткий спринт, чем он рассчитывал. Покончив со второй, она переместилась за стол, заказала все самые острые блюда меню и решила, что с него этого хватит. "Ты счастливчик, – сообщила она ему, переходя к выпивке за счёт заведения, – поскольку, очевидно, оптимист. Наверняка, поскольку ты так легко всё выбрасываешь. Ребёнка, жену, меня, что угодно. Только жуткий оптимист, тупой безмозглый Панглос, выкидывает самое дорогое, самое редкое, отвечающее его глубочайшим нуждам, то, что, сам знаешь, и я знаю, ты не можешь даже назвать или взглянуть, не задёрнув шторы и не выключив свет, тебе приходится класть подушку на колени, чтобы прятать это, пока не придёт кто-нибудь достаточно сообразительный, знающий, что делать, кто-то, чьи собственные невысказанные нужды так идеально соответствуют твоим. А теперь, когда мы до этого добрались, когда защита упала, притворство закончилось, и мы по-настоящему оказались в таком месте, в само существование которого для нас уже не позволяли себе верить, в невидимой комнате нашего главного страха – в тот самый миг, когда мы обнаружили, что в этой комнате нечего бояться, у нас будет всё, чего мы захотим, и так долго, как захотим, и может быть, когда мы будем наполнены, то проснёмся и обнаружим, что мы настоящие живые люди, не куклы наших страстей, а просто женщина, просто мужчина, и тогда сможем прекратить игру, открыть шторы, включить свет, и выйти на улицы города рука об руку… как раз тогда ты решаешь подобрать в парке какую-то шлюху и пойти в гостиницу трахаться. Оптимист – это человек, способный отказаться от невероятного удовольствия, поскольку уверен, что найдёт такое же за углом. Оптимист думает, что его член умнее, чем, ох, не обращай внимания. Я собиралась сказать, чем его девушка, имея в виду, идиотка, себя. Я, кстати, пессимистка. Я считаю, что молния не то что дважды не ударяет, обычно она не ударяет ни разу. И то, что случилось между нами, было действительно тем самым, а ты, ты просто, чёрт, чёрт. Я бы могла остаться с тобой, ты хоть это мог понять? О, ненадолго, всего лет на тридцать-сорок, возможно, это больше, чем тебе осталось. Вместо этого я выйду за Эдди. Знаешь, говорят, своя рубашка ближе к телу".
Тяжело дыша, она умолкла и принялась за ожидавший её на столе праздник живота. Соланка ждал скорого продолжения. Он думал: ты не можешь выйти за него, ты не должна; но давать такой совет больше не имел права. "Ты говоришь себе: мы поступали плохо, – сказала она. – Знаю я тебя. Ты используешь вину, чтобы обрести свободу. Так что теперь можешь уйти от меня и сказать себе, что поступаешь высоконравственно. Но мы не делали ничего плохого, – её глаза наполнились слезами. – Совершенно ничего плохого. Мы только помогали друг другу справиться с кошмарным чувством утраты. Вся чушь с куклой была только способом прийти к этому. Ты что, правда думаешь, что я трахала своего отца, представляешь, как я крутила жопой у него на коленях и вонзала ногти в его соски и лизала его бедную сладкую глотку? Ты это говоришь себе, чтобы закончить, или ты говорил то же самое и чтобы начать? Тебя это возбуждало – быть призраком моего отца? Профессор, это ты больной. Я тебе ещё раз говорю. Мы не делали ничего плохого. Это была игра. Серьёзная игра, опасная игра, может быть, но игра. Я думала, ты понимаешь. Я думала, может, ты просто немыслимое создание, сексуально мудрый человек, который может дать мне безопасное место, место, где можно быть свободной и освободить тебя, место, где мы сможем сбросить накопившийся яд и гнев и боль, дать всему этому уйти и освободиться от этого, но оказалось, профессор, что ты просто ещё один дурак. Кстати, сегодня про тебя говорили у Говарда Стерна".
Он не ожидал такого поворота, резкого объезда приближавшейся эмоциональной пробки. Перри Пинкус, понял он с неожиданной тяжестью на душе. "Значит, она это сделала. Что она говорила?" – "О, – пробормотала Мила сквозь копчёного ягнёнка в зелёном вине, – чего только она не говорила". Мила отличалась потрясающей памятью и часто могла воспроизвести разговор почти дословно. С уходящим в пятки сердцем Соланка понял, что изображению Перри Пинкус, от которого она получала такое удовольствие, созерцая причиняемые ему страдания, по части точности можно абсолютно доверять. "Иногда эти так называемые гениальные мужчины – просто клинические случаи задержки в развитии, – поведала Перри Говарду и огромной аудитории. – Возьмём этого парня, Малика Соланку, не великого ума, бросил философию и ушёл на телевидение, и должна прямо сказать, он один из тех, с кем я никогда, понимаете. Не моя биография. В чём была его проблема, а? Ладно. Позвольте сказать. Вся комната этого Соланки, и не забывайте, мы говорим о Королевском колледже, Кембридж, Англия, была полна кукол, то есть настоящих кукол. Когда я увидела, я просто рванула оттуда. Прости, Господи, он мог перепутать меня с куклой и тыкать в живот, пока я не скажу "Ма-ма". Я просто, извините меня, но я даже никогда не любила кукол, когда была маленькой, а ведь я девочка? Что? Нет, нет. Мне с голубыми хорошо. Я из Калифорнии, Говард. Конечно. Это был не голубой. Это было… гу-гу. Это было – что я могу сказать? – мерзко. Шутки ради я до сих пор посылаю парню мягкие игрушки на Рождество. Белых медведей от "Кока-колы". Понимаете. Он ни разу не подтвердил получение, но знаете что? Он ни одну не отослал обратно. Мужчины… Когда узнаёшь их секреты, трудно не расхохотаться".
"Я сомневалась, стоит ли тебе рассказывать, – доверительно сказала Мила, – но потом подумала: долбани его, сними белые перчатки. – Донна Джо всё ещё пела, но вскрики Фурий на мгновение заглушили её голос. Голодные богини хлопали крыльями над их головами, питаясь их бешенством. Интервью Пинкус ревело внутри него, и выражение Милы изменилось. – Шшш, – сказала она. – Ладно, извини, но, может, ты прекратишь шуметь? Нас вышвырнут, а я ещё десерт не съела. – Очевидно, рёв вырвался наружу. Люди оглядывались. Хозяин, похожий на Рауля Хулиа, шёл к ним через зал. В руке Соланки треснул бокал. Потекла грязная смесь вина и крови. Пришлось уходить. Достали бинты, отказались от помощи врача, быстро расплатились. Снаружи начинался дождь. Ярость Милы утихла, перекрытая его собственной. – Насчёт той женщины у Говарда? – сказала она в такси. – Она похожа на стареющую нимфу, играющую в поцелуи. Ты старше, ты знаешь, как бывает в жизни. Свободные концы болтаются повсюду, а иногда отскакивают и бьют по лицу. Бог с ней. Она для тебя никто, и вряд ли когда-то была, а с таким количеством плохой кармы, каким она запаслась, я бы на неё не поставила. Хватит визжать на людях! Боже. Иногда ты бываешь страшным. Обычно мне кажется, ты и мухи не обидишь, а потом внезапно превращаешься в этакого Годзиллу из чёрной лагуны, который выглядит так, будто готов порвать глотку самому Tyrannosaurus Rex. Ты должен научиться себя контролировать, Малик. Откуда бы это ни шло, тебе нужно от этого избавляться".
"Ислам избавит Вашу душу от грязного бешенства, – прервал её шофёр, – и откроет Вам святой гнев, который двигает горы. – И добавил, сменив язык, когда другая машина оказалась в неприемлемой близости от его такси: – Эй! Америкашка! Ты – безбожный гомосексуальный насильник ягнёнка своей бабушки". Соланка рассмеялся чудовищным безрадостным освобождающим смехом: тяжёлыми, болезненными, мучительными всхлипами. "Здравствуй ещё раз, Возлюбленный Али, – прокашлял он. – Рад видеть тебя в такой прекрасной форме".
* * *
Через неделю Мила неожиданно позвонила и пригласила поговорить "ещё кое о чём". В голосе слышались дружелюбие, деловой тон, возбуждение. Быстро же она пришла в себя, изумился Соланка, принимая приглашение. Он впервые оказался в маленькой квартирке Милы на четвёртом этаже без лифта, безуспешно пытавшейся, решил он, казаться американскими апартаментами: постеры Летрелла Спрюэлла и Серены Уильямс неуютно висели по бокам книжных полок во всю стену, скрипевших под тяжестью сербской и восточноевропейской литературы – в оригинале, в английских и французских переводах: Киш, Андрич, Павич, несколько нетрадиционных авторов и, из классического периода, Обрадович и Вук Стефанович Караджич; а ещё Клима, Кадаре, Надаш, Конрад, Херберт. Портрета её отца не было видно; Соланка отметил столь существенное упущение. Молодая женщина в платье в цветочек с поясом широко улыбалась Соланке с одноцветного снимка в раме. Мама, казавшаяся младшей сестрой. "Смотри, какая она счастливая, – сказала Мила. – Это последнее лето перед тем, как она узнала, что больна. Мне сейчас ровно столько, во сколько её не стало, так что одним кошмаром меньше. Этот барьер я взяла. Много лет думала, что не смогу". Она хотела принадлежать этому городу, этой стране, этому времени, но старые европейские демоны визжали ей в уши. Но в одном отношении Мила безоговорочно принадлежала своему поколению американцев. В фокусе комнаты находился компьютерный центр: Мак, старый принтер Макинтош, задвинутый в глубь рабочего пространства, сканер, устройство для записи компакт-дисков, встроенная аудиосистема, проигрыватель, zip-дисковод, руководства пользователя, полки с CD и DVD и куча других, неизвестных Соланке предметов. Даже кровать казалась итогом запоздалой мысли. Узнать её радости ему уж точно не суждено. Он понял: она привела его сюда, чтобы оставить всё позади. Ещё один пример её системы перевёрнутых знаков. Покойный отец был самым важным человеком в её жизни; поэтому – ни одного изображения папы. Соланка должен отныне стать всего лишь соседом-профессором; ergo, пригласи его в спальню на чашечку кофе.
Она явно заготовила речь и находилась в состоянии полной готовности, чуть ли не жужжа. С кружкой кофе ему была протянута, очевидно, запланированная оливковая ветвь. "Поскольку я – человеческое существо высшего типа, – заявила Мила, позволив себе тень прежнего юмора, – поскольку я способна подняться над личной трагедией и функционировать на большей высоте, а также поскольку я действительно считаю тебя большим мастером своего дела, я поговорила с ребятами о твоём новом проекте. О крутых научно-фантастических образах, которые ты придумал: безумный кибернетик, идея тонущей планеты, киборги против сибаритов с другой стороны мира, смертный бой между подделкой и реальностью. Мы хотим прийти и поговорить с тобой о том, как сделать сайт. Мы подготовили целую презентацию, ты получишь представление о возможностях. Достаточно сказать одну вещь: они разработали метод сжатия видеоматериалов, позволяющий получать в режиме on-line близкое к DVD качество, а в течение одного поколения они почти сравняются. Это впереди всего, что делают другие. Ты не представляешь себе нынешние темпы, каждый год становится каменным веком для следующего. Мысль сейчас должна обладать могучим созидательным потенциалом. Лучшие сайты неистощимы, туда заходят вновь и вновь, это как мир, который ты даришь людям, чтобы они могли стать его частью. Конечно, нужны механизмы продаж и поставок, то, что ты предлагаешь, должно быть легко купить, тут у нас тоже всё схвачено. Но смысл в том, чтобы упростить всё для тебя. У тебя уже есть история и персонажи. Они нам нравятся. Теперь для контроля за концепцией тебе нужно свести воедино правила игры, параметры развития персонажей, разрешённые и запрещённые элементы сюжета, законы твоей воображаемой Вселенной. Ты не представляешь, сколько гениальных ребят будут в восторге от возможности творить в этих рамках: они каждый день создают новую информационную среду. А если это сработает, естественно, тут же подтянутся и старички – книги, записи, ТВ, кино, мюзиклы, кто знает.
Я люблю этих парней. Они такие голодные, они могут подхватить идею и умчаться с ней, ну, в пятое измерение, и всё, что от тебя требуется – позволить им сделать это для тебя, ты – абсолютный монарх, ничто не случится против твоей воли; ты просто сидишь тут и говоришь "да, да, нет, да" – тпру, ну. – Её руки двигались успокаивающе и настойчиво. – Послушай. Хотя бы послушай меня, ради Бога, ты просто должен меня выслушать. Малик, я знаю, сколько горя тебе принесла – приносит – эта сага о Леди Бестолковке. Это я, помнишь? Малик, я это знаю. Об этом я тебе и говорю. В этот раз ты не утратишь контроль. В этот раз у тебя лучшее транспортное средство, чем когда-либо существовало во времена Бестолковки, и ведёшь его ты один. Это твой шанс сделать хорошо то, что тогда пошло плохо, и если это сработает, давай не будем скромничать, с финансовой стороны всё будет очень сильно. Мы все считаем, что если всё сделать правильно, результат будет потрясающий. Кстати, насчёт Леди Бестолковки, я не на все сто согласна с твоей позицией, поскольку, ты знаешь, я считаю это гениальным, а жизнь меняется, концепция собственности и идеи сильно изменились, стали гораздо более открытыми. Тебе нужно стать чуть более гибким, самую малость, ладно? Разреши людям заходить в свой волшебный круг. Ты по-прежнему волшебник, но разреши другим иногда играть с волшебной палочкой. Бестолковка? Отпусти её, Малик, разреши ей быть тем, чем она стала. Она уже взрослая. Дай ей уйти. Ты можешь по-прежнему любить её. Она всё ещё твоё дитя".
Она была на ногах, её пальцы летали по ноутбуку, моля о помощи. На губах выступили капельки пота. Упала седьмая вуаль, подумал Соланка. Полностью одетая в повседневную спортивную одежду Мила наконец стояла перед ним обнажённой. Фурия. Такую личину она никогда не открывала до конца, Мила – Богиня Ярости, проглатывающая мир, личность как чистая энергия трансформации. В этом воплощении она одновременно ужасала и восхищала. Он никогда не мог сопротивляться женщине, так нахлынувшей на него, и позволял речному потоку переполнить себя. Именно этого он искал в женщинах: подавления, превосходства. Этой неумолимости Ганга или Миссисипи, чей спад, печально сознавал он, и стал главной неправильностью его брака. Ошеломление не вечно. Каким бы изумительным ни был первый контакт, со временем любимые изумляют нас меньше. Они просто наполняют, а потом, ещё дальше, даже не могут наполнить. Но отказаться от потребности в избыточном, в чрезмерном, в том, что позволяет чувствовать себя сноубордистом, оседлавшим гребень сходящей лавины! Распрощаться с этой потребностью – значит признать, что в вопросах страсти ты согласен умереть. А когда живущий внутренней жизнью соглашается умереть, начинается тёмная ярость. Тёмная ярость жизни, отказывающейся умирать раньше предначертанного срока.
Он потянулся к Миле. Она оттолкнула его руку. Её глаза горели: она оправилась от его удара и воскресла королевой. "Вот чем мы можем стать друг для друга, Малик. Соглашайся или уходи. Если скажешь "нет", я больше не стану с тобой разговаривать. Но если поднимешься на борт, мы для тебя в лепёшку расшибёмся, и никакой злости с моей стороны. Этот новый мир – моя жизнь, Малик, это продукт моего времени, я расту – и он растёт, я учусь – и он учится, я кем-то становлюсь – и он становится чем-то. В нём я чувствую себя по-настоящему живой. Там, внутри электричества. Говорю тебе: ты должен научиться играть. Серьёзные игры – это по мне. Это – сердцевина происходящего, и я знаю, что надо делать, и если ты можешь дать мне материал, с которым я смогу работать, что ж, малыш, по мне это лучше того, что ждало меня под подушкой на твоих коленях. Хоть это и было прелестно, пойми меня правильно. Несомненно прелестно. Ладно, я всё. Не отвечай. Иди домой. Подумай. Дай нам показать тебе всё. Это крупное решение. Принимай его медленно. Прими, когда будешь готов. Но не тяни".
Монитор ожил. Картинки побежали к нему, как базарные торгаши. Технология – энергичный торговец вразнос собственными изделиями, подумал Соланка; или вертящийся танцор в ночном клубе. Ноутбук как танцор на коленях. Вспомогательная аудиосистема обрушивала на него шум высокой чёткости, словно золотой дождь. "Мне незачем об этом думать, – ответил он ей. – Будем работать. Поехали".
– 14 –
Позвонила Элеонора, и эмоциональная планка Соланки поднялась ещё на одно деление. "Ты умеешь вызывать любовь, Малик, – сказала ему жена. – Только не знаешь, что с ней потом делать. – Но по-прежнему ни капли гнева в медоточивом голосе. – Я думала: как прекрасно быть любимой тобой. Думаю, мне тебя не хватало, поэтому я рада, что застала тебя. Я вижу нас повсюду, глупо, правда, вижу, как мы славно проводим время. Твой сын – это что-то потрясающее. Так думает каждый, кто его видит. Морген считает, что он самый лучший, а ты же знаешь, как Морген относится к детям. Но он безумно любит Асмаана. Все любят. И знаешь, он всё время спрашивает: а что папа скажет? а что папа подумает? Он постоянно о тебе думает. И я тоже. Так что я просто хотела сказать: мы оба хотим подарить тебе так много любви".
Трубку взял Асмаан. "Я хочу поговолить с папой. Пливет, папа. У меня забитый нос. Это почему я плакал. Это почему Оливы тут нет. – "Это почему" значило "потому что". Потому что Оливы тут нет. Олива была маминой помощницей, Асмаан её обожал. – Я сделал для тебя калтинку, папа. Для мамы и для тебя. Я тебе её показу. Она класная и золтая и белая. Я сделал калтинку для деда. Дед умел. Это почему он болел очень долго. Баба ещё не умелла. Она здолова. Мозет, она умлёт завтла. Я сколо буду скольником, папа. Это почему я сколо пойду в холошую сколу. Я завтла не пойду! Нет. В длугой день. Это плосто детский сад. Это не большая скола. Это почему я должен выласти, чтобы пойти в большую сколу. Я туда не пойду сегодня! Хмм. Папа, ты купил подалок? Мозет, внутли него большой слон. Мозет! Возмозно, там большой слон. Ладно: пока!"
На рассвете он проснулся один в своей постели, разбуженный скрипом половиц этажом выше. Какая-то ранняя пташка. Все чувства Соланки казались напряжёнными до предела. Слух так неестественно обострился, что он слышал писк факса наверху, воду, льющуюся из соседской лейки в вывешенные за окном ящики с цветами и в горшки комнатных растений. На вытянутую ногу села муха, и он буквально выпрыгнул из кровати, словно к нему прикоснулся призрак, и застыл посреди комнаты, голый, глупый, полный страха. Спать стало невозможно. Улица уже шумела. Он долго простоял под горячим душем и сделал себе строгое внушение. Мила права. Надо научиться себя контролировать. Доктор; нужно сходить к врачу и как следует вылечиться. Как в шутку звал меня Райнхарт? Ожидающий случая сердечный приступ. Что ж, "сердечный" надо стереть. Я стал ожидающим приступом. Мой дурной нрав когда-то мог быть комичным, но уже перестал быть шуткой. Если я ещё ничего не натворил, то могу – в любой момент; если ярость ещё не завела меня в страну необратимого, то может, я знаю, может. Я уже боюсь сам себя, а скоро начну пугать всех вокруг. Мне не нужно убегать от мира; мир сам от меня сбежит. Завидев меня, люди будут переходить на другую сторону улицы. Что, если Нила вызовет мой гнев? Что, если в миг страсти она коснётся моей макушки?
Сейчас, в начале третьего тысячелетия, медицина с готовностью предлагает свои услуги для борьбы с напастями, одолевающими взрослую личность. Зарычи я, словно колдун в общественном месте, в древности, меня бы сожгли, сочтя демоном, или нагрузили камнями – проверить, смогу ли я плавать в Ист-ривер, будто ведьма. Когда-то меня бы в лучшем случае привязали к позорному столбу и закидали гнилыми фруктами. Сейчас нужно всего лишь быстро оплатить чек и уйти. Каждый взрослый американец знает полдюжины эффективных медикаментов для управления настроением. Для этой нации ежедневная декламация фармацевтических торговых марок – прозак, гальцион, сероквил, намскал, лоботомин – стала чем-то вроде дзенского коана или утверждения нелепого патриотизма: Клянусь хранить верность американским лекарствам. Так что всё происходящее со мной вполне предотвратимо. Поэтому, сказало бы большинство, я обязан это предотвратить, чтобы перестать бояться самого себя, перестать быть угрозой окружающим, вернуться к нормальной жизни. К Асмаану, Золотому Ребёнку. Асмаану-небу, нуждающемуся в оберегающей отцовской любви.
Да, но лекарство – это туман. Ты глотаешь дымку, и она начинает клубиться вокруг твоего мозга. Лекарство – полка, на которой ты должен сидеть, пока мир вокруг движется. Полупрозрачная занавеска ванной, как в "Психо". Всё становится непрозрачным; нет, нет, не так. Ты сам становишься непрозрачным. Презрение Соланки к веку врачей снова вылезло наружу. Хочешь стать выше? Ступай к врачу-ростологу, он вставит металлические удлинители в твои трубчатые кости. Чтобы стать худым, есть врач-похудолог, красивым – врач-красотолог, и так далее. И это всё? Всё, что осталось? Неужели мы стали просто машинами, которые могут отвести себя к механику и заказать любой нужный вид ремонта? С выборочной установкой, сиденьями в леопардовой шкуре и стереозвуком? В нём всё восставало против механизации человека: Разве не создал я свой воображаемый мир, чтобы противостоять этому? Что может врач-головолог сказать обо мне такого, чего я сам уже не знаю? Врачи не знают ничего. Они хотят управлять тобой, одомашнить, как щенка, или надеть колпак, как на сокола. Врачи хотят толкнуть тебя на колени и сломать их, и если ты начал использовать протянутые ими химические костыли, ты уже никогда не пойдёшь на своих двоих.
Повсюду вокруг него американская личность начала заново постигать себя в механическом смысле, но везде выходила из-под контроля. Эта личность постоянно говорила о себе, едва касаясь других тем. Для работы с проблемами поведения возникла целая отрасль контролёров – врачей-ведьмологов, призванных дополнять и "заполнять бреши" в работе уже превратившихся в ведьм врачей. Основным методом работы данной отрасли стало переопределение. Несчастье переопределили как физическую негодность, отчаяние – как вопрос кривизны позвоночника. Счастье стало хорошей едой, правильным расположением мебели, техникой глубокого дыхания. Счастье стало эгоизмом. Лишённой руля личности велели стать собственным рулевым механизмом, лишённой корней личности приказали укоренять себя в себе, продолжая, естественно, оплачивать услуги новых гидов, картографов преображённых штатов Америки. Разумеется, старые контрольные службы оставались доступны, продолжая заниматься более привычными случаями. Кандидат в вице-президенты от Демократической партии объявил кино национальным заболеванием и возвеличил, в противовес, Бога. Бог должен стать ближе к центру жизни страны. (Ближе? – подумал Соланка. – Если Всемогущий подойдёт ещё ближе к президентству, он будет жить в конце Пенсильвания-авеню и сам делать эту чёртову работу.) Джорджа Вашингтона эксгумировали и отрядили в солдаты Иисуса. Нет морали без религии, прогремел бледный, землистого цвета Джордж, стоя в могиле с топориком в руке. А якобы недостаточно набожные граждане страны Вашингтона заявили на опросе, что более девяноста процентов готовы проголосовать на президентских выборах за еврея или гомосексуалиста, но только сорок девять процентов отдали бы голоса атеисту. Слава тебе, Господи!
Несмотря на весь трёп, все диагнозы, всё новое сознание, самые могучие средства связи новой, чётко выражающей себя национальной личности остаются размытыми. Ибо настоящей проблемой стало повреждение не машины, а жаждущего сердца, а язык сердца оказался утерян. Дело в сердечной ране, а не в мышечном тонусе, не в еде, не в фэн-шуй и не в карме, не в безбожии и не в Боге. Людей сводит с ума Нервный Тик: избыток не предметов потребления, а разбитых и разрушенных надежд. Здесь, в Америке Бума, живом воплощении сказочных золотых королевств Китса, в полном дублонов золотом горшке на краю радуги, ожидания людей достигли высочайшего уровня в человеческой истории, а значит, и человеческие разочарования тоже. Когда поджигатели раздувают пожар, выжигающий Запад, когда мужчина берёт ружьё и начинает убивать незнакомцев, когда ребёнок берёт ружьё и начинает убивать друзей, когда бетонные глыбы раскраивают черепа богатых молодых женщин, именно разочарование, для которого слово "разочарование" слишком слабо, движет убийцами со связанными языками. Единственная причина: крушение мечты в стране, где право на мечту являлось краеугольным камнем национальной идеологии, распыление и исчезновение личных возможностей в то время, когда будущее открывает перспективу невиданных сверкающих сокровищ, о которых раньше ни один мужчина и ни одна женщина и мечтать не могли. В адских языках пламени и мучительных пулях Малик Соланка слышал ключевой, игнорируемый вопрос без ответа, возможно, вообще не имеющий ответа – тот же вопрос, громкий и разбивающий жизнь вдребезги, как крик Мунка, что он только что задал себе: это всё, что есть? Как, это всё? Вот это? Люди просыпаются, как Кшиштоф Уотерфорд-Вайда, и обнаруживают, что их жизнь им не принадлежит. Их тела им не принадлежат, и ничьи тела не принадлежат никому. Они больше не видят причины не стрелять.
Кого боги хотят разрушить, прежде всего лишают разума. Фурии носятся над Маликом Соланкой, над Нью-Йорком, над Америкой, и визжат. На улицах внизу человеческие и нечеловеческие массы громким криком выражают своё яростное согласие.
Приняв душ, немного успокоившись, Соланка вспомнил, что до сих пор не позвонил Джеку. Даже не хотел звонить, и это его потрясло. Джек, вуаль с которого сняла Нила, разочаровал и нервировал, что само по себе не имело значения. Он и сам неоднократно разочаровывал Джека, даже выводил из себя знаменитым норовом-"соланкой". Друзья должны преодолевать такие преграды; но Соланка не взял трубку. Что ж, я ведь тоже оказался плохим другом; включите в растущий счёт. Теперь между нами встала Нила. Вот. Неважно, что отношения с Джеком она порвала до того, как у нас что-то началось. Важно, как это воспримет Джек, а он воспримет это как предательство. И, если быть честным с самим собой, безмолвно признал Соланка, я тоже считаю это изменой.
Более того, Нила стала преградой между ним и Элеонорой. Он покинул дом по одной очевидной и одной скрытой причине: из-за жуткого ножа во мраке и происходившей под покровом брака эрозии того, что когда-то переполняло. Трудно пожертвовать разгоревшейся яростной страстью ради мягкого, тихого старого пламени. "Кто-то ведь должен быть", – сказала Элеонора; и теперь кто-то был. Нила Махендра, последняя крупная эмоциональная ставка его жизни. За ней, если он её потеряет, что вполне возможно, видна пустыня, чьи медленные белые дюны соскальзывают в песчаную могилу. Опасности, усиленные разницей в возрасте и биографии, его повреждениями и её причудливостью, очевидны. Как может женщина, которую алчет каждый мужчина, решить, что одного достаточно? Под конец их первой ночи вдвоём она сказала: "Я этого не добивалась. Не уверена, что готова к этому. – Она имела в виду, что глубокие чувства пришли устрашающе быстро. – Риск может оказаться слишком велик". Он скривил рот немного грустнее, чем хотел. "Интересно, для кого из нас эмоциональный риск больше", – спросил он. Вопрос не доставил ей затруднений. "Конечно, для тебя", – ответила она.
Вислава вернулась к работе. Вежливый Саймон Джей позвонил Соланке с фермы и сообщил, что они с женой смягчили разгневанную домохозяйку, но покаянный звонок от Соланки существенно поможет. Г-н Джей мягко обратил его внимание на то, что аренда требует надлежащего ухода за помещением. Соланка сжал зубы и позвонил. "Ладно, приду, конечно, – согласилась Вислава. – Вам повезло, у меня доброе сердце". Её работа стала ещё менее удовлетворительной, чем раньше, но Соланка молчал. В квартире наблюдался дисбаланс власти. Вислава появлялась как королева – как Богиня Победы, обрезавшая свои нитки, – и после нескольких часов прогулок по этажам, словно монархиня со свитой, помахивая тряпкой, как королевским платком, удалялась с высокомерным выражением на костистом лице. Бывшие слуги стали хозяевами, подумал Соланка. И на Галилео-1, и в Нью-Йорке.
Придуманный мир поглощал его всё больше и больше. Он яростно рисовал, моделировал в глине, вырезал из мягкого дерева; и прежде всего яростно писал. Команда Милы Мило стала относиться к нему с неким удивлённым благоговением: кто бы мог подумать, словно говорило их поведение, что старый дурень способен придумать такую клёвую штуку? Даже вялый обидчивый Эдди поддался новому настроению. Презираемого собственной уборщицей Соланку уважение молодых людей заметно смягчило, усилив решимость оправдать его. Ночи заполняла Нила, но он работал долгими дневными часами. Трёх-четырёх часов сна хватало. Казалось, кровь в жилах побежала быстрее. Вот и обновление, думал он, удивляясь незаслуженной удаче. Жизнь неожиданно сдала хорошие карты, и я распоряжусь ими оптимально. Наступило время долгого, концентрированного, возможно, даже исцеляющего порыва серьёзной игры по рецепту Милы.
История событий на Галилео-1 самопроизвольно разрасталась. Никогда ранее Соланке не требовалось – не хотелось – вдаваться в такие детали. Вымысел крепко поймал его, и сами статуэтки стали казаться вторичными: не целью, но средством. Его, всегда скептически относившегося к приходу прекрасного нового электронного мира, смели с ног возможности новых технологий с формальным предпочтением к прыжкам в сторону и относительным отсутствием интереса к линейному развитию: эта склонность порождала у пользователей больший интерес к вариациям, чем к хронологии. Свобода от часов, от тирании того, что будет дальше, возбуждала, позволяла ему развивать свои идеи параллельно, не беспокоясь ни о последовательности, ни о пошаговой причинно-следственной связи. Связующие звенья из повествовательных стали электронными. Всё существует одновременно. Соланка понял, что это – идеальное зеркало божественного ощущения времени. До пришествия гиперссылок лишь Бог был способен смотреть одновременно в прошлое, настоящее и будущее; человеческие существа были узниками собственных календарей. Теперь же лёгкий щелчок мышкой дарит подобное всеведение каждому.
Новый веб-сайт предоставлял посетителям возможность произвольно переключаться между разными сюжетами и темами проекта: Замин из Рийка в поисках Акаша Кроноса, Замин против Богини Победы, Сказка о двух кукольниках, Могол Бабур, Революция живых кукол I: Падение Кроноса, Революция живых кукол II: Время войны, Очеловечивание машин против Механизации человека, Битва двойников, Могол берёт в плен Кроноса (или Кукольника?), Отречение Кукольника (или Кроноса?), и грандиозный финал, Революция живых кукол III: Падение империи Могола. Каждая закладка вела к следующим страницам, погружая всё глубже в многомерный мир Кукольных Королей, предлагая игры, фрагменты видео, гостевые книги и, естественно, товары на продажу.
Профессор Соланка долгими часами просиживал опьянённый упакованными по шесть этическими дилеммами Кукольных Королей; его разом восхищала и возмущала проявившаяся личность Могола Бабура, оказавшегося приличным поэтом, знающим астрономом, страстным садовником, но и солдатом с жаждой крови почище Кориолана, и жесточайшим принцем; и безумно завораживали возможности игры теней (интеллектуальной, символической, конфронтационной, мистификаторской, даже сексуальной) с двумя наборами двойников, встреч "реального" с "реальным", "реального" с "двойником", "двойника" с "двойником", которые демонстрировали счастливое стирание граней между категориями. Он обнаружил себя обитателем мира гораздо более привлекательного, чем мир за окном, и благодаря этому понял, что имела в виду Мила Мило, говоря, что чувствует себя в нём наиболее живой. Здесь, внутри электричества, Малик Соланка вышел из полужизни своего манхэттенского изгнания и, ежедневно путешествуя на Галилео-1, снова начал жить.
Со времён цензорских поправок к Галилео Галилею Соланку грызли вопросы знания и власти, капитуляции и сопротивления, целей и средств. "Моменты Галилео", драматические случаи, когда жизнь спрашивает живущих, отвернутся ли они с опаской от правды или гордо провозгласят её, всё больше казались ему лежащими у самой сердцевины того, что значит быть человеком. "Мужик, я бы такое дерьмо не потерпела. Я бы затеяла грёбанную революцию". Если обладатель истины слаб, а защитник лжи силён, не лучше ли склониться перед силой? Или, твёрдо противостоя, ты можешь найти в себе глубокие силы и опрокинуть деспотичный закон? Если солдаты истины отправляют тысячи кораблей и сжигают безверхие башни лжи, следует ли считать их освободителями – или, обратив против врага его оружие, они сами стали презренными варварами (или бабурами), чьи дома предали огню? Где пределы терпимости? Как далеко можем мы зайти в поисках правды, чтобы не пересечь границу, не превратиться в собственных антиподов и адептов кривды?
Ближе к кульминации истории Галилео-1 Соланка вставил один такой определяющий момент. Престарелого Акаша Кроноса, скрывающегося от собственных созданий, хватают солдаты Могола и приводят в цепях к бабурскому двору. К тому времени Кукольные Короли и бабуры провоевали целое поколение, угодив в обессиливающую патовую ситуацию вроде Троянской войны, и древнего Кроноса, создателя киборгов, проклинают за все их дела. Он объясняет, как его создания пришли к автономии, но Могол отвергает оправдания с презрительным фырканьем. После этого Соланка посвятил несколько страниц описанию дискуссии двух мужчин о природе самой жизни – жизни, созданной биологическим актом, и жизни, вызванной к существованию воображением и умением живущих. "Естественна" ли жизнь, можно ли считать живым "неестественное"? Всегда ли воображаемый мир ниже органического? Несмотря на падение и долгое скудное скрытое существование, Кронос остался гением созидания и гордо защищал своих киборгов: каким определением сознательного существования ни пользуйся, они выросли в полноценные формы жизни. Подобно Homo faber, они пользуются орудиями труда; подобно Homo sapiens, они рассуждают и ведут диспуты о морали. Они могут заботиться о своих больных и воспроизводить свой вид, а избавившись от него, своего создателя, они сделали себя свободными. Могол с порога отверг эти аргументы. Неисправная посудомоечная машина не становится посудомойкой, заявил он. Аналогично, кукла-негодяйка – всё та же кукла, робот-ренегат – тот же робот. И вообще, дискуссия зашла не туда. Лучше бы Кронос отрёкся от своих теорий и предоставил бабурским властям технологические данные, необходимые для восстановления контроля над машинами КК. В случае отказа, добавил Могол, меняя течение беседы, его, безусловно, будут пытать и, при необходимости, разорвут на части.
"Отречение Кроноса", его декларацию о том, что машины не имеют душ, а человек бессмертен, глубоко религиозный народ Бабурии приветствовал как великую победу. Вооружённая полученной от сломленного учёного информацией, армия антиподов создала новое оружие, которое парализовало нервную систему киборгов и вывело их из строя. (Термин "убило" был запрещён; то, что не было живым, не может стать мёртвым.) Силы КК бежали в беспорядке, и победа бабуров казалась гарантированной. Сам киборг Кукольник пал среди прочих. Слишком эгоистичный (слишком "последовательный"), чтобы создать собственную копию, Кукольник остался единственным в своём роде; и его характер был стёрт с остановкой программы. Восстановить его мог лишь Акаш Кронос, чья судьба была темна. Возможно, Могол убил его, даже после жалкого отречения; возможно, его ослепили, как Тиресия, и позволили, в качестве дальнейшего унижения, скитаться с нищенской чашей в руке, "рассказывая правду, которой никто не поверит", и слышать отовсюду рассказы о крушении своих великих предприятий, о превращении великих Кукольных Королей Кроноса, сознательных киборгов из Рийка, первых машин, сумевших перейти границу между механическим существованием и жизнью, в груды бесполезного лома. И поскольку более никто не поверит в истину, от которой он сам отрёкся, у него не осталось другого выбора, кроме как признать реальность катастрофы, вызванной его собственной трусостью, нехваткой моральной твёрдости.
Однако на одиннадцатый час поток повернул. Кукольные Короли перегруппировались под новым, двойным руководством. Замин из Рийка и её киборговая копия, Богиня Победы, объединили силы, словно близнецы Рани из Джанси против империалистических угнетателей, или словно Леди Бестолковка в новой беспокойной инкарнации, возглавив обещанную революцию. Объединив свои научные таланты, они создали электронные щиты против нового оружия бабуров. Потом под предводительством Замин и Богини армия КК начала мощное наступление и окружила цитадель Могола. Так началась Осада Бабурии, растянувшаяся на поколение или более…
В мире воображения, в созидательном космосе, начавшемся с простого изготовления кукол и развернувшемся в многорукое мультимедийное существо, не обязательно отвечать на вопросы; гораздо лучше находить интересные способы их перефразировать. И заканчивать историю не обязательно – на самом деле для успеха долгосрочного проекта жизненно важно, чтобы историю можно было продолжать практически бесконечно, с новыми приключениями и темами, вводимыми в неё через определённые промежутки времени, и новыми персонажами, которых можно продавать в виде кукол, игрушек и роботов. История – скелет, периодически прирастающий новыми костями, рамка для вымышленного существа, претерпевающего постоянные метаморфозы, питающегося любыми найденными крошками: личной историей своего создателя, клочками слухов, глубоким обучением, текущими делами, высокой и низкой культурой, и самой питательной диетой – прошлым. Растаскивание мирового хранилища старых сказок и древних историй представлялось абсолютно законным. Редкий пользователь Сети знаком с мифами, и даже фактами, прошлого; требовалось только повернуть старый материал свежо, современно. Мутация – это всё. Веб-сайт Кукольных Королей открылся и немедленно вышел на стабильно высокий уровень популярности. Хлынули комментарии, и реку воображения Соланки стали питать тысячи ручьёв. Она стала набухать и расти.
Поскольку работа никогда не принимала окончательный вид, не прекращалась, оставалась в состоянии постоянного изменения, некоторая неаккуратность была неизбежна. Истории персонажей и мест, даже их имена, иногда менялись по мере того, как видение Соланкой своей вымышленной Вселенной прояснялось и заострялось. Некоторые возможности сюжета оказались мощнее, чем он поначалу предполагал, и сильно развились. Самой важной из них оказалась ниточка Замин / Богини Победы. В первоначальном замысле Замин была просто красавицей, а вовсе не учёным. Однако позже, когда Соланка – под влиянием, пришлось ему признать, Милы Мило – понял, насколько важна будет Замин в кульминационной фазе, он вернулся назад и добавил новый материал к её ранней жизни, превратив её в научную ровню Кроноса, превосходящую его сексуально и морально. Другие линии оказались тупиками и были отброшены. Так, в раннем варианте истории Соланка предположил, что "галилеевской" фигурой, пленённой Моголом, оказался киборг Кукольник, а не исчезнувший Акаш Кронос. В этой версии отказ Кукольника от права называться "формой жизни", признание им своего низшего положения становились преступлением против себя самого и собственной расы. Позже Кукольник бежал от бабурских тюремщиков, а когда могольская пропагандистская машина для подрыва его лидерства стала распространять сведения об "отречении", киборг горячо отверг обвинения, объявив, что не был в плену, а настоящий предатель – его человеческий аватар, Кронос. Пусть и отбросив эту версию, Соланка питал к ней слабость и частенько задумывался, а не ошибся ли. В итоге, пользуясь склонностью Сети к вариациям, он добавил вырезанную историю на сайт, как возможную альтернативную версию фактов.
Имена "Бабурия" и "Могол" также были поздними добавлениями. Могол, естественно, произошёл от Великих Моголов, а Бабур был первым императором династии. Но Малик Соланка думал о другом Бабуре – не о покойном древнем короле. Он думал о лидере неудачного парада-демонстрации индо-лилипутов в Нью-Йорке, которому, по мнению Соланки, Нила Махендра уделяла слишком много внимания. Парад начался мелким событием и закончился заварушкой. На северо-западном углу Вашингтон-сквера, под лениво-любопытными взглядами продавцов прохладительных напитков, напёрсточников, каскадёров на одноколёсных велосипедах и карманников, собралось около сотни мужчин и горстка женщин индо-лилипутского происхождения, к которым присоединились их американские друзья, любовники, супруги, члены обычных левацких кружков и символических "комитетов солидарности" других общин индийской диаспоры Бруклина и Куинса и неизбежные туристы. По утверждению организаторов, около тысячи человек; по словам полиции, сотни две с половиной. Параллельная демонстрация "коренных" элбов привлекла ещё меньше народу и стыдливо рассеялась без марша. Однако группы разозлённых и хорошо набравшихся мужчин-элбов добрались до Вашингтон-сквера, чтобы издеваться над индо-лилипутскими мужчинами и сексуально оскорблять женщин. Завязались стычки; полиция Нью-Йорка, похоже, удивлённая тем, что столь незначительное событие вызвало такое ожесточение, прибыла чуть позже, чем нужно. Толпа рванула от приближающихся офицеров полиции, последовали несколько ножевых ударов без смертельных исходов. Через несколько секунд на площади не осталось демонстрантов, за исключением Нилы Махендры, Малика Соланки и голого до пояса безволосого гиганта, в одной руке державшего мегафон, а в другой – деревянный флагшток с новым шафранно-зелёным флагом планируемой "Республики Силбистан": СИЛБ означало "Свободная Индийская Лилипутия-Блефуску", а остальное было добавлено, чтобы звучать похоже на слово "дом". Это был Бабур, молодой политический лидер, проделавший долгий путь с далёких островов, чтобы обратиться к "шествию" и казавшийся сейчас таким заброшенным, лишённым не только волос, но и цели, что Нила Махендра бросилась к нему, оставив Соланку одного. Увидев приближающуюся Нилу, молодой гигант выпустил из рук флагшток, который, падая, стукнул его по голове. Он пошатнулся, но устоял, сохранив лицо.
Нила была сама забота: очевидно, она верила, что, одаряя Бабура всем очарованием своей красоты, компенсирует тому долгий бесполезный путь. И Бабур действительно просветлел, и через несколько мгновений обратился к Ниле, словно она и была огромным и политически значимым митингом, на который он надеялся. Он говорил, что Рубикон перейдён: "нет" – компромиссам, "нет" – капитуляции. Теперь, когда выстраданная конституция отменена, а участие индо-лилипутов в управлении Лилипутией-Блефуску столь постыдно прекращено, провозгласил он, возможны только крайние меры. "Права никогда не даются теми, у кого они есть; их берут те, кому они нужны. – Глаза Нилы загорелись. Она упомянула свой телевизионный проект, и Бабур серьёзно кивнул, обнаружив, что хоть что-то из праха прошедшего дня можно спасти. – Пойдём, – сказал он, взяв её за руку. (Соланка отметил, с какой лёгкостью её рука скользнула в руку соотечественника.) – Пойдём. Нам есть о чём серёзно поговорить. Много неотложных дел". Нила ушла с Бабуром, не обернувшись.
В час закрытия Соланка по-прежнему одиноко сидел на скамейке Вашингтон-сквера. Когда патрульная машина приказала ему уйти, зазвонил сотовый. "Милый, мне правда очень жаль, – сказала Нила. – Он был такой несчастный, а это моя работа, нам надо было поговорить. Во всяком случае, мне незачем объяснять. Ты человек сообразительный. Уверена, ты всё продумал. Тебе нужно встретиться с Бабуром. Он полон страсти, просто жуть, а после революции он даже может стать президентом. Ох, милый, можешь подождать? Другая линия. – Она говорила о революции как о неизбежности. Под грохот тревоги Соланка, ожидая, вспомнил её собственное объявление войны. "Если придётся, я буду сражаться с ними, плечом к плечу. Я не шучу, я серьёзно". Он смотрел на сохнущие пятна крови на темнеющей площади, нью-йоркские свидетельства силы ярости, скапливающейся на другом конце света: групповой ярости, рождённой от долгой несправедливости, перед которой его собственный непредсказуемый норов казался патетичным и незначительным, возможно, простой дурью привилегированного, чересчур себялюбивого индивида. И следствием избытка свободного времени. Он не мог поднять Нилу до высот огромного гнева антиподов. Вернись, хотелось ему сказать. Вернись ко мне, родная, не уходи. Но она снова взяла трубку, и её голос изменился. – Джек, – сказала она. – Он мёртв, ему снесло голову, в его руке признание". Я видел безголовую Крылатую Победу, тупо подумал Соланка. Я слышал о Всаднике Без Головы. Да будет это памятью моему безголовому другу Джеку Райнхарту, Бескрылому, Безлошадному Поражению.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
– 15 –
Пахло полным бредом. Тело Джека обнаружили в здании Спасского элеватора, объекта строительной компании "Трибека" на углу Гринвича и Н-Мур, застройщики которого в последнее время попали под огонь профсоюзов за привлечение к работе штрейкбрехеров. Здание находилось в пятнадцати минутах ходьбы от жилища Джека на Гудзоне, и он, очевидно, забрёл сюда с заряженным ружьём в руке, пересёк Канал (всё ещё многолюдный, несмотря на поздний час), не привлекая внимания, выломал дверь, поднялся на лифте на четвёртый этаж, расположился у западного окна с прекрасным видом на залитую лунным светом реку, засунул ствол в рот, нажал курок и упал на неровный, неотделанный пол, уронив оружие, но зажав в руке предсмертную записку. Он сильно пил: "Джек Дэниелс" и кока – абсурд для трезвенника Райнхарта. Когда его нашли, костюм и рубашка были аккуратно сложены на полу, а на нём оставались лишь носки и трусы, почему-то (может, случайно) надетые задом наперёд. Он только что почистил зубы.
Нила решила чистосердечно сознаться и рассказала следователям всё, что знала – о костюмах мультяшек в гардеробе Джека, о своих подозрениях, обо всём. Она рисковала влипнуть в неприятности: сокрытие информации – серьёзный проступок; но полицию интересовали фигуры покрупнее, к тому же два офицера, явившиеся в квартиру Нилы на Бедфорд-стрит допросить их с Соланкой, в её присутствии сами испытывали трудности. Они ломали карандаши, наступали друг другу на ноги, сбивали украшения, одновременно заговаривали и разом умолкали, краснея, на что Нила не обращала ни малейшего внимания. "Ясно, – заключила она, и два детектива столкнулись головами в знак согласия, – что так называемое самоубийство шито белыми нитками".
Малик и Нила знали, что у Джека есть ружьё, хотя никогда его не видели. Оно сохранилось от эпохи охоты и рыбалки чёрного Хемингуэя, предшествовавшей фазе Тайгера Вудса. Теперь, подобно бедняге Эрнесту – самому женственному из великих американских писателей-мужчин, которого разрушила неудачная попытка стать поддельным мачо, – в чей образ он решил вжиться, Джек дошёл до самой большой игры: охоты на себя. По крайней мере, в это им предлагали поверить. Однако при внимательном изучении версия казалась всё менее убедительной. Портье дома Джека видел, как тот в одиночку покинул здание около семи вечера без каких-либо сумок, одетый так, как полагается для вечера в городе. Другая свидетельница, полная молодая женщина в берете, ждавшая такси на тротуаре, в ответ на призыв полиции сообщила, что видела, как человек, по описанию похожий на Джека, садился в большой чёрный спортивный автомобиль с тонированными стёклами; через открывшуюся дверь она заметила как минимум ещё двоих мужчин (здесь её показания были абсолютно чёткими) с большими сигарами во рту. Идентичный спортивный автомобиль видели едущим по Гринвич-стрит вскоре после установленного времени смерти. Через несколько дней анализ технических данных с места, предварительно уже объявленного местом преступления, показал, что временная дверь Спасского элеватора не могла быть сломана ружьём Райнхарта. Никакого другого инструмента, способного разбить очень прочную дверь (деревянную, с упрочняющей металлической рамой), ни на теле, ни рядом не нашли. Более того, сильно подозревали, что для входа в помещение дверь не ломали. У кого-то был ключ.
Сама предсмертная записка послужила установлению невиновности Джека. Райнхарт славился изысканной точностью прозы. Он редко допускал синтаксические неточности и никогда, никогда не ошибался в правописании. А тут в нескольких словах – куча грубейших ошибок. "Со времён моего пребывания военным кореспондентом, – говорилось в записке, – у меня были дикие вспышки. Иногда посреди ночи я вдребезги разбевал телефон. Конь, Бита и Малина невиновны. Я убил этих девчонок потому што они со мной не трахались, может потому што я Цветной. – А в конце душераздирающее: – Скажите Ниле, что я люблю её. Знаю, я сраный подонок, но я люблю её правда". Малик Соланка, когда подошла его очередь отвечать на вопросы полиции, категорически заявил, что хотя текст написан твёрдым почерком, несомненно принадлежащим Джеку, это никак не его самостоятельная письменная работа. "Либо её продиктовал кто-то, знающий язык гораздо хуже Джека, либо он преднамеренно опустился до такого уровня, чтобы оставить нам послание. Разве не видите? Он даже назвал нам имена трёх своих убийц".
Когда выяснилось, что Кейт "Бита" Медфорд, последний любовник покойной Лорен Кляйн, – сын богатого застройщика и грозы организованных рабочих Майкла Медфорда, одна из компаний которого занималась превращением здания Спасского элеватора в конгломерат стильных чердаков и резиденций-особняков, и что у Кейта, которому поручили спланировать вечеринку в честь открытия помещения, был комплект ключей, стало очевидно, что убийцы допустили непоправимую ошибку. Большинство убийц глупы, и привилегированная жизнь – не помеха тупости. Даже самые дорогие учебные заведения выпускают необразованных болванов, а Марсалис, Андриессен и Медфорд оказались полуграмотными, надменными молодыми дураками. И убийцами. Бита, поставленный перед собранными фактами, признался первым. Защита его дружков рухнула несколько часов спустя.
Джека Райнхарта похоронили в глубине Куинса, в тридцати пяти минутах езды от бунгало, купленного им матери и до сих пор незамужней сестре в Дугластоне. "Дом с видом, – шутил он. – Если идти в конец двора и всю дорогу уклоняться влево, можно поймать что? скажем, шёпот Звука". Его собственный вид теперь навсегда ограничился городским гниением. Нила и Соланка взяли машину, чтобы уехать. Кладбище было тесное, неуютное, сырое, без единого деревца. Фотографы двигались вокруг небольшой группы пришедших на похороны, словно грязь, всплывающая у берегов тёмного пруда. Соланка как-то забыл, что похоронами Джека может заинтересоваться пресса. В тот момент, когда прозвучали признания, и история клуба ОМ стала летним скандалом высшего света, профессор Соланка утратил интерес к общественной стороне события. Он оплакивал своего друга Джека Райнхарта, прекрасного, храброго журналиста, которого засосали чары богатства. Быть совращённым тем, что ненавидишь – тяжкая доля. Потерять любимую женщину, ушедшую к лучшему другу, возможно, ещё тяжелее. Соланка был Джеку плохим другом, но, в конце концов, быть предаваемым стало судьбой Джека. Тайные сексуальные предпочтения, ни разу не обращённые им против Нилы Махендры, но из-за которых даже Нилы ему в конце концов стало не хватать, привели его в плохую компанию. Он хранил верность людям, недостойным его верности, убеждал себя в их невинности – и каких же усилий стоило это ему, открывателю и разоблачителю от природы, какую лживую виртуозность пришлось проявить! – и потому защищал их от закона, а в награду был убит ими в топорной попытке найти козла отпущения: принесён на алтарь их неукротимой, эгоистичной гордыне.
На похороны наняли певца для исполнения прощального попурри из духовных песнопений и более современного материала: за "Укрепи меня, Иисус" последовало посвящение Паффа Дэдди "Каждое твоё дыхание (Мне будет плохо без тебя)"; затем прозвучало "Убаюкай мою душу (На груди Авраама)". Казавшийся близким дождь медлил. Воздух дышал влагой, словно слезами. Пришли мать и сестра Джека; и Бронислава Райнхарт, бывшая жена, выглядевшая одновременно опустошённой и сексуальной в коротком чёрном платье и модной вуали. Соланка кивнул Бронни, для которой никогда не находил слов, и пробормотал пустые фразы осиротевшим. Женщины Райнхарта казались не печальными, а разгневанными. "Джек, которого я знаю, – бросила мать, – видел бы этих белых ребят насквозь уже через девять секунд". "Джек, которого я знаю, – добавила сестра, – не нуждался в плётках или цепях, чтобы доставить себе удовольствие". Они были безумно злы на любимого человека за скандал, но ещё больше их злило то, что он встал на скользкую дорожку словно им назло, чтобы оставить их на всю жизнь с болью утраты. "Джек, которого я знаю, – сказал Соланка, – был очень хорошим человеком, и если там, где он сейчас, ему хорошо, думаю, он счастлив, что освободился от своих ошибок". Джек, конечно же, остался с ними. Джек в ящике, из которого не встать. У Соланки сдавило сердце.
Перед мысленным взором убитого горем Соланки Джек вытянулся на престижном чердаке, а вокруг шушукался весь свет и кишели фотографы. Рядом с Джеком лежали три мёртвые девушки. Освобождённый от страха перед собственной причастностью к их смерти, Соланка оплакивал и их. Вот Лорен, ужаснувшаяся тому, что она способна делать с другими и позволять другим делать с собой. Бинди и Скай пытались, но не смогли удержать её в заколдованном круге наслаждения и боли, и она решила свою судьбу, пригрозив членам клуба стыдом публичного разоблачения. Вот Бинди, первой осознавшая, что смерть подруги – не случайное убийство, а хладнокровная казнь: понимание стало её собственным смертным приговором. А вот Небесная Скай, готовая к любым играм сексуальная спортсменка, самая дикая и несдержанная из приговорённой троицы, чьи мазохистские эксцессы – теперь подробно описываемые в восхищённой прессе – порой тревожили даже её любовника-садиста Коня Брэда. Скай, считавшая себя бессмертной, никогда не предполагавшая, что за ней, императрицей их мира, могут прийти, ибо они шли, куда она вела, и её уровень терпимости, её порог, был гораздо выше всего, с чем им довелось встретиться. Скай знала об убийствах и была ими безумно возбуждена, шептала Марсалису, что не намерена свистеть в свисток из-за таких могучих парней, и намекала по очереди Малине и Бите, что будет счастлива заменить им мёртвых подружек любым способом, только скажи, мальчик, и я твоя. Она также объяснила всем троим в отдельных, с ужасом пересказываемых разговорах, что убийства повязали их до смерти; они миновали точку возврата, и контракты их жизней подписаны кровью её подруг. Скай, королева вампиров. Она умерла, поскольку убийц слишком напугала её сексуальная ярость, чтобы позволить ей остаться в живых.
Три скальпированные девушки. Публика болтала о вуду, о фетишизме, больше всего – о ледяной жестокости преступлений, но Соланка размышлял о смерти сердца. Эти девушки, столь отчаянно страждущие страстей, смогли найти их лишь на внешних пределах человеческого сексуального поведения. А трое юношей, для которых любовь стала вопросом насилия и обладания, вопросом сделанного ими и сделанного им, дошли до грани между любовью и смертью, и их ярость смела границу – ярость, которую они не могли сформулировать, ярость, рождённая тем, чего они, имевшие так много, никогда не могли достичь: незначительностью, обычностью. Реальной жизнью.
В тысячах, десятках тысяч, сотнях тысяч испуганных разговоров, жужжавших над мёртвыми, словно слетевшиеся на падаль мухи, город обсуждал мельчайшие детали убийств. Они убивали девушек друг друга! Медфорд пригласил Лорен Кляйн на последний шикарный вечер в город. Она прогнала его домой, как он и планировал, из-за преднамеренно затеянной им ссоры ближе к концу вечера. Через несколько мгновений он позвонил ей, заявив, что попал в аварию прямо за углом. Она выскочила ему на помощь и обнаружила его классический "бентли" без единой царапины ожидающим с открытой дверью. Бедная девочка. Думала, он хочет извиниться. Рассерженная обманом, но не встревоженная, она села в машину, где Андриессен и Марсалис били её по голове, пока Медфорд потягивал коктейль в ближайшем баре, вещая на всю катушку, что топит в бокале горе, поскольку сучка его выгнала: он вынудил бармена попросить его заткнуться или уйти, добившись того, что его присутствие запомнили. А потом скальпирование. Они, наверное, положили пластмассовые коврики, чтобы пятен не было. А тело вышвырнули на дорогу, как мусор. Тот же метод сработал с Белиндой Кэнделл.
Со Скай, однако, было по-другому. Она, по обыкновению, проявила инициативу, нашептав свои планы на ночь Брэдли Марсалису за их последним ужином. Не сегодня, ответил он; она пожала плечами. "Ладно. Позову Малину или Биту и посмотрю: может, они хотят малость развлечься". Разъярённый, оскорблённый, но обязанный придерживаться плана игры, Брэд пожелал ей спокойной ночи у дверей, а через несколько минут перезвонил: "Ладно, твоя взяла, но не здесь. Я буду в комнате". (Комнатой назывался номер со звукоизоляцией в пятизвёздочном отеле, заказанный клубом ОМ на весь год для своих шумных членов. Выяснилось, что Брэдли Марсалис подтвердил резервацию за несколько дней, что подтверждало преднамеренность.) Скай до комнаты не добралась. Позади неё остановился большой чёрный спортивный автомобиль, и знакомый голос произнёс: "Привет, принцесса. Залезай. Конь попросил тебя подбросить".
Двадцать, девятнадцать, девятнадцать, считал Соланка. Их общий возраст всего на три года больше его.
А как насчёт Джека Райнхарта, пережившего дюжину войн, чтобы умереть ужасной смертью в "Трибеке", так хорошо писавшего о важном и так стильно – о неважном, и чьи последние слова оказались, намеренно или по необходимости, одновременно острыми и глупыми? История Джека тоже выплыла наружу. Кража ружья Конём Марсалисом. Приглашение Джека на церемонию вступления в клуб ОМ. "Ты сделал это, мужик. Ты принят". Даже когда они прибыли в здание Спасского элеватора, Райнхарт не догадывался о близости смерти. Возможно, он думал о сцене оргии из "Широко закрытых глаз", представлял обнажённых девушек в масках на подиуме, ждущих сладких ожогов его плётки. Соланка рыдал. Он услышал, что убийцы настояли, чтобы в соответствии с ритуалом Райнхарт залпом выпил наполненную до краёв кружку "Джека Дэниелса" и колы, напитка испорченных мальчиков. Он услышал, как Джеку приказали раздеться и надеть трусы задом наперёд – во имя клубных традиций. Соланка почувствовал закрывшую Джеку глаза (и впоследствии снятую) повязку, словно её повязали ему самому. Слёзы потекли сквозь воображаемый шёлк. "Ладно, Джек, ты готов? Это снесёт тебе крышу. – Что такое, ребята, в чём дело? – Просто открой рот, Джек. Ты почистил зубы, как мы сказали? Хорошо. Скажи "ааа", Джек. Это тебя прикончит, куколка". Как трогательно просто оказалось заманить этого доброго, слабого человека на смерть. С каким желанием – пять шагов вверх, пять вниз – он вошёл в собственную гробницу и предпринял последнее короткое путешествие. Упокой мою душу, Господи, рыдал певец. До свидания, Джек, молча сказал Соланка другу. Возвращайся домой. Я тебе позвоню.
Нила привезла Малика обратно на Бедфорд-стрит, открыла бутылку красного, задёрнула шторы, зажгла ароматические свечи и дерзко выбрала диск с песнями из болливудской классики пятидесятых и начала шестидесятых – музыкой его запретного прошлого. Глубока эмоциональная мудрость подсказала Ниле Махендре, какие именно средства воздействия на чувства сработают. "Кабхи мери гали аайа каро". Дразнящая романтическая песенка наполнила затемнённую комнату. "Как-нибудь приходи повидаться со мной". После кладбища они не произнесли ни слова. Она стащила его на ковёр с кучей подушек и положила его голову между своими грудями, бессловесно напоминая о том, что счастье продолжает существовать: даже в пучине горя.
О своей красоте она говорила как о чём-то отдельном от себя. Та просто "обнаружилась", а не была результатом каких-то её действий. Она не признавала её своей заслугой, благодарила судьбу за этот дар, постоянно заботилась о ней, но в основном думала о себе как о бестелесной сущности, живущей за кулисами потрясающего чужака – её тела, глядя на мир его большими глазами, орудуя его длинными конечностями, не в силах поверить своей удаче. Она была точно, досконально осведомлена – хоть и не подавала виду – о результатах своего феноменального действия на окружающих: об упавших чистильщиках окон, сидящих на тротуарах со скрещенными ногами и вёдрами на головах; о заносах машин; о том, сколь опасны для мясников с топорами её остановки для покупки мяса. В какой-то степени она могла контролировать "эффект". "Она не умеет это отключать", – сказал как-то Джек, и это было правдой, но она могла смягчать воздействие свободной одеждой (что ненавидела) и широкополыми шляпами (что обожала, поскольку не терпела солнце). Ещё больше впечатляла её способность усиливать реакцию мира тонкой настройкой длины шага, наклона подбородка, рта, голоса. При максимальной интенсивности она грозила превратить все окрестности в зону бедствия, и Соланке приходилось просить её остановиться, не в последнюю очередь из-за того, что творилось с его собственным физическим и умственным состоянием. Она любила комплименты, называла себя "девушкой, требующей качественного ухода" и временами была готова признать, что разделение на "форму" и "содержание" оказалось полезной выдумкой. Её описание своей сексуальной личности как "другой", периодически выходящей на охоту, от которой не отделаться, было прекрасной уловкой, способом робкого человека обманом вынудить себя к внешним проявлениям. Это позволяло ей собирать урожай своего выдающегося эротического присутствия, не испытывая проблем парализующей неловкости, до заикания досаждавшей ей в юности. Слишком умная, чтобы прямо говорить о сильном чувстве истинного и ложного, пронизывавшем все её действия, она предпочитала цитировать мультяшную секс-бомбу Джессику Рэббит. "Я не плохая, – кротко мурлыкала она. – Просто меня так нарисовали".
Она держала его близко. Контраст с Милой поражал. С Милой Соланка позволял себе погружаться в болезненное очарование непроизносимого, непозволенного, когда же его обволакивала Нила, всё было наоборот, всё становилось произносимым и произносилось, всё было позволено и позволялось. Эта женщина не была ребёнком, и с ней он открывал для себя взрослую радость незапрещённой любви. Он думал о своей связи с Милой как о слабости; новые узы казались силой. Мила обвиняла его в оптимизме и была права. Нила стала оправданием оптимизма. И, да, он благодарил Милу за то, что та нашла ключи к дверям его воображения. Но если Мила Мило отперла шлюз, то Нила Махендра стала потоком.
В руках Нилы Соланка чувствовал, как начинает меняться, как внутренние демоны, которых он так боялся, слабеют с каждым днём, ощущал, как непредсказуемый гнев уступает место чудесной предсказуемости новой любви. Собирайте чемоданы, Фурии, думал он, вы тут больше не живёте. Если я прав, и ярость коренится в накапливающихся разочарованиях жизни, то нашлось противоядие, трансформирующее яд в противоположность. Ибо "фурия" может быть и экстазом, и любовь Нилы стала философским камнем, сделавшим возможной алхимию превращения. Гнев рос из отчаяния: а Нила стала сбывшейся надеждой.
Дверь в его прошлое оставалась закрытой, и она милосердно не спешила стучаться. Она заметно нуждалась в личном и психологическом уединении. После первой ночи в гостиничном номере она настояла на том, чтобы дальнейшие встречи проходили в её постели, но дала ясно понять, что его не приглашают остаться на ночь. Её сон наполняли кошмары, но она не хотела утешения его присутствием. Она предпочитала сражаться с ночными наваждениями в одиночку, просыпаясь после каждой такой ночи медленно и определённо самостоятельно. Не имея альтернативы, Соланка принял её условия и начал учиться стряхивать с себя волны сна, обычно накатывавшиеся на него к концу занятий любовью. Он сказал себе, что так для него даже лучше. В конце концов, он неожиданно стал очень занятым человеком.
С каждым днём он узнавал её всё лучше, словно исследуя новый город, в котором снял жильё и надеялся когда-нибудь купить собственное. Ей было нелегко свыкнуться с этой мыслью. Подобно ему, она была человеком настроения, и он стал её личным метеорологом, предсказывая её погоду, изучая продолжительность её внутренних бурь и их побочное воздействие, в виде разрушительных штормов, на золотые берега их любви. Иногда ей нравилось становиться предметом такого микроскопического рассмотрения, быть понимаемой без слов, видеть, как её нужды удовлетворяются даже невысказанными. Иногда это её раздражало. Он замечал тучи на челе и спрашивал: "Что случилось?" Она отвечала сердитым взглядом и говорила: "Ох, ничего. Ради Бога! Ты думаешь, что можешь читать мои мысли, но так часто ошибаешься. Если будет что сказать, я скажу. Переживай неприятности по мере их поступления". Она вложила немало сил в создание образа сильной женщины и не хотела, чтобы любимый мужчина видел её слабость.
Вскоре он обнаружил, что лекарства составляют проблему и для Нилы, и это стало для них ещё одной общей точкой: им обоим было суждено побеждать своих демонов, не спускаясь в долину кукол. Поэтому когда ей было плохо, когда ей нужно было бороться с собой, она уходила от него, не хотела ни видеть его, ни объяснять почему, и ожидала, что он поймёт, что он достаточно взрослый, чтобы дать ей побыть такой, какой ей нужно; короче, возможно, впервые в жизни от него требовалось вести себя в соответствии с возрастом. Она отличалась крайней нервозностью и порой соглашалась, что превращается в сущий кошмар для находящихся рядом, на что он отвечал: "Да, но есть компенсирующие факторы". "Надеюсь, они достаточно велики?" – спрашивала она с крайне обеспокоенным видом. "Не будь они велики, я был бы полным глупцом, правда ведь?" – улыбался он, она расслаблялась и придвигалась ближе. "Верно, – утешала она себя. – А ты не глупец".
Она отличалась поразительной физической свободой и гораздо лучше чувствовала себя обнажённой, чем одетой. Ему частенько приходилось напоминать ей о необходимости одеться при стуке в дверь. Но она стремилась сохранить некоторые тайны, защитить свою загадку. Её частые уходы в себя, привычка отшатываться от слишком пристального взгляда были вызваны совершенно неамериканской – чисто английской – уверенностью в ценности скрытого. Она утверждала, что это никак не связано с тем, любит она его или нет, а она любила его глубоко и поразительно. "Слушай, это же очевидно, – ответила она, когда он спросил, почему. – Ты можешь быть сколь угодно созидательным со своими куклами, веб-сайтом и прочим, но когда дело касается меня, твоё единственное назначение – залезать ко мне в кровать, когда я тебя зову, и исполнять мои малейшие прихоти". От такого властного заявления профессор Малик Соланка, всю жизнь стать объектом сексуального желания, испытал абсурдное наслаждение.
После любовной близости она зажгла сигарету и, обнажённая, села у окна покурить, зная его ненависть к табачному дыму. Везёт же соседям, подумал он, но она отвергала подобные соображения как буржуазные и недостойные её. С бесстрастным лицом она вернулась к его вопросу. "Дело в том, – предположила она, – что у тебя есть сердце. Редкое качество для современных парней. Возьми Бабура: восхитительный человек, потрясающий, но влюблён только в революцию. Живые люди – просто фишки в его игре. У других – статус, деньги, власть, гольф, эго. У Джека, например. – Соланка почувствовал отвращение к хвалебному упоминанию знаменосца с гладким телом с Вашингтон-сквера и резкий укол вины от выгодного сравнения с мёртвым другом, и сказал об этом. – Гляди-ка, – восхитилась она, – ты не только чувствуешь, но и можешь говорить об этом. Ух ты. Вот уж точно, человек, достойный того, чтобы с ним остаться". У Соланки появилось ощущение, что над ним скрыто насмеялись, но он не смог понять шутку. Чувствуя себя дураком, он успокоился, различив в её голосе привязанность. Любовный Напиток Номер Девять. Целительный бальзам.
В квартире на Бедфорд-стрит всё дышало Индией в чрезмерной манере диаспоры: музыка кино, свечи и ладан, календарь с Кришной и доярками, ткань с бахромой на полу, картины, кальян, свернувшийся на книжном шкафу, словно набитое чучело зелёной змеи. Бомбейское alter ego Нилы, подумал Соланка, натягивая одежду, могло бы смениться западной, калифорнийско-минималистской простотой… но Бог с ним, с Бомбеем. Нила одевалась в самый "аэродинамический" облегающий чёрный наряд, созданный на какой-нибудь безымянной ультрасовременной фабрике. Несмотря на поздний час, ей нужно было в офис. Подготовительный период к съёмкам документального фильма о Лилипутии подошёл к концу, и вскоре ей предстояло отправиться к антиподам. Оставалось много дел. Привыкай, подумал Соланка. Её потребность в отсутствии – не только персональная, но и профессиональная. Быть с этой женщиной значит одновременно учиться быть без неё. Она завязала шнурки на белых уличных туфлях – с вделанными в подошву колёсиками – и рванула с места; длинный чёрный хвост развевался за спиной. Соланка стоял на тротуаре и смотрел на неё. "Эффект", отметил он, когда начался привычный процесс нанесения увечий, успешно действует и в темноте.
Он зашёл к Шварцу и отправил Асмаану посылку со слоном. Скоро новое счастье развеет последние крупицы былой ярости, и он будет чувствовать себя достаточно уверенно, чтобы вернуться в жизнь сына. Для этого, однако, ему придётся предстать перед Элеонорой и поставить её перед фактом, который она до сих пор отказывается признать. Придётся погрузить свершившееся, словно нож, в её доброе и любящее сердце.
Он позвонил Асмаану и сказал, чтобы тот ждал сюрприза. Огромное возбуждение. "А что там внутли? Что оно говолит? Что сказет Молген? – Элеонора и Асмаан отдыхали во Флоренции с Францами. – Тут нет пляза. Нет. Тут лека, но я в ней не плаваю. Мозет, когда выласту, я велнусь и поплаваю в ней. Мне не было стасно, папа. Это почему Молген и Лин кличали. – "Страшно". – Мама нет. Мама не кличала. Она сказала, ничего стасного, Молген. Лин такая славная. Мама тоже славная. Я так думаю, во всяком случае. Ему было немнозко стасно. Молгену. Совсем немнозко. Он хотел, чтобы я смеялся? Мозет быть. Ты знаешь, папа? Что он говолил? Мы ходили смотлеть статуи, а Лин не ходила. Это почему она плакала. Она осталась дома. Не у нас дома, а. Нипоню. – Это значит, понял Соланка через мгновение, "не помню". – Мы там остались. Да. Было очень здолово. У меня была моя комната. Мне понлавилось. Мне дали лук и стлелы. Я тебя люблю, папа, ты сегодня плидёшь? В субботу во втолник? Плиходи. Пливет".
Трубку взяла Элеонора. "Да, было трудно. Но во Флоренции оказалось чудесно. Как ты?" Он минутку подумал. "Прекрасно, – ответил он. – Я прекрасно". Она минутку подумала. "Ты не должен обещать ему, что вернёшься, если не собираешься", – сказала она, прощупывая его намерения. "Что случилось?" – спросил он, меняя тему. "Что с тобой случилось?" – отозвалась она. Этого было достаточно. Он уже расслышал предательскую ноту в её голосе, а она – в его. Выбитый из равновесия тем, что только что понял, Соланка допустил ошибку, попытавшись спрятаться за текстом Нилы: "Ох, ради Бога! Ты думаешь, что можешь читать мои мысли, но так часто ошибаешься. Если будет что сказать, я скажу. Переживай неприятности по мере их поступления". От Нилы это звучало естественно, но в его устах превратилось в пустозвонство. Элеонора презрительно усмехнулась. "Ради Бога? – поинтересовалась она. – Как в "Джиперс-криперс", "Джимини Крикет" или "Какого ляда"? С каких это пор ты используешь словечки Рональда Рейгана?" Её тон стал резким, раздражительным, непримиримым. Морген и Лин, подумал Соланка. Морген, потрудившийся позвонить и отругать меня за то, что я бросил жену, и его жена, сообщившая мне, что моё поведение сблизило их с мужем как никогда раньше. Угу, как же. Морген и Элеонора и Лин во Флоренции. "Это почему она плакала". Свидетельство Асмаана не оставляет никаких сомнений. Потому что она плакала. Почему она плакала, Морген? Элеонора? Не соблаговолите ли вы просветить меня? Не соблаговолишь ли ты, Элеонора, объяснить, почему твой новый любовник ругается со своей женой в присутствии моего сына?
Ярость покидала его, но все остальные, казалось, мучились исключительно дурным настроением. Мила переезжала. Эдди заказал фургон в компании "Ван-Го" и безропотно таскал её пожитки с четвёртого этажа, а она стояла на улице, курила, пила ирландский виски из горлышка и ныла. Её волосы стали красными и ещё более колючими, чем раньше: даже голова казалась сердитой. "Ну и какого чёрта ты пялишься? – завопила она на Соланку, заметив, что он глядит на неё из окна кабинета. – Если ты чего-то хочешь от меня, профессор, всё, лавочка закрылась. Ясно? Я помолвлена и собираюсь замуж, и поверь мне, не стоит выводить моего жениха из себя. – Вопреки доводам разума (ибо она уже почти прикончила пятую бутылку "Джеймсона") он спустился на улицу поговорить. Она уезжала в Бруклин, перебиралась вместе с Эдди в маленькую квартирку на Парк-слоуп; сетевые пауки открыли там офис. Приближался день открытия сайта Кукольных Королей, и пока всё шло хорошо. – Не волнуйся, профессор, – нечётко пробормотала Мила. – Дела идут классно. Я просто тебя не выношу".
Эдди Форд спустился по передней лестнице с монитором в руках. Увидев Соланку, он демонстративно нахмурился. Эту сцену он репетировал долго. "Она не хочет с тобой говорить, мужик, – сказал он, поставив монитор. – Я ясно выразился? У мисс Мило нет, ****ь, никакого желания общаться, мать твою. Ты понимаешь? Хочешь её видеть, звони в офис и назначай грёбанную деловую встречу. Отправляй нам e-mail. Если ты покажешься в её жилище, *****, будешь иметь дело со мной. Отныне у вас с леди нет никаких личных отношений. Вы разъехались, мать твою. Если ты спросишь меня, я скажу, что она просто святая, раз вообще собирается иметь с тобой дело. А я не святой. Мне нужно всего пять минут. Трёхсот секунд наедине с тобой мне вполне хватит, *****. Да, сэр. Слышишь меня, профессор? Я на твоей частоте? До тебя доходит? – Соланка спокойно кивнул и повернулся, чтобы уйти. – Она сказала мне, что ты пытался с ней сделать, – крикнул Эдди ему вслед. – Ты унылый старый мудак". А сказала она тебе, Эдди, что она собиралась сделать со мной? Ох, неважно.
"Ах, профессор. – В коридоре перед дверью он наткнулся на водопроводчика, Шлинка; точнее, Шлинк ждал его, размахивая документом и разражаясь словами. – В квартире всё хорошо? Никаких проблем в туалете? Так, так. То, что починил Шлинк, стоит вечно. – Он кивнул и яростно улыбнулся. – Мошет, Вы не помните, – продолжал он. – Я был с Вам откровенный, э? моей шизненной историей я поделился с Вами ни за что. Из этого Вы сделали шестокую шутку. Мошет, кино, сказали Вы, получится из моей бедной истории. Это Вы не имели в виду. Вы говорили, я уверен в этом, в шутку. Так замечательно, профессор, так заботливо, Вы просто кусок дерьма. – Соланка был совершенно ошеломлён. – Да, – подчеркнул Шлинк. – Я свободный чтобы сказать это. Я пришёл сюда специально Вам сказать. Видите ли, профессор, я последовал Вашему совету, тому совету, который для Вас был просто тупой шуткой, и слава Богу, успех осенил мои усилия. Контракт на фильм! Смотрите сами, вот тут чёрным по белому. Смотрите здесь, вот название студии. Смотрите здесь, финансовая сторона. Да, комедия, только представьте. После целой шизни без юмора меня будут играть для смеха. Билли Кристал в главной роли, он уше в труппе, он без ума от этого. Верный хит, э? Скоро выходит. Начало следующей весной. Много шума. Огромная касса будет сразу ше. Большой уик-энд на премьеру. Подоштите и увидите. Ладно, счастливо, профессор Шопа, и спасибо за название. "Еврейский пароход". ХА-ха-ха-ХА".
– 16 –
Дурацкое лето закончилось за одну ночь, как бродвейское фиаско. Температура упала, как гильотина; доллар подскочил. Куда ни посмотри – в гимназиях, клубах, галереях, конторах, на улицах и в залах Нью-йоркской фондовой биржи, на крупнейших спортивных аренах города и в центрах развлечений, – люди готовились к новому сезону, тренируясь перед действием, разминая тела, умы и одежду, тщательно прицеливаясь. На Олимпе – время шоу! Город превратился в ипподром. Рядовым грызунам незачем беспокоиться об участии в напряжённейших состязаниях. Это – главное событие, соревнования за высшую награду, мировая серия. Это – скачки мастеров, где победители будут как боги. Второе место – ничто: Город Проигравших. Ни серебряные, ни бронзовые медали не разыгрываются; альтернатива проста – пан или пропал.
Атлеты наполняли обрушившийся на город олимпийский эфир: опозоренные китайские любители черепаховой крови, шёпот Мэрион Джонс в микрофон, положительный результат пробы мужа Мэрион Джонс на нандролон, Майкл Джонсон, бегущий от телефона и бьющий рекорды. На Олимпиаде Разводов, о которой говорил Джек Райнхарт, тоже становилось всё горячее. Лестер – антикварный второй муж бывшей жены Соланки, Сары Лир Скофилд – скончался во сне, не дожив до последнего дня суда, однако успев вычеркнуть её из завещания. Горькая война слов между Сарой, бразильской супермоделью Ондиной Маркс и взрослыми детьми Скофилда от прежних браков, наконец, согнала преступления Бетонного Убийцы с первых полос. Сара вчистую выиграла предварительные словесные сражения. Она обнародовала копии выдержек из личных дневников Скофилда, чтобы доказать, что покойный испытывал глубокое отвращение ко всем своим детям и клялся не оставить им даже суммы, достаточной для уплаты пошлины за проезд по мосту Трайборо. Кроме того, она наняла частных сыщиков для поиска компромата на Ондину, единственную наследницу по последнему, яростно оспариваемому завещанию Скофилда. Прессу затопили подробности бисексуального промискуитета модели и её пристрастия к пластической хирургии. "Она не в моём стиле, но, говорят, на ней нет живого места", – едко прокомментировала Сара. Большой резонанс вызвали публикации о злоупотреблении Ондины наркотиками и её грязном прошлом в порнофильмах; и, главное, пинкертоны раскопали её тайную связь с симпатичным парагвайским отпрыском нацистского военного преступника. Эти откровения навлекли на модель расследование иммиграционной службы и вызвали слухи о близкой отмене вида на жительство. Я тут всё ещё пехотинец, а Сара уже командует батальонами, чуть ли не с восхищением подумал Малик Соланка. Я только лицо в толпе, а она – одна из немногих королев-убийц.
PlanetGalileo.com, проект Кукольных королей, его первый за долгое время серьёзный замысел, обрёл могущественных союзников. Сетевые пауки широко раскинули паутину. Покровители и спонсоры с радостью запрыгивали на подножку нового мощного предприятия создателя легендарной Леди Бестолковки. Достигнуты важные соглашения о производстве, распространении и маркетинге с ведущими игроками – такими, как "Маттель", "Амазон", "Сони", "Колумбия", "Банановая республика". На подходе вселенная кукол – от мягкой набивной игрушки до говорящих роботов в человеческий рост с мигающими огоньками, уж не говоря о специальных костюмах для Хэллоуина. Своей очереди ждали настольные игры, пазлы, девять наборов конструкторов космических кораблей и киборгов, масштабная модель целой планеты Галилео-1 и, для настоящих ценителей, всей её солнечной системы. Амазонские предварительные заказы на книгу с историей "Революция живых кукол" приближалась к феноменальному рекорду пика популярности Леди Бестолковки. Вот-вот ожидалась и уже повсюду рекламировалась игра для игровой приставки; новая линия моделей одежды под торговой маркой "Галилео" была готова к показу в седьмой день Шестой недели высокой моды; а боязнь крупной забастовки актёров и сценаристов предстоящей весной привела к тому, что продюсеры соглашались дать зелёный свет крупнобюджетному фильму. Банки соревновались за право ссудить деньги, присылая заманчивые предложения со всё более низкими процентами за крупные займы. Крупнейший провайдер материкового Китая предложил провести переговоры. Мила, пресс-секретарь сетевых пауков, работала круглые сутки с потрясающими результатами. Её отношения с Соланкой, однако, оставались ледяными. Очевидно, то, что её бросили, разгневало её гораздо сильнее, чем она первоначально позволяла себе показывать. Она постоянно подробно информировала его о развитии событий, инструктировала перед встречами с журналистами, но как только доходило до человеческих контактов, через Манхэттен и Бруклинский мост словно протягивалась колючая проволока, у которой несли охрану раздвоенные, трёхголовые версии Эдди Форда. В электронном мире Соланка и сетевые пауки с каждым днём работали всё теснее. За его рамками они оставались чужаками. Очевидно, так должно было быть.
К счастью, Нила до сих пор оставалась в городе, хотя причина затянувшегося присутствия сильно тревожила её. В Лилипутии-Блефуску произошёл переворот, возглавленный неким Скайрешем Болголамом, коренным купцом-элбом, потерявшим все торговые суда и потому ненавидевшим процветавших индо-лилипутских торговцев со страстью, которую можно было бы назвать расистской, не коренись она с такой очевидностью в профессиональной зависти и личной злобе. Переворот казался театральным и ненужным; под нажимом сторонников Болголама либеральному президенту Голбасто Гью, проводившему программу конституционных реформ, нацеленных на предоставление индо-лилипутам равных избирательных прав и прав собственности, уже пришлось пойти на попятную и отменить новую конституцию всего через несколько недель после её вступления в силу. Болголам, однако, заподозрил хитрость, в начале сентября во главе двух сотен вооружённых головорезов ворвался в лилипутский парламент в центре Милдендо и взял в заложники полсотни индо-лилипутских парламентариев и политиков, включая президента Гью. Одновременно группы бандитов Болголама напали на лидеров индо-лилипутского движения и бросили их в тюрьму. Были захвачены радио- и телевизионные станции страны, главный телефонный коммутатор; блокированы взлётно-посадочные полосы Международного аэропорта Блефуску и морская гавань Милдендо. Банда Болголама закрыла главный интернет-сервер островов Lillicon. Осталось лишь ограниченное электронное сообщение.
Местонахождение друга Нилы с нью-йоркской демонстрации было неизвестно; но по мере того, как новости из Лилипутии потихоньку просачивались через опущенный Болголамом занавес, выяснилось, что его нет ни среди парламентских заложников, ни в тюрьме. Если не убит, значит, в подполье. Нила считала, что последняя альтернатива вероятнее. "Если бы он был мёртв, негодяй Болголам сообщил бы об этом, я уверена. Просто чтобы ещё больше деморализовать оппозицию". В дни после переворота Соланка видел её очень редко, поскольку она пыталась, чаще всего среди ночи из-за тринадцатичасовой разницы во времени, наладить через Всемирную паутину и спутниковые телефоны контакты с оформившимся Силбистанским движением сопротивления (СДС, или "Солдатами для свободы"). Она также активно искала пути и способы незаконного проникновения в Лилипутию-Блефуску из Австралии или с Борнео вместе с костяком съёмочной группы. Соланка начал сильно опасаться за её безопасность и, несмотря на большую историческую значимость занимавших её теперь проблем, за своё вновь обретённое счастье. Внезапно взревновав её к работе, он лелеял придуманные обиды, твердя себе, что его не уважают и игнорируют. В конце концов, его вымышленная Замин из Рийка, скрыто прибыв на землю Бабура, искала своего мужчину (хотя её цели, допускал он, были неясны). Напрашивалась мерзкая возможность дальнейшего хода событий. Возможно, Нила ищет в Лилипутии не только сюжет, но и мужчину. Может, теперь, когда мантия истории пала на неадекватные плечи безволосого знаменосца с голой грудью, которым она так восхищалась, Нила начала думать, что этот мускулистый Бабур привлекательнее осёдлого пожилого продавца сказок и игрушек? стала бы она рисковать жизнью, пытаясь тайком проникнуть в Лилипутию-Блефуску на его поиски? Только для документального фильма? Ха! Это неправдоподобно. Это предлог, если хотите. А причина – Бабур и её растущая страсть к нему.
Однажды поздно ночью, и только после того, как он раздул из мухи слона, она пришла к нему на Семидесятую западную. "Думала, ты никогда не позовёшь", – засмеялась она, войдя, пытаясь лёгкостью тона рассеять собравшиеся в воздухе плотные тучи напряжения. Он не мог сказать ей правду: что раньше ему мешало присутствие Милы за соседней дверью. Оба были слишком напряжены и вымотаны, чтобы заниматься любовью. Она гонялась за своими лидерами, а он весь день рассказывал журналистам о жизни на Галилео-1: изнурительная, опустошающая работа, во время которой он слышал собственную фальшь, зная, что ответы журналистов добавят второй слой фальши. Соланка и Нила молча смотрели Леттермана. Непривычные к трудностям в отношениях, они не выработали языка, который помог бы сладить с проблемами. С каждой минутой молчание становилось всё тягостнее. Затем, словно дурные чувства вырвались из их голов и приняли физическую форму, они услышали пронзительный крик. Потом звук чего-то разбивающегося. Второй крик, громче. И долгую тишину.
Они вышли на улицу разузнать, в чём дело. В вестибюле дома Соланки была внутренняя дверь, обычно открывавшаяся только ключом, но в настоящий момент её металлическая рама была покорёжена, и замок не запирался. Внешнюю, уличную дверь не запирали никогда. Это вызывало опасения, даже в новом, более безопасном Манхэттене. Внешняя опасность теоретически может проникнуть и внутрь. Но на улице было тихо и пусто, словно больше никто ничего не слышал. Во всяком случае, больше никто не вышел посмотреть, что происходит. И, несмотря на громкий треск, на тротуаре ничего не было, никаких разбитых горшков или ваз. Нила и Соланка удивлённо оглянулись. Чужие жизни прикоснулись к ним и исчезли. Словно они подслушали ссору призраков. Но окно бывшей квартиры Милы было широко открыто, и, когда они смотрели вверх, появился мужской силуэт и плотно закрыл его. Потом погас свет. Нила сказала: "Наверняка это он. Как будто первый раз промахнулся, а со второго достал её. – А шум разбитого предмета, спросил Соланка. Она только тряхнула головой, вошла в помещение и настояла на том, чтобы вызвать полицию. – Если бы убивали меня, а мои соседи ничего не предпринимали, я была бы сильно разочарована, а ты?"
Два офицера заявились через час, записали показания, пошли проверить и не вернулись. "Могли бы зайти и рассказать, что стряслось, – в отчаянии воскликнула Нила. – Они же знают, что мы тут сидим насмерть перепуганные, среди ночи". Соланка вспылил, дав прорваться раздражению. "Думаю, они не догадываются, что обязаны тебе докладывать", – сказал он, не потрудившись смягчить резкость тона. Она тут же набросилась на него, не уступая в агрессивности. "Слушай, какая муха тебя укусила? Я устала притворяться, что не замечаю рядом грубого нытика". И они вошли в прискорбный штопор обвинений и контр-обвинений, старая беспощадная игра упрёков: ты сказал, нет ты сказала, ты сделал, нет ты сделала, позволь мне сказать я не просто устала я смертельно устала от этого потому что ты требуешь так много а даёшь так мало, разве так что ж позволь сказать тебе я готов принести тебе все сокровища Форта Нокс и всё равно будет мало, и что бы это значило позволь мне спросить, ты прекрасно знаешь что это значит. Ох. Хорошо. Ох, ладно, я, кажется, поняла. Конечно, если ты этого хочешь. Я хочу? Это ты заставляешь меня это сказать. Нет, ты просто умираешь от желания высказаться. Иисусе Христе прекрати вкладывать слова мне в рот. Мне следовало знать. Нет, это мне следовало знать. Что ж, теперь мы оба знаем. Ну вот и прекрасно. Прекрасно.
И тут, когда они стояли друг перед другом окровавленными гладиаторами, нанося и получая раны, от которых их любовь вот-вот слегла бы замертво на арене эмоционального Колизея, профессор Малик Соланка узрел видение, усмирившее его развязавшийся язык. Огромная чёрная птица села на крышу дома, и её крылья отбросили густую тень на улицу. Вот и Фурия, подумал он. Одна из трёх сестёр наконец пришла ко мне. Мы слышали не крики страха; мы слышали зов Фурии. Шум чего-то разбивающегося на улице – звук взрыва, который издала бы бетонная глыба, брошенная с огромной высоты с невообразимой силой, – не имел никакого отношения к какой-то чёртовой вазе. Это был звук разбитой жизни.
И кто знает, что могло бы случиться, на что он был бы способен в тисках вернувшейся ярости, если бы не Нила, если бы не стояла она на высоких каблуках, возвышаясь над ним на целую голову, и не смотрела сверху вниз, как королева, как богиня, на его голову в длинных серебристых волосах; или если бы ей не хватило сообразительности заметить ужас, заливающий его мягкое, круглое, мальчишеское лицо, разглядеть стрелы страха, дрожащие в уголках напоминающего лук Купидона рта; или если бы в самый последний момент ей не овладела вдохновенная дерзость, яркая эмоциональная гениальность, заставившая нарушить последнее остававшееся между ними табу, вступить на неизведанную территорию со всей храбростью своей любви и неопровержимо доказать, что их любовь сильнее ярости, вытянув длинную руку со шрамом и начав предельно осторожно, впервые в её жизни, ерошить его запретные волосы, длинные серебристые волосы на макушке.
Заклятие пало. Он громко рассмеялся. Большой чёрный ворон расправил крылья и полетел через город, чтобы через несколько минут упасть замертво у статуи Бута в парке Грэмерси. Соланка осознал, что его собственное исцеление, выздоровление завершилось. Богини гнева умчались; их власть над ним наконец-то рухнула. Много яда вытекло из его вен, и многое дотоле запертое вырвалось на свободу. "Я хочу рассказать тебе историю", – сказал он; и Нила, взяв его за руку, повела к софе. "Расскажи, пожалуйста; хотя думаю, возможно, я её уже знаю".
* * *
В конце фантастического фильма "Солярис", истории покрытой океаном планеты, которая действует как один огромный мозг, может читать человеческие мысли и превращать сны в реальность, герой-космонавт наконец возвращается домой, на крыльцо давно потерянной русской дачи, с детьми, радостно носящимися вокруг, и покойной красавицей женой, которая снова рядом. По мере того, как камера отъезжает – бесконечно, невероятно, – мы видим, что дача находится на крохотном острове в безбрежном океане Соляриса: иллюзия или, может, истина глубже настоящей истины. Дача уменьшается до точки и исчезает, и у нас остаётся образ могучего, обольстительного океана памяти, воображения и сна, где ничто не умирает, где всё, что тебе нужно, всегда ждёт тебя на крыльце или бежит к тебе через яркую лужайку с детскими криками и раскрытыми от счастья руками.
"Расскажи. Я уже знаю". Мудрая сердцем Нила догадалась, почему профессора Соланку не радовало прошлое. Когда он смотрел "Солярис", последняя сцена ужаснула его. Я знал похожего мужчину, подумал он, мужчину, погружённого в иллюзию отцовства, пойманного в ловушку жестокого заблуждения о природе отцовской любви. Я знал и похожего ребёнка, подумал он, бегущего к мужчине, исполнявшему роль отца, но эта роль была ложью, ложью. Не было отца. Не было счастливого дома. Ребёнок не был сам собой. Ничто не было тем, чем казалось.
Да, Бомбей нахлынул вновь, и Соланка снова жил там, по крайней мере, в единственной части города, которая крепко его держала, на клочке прошлого, порождавшем целые преисподние, в его проклятой Йокнапатофе, чёртовом Малгуди, сформировавшем его судьбу, память о котором он подавлял больше половины жизни. Поместье Метуолда: для него это было больше чем достаточно. И, в частности, квартира в доме, называвшемся Вилла Нур, где его долгое время растили как девочку.
Поначалу он не мог смотреть своей истории в глаза, только подбирался окольными путями и рассказывал о лиане бугенвиллеи, карабкавшейся на веранду, словно вор, или словно отчим ночью у кровати. Или описывал воронов, слетавшихся вестниками на подоконник, и своё убеждение, что понял бы их предостережения, если бы не был так глуп, если бы сумел сосредоточиться чуть сильнее, и тогда убежал бы, пока ничего не случилось, так что он сам виноват, его собственная глупость виновата в том, что он оказался неспособен к самому простому, к пониманию языка птиц. Или говорил о своём лучшем друге Чандре Венкатарагхаване, чей отец ушел из дома, когда ему было десять. Малик сидел в комнате Чандры и расспрашивал обезумевшего от горя мальчика. Расскажи, как тебе больно, умолял Малик Чандру. Мне нужно знать. Мне тоже должно быть так же больно. Отец Малика исчез, когда ему не было и года; его миловидная молодая мама, Маллика, сожгла все снимки отца и через год снова вышла замуж, с благодарностью взяв фамилию второго мужа и заодно одарив ей Малика: его лишили не только чувств, но и истории. Его отец пропал, а он не знал даже его имени – и своего имени. Если бы всё зависело только от матери, Малик мог никогда не узнать, что у него был отец, но отчим сообщил ему об этом, когда решил, что тот достаточно вырос. Отчим, которому нужно было отвертеться от обвинений в инцесте. Хотя бы от этого.
Чем отец зарабатывал на жизнь? Малику никогда не говорили. Был он толстый или худой, высокий или низкий? Курчавый или с прямыми волосами? Оставалось только глядеть в зеркало. Загадка внешнего вида отца разрешится со временем, на все вопросы ответит лицо в зеркале. "Теперь мы Соланки, – внушала ему мать. – Бессмысленно думать о человеке, который никогда не существовал и уж точно не существует. Вот твой настоящий отец, дающий тебе пищу и одежду. Поцелуй его ступни и делай, что он говорит".
Д-р Соланка, второй муж, консультант госпиталя Брич Кэнди и одарённый композитор в свободное время, действительно давал щедро. Однако, как обнаружил Малик, отчим требовал, чтобы ему целовали не только ступни. Когда Малику было шесть, г-жу Маллику Соланку – которая больше не беременела, словно беглый первый муж унёс с собой секрет плодородия – объявили более неспособной к деторождению, и для мальчика начались муки. "Принеси одежду, пусть отрастут волосы, и он будет не только нашим сыном, но и нашей дочкой. Нет, но, муж мой, как такое возможно, то есть, я хочу сказать, это нормально? Конечно! Почему нет? В домашнем уединении Бог допускает всё, что разрешил pater familias". Ох, бедная мама, ты приносила мне ленточки и платьица. А когда ублюдок говорил, что из-за хрупкого телосложения, одышки и простуд тебе нужны ежедневные физические нагрузки, когда отправлял тебя на долгие прогулки в Висячие сады и на ипподром Махалакшми, ты не задумывалась, почему он не идёт с тобой; почему отсылает няню и настаивает на том, чтобы заботиться о "маленькой девочке" одному? Ох, бедная мёртвая мама, предавшая единственного ребёнка. Целый год спустя Малик наконец-то набрался храбрости и спросил о запретном. "Мамочка, почему доктор-сахиб толкает меня вниз? Что значит толкает вниз, как толкает вниз, что за чушь? Мамочка, когда он встаёт и кладёт руку мне на затылок и толкает вниз и заставляет встать на колени. Когда он, мамочка, распахивает свою пижаму, когда у него, мамочка, всё вываливается. – Она ударила его, потом ещё раз, сильнее. – Не смей больше рассказывать мне свои гадкие выдумки, иначе я буду тебя колотить, чтобы ты был глух и нем. Ты почему-то невзлюбил этого человека, единственного отца, которого ты когда-либо знал. Ты почему-то не хочешь, чтобы твоя мать была счастлива, и поэтому лжёшь, не думай, что я не знаю тебя, не знаю твоё злобное сердце; как ты думаешь, что я чувствую, когда все матери говорят: дорогая, у твоего Малика такое воображение, когда его о чём-то спрашиваешь, кто знает, что он может ответить? Ох, я знаю, что это значит: это значит, что ты всему городу рассказываешь бессовестную ложь, и у меня не сын, а злобный лгунишка".
После этого он стал глух и нем. После этого, когда макушку его украшенной ленточками головы толкали вниз, он покорно бухался на колени, закрывал глаза и открывал рот. Но через несколько долгих месяцев всё изменилось. Однажды д-ра Соланку посетил отец Чандры, крупный банкир г-н Баласубраманьям Венкатарагхаван, и они заперлись вдвоём больше чем на час. Голоса то взрывались, то быстро затихали. Маллику вызвали, потом быстро отослали. Малик забился в дальний конец коридора, выпучив глаза, молча вцепившись в куклу. В конце концов, г-н Венкат вышел, словно гром, остановившись только крепко обнять Малика (которого к приходу Венката одели в белую рубашку и шорты) и пробормотать с горящим лицом: "Не беспокойся, мальчик мой. Каркнул ворон: никогда". В тот же вечер все платья и ленты вынесли и сожгли; но Малик настоял на том, чтоб ему разрешили оставить куклы. Д-р Соланка больше к нему не притрагивался. Угрозы г-на Венката возымели действие. (Когда Баласубраманьям Венкатарагхаван покинул дом, чтобы стать саньяси, десятилетний Малик Соланка испугался, что отчим возьмётся за старое. Но, похоже, д-р Соланка выучил преподанный урок. Однако Малик Соланка больше никогда не разговаривал с отчимом.)
С этого дня мать Малика тоже сильно изменилась: она без конца просила маленького сына о прощении и безутешно рыдала. Стоило ему заговорить с ней, как она разражалась жутким воем горя и вины. Это отдаляло Малика от неё. Он нуждался в матери, а не в водоносной системе, как в игре "Монополия". "Прошу тебя, мамочка, – заворчал он, когда она разразилась очередным приступом объятий и всхлипов. – Если я могу держать себя в руках, то и ты можешь". От такого укола она отпустила его, а рыдать стала тайком, заглушая звук подушками. Так что внешне жизнь нормализовалась – д-р Соланка занимался делами, Маллика вела домашнее хозяйство, а Малик запер свои мысли на замок, доверяя их только шёпотом, в темноте, куклам, окружавшим его в постели словно ангелы-хранители, словно кровная родня: единственная семья, которой он мог доверять.
"Остальное неважно, – завершил он исповедь. – Остальное как обычно – привыкание, взросление, уход от них, собственная жизнь. – С него свалился тяжкий груз. – Мне больше не нужно таскать это в себе", – добавил он с изумлением. Нила обвила его руками и придвинулась ещё ближе. "Теперь я взяла тебя в плен, – сказала она. Я прошу тебя идти сюда, делать то и это. Но на этот раз мы оба этого хотим. В этом плену ты наконец свободен". Он расслабился рядом с ней, несмотря на то, что последние ворота остались заперты: ворота полного разоблачения, абсолютной, жестокой правды, за которыми лежало странное происшествие между ним и Милой Мило. Но это, убедил он себя (себе на беду), для другого дня.
Повсюду на земле – в Британии, в Индии, в далёкой Лилипутии – люди сходили с ума от темы американского процветания. Нила стала знаменитостью на родине просто потому, что получила хорошую работу – "добилась успеха" – в американских средствах массовой информации. В Индии гордились достижениями живущих в США индийцев в музыке, издательском (но не писательском) деле, Кремниевой долине и Голливуде. Уровень истерии британцев поднялся ещё выше. Британский журналист получает работу в США! Невероятно! Британский актёр играет главную роль второго плана в американском фильме! Вау, какая суперзвезда! Переодетый британский комик получает две "Эмми"! Восхитительно: мы всегда знали, что британский трансвестизм – лучший в мире! Американский успех стал единственной ценностью существования. Ах, что за коленопреклонение, думал Малик Соланка. Сегодня никто не может спорить с деньгами, а все деньги – здесь, в Земле обетованной.
Подобные размышления стали вполне уместны, ибо в середине шестого десятка он испытал на себе высшую силу настоящего американского хита, силу, открывавшую все двери города, отпиравшую его тайны и приглашавшую пировать, пока не лопнешь. "Галилео", беспрецедентный междисциплинарный проект, с первого же дня стал межгалактическим. Он оказался тем самым счастливым случаем: необходимым мифом. Футболки ДА ВЫЖИВУТ ПРИГОДНЕЙШИЕ обтянули несколько идеальнейших грудных клеток города: триумфальный лозунг гимнастического поколения за одну ночь получил статус массового. Впрочем, их носили и самые дряблые животы, подтверждая наличие иронии и чувства юмора. Заказы на видеоигру для приставки росли быстрее любых прогнозов, оставив саму Лару Крофт далеко в кильватере. На гребне феномена "Звёздных войн" побочный коммерческий эффект оценивался в четверть мирового оборота промышленности игрушек; с тех пор только феномен Леди Бестолковки подходил достаточно близко. Теперь сага о Галилео-1 устанавливала новые рекорды, и в этот раз мировую манию породили не фильмы и не телевидение, а веб-сайт. Новая среда общения наконец стала окупаться. После лета, полного скептицизма в отношении потенциала многих явно убыточных интернет-компаний, пришёл, наконец, предсказанный прекрасный новый мир. Удивительно гладкое чудище профессора Соланки, чей час наконец-то пробил, ковыляло к Вифлеему, чтобы родиться. (Были, однако, и шероховатости: в первые дни сайт часто рушился под тяжестью множества одновременных попыток зайти на него, число которых, похоже, росло быстрее способности сетевых пауков увеличить доступность с помощью реплик и зеркал, плетения новых нитей великолепной паутины.)
Вымышленные персонажи Соланки вновь стали выскакивать из клеток на улицы. Со всего мира приходили новости об их изображениях, достигающих гигантских размеров, возвышающихся на много ярусов над городскими стенами. Они появлялись на публике со знаменитостями, пели гимны на соревнованиях, издавали сборники рецептов, приглашались на шоу Леттермана. Ведущие молодые актрисы открыто сражались за главную роль Замин из Рийка и её двойника-киборга, Богини Победы. Но на этот раз Соланка не испытывал ничего похожего на отчаяние времён Леди Бестолковки, поскольку, как и обещала Мила Мило, представление действительно стало его представлением. Он поражался собственному возбуждению. Его дни заполняли творческие и корпоративные встречи. Время связи с сетевыми пауками по электронной почте прошло. Пришла пора работать "лицом к лицу". Единственной ложкой дёгтя в богатой, достойной Крёза, бочке мёда оставался продолжающийся, возможно, даже растущий гнев сексуально отвергнутой, зацикленной на отце Милы. На ответственные встречи Мила и Эдди приходили с каменными лицами и уходили, не сказав Соланке ни слова. Но её волосы и глаза говорили, как целые тома. Они часто меняли окраску, то пламенея, то потухая до чёрного. Порой волосы яростно стукались о контактные линзы, давая понять, что сегодня Мила в особенно плохом настроении.
У Соланки не было времени заниматься проблемами Милы. Главные партнёры проекта Галилео разражались идеями диверсификации: сеть ресторанов! Тематический парк! Огромная гостиница в Лас-Вегасе, развлекательный центр и казино в форме двух островов Бабурии, размещённая в центре искусственного "океана" в сердце пустыни! Число деловых предложений, стучавшихся в дверь, умоляющих, чтоб их впустили, было почти столь же трудно установить, как полное десятичное значение числа "пи". Сетевые пауки создавали и получали новые предложения о будущем их собственности практически ежедневно, и Малик Соланка потерял себя в экстазе – фурии – работы.
Однако никто не предвидел вторжения живых кукол с вымышленной планеты Галилео-1 в общественную жизнь реально существующей Земли. Новости Соланке принесла Мила. Она появилась на Семидесятой западной в сильно возбуждённом состоянии. Во время рассказа глаза её сверкали. В Лилипутии произошёл контр-переворот. Он начался с ограбления: люди в масках ворвались в крупнейший магазин игрушек Милдендо и скрылись со всеми запасами только что импортированной одежды и масок киборгов Кроноса. Интересно, – учитывая имя Нилиного приятеля-знаменосца с голой грудью, – что одежду бабуров не тронули. Позже выяснилось, что организовавшие налёт радикалы СДС, революционные индо-лилипутские "Солдаты свободы", отождествляли себя с Кукольными Королями, чьё неотъемлемое право на равенство – как совершенно сознательных и разумных существ – отрицал Могол Бабур, их смертный враг, аватаром которого они называли Скайреша Болголама.
Поначалу новости сочли просто забавными: экзотическим, несущественным отклонением на далёком юге Тихого океана, которое легко выкинуть из головы. Но игнорировать последующие события оказалось уже непросто. Тысячи дисциплинированных революционеров "Силбистана" совершили скоординированные вооружённые нападения на ключевые точки Лилипутии-Блефуску, застав предназначенную в основном для церемоний армию элбов врасплох и навязав болголамитам, занимавшим парламент, радио- и телевизионные станции, телефонную компанию и офисы интернет-сервера Lillicon, ожесточённые и продолжительные бои. Пехотинцы носили обычные шляпы, солнцезащитные очки и платки, чтобы скрыть лица, но некоторые офицеры оделись куда изощрённее. В первых рядах этой, осознал Малик Соланка, третьей Революции кукольных королей, шли киборги Акаша Кроноса. Среди уверенных руководителей операций видели много "Кукольников" и "Замин". "Да выживут пригоднейшие!" – кричали Солдаты свободы, бросаясь на позиции болголамитов. К концу кровавого дня СДС добилось победы, но дорогой ценой: сотни убитых, многие сотни раненых. Медицинские учреждения Лилипутии-Блефуску испытывали огромные трудности с потоком людей, которым требовалась немедленная помощь. Некоторые раненые умирали, не дождавшись операции. По ночам коридоры маленького национального госпиталя оглашали крики боли и страха.
Когда Лилипутия-Блефуску восстановила контакты с внешним миром, оказалось, что и президента Голбасто Гью, и лидера провалившегося первого переворота Скайреша Болголама взяли живыми. Лидер восстания СДС, одевавшийся с ног до головы в костюм Кроноса / Кукольника и называвший себя исключительно Командиром Акашем, ненадолго появился на ЛБТВ, чтобы объявить об успехе операции, воздать почести погибшим и провозгласить со сжатым кулаком: "Пригоднейшие выжили!" Потом он обнародовал свои требования: восстановление отменённой конституции Голбасто, суд над бандой Болголама за государственную измену, которая по законам элбов каралась смертью, хотя на памяти живущих смертная казнь ни разу не применялась, поэтому сейчас её тоже не ждали. Далее он заявил, что он, "Командир Солдат свободы Акаш", требует права участвовать в формировании правительства и готов предоставить список собственных кандидатов в новую администрацию. Для себя он постов не требовал, но ложная скромность никого не могла обмануть. Бэл Теккерей в Бомбее и Йорг Хайдер в Австрии доказали, что незачем занимать офис, чтобы управлять происходящим. Появился настоящий сильный человек. До удовлетворения этих требований, заявил в завершение "Командир Акаш", он "приглашает уважаемого президента и предателя Болголама остаться в здании парламента в качестве личных гостей".
Соланка был обеспокоен; опять старая проблема целей и средств. "Командир Акаш" не казался ему слугой справедливости, и хотя, признавал Соланка, Мандела и Ганди не могут быть единственными примерами для революционеров, тактику террористов всегда нужно называть своим именем. Нила, однако, ликовала. "Невероятно, но эти качества так несвойственны индо-лилипутам: вооружение, дисциплина, действия в собственную защиту вместо вытья и заламывания рук. Он совершил просто чудо, тебе не кажется? – Она сказала, что улетает в Милдендо утром. – Порадуйся за меня. Новый переворот сделает фильм по-настоящему сексуальным. У меня весь день телефон разрывается. – Малик Соланка, стоя на одной из высочайших вершин своей жизни, чувствуя себя Гулливером или Алисой, гигантом среди пигмеев, неодолимым, неуязвимым, внезапно ощутил, как крохотные невидимые пальчики вцепились в его одежду, словно орда мелких гоблинов пытается затащить его в ад. – Знаешь, это он, – добавила Нила. – Командир Акаш. Я видела запись. Никаких сомнений. Это тело я узнала бы где угодно. Ну и парень".
Скорость современной жизни, думал Малик Соланка, опережает способность сердца реагировать. Смерть Джека, любовь Нилы, поражение ярости, слон Асмаана, горе Элеоноры, обида Милы, презрительный триумф водопроводчика Шлинка, конец лета, путч Болголама в Лилипутии-Блефуску, ревность Соланки к радикалу СДС Бабуру, ссора с Нилой, крики в ночи, рассказ собственной "истории", быстрое развитие и огромный успех проекта Кукольных Королей Галилео, переворот "Командира Акаша", близкий отлёт Нилы: такое ускорение потока времени настолько ошеломляло, что казалось почти смешным. Нила ничего подобного не чувствовала: дитя скорости и движения, создание взвинченного века, она воспринимала нынешнюю скорость перемен как норму. "Когда ты так говоришь, ты кажешься таким старым, – пожурила она его. – Прекрати и иди сюда". На прощание они занимались любовью неторопливо, безумно долго. Никаких проблем с избыточной постмодернистской скоростью. Очевидно, в некоторых областях молодёжь ещё способна ценить медлительность.
Он соскользнул в сон без сновидений, но через два часа проснулся посреди кошмара. Нила оставалась здесь, – она любила спать у Соланки, несмотря на то, что просыпаться рядом с ним в собственной кровати ей по-прежнему не нравилось; он принимал двойной стандарт без возражений, – но в комнате был чужак, большой, нет, просто огромный мужчина, стоявший у кровати со стороны Соланки, держа в руке – о, жуткое зеркало собственного злодеяния Соланки! – ужасного вида нож. Мигом проснувшись, Соланка сел в кровати. Незваный гость приветствовал его, вяло махнув лезвием. "Профессор, – не без церемонности сказал Эдди Форд, – я рад, что сегодня Вы присоединитесь к нам".
Однажды, несколько лет назад в Лондоне, Соланка видел нож, наставленный на него импульсивным чёрным парнем, выскочившим из автомобиля с откидным верхом и желавшим воспользоваться телефонной будкой, в которую как раз входил Соланка. "Мужик, там женщина, – объяснил он. – Мне срочно, ясно? – Когда Соланка сказал, что его собственный звонок тоже важен, юнец дико возбудился. – Я тебя порежу, ублюдок, ты что думаешь. Мне насрать на тебя". Соланка долго трудился над языком своего тела. Главным было действовать не слишком испуганно и не слишком уверенно. Необходимо пройти по тонкой линии. И удержать ровный голос. "Для меня это будет плохо, – сказал он, – но и для Вас тоже". Последовала игра взглядов, которую у Соланки хватило ума не выиграть. "Ладно, хер с тобой, сука, хорошо? – сказал человек с ножом и вошёл позвонить. – Эй, крошка, забудь его, крошка, я покажу тебе то, чего этот грустный кулёк никогда не знал. – Он начал петь в трубку строчки, как понял Соланка, Брюса Спрингстина. – А скажи-ка, крошка, дома ли папаня, может, он ушёл, одну тебя оставил, ах-ах, у меня к тебе любовь, ох-ох-ох, у меня пылает кровь". Соланка быстро ушёл, завернул за угол и, дрожа всем телом, привалился к стене.
И вот опять; но теперь это личное, языка тела и голосовых навыков может не хватить. Теперь рядом с ним спит женщина. Эдди Форд неторопливо прохаживался в ногах кровати. "Я знаю, что у тебя на уме, мужик, – сказал он. – У такого дерьмового любителя кино, как ты. Линкольн-плаза и прочее, точно, точно. "Нож во мраке", ты думаешь, это оттуда, вторая "Розовая пантера" с прекрасной Элке Соммер, так ведь. – Фильм назывался "Удар во мраке", но Соланка решил пока не поправлять Эдди. – Идиотское кино про ножи, – рассуждал Эдди. – Миле нравится Бруно Ганц в "Ноже в голове", но по мне лучше старая классика, первый фильм Поланского, "Нож в воде". Мужик начинает играть с ножом, чтобы произвести впечатление на жену. Она хотела этого блондина-автостопщика. Это была серьёзная ошибка, леди. Очень печально".
Нила ворочалась во сне, легонько всхлипывая, как с ней часто бывало. "Шшш, – Соланка погладил её спину. – Всё в порядке. Шшш". Эдди глубокомысленно кивнул. "Полагаю, мужик, она к нам скоро присоединится. Я просто предвкушаю это, мать твою. – Потом он закончил свои размышления. – Мы с Милой часто ставим фильмам оценки. Жуткий, жутче, жутчайший, типа того. Для неё это "Изгоняющий дьявола", мужик, его скоро выпустят с непоказанным ранее материалом, эх-хэх, но я отвечаю: нет. Мужик, тебе нужно пройти весь путь вспять до классического периода, до моего Романа Поланского. "Ребёнок Розмари", мужик. Вот это, ****ь, ребёночек для меня. Ты ведь кое-что знаешь о детях, так ведь, профессор? Например, о детях, которые сидят на твоих сраных коленях день за днём. Ты не ответил мне, профессор. Тогда позволь мне задать вопрос по-другому. Ты забавлялся с тем, прикасаться к чему не имеешь права, а я вижу это так, что нарушитель должен быть наказан. Мне отмщение, сказал Господь. Отмщение Эдди, не так ли, профессор, не признаете ли Вы, раз мы тут лицом к лицу, что это как раз совершенно реальный случай? Раз мы тут лицом к лицу, ты – беззащитный со своей леди, а я – с этим громадным убийственным лезвием в руке, чтобы отрезать тебе яйца, не согласишься ли ты, мать твою, что День Страшного Суда уже близок?"
Кино помогает аудитории впадать в детство, подумал Соланка, или, может быть, наиболее склонных впадать в детство притягивают фильмы определённого, упрощённого типа. Возможно, повседневная жизнь, её торопливость, её перегрузки, вызывают у людей онемение, анестезию, и они отправляются в более простые миры кино, чтобы вспомнить, как чувствовать. В итоге в мозгу многих взрослых жизненный опыт, приобретённый в кинотеатрах, кажется реальнее доступного во внешнем мире. Для Эдди тексты его киношных хулиганов достовернее любой более "естественной" доступной ему манеры разговора, даже угрожающего разговора. В своих глазах он – Сэмюэль Л. Джексон, собирающийся врезать какому-то панку. Он – человек в чёрном костюме, нарезающий связанную жертву на ломтики под мелодию "Пронзённый в самую середину". Тем не менее всё это не значит, что нож перестал быть ножом. Боль – это боль, в конце по-прежнему ждёт смерть, а в темноте, несомненно, молодой человек размахивает перед ними ножом. Нила уже проснулась и села рядом с Соланкой, натягивая на голое тело простыню, прямо как в кино. "Ты его знаешь?" – шепнула она. Эдди засмеялся. "О да, милая леди, – воскликнул он. – У нас есть время для небольшого интервью. Мы с профессором коллеги".
"Эдди, – послышался возмущённый голос неожиданно появившейся в дверном проёме Милы с красными глазами и синими волосами. – Ты спёр мои ключи. Он украл мои ключи, – повторила она, повернувшись к Соланке. – Прошу прощения. У него, типа, сильные чувства. Мне это в мужчинах нравится. Особенно сильные чувства он испытывает к тебе. Вполне понятно. Но нож? Нехорошо, Эдди. – Она снова повернулась к жениху. – Не-хо-ро-шо. Как, интересно, мы поженимся, если ты окажешься за решёткой? – Эдди казался удручённым, и словно школьник, которому сделали выговор, переминался с ноги на ногу, моментально сдувшись от безумного пса-убийцы до визгливого щенка. – Подожди снаружи, – приказала она, и он молча вышел, шаркая ногами. – Он подождёт снаружи, – сообщила она Соланке, игнорируя присутствие в комнате другой женщины. – Нам надо поговорить".
Но другая женщина не привыкла к тому, чтобы её сметали с какой-либо сцены, частью которой она является. "Что значит: он украл её ключи? – спросила Нила. – Откуда у неё твои ключи? Почему он назвал вас коллегами? Почему она сказала "вполне понятно"? Почему ей надо поговорить?"
Ей надо поговорить, безмолвно ответил профессор Соланка, потому что она думает, что я думаю, что она трахала своего отца, но на самом деле я знаю, что это отец её трахал, в этой области я сам провёл основательные полевые испытания. Он трахал её каждый день, как козёл, – как мужик, – а потом бросил её. А поскольку она любила его не меньше, чем ненавидела, с тех пор она ищет замену, имитацию жизни. Она – специалист по своему веку, веку имитаций и подделок, когда можно найти любое удовольствие, доступное женщине или мужчине, в синтетическом виде, свободном от заразы или вины – низкокалорийную, низкокачественную, гениально фальшивую версию неуклюжего мира настоящей крови и потрохов. Ложный опыт, кажущийся столь хорошим, что ты предпочитаешь его настоящему. Этим я и был: её подделкой.
Три семнадцать утра. Мила, в плаще и ботинках, села на край кровати. Малик Соланка застонал. Беда всегда приходит, когда твоя защита наиболее ослаблена: бьёт исподтишка, как любовь. "Расскажи ей, – сказала Мила, позволив, наконец, Ниле существовать. – Объясни ей, почему ты дал мне ключи от своего маленького царства. Объясни про подушку на коленях. – Мила тщательно подготовилась к противостоянию. Она сняла пояс и дала плащу упасть, открыв абсурдно короткую кукольную ночнушку. Пример использования одежды как смертельного оружия: раненая Мила была раздета для убийства. – Вперёд, папуля, – подгоняла она. – Расскажи ей про нас. Расскажи ей о послеобеденной Миле".
"Пожалуйста, расскажи, – беспощадно добавила, включив у порога свет, Элеонора Мастерс Соланка, вошедшая в сопровождении тяжеловесного, седеющего, моргающего филина-буддиста в очках, бывшего приятеля Соланки Моргена Франца. – Я уверена, мы все с восторгом послушаем". Что ж, славно, подумал Малик. Похоже, тут объявлена политика открытых дверей. Пожалуйста, заходите, кто хочет, не обращайте на меня внимания, чувствуйте себя как дома. Струящиеся каштановые волосы Элеоноры казались длиннее обычного; на ней было длинное чёрное кашемировое пальто с высоким воротом, её глаза горели. Для трёх утра она выглядит потрясающе, отметил Малик. Он заметил, что Морген Франц держит её за руку; что Нила вылезла из кровати и хладнокровно одевается. Её глаза также горели, а Милины, разумеется, уже стали ярко-красными. Соланка закрыл глаза, лёг на спину и накрыл подушкой лицо, защищаясь от внезапно залившего комнату яркого света.
Элеонора и Морген оставили Асмаана с бабушкой и прилетели в аэропорт Кеннеди минувшим вечером. Они остановились в городской гостинице, собираясь встретиться с Соланкой утром и известить об изменившихся жизненных обстоятельствах. (По крайне мере, об этом Соланка догадался заблаговременно; точнее, ему подсказал Асмаан.) "В любом случае, я не могла заснуть, – сказала Элеонора подушке. – И подумала, ну и хрен с ним, просто пойду и разбужу тебя. Но я вижу, ты уже развлекаешься; поэтому мне будет гораздо проще сказать то, что я собираюсь сказать". Из её голоса исчезла мягкость. Кулаки сжаты, костяшки побелели. Она с трудом держала голос под контролем. Каждую секунду она может открыть рот, и оттуда вместо слов вылетят оглушительные, разрушающие мир вопли Ярости.
Я должен был знать, подумал Соланка, плотнее прижимая подушку к лицу. Каковы шансы смертного против блуждающей злобы богов? Вот они, три Фурии, три "добродушные" собственными персонами, полностью овладевшие физическими телами женщин, с которыми его жизнь сплелась наиболее тесно. Их внешние формы были ему прекрасно знакомы, но огонь, вырывающийся из глаз преображённых созданий, доказывал, что это больше не известные ему женщины, но сосуды, в которых изливается на Верхний Вест-сайд злое Божество… "Ох, ради Бога, вылезай из кровати, – гаркнула Нила Махендра. – Встань, чтобы мы могли прибить тебя".
Профессор Малик Соланка встал, обнажённый, перед горящими глазами женщин, которых любил. Ярость, когда-то обладавшая им, стала теперь их яростью; а Морген Франц оказался в её силовом поле, Морген, которому было особенно нечем гордиться, но который узнал наконец-то, что значит быть слугой любви. Морген, которого Элеонора одарила своей раненой личностью и ответственностью за своего сына. Потрескивая от энергии, перетекавшей в него от Фурий, он двинулся к обнажённому мужчине, словно марионетка на ниточках молний, и взмахнул лишённой жестокости рукой. Соланка упал, как слеза.
– 17 –
Через три недели в Международном аэропорту Блефуску он вышел из аэробуса в жаркий, но овеваемый благоуханным бризом весенний день Южного полушария. Ноздри наполнил сложный букет запахов: гибискус, олеандр, палисандр, пот, экскременты, моторное масло. Сейчас полнейшая глупость сделанного сразила его даже сильнее, чем удар миролюбивого любовника жены, мощный пацифистский хук, отправивший его в нокаут на пол собственной спальни. Что же, интересно, я делаю, уважаемый, а теперь ещё и очень богатый пятидесятипятилетний мужчина, кинувшийся через полмира за женщиной, бросившей меня буквально лежащим? Хуже того, почему меня так возбудило, когда местные революционеры, силбистанцы, СДС, солдаты свободы – что ж они всё не могут решить, как называться? – спрятались за личинами моих выдумок, как пожарные или рабочие атомных электростанций прячутся в защитной одежде от опасностей своей работы? Пусть костюмы Кукольных Королей являются характерной чертой событий в этой части мира, но это не делает меня ответственным за происходящее. Я уж никак не заинтересованная сторона в этих событиях, в который раз попытался внушить себе профессор Соланка, и сам же ответил: ах, так? Тогда почему же безволосый знаменосец Бабур разгуливает с моей девушкой и носит резиновую маску моего лица?
Моделью для маски "Замин из Рийка", очевидно, послужила Нила Махендра, но с "Акашем Кроносом", думал Соланка, верно обратное: с течением времени я всё больше напоминаю своё создание. Длинные серебристые волосы, безумные от потери глаза. (Рот всегда был подходящий.) На далёкой островной сцене шла странная пьеса театра масок, и профессор Малик Соланка не мог избавиться от ощущения, что действие непосредственно касается его, что прекрасное или, быть может, тривиальное содержание его, возможно, значительной, но скорее жалкой жизни – но всё-таки его жизни! – здесь, в южной части Тихого океана, подходит к заключительному акту. Мысль не блистала разумностью, но с момента слегка трагических, а в большей степени фарсовых событий Ночи Фурий он пребывал в нетвёрдом рассудке, ибо, придя в сознание, обнаружил у себя сильно ноющий сломанный коренной зуб, а также разбитое сердце и поломанную жизнь, огорчавшие гораздо сильнее раздробленного зуба. В зубоврачебном кресле он попытался отключиться от ранних записей Леннона и Маккартни, а заодно от радостной трескотни новозеландского карьерного рабочего, глубоко зарывшегося в его челюсть – до него откуда-то донеслось, что битлы начинали свою жизнь Карьерными Рабочими. Он сосредоточился на Ниле: что она думает, как её вернуть. Она продемонстрировала, что в сердечных делах очень похожа на тип мужчины, в принадлежности к которому женщины всегда обвиняли его самого. Она рядом, пока не исчезнет. Когда она любит, она любит на сто процентов, без всяких барьеров; но, очевидно, она и палач с топором, способный в любую секунду отрубить голову внезапно отвергнутой любви. Столкнувшись с его прошлым, – прошлым, которое, по его мнению, никак не влияло на его любовь к ней, – она ощутила в себе щелчок, натянула одежду, вышла, и почти тут же села на самолёт, за сутки обернувший её вокруг глобуса: ни звонка с заботливым вопросом про челюсть, ни прощального слова любви, ни даже осторожного обещания попытаться разобраться во всём позже, когда история даст ей немного времени. Но она знает, что значит быть преследуемой. Возможно, это её даже слегка увлекает. Во всяком случае, – убеждал себя Соланка, пока отбойный молоток бормочущего новозеландца вгрызался в его челюсть, – мой долг перед самим собой не позволяет, найдя такую замечательную женщину, потерять её молча.
Полёт на восток был рывком в будущее, – реактивные часы неслись стремительно, следующий день примчался на крыльях, – но казался возвращением в прошлое. Он летел вперёд к неизвестному и к Ниле, но первую половину путешествия сердце глодало прошлое. Увидев снизу Бомбей, он натянул маску сна и закрыл глаза. Самолёт остановился в его родном городе на целый час, но он отказался от транзитной карты и остался на борту. Однако и в кресле не удалось укрыться от чувств. Маска сна не помогла. В салон поднялись уборщицы, шумная бормочущая группа женщин в поношенном пурпурном и розовом, и с ними пришла Индия, словно болезнь: прямая осанка, громкие гнусавые интонации, тряпки, глаза выносливых тружениц, памятный запах полузабытых мазей и пряностей (кокосового масла, пажитника, калонджи), задержавшийся на их коже. Он чувствовал головокружение, удушье, словно мучаясь неудобствами путешествия, хотя никогда не страдал воздушной болезнью, да и лайнер стоял на земле, заправляясь, с остановленными двигателями. Когда они взлетели и направились на восток через Деканское плоскогорье, он снова задышал. Внизу вновь показалась вода, и его начало понемногу отпускать. Нила хотела отправиться с ним в Индию, её восхищала мысль открыть землю предков с выбранным ей мужчиной. Он стал выбранным ей мужчиной, и за это нужно держаться. "Надеюсь, – говорила она ему с абсолютно серьёзным видом, – ты последний мужчина, с которым я сплю". Сила таких обещаний огромна, и, очарованный ими, он даже позволял себе мечтать о возвращении, разрешал себе верить, что прошлое можно лишить – что оно уже лишено – силы, и в будущем можно добиться всего. Но вот Нила исчезла, как ассистентка фокусника, и с ней ушла его сила. Он был убеждён, что без неё не пройдёт больше по индийским улицам.
Аэродром, как и обещало устаревшее название, принадлежал к числу тех, которые храбрые перед лицом катастроф туристы называют "старомодными" или "антикварными". На самом деле это был ветхий вонючий свинарник со склизкими стенами и хрустящими под ногами, как ореховая скорлупа, пятисантиметровыми тараканами. Его следовало снести много лет назад, и снос был запланирован, – в конце концов, аэродром находился на неправильном острове, а вертолёты, связывавшие его со столицей, Милдендо, совсем обветшали, – но новый аэродром, Межконтинентальный аэропорт имени Голбасто Гью, обогнал старый, рухнув целиком через месяц после завершения строительства из-за чрезмерного воображения местных индо-лилипутских подрядчиков, по соображениям финансовой выгоды пересмотревших правильное соотношение воды и цемента при замесе бетона.
Подобный творческий пересмотр оказался важной чертой жизни в Лилипутии-Блефуску. Профессор Соланка вошёл в таможенный зал аэропорта Блефуску, и головы сразу начали поворачиваться по причине, которую он, несмотря на усталость от полёта и боль в сердце, предчувствовал и немедленно понял. Индо-лилипутский офицер таможни в ослепительно белом накинулся на него, пялясь во все глаза. "Невозможно. Невозможно. Никакого уведомления не получали. Вы кто? Ваше имя как, пожалуйста? – спросил он подозрительно, протягивая руку за паспортом Соланки. – Как я думал, – сказал наконец офицер. – Вы нет. – Высказывание было, мягко говоря, гномическим, но Соланка просто наклонил голову в знак мягкого согласия. – Не подобает, – загадочно добавил офицер, – украшать себя, чтобы ввести в заблуждение публику в стране, где Вы только гость, зависящий от нашей знаменитой терпимости и доброй воли. – Он сделал повелительный жест, и Соланка открыл чемоданы. Таможенный офицер мстительно вглядывался в их содержимое: аккуратно упакованные носки и трусы – по четырнадцать пар, четырнадцать носовых платков, три пары туфель, семь пар брюк, семь рубашек, семь рубашек с коротким рукавом, семь футболок, три галстука, три выглаженных полотняных костюма и один плащ, на всякий случай. После рассудительной паузы он широко улыбнулся, обнажив набор прекрасных зубов, наполнивший Соланку завистью. – Большая таможенная пошлина, – просиял офицер. – Очень много облагаемых пошлиной предметов". Соланка нахмурился. "Это всего лишь моя одежда. Уверен, вы не заставляете людей платить за то, чем они прикрывают свою наготу". Таможенник прекратил улыбаться и нахмурился куда свирепее Соланки. "Избегайте грубых выражений, пожалуйста, г-н Обманщик, – приказал он. – Тут много того, что не одежда. Видеокамера здесь, и наручные часы, камеры, драгоценности. Большая таможенная пошлина. Если Вы хотите заявить протест, это, конечно, Ваша демократическая привилегия. Тут Свободная Индийская Лилипутия-Блефуску: Силбистан! Естественно, если нужен протест, Вас пригласят присесть в зале для собеседований и обсудить все вопросы с моим боссом. Он освободится очень скоро. Двадцать четыре, двадцать шесть часов". Соланка понял. "Сколько?" – спросил он и заплатил. В местных спрагах сумма звучала солидно, но по-американски составила восемнадцать долларов пятьдесят центов. Таможенник артистично поставил мелом на сумках Соланки большие кресты. "Вы прибыли в великий исторический момент, – высокопарно заявил он Соланке. – Индийский народ Лилипутии-Блефуску наконец поднялся на борьбу за свои права. Наша культура древнее и выше и отныне будет господствовать. Да выживут пригоднейшие, не так ли. Сто лет ни к чему не годные каннибалы-элбы пили грог – каву, глинтвейн, "Джека Дэниелса" и коку, всякое безбожное спиртное – и заставляли нас есть их дерьмо. Теперь они могут есть наше. Пожалуйста: приятного времяпрепровождения".
На вертолёте до Милдендо, расположенного на острове Лилипутия, пассажиры пялились на профессора Соланку столь же недоверчиво, как офицер таможни. Он решил не обращать на них внимания и занялся изучением расстилавшегося внизу пейзажа. Пролетая над плантациями сахарного тростника Блефуску, он заметил посреди каждого поля высокие груды чёрных валунов вулканического происхождения. Некогда индийские рабочие-контрактники, различаемые лишь по номерам, надрывали спины, чтобы очистить эту землю, сооружая каменные груды под безжалостным надзором Австралийских Куламберов и сохраняя в сердцах глубокое возмущение, рождённое от их пота и отмены их имён. Валуны стали символом накопившегося вулканического гнева, пришедшим из прошлого пророчеством индо-лилипутской ярости, чьё действие было видно повсюду. Трясущийся вертолёт "ЛБ Эйр" совершил посадку, к безмерному облегчению Соланки, на до сих пор невредимой бетонной площадке разрушенного Межконтинентального аэропорта имени Голбасто Гью, и первым, что он увидел, оказалось картонное изображение "Командира Акаша", то есть лидера СДС Бабура в маске и плаще Акаша Кроноса. Разглядывая этот образ, Соланка с глухо бьющимся сердцем пытался понять, неужели, предприняв кругосветное путешествие, он повёл себя как глупец, страдающий от безнадёжной любви и политической наивности. Ибо доминирующим образом в Лилипутии-Блефуску – стране на грани гражданской войны, в которой сам президент до сих пор оставался заложником, напряжённое состояние осады не спадало, а события могли повернуться самым непредсказуемым образом в любой момент – оказалось, как он и думал, очень близкое подобие его самого. Глядевшее на него лицо пятнадцатиметровой высоты – обрамлённое длинными серебристыми волосами лицо с дикими глазами и изогнутым луком Купидона ртом с тёмными губами – было его собственным.
Его ждали. Новость о двойнике Командира бежала впереди вертолёта. Здесь, в Театре Масок, оригинал, человека без маски, воспринимали как имитатора: создание было реальностью, а создатель – подделкой! Он словно присутствовал при смерти Бога: умершим богом был он сам. За дверью вертолёта его ждали мужчины и женщины в масках с автоматами. Он молча последовал за ними.
Под немигающими взглядами ящериц его провели в лишённый стульев "зал ожидания", где единственным предметом мебели был разбитый деревянный стол; страдавшие от жажды мухи жужжали, подлетая к влаге в уголках его глаз. Паспорт, часы и авиабилет у него забрала женщина, чьё лицо скрывала маска с изображением его любимой. Оглушённый резкой военной музыкой, непрерывно оглашавшей аэропорт на максимальной громкости через примитивную систему динамиков, он всё же слышал ликующий страх в юных голосах своих стражей – ибо его со всех сторон окружали увешанные оружием повстанцы; в меняющихся глазах гражданских лиц без масок в здании терминала и в нервных телах бойцов в масках сквозили свидетельства чрезвычайной нестабильности положения. Всё это ярко показало Соланке, как далеко он ушёл от своей стихии, оставив за спиной все знаки и коды, устанавливавшие смысл и форму его жизни. Здесь "профессор Малик Соланка" не существует как личность, как человек с прошлым, с будущим и с людьми, которых заботит его судьба. Здесь он только причиняющий неудобство Никто с известным каждому лицом, и если он не сумеет быстро превратить потрясающее сходство в преимущество, его положение ухудшится, что приведёт в лучшем случае к скорой депортации. О худшем случае он отказывался даже думать. Мысль о том, что его могут выслать, не дав приблизиться к Ниле, угнетала достаточно. Опять я голый, подумал Соланка. Голый и глупый. Иду прямо навстречу приближающемуся нокауту.
Через час с чем-то к ангару, где его держали, подъехал австралийский "холден-универсал", и Соланку пригласили – не мягко, но без ненужной грубости – на заднее сиденье. Повстанцы в боевой форме втиснулись по бокам; ещё двое залезли в багажник и сели задом наперёд, высунув винтовки через поднятый люк заднего окна. Проезжая через Милдендо, Малик Соланка пережил сильное "дежа вю" и через мгновение понял, что увиденное напоминает Индию. Точнее, Чандни Чаук, беспокойное сердце Старого Дели, где торговцы точно так же толпятся в беспорядке, где фасады магазинов так же ярко раскрашены, а интерьеры так же резко освещены, где дороги ещё плотнее забиты бредущей, едущей на велосипедах, пихающейся, орущей жизнью, где животные и люди борются за жизненное пространство, и где многочисленные сирены машин день за днём исполняют неизменную симфонию улицы. Соланка не ожидал такой толпы. Более предсказуемым, но не менее нервирующим оказалось ощутимое недоверие между общинами, недружелюбные взгляды, бросаемые друг на друга мужчинами из бормочущих кучек элбов и индо-лилипутов, ощущение жизни в пороховой бочке в ожидании искры. Парадокс и проклятие межобщинной вражды: когда наступит время, убивать тебя придут друзья и соседи, те самые люди, что каких-то несколько дней назад помогали тебе завести грохочущий мотороллер, что с благодарностью принимали сладости, которые ты раздавал, когда твоя дочь обручилась с достойным, образованным человеком. Управляющий обувным магазином, рядом с которым десять с лишним лет работала твоя табачная лавка: этот самый человек выйдет на улицу, приведёт мужчин с факелами к твоей двери и напоит воздух сладким виргинским ароматом.
Нигде не видно туристов. (Рейс в Блефуску на две трети пустовал.) На улицах очень мало женщин, кроме удивительно большого числа женских кадров СДС, и ни одного ребёнка. Многие магазины закрыты и забаррикадированы; прочие опасливо открыты, и люди – мужчины – всё ещё ходят по делам. Однако повсюду винтовки, время от времени раздаётся беспорядочная стрельба. Полиция сотрудничала с СДС в поддержании хоть какого-то закона и порядка; поговаривали, что армия остаётся в казармах, хотя ведущие генералы вовлечены в сложные переговоры, ежедневно и подолгу идущие за кулисами. Переговорщики СДС встречались с племенными вождями элбов, религиозными лидерами, деловыми людьми. "Командир Акаш" по меньшей мере старался произвести впечатление человека, ищущего пути мирного разрешения кризиса. Но гражданская война булькала у самой поверхности. Скайреш Болголам свергнут и пленён, но многие молодые элбы, поддержавшие провалившийся путч болголамитов, зализывают раны и наверняка планируют следующий ход. Тем временем мировое сообщество стремительно двигалось к объявлению Лилипутии-Блефуску самым маленьким мировым изгоем, задерживало торговые соглашения и замораживало программы помощи. В этом Соланка видел свой шанс.
Мотоциклисты эскорта окружили "универсал", подгоняя его к сильно защищённым внешним стенам здания парламента. Ворота открылись, и они въехали, направляясь к служебному входу в задней части центрального комплекса. Кухонный вход, подумал Соланка с кривой незаметной ухмылкой: истинные врата власти. Многие – функционеры, просители – могут входить в большие дома власти через главный вход. Но попасть в служебный лифт под взглядами шеф-поваров и кухарок в белых колпаках, медленно подниматься в кабине без украшений в окружении молчаливых мужчин и женщин в масках: это действительно важно. Появиться в непримечательном бюрократическом коридоре и пройти через несколько всё более скромных комнат – значит идти по настоящей дороге к центру. Неплохо для кукольника, подумал он. Внутрь ты попал. Посмотрим, сможешь ли выбраться наружу с тем, за чем пришёл. На самом деле посмотрим, сможешь ли вообще выбраться.
В конце ряда соединённых между собой пустых задних комнат оказалась комната с единственной дверью. Внутри оказалась уже знакомая спартанская обстановка: стол, два брезентовых стула, лампочка на потолке, шкаф, телефон. Его оставили одного ждать. Он снял трубку и услышал гудок; табличка на аппарате предлагала набрать 9 для выхода на внешнюю линию. Он предусмотрительно отыскал и выучил несколько номеров: местной газеты, американского, британского и индийского посольств, юридической службы. Он попробовал их набирать, но каждый раз слышал записанный на плёнку женский голос, произносивший на английском, хинди и лилипутском: "С Вашего аппарата набрать этот номер невозможно". Он попробовал позвонить в скорую помощь. Неудача. "Набрать этот номер невозможно". То, что мы здесь имеем, сказал он себе, не есть телефон, а только изображение, маска телефона. В точности как сама комната, только надевшая костюм офиса, а на самом деле – тюремная камера. Дверь: без ручки внутри. Единственное окно: маленькое, зарешёченное. Он подошёл к шкафу и вытянул ящик. Пусто. Точно: сценические декорации; его взяли в труппу, но не дали сценария.
"Командир Акаш" появился через четыре часа. За это время остававшаяся у Соланки уверенность почти испарилась. "Акаша" сопровождали два юных Солдата свободы, слишком незначительные для костюмов, за ними в комнату вошли оператор с видеокамерой, звукорежиссёр с микрофоном и – сердце Соланки подпрыгнуло от возбуждения – женщина в камуфляжной форме и маске "Замин из Рийка": скрывая лицо под его же имитацией.
"Это тело, – приветствовал её Соланка, пытаясь звучать легко, – я узнал бы где угодно". Получилось не слишком удачно. "Зачем ты здесь? – взорвалась Нила, потом взяла себя в руки. – Простите, Командир. Приношу свои извинения". Бабур в костюме "Акаша Кроноса" уже не казался удручённым, сконфуженным юношей, памятным Соланке по Вашингтон-скверу. Его лающий голос не допускал возражений. Игра масок, вспомнил Соланка. "Командир Акаш", огромный человек-гора, стал большим человеком в мелком пруду и играл свою роль. Не такую большую, заметил Соланка, чтобы быть свободным от эффекта Нилы. Бабур шагал широко и стремительно, но каждую дюжину шагов ухитрялся наступить на полу обвившего его плаща, из-за чего шея неуклюже дёргалась назад. За минуту в камере Соланки он умудрился столкнуться со столом и обоими стульями. Несмотря на то, что её лицо скрывала маска! Ей всегда удавалось превзойти ожидания Соланки. А он её разочаровал. Теперь посмотрим, удастся ли её удивить.
Бабур уже примерил на себя королевское "мы". "Мы, конечно, с Вами знакомы, – начал он без предисловий. – Кому неизвестен создатель Кукольных Королей? Несомненно, у Вас есть важные причины появиться здесь, – произнёс он, полуобернувшись к Ниле Махендре. Что ж, не глуп, подумал Соланка. Нет смысла отрицать известное. – Нам нужно решить, что теперь с Вами делать. Сестра Замин? Хочешь что-то сказать?" Нила пожала плечами. "Отправить домой, – вяло сказала она потрясшим Соланку равнодушным тоном. – Мне от него никакой пользы". Бабур рассмеялся. "Сестра считает Вас бесполезным, профессор-сахиб. Вы и правда такой? Славно! Значит, можно выкинуть Вас в корзину?"
Соланка начал подготовленную речь. "Я проделал такой долгий путь, – заявил он, – чтобы предложить: позвольте мне быть посредником. Ваша связь с моим проектом не требует комментариев. Мы можем связать вас с массовой всемирной аудиторией, помочь завоевать сердца и умы. Вам это необходимо, причём срочно. Туризм уже мёртв, как ваша легендарная птица Хурго. Если вы потеряете рынки сбыта и поддержку главных сил региона, страна обанкротится за несколько недель, в лучшем случае месяцев. Вы должны убедить людей в справедливости своего дела, в том, что боретесь за принципы демократии, а не против них. То есть за аннулированную конституцию Голбасто. Вы должны придать маске человеческое лицо. Разрешите Ниле и мне объяснить это нашим людям в Нью-Йорке. Считайте это работой pro bono для освободительного движения". Вот как далеко готов я зайти ради своей любви, говорили Ниле его невысказанные мысли. Твоё дело – моё дело. Если ты простишь меня, я стану слугой всех твоих желаний.
"Командир Акаш" отмёл идею напрочь. "Ситуация изменилась, – заявил он. – Другие партии – никчёмные неудачники! – непримиримы. В итоге наши позиции также ожесточились. – Соланка не понимал. – Мы потребовали всей полноты исполнительной власти. Хватит жеманничать. Что нужно Силбистану, так это крепкий парень, лидер. Не так ли, сестра? – Нила молчала. – Сестра?" – повторил Бабур, поворачиваясь к ней и повышая голос; и она, опустив голову, ответила почти неслышно: "Да". Бабур кивнул. "Период дисциплины. Если мы скажем, что Луна сделана из сыра, то из чего, сестра, она сделана?" "Из сыра", – так же тихо повторила Нила. "А если мы скажем, что мир плоский? Какую форму он имеет?" "Плоскую, Командир". "А если завтра мы постановим, что Солнце вращается вокруг Земли?" "Значит, тогда, Командир, Солнце будет вращаться вокруг". Бабур удовлетворённо кивнул. "Отлично! Пусть мир поймёт смысл происходящего, – сказал он. – В Силбистане появился лидер, и каждый должен следовать за ним – или страдать от неизбежных последствий. Кстати, профессор, Вы же изучали историю идей в Кембриджском университете в Англии, не так ли? Так будьте любезны просветить нас относительно весьма спорного вопроса: что лучше – когда тебя любят или когда тебя боятся? – Соланка не ответил. – Ну же, профессор, – поторопил Бабур. – Попытайтесь! Вы способны на большее". Сопровождавшие "Командира Акаша" кадры СДС начали многозначительно поигрывать своими "узи". Бесцветным голосом Соланка процитировал Макиавелли. "Люди меньше задумываются о зле, причиняемом тому, кто заставляет себя любить, чем тому, кто заставляет себя бояться. – Он заговорил воодушевлённее, глядя прямо на Нилу Махендру. – Ибо любовь держится на цепях обязанностей, которые в силу горькой доли человека нарушаются каждый раз, когда затрагиваются его шкурные интересы; но страх держится на боязни наказания, которое тебя не минует". Бабур просветлел. "Молодчина! – хлопнул он Соланку по спине. – Не так уж Вы бесполезны, в конце-то концов! Так, так. Мы подумаем над Вашим предложением. Отлично! Оставайтесь тут. Будьте нашим гостем. В резиденции уже живут президент и г-н Болголам. Вы тоже станете свидетелем первых светлых часов нашего любимого Силбистана, над которым никогда не заходит солнце. Сестра, будь добра, подтверди. Как часто садится солнце?" И Нила Махендра, всегда державшаяся с царственным достоинством, рабски склонила голову и молвила: "Никогда, Командир".
В камере – он перестал считать её комнатой – не было ни постели, ни элементарных туалетных удобств. Унижение было обычным приёмом "Командира Акаша", как показало его обращение с Нилой. Соланка осознал, что его также ждут унижения. Время шло; ему не хватало часов, чтобы его измерять. Бриз увял и умер. Ночь, идеологически невыдержанная, несуществующая ночь, отсыревала, сгущалась и растягивалась. Ему дали миску непонятной мешанины и кувшин подозрительной воды. Он пытался сопротивляться и тому, и другому, но голод и жажда, ставшие тиранами, заставили его есть и пить. После этого он боролся с природой до неизбежного момента поражения. Потеряв силы терпеть, он позорно пописал и покакал в углу, снял рубашку и подтёрся как можно чище. Трудно было не впасть в солипсизм, не счесть деградацию наказанием за неуклюжую, пагубную жизнь. В его образе Лилипутия-Блефуску заново изобрела себя. Её улицы стали его биографией, патрулируемой плодами его воображения и альтернативными версиями его знакомых: здесь появились научно-фантастические варианты Дубдуба и Перри Пинкус, костюмированные и замаскированные инкарнации Сары Лир и Элеоноры Мастерс, Джека Райнхарта и Скай Скайлер, и Моргена Франца. По улицам Милдендо ходят Виславы и Шлинки космического века, не говоря уж о Миле, Ниле и о нём самом. Маски его жизни окружили его и строго судят. Он закрыл глаза, но маски продолжали вращаться. Он склонил голову перед их приговором. Он хотел быть хорошим человеком, вести жизнь хорошего человека, но правда такова: он не смог. Как сказала Элеонора, он предал тех, чьим единственным преступлением была любовь к нему. Пытаясь уйти от тёмной стороны своей личности, от своей опасной ярости, надеясь искупить ошибки процессом самоотречения, капитуляции, он просто впал в другое, ещё более скорбное заблуждение. Ища искупления в создании воображаемого мира, он видел, как его обитатели уходят в жизнь и становятся чудовищами; а самое страшное чудовище носит его собственное виновное лицо. Да, безумный Бабур – его зеркало. Стремясь исправить глубочайшую несправедливость, стать слугой Добра, "Командир Акаш" сорвался с ниточек и стал гротескным монстром.
Малик Соланка сказал себе: я не заслуживаю лучшего. Да случится худшее. Посреди коллективной ярости этих несчастных островов, ярости гораздо большей, гораздо более глубокой, чем мой собственный жалкий гнев, я обнаружил личный Ад. Да будет так. Конечно же, Нила ко мне не вернётся. Я недостоин счастья. Придя посмотреть на меня, она спрятала своё прекрасное лицо.
Когда пришла помощь, было по-прежнему темно. Дверь камеры открылась, и вошёл молодой индо-лилипут с открытым лицом в резиновых перчатках, с рулоном пластиковых пакетов для мусора, ведром, тазом и шваброй. Он быстро и деликатно убрал за Соланкой, избегая взгляда преступника. Закончив, он вернулся с чистой одеждой (светло-зелёной рубахой и белыми пижамными штанами), чистым полотенцем, двумя новыми вёдрами (пустым и наполненным водой) и куском мыла. "Пожалуйста, извините", – сказал он и вышел. Соланка вымылся, переоделся и почувствовал себя лучше. Потом появилась Нила, одна, без маски, в платье горчичного цвета, с синим ирисом в волосах.
Её, очевидно, тяготила мысль, что Соланка стал свидетелем её робкой реакции на издевательства Бабура. "Всё, что я сделала, всё, что делаю, только для истории, – сказала она. – Маска – жест солидарности, способ завоевать доверие бойцов. И потом, знаешь, я тут для того, чтобы смотреть, что они делают, а не для того, чтоб они смотрели на меня. Я видела: ты думал, я прячусь за ней от тебя. Это не так. То же самое с Бабуром. Я тут не для того, чтобы спорить. Я делаю фильм. – Она говорила оправдывающимся, напряжённым тоном. – Малик, – резко сказала она, – я не хочу говорить о нас, ясно? Я впуталась во что-то большое. Моё внимание требуется здесь".
Он согласился, собрался с духом и принял условия игры. Всё или ничего, пан или пропал: другого шанса у меня не будет. Возможно, его нет и сейчас, но она хотя бы пришла навестить, оделась для меня, и это – хороший знак. "Для тебя это стало чем-то куда большим, чем документальный фильм, – сказал он. – Тебя задело за сердце. Ставки слишком велики: тебя сильно тянут выкорчеванные корни. Твоё парадоксальное желание – быть частью того, что ты покинула. И потом, на самом деле я не думал, что маской ты хотела скрыть от меня своё лицо, во всяком случае, я думал не только это. Я ещё подумал, что ты прячешься от самой себя, от решения, которое приняла где-то по пути, перейти границу и стать участницей происходящего. Ты мне не кажешься наблюдателем. Ты слишком погружена. Возможно, это началось с личного чувства к Бабуру, – не волнуйся, это не ревность, по крайней мере, я очень стараюсь этого не допустить, – но я предполагаю, что какими бы ни были твои чувства к "Командиру Акашу", сейчас они куда более неопределённые. Твоя проблема в том, что ты – идеалист, пытающийся быть экстремистом. Ты убеждена, что твой народ, если мне позволено будет употребить столь старомодный термин, пострадал от истории, что он заслуживает того, за что борется Бабур – избирательного права, права собственности, всего реестра законных человеческих требований. Ты считала это борьбой за человеческое достоинство, битвой за справедливость, и искренне гордилась Бабуром, научившим твоих пассивных соотечественников и соотечественниц сражаться за себя. Как следствие, ты старалась не замечать определённого, скажем так, фанатизма. Война – жестокая вещь, и так далее. Некоторые тонкости просто вытаптывают. Всё это ты говорила сама себе, и всё же в твоей голове постоянно звучал другой голос, шептавший то, чего ты не желала слушать: что ты превращаешься в шлюху истории. Ты знаешь, как бывает. Однажды продавшись, потом можешь только торговаться о цене. На какие уступки ты согласишься? На какую степень авторитарной чуши под именем справедливости? Сколько воды ты можешь выплеснуть, не потеряв ребёнка? Так что теперь ты, как ты говоришь, впуталась во что-то большое, оно требует твоего внимания, но вот ещё кое-что: ты зашла так далеко только из-за ярости, внезапно овладевшей тобой в моей спальне в другом городе в другом измерении вселенной. Я не могу точно сформулировать, что именно произошло той ночью, но знаю, что между тобой, Милой и Элеонорой образовался какой-то психический контур обратной связи, и ярость пошла по кругу, удваиваясь и утраиваясь. Она заставила Моргена ударить меня и швырнула тебя через всю планету в руки маленького Наполеона, который, если вылезет из этой заварухи наверху, будет угнетать "твой народ" даже сильнее, чем этнических элбов, главных, во всяком случае в твоих глазах, виновников всех безобразий. Или будет угнетать их так же, но другим способом. Пожалуйста, пойми меня правильно. Я знаю, когда людей уносит друг от друга, они обычно используют непонимание как оружие, намеренно хватая палку не за тот конец, накалывая себя на её острие, дабы доказать вероломство другого. Я не говорю, что ты прилетела сюда из-за меня. Ты всё равно собиралась, так ведь? У нас была чудесная прощальная ночь, и насколько я помню, всё шло прекрасно, пока моя спальня не превратилась в Центральный вокзал. Так что ты так или иначе оказалась бы тут, и все здешние приливы и отливы сказались бы на тебе независимо от моего существования. Но я думаю, что за край тебя толкнуло разочарование в любви. Ты испытала разочарование мной и во мне, то есть в любви, в великой несдерживаемой любви, которую только-только позволила себе начать чувствовать ко мне. Ты только-только начала доверять мне, доверять себе, отпустила себя, а тут принц вдруг оказался отвратительной жабой. Вот что произошло: сочившаяся из тебя любовь испортилась, створожилась, и теперь ты используешь эту горечь, это разочарование и цинизм, чтобы толкать себя в тупик Бабура. Почему бы и нет, а? Если доброта – фантазия, а любовь – журнальная сказочка, почему нет? Хорошие парни финишируют вторыми, победитель получает всё, и так далее. Ты борешься сама с собой, раненая любовь набрасывается на идеализм и утрамбовывает его в покорность. И знаешь что? Это ставит тебя в невозможное положение, когда ты рискуешь гораздо большим, чем жизнь. Ты рискуешь своей честью и самоуважением. Вот он, Нила, твой момент Галилео. Вращается ли Земля? Не говори мне. Я знаю ответ. Но это самый важный вопрос, который когда-либо будет тебе задан, кроме одного, который я задам сейчас: Нила, ты меня ещё любишь? Поскольку если нет, то, пожалуйста, уйди, иди встречай свою судьбу, а я дождусь тут своей, но не думаю, что ты сможешь это сделать. Потому что я люблю тебя так, как тебе надо, чтоб тебя любили. Выбирай: со стороны правды – твой милашка Прекрасный Принц, который по прискорбному стечению обстоятельств оказался одержимой манией величия психованной свиньёй. Со стороны кривды – жирная старая жаба, которая способна дать тебе то, в чём ты нуждаешься, и которой очень нужно то, что ты, в свою очередь, способна дать ей. Может ли правда стать кривдой? Может, для тебя кривда и есть правда? Я уверен: ты сегодня пришла найти ответ, увидеть, можешь ли ты победить свою ярость, как помогла мне победить мою, понять, можешь ли ты найти обратный путь из-за грани. Останься с Бабуром – и он наполнит тебя ненавистью. Но ты и я: мы могли бы просто попытаться. Знаю, глупо делать подобные заявления, когда всего час назад я вонял собственным дерьмом, а ручки на двери у меня нет до сих пор, но тем не менее: я пересёк мир, чтобы сказать именно это".
"Ух ты, – сказала она, выдержав приличествующую случаю паузу. – А я-то считала себя главной болтушкой в нашей команде".
Она выловила в сумочке размягчившуюся от жары шоколадку, и Соланка жадно набросился на еду. "Он теряет доверие, – рассказала она Соланке. – Парнишка, который помог тебе ночью? Таких, как он, много, может быть, почти половина, и почему-то они шепчутся со мной. Пшшш, пшшш. Это так печально. "Мадам, мы порядочные люди. Пшшш. Мадам, Командир-сахиб ведёт себя странно, правда? Пшшш. Пожалуйста, мадам, никому не говорите, что я думаю". Я тут не единственный идеалист. Эти ребята не считают, что шли воевать за плоскую землю или за отмену тёмного времени суток. Они сражаются за свои семьи, и вся эта сырная чушь их нервирует. Поэтому они приходят ко мне и жалуются, и это подвергает меня серьёзной опасности. Совершенно неважно, что я им в действительности советую: быть второй фокальной точкой, конкурирующим центром, уже достаточно опасно. Одной крысы – одного крота – будет достаточно, и, кстати о жабах, да, я люблю тебя, очень люблю. Но вот что я успела заметить до того, как притащила сюда свою команду: армию тошнит от того, что её сделали предметом насмешек. У меня есть сведения об их контактах с американцами и британцами. Ходят слухи, что морская пехота, возможно, уже в Милдендо; на самом деле, я несколько недель чувствовала себя полной идиоткой из-за того, что так на тебя накинулась. У самых территориальных вод – британский авианосец; Бабур даже не контролирует военные аэродромы Блефуску. Если честно, я уже некоторое время думаю, что пора сматываться, но не знаю, как отреагирует Бабур. Одна его половина хочет заняться со мной любовью перед камерами национального телевидения, а другая – избить меня до смерти за то, что вызываю у него такое желание. Так что теперь ты знаешь, почему я на самом деле ношу маску: это почти так же хорошо, как засунуть голову в бумажный пакет; а ты проделал весь этот путь ко мне и попал в логово льва. Думаю, ты должен меня понять. Я занята поисками выхода. Если я смогу поставить нужных Солдат свободы на нужные места, думаю, у нас получится, к тому же у меня есть знакомые в армии, которые хотя бы переправят нас на британский корабль или военный самолёт. А пока буду следить, чтоб за тобой хорошо приглядывали. Я до сих пор не знаю, насколько у Бабура съехала крыша. Возможно, он считает тебя ценным заложником, хотя я ему уже все уши прожужжала о том, что с тобой нечего возиться, ты просто гражданский человек, наткнувшийся на то, чего не понимает, маленькая рыбка, которую он должен бросить обратно в море. Если ты меня немедленно не поцелуешь, мне придётся задушить тебя собственными руками. О, вот так хорошо. Теперь замри. Я вернусь".
В Афинах Фурий считали сёстрами Афродиты. Гомер знал, что красота и мстительный гнев бьют из одного родника. Это одна история. Гесиод, однако, утверждал, что Фурии рождены Землёй и Небом и что их потомство включает Страх, Раздор, Ложь, Месть, Несдержанность, Ссору, Ужас и Битву. В те дни они мстили за кровавые преступления, преследуя тех, кто причинил вред (особенно) своим матерям: Орест, за которым они долго гонялись после убийства им обагрённой кровью Клитемнестры, знал об этом всё. Лейрион, или синий ирис, иногда умиротворял Фурий, но Орест не носил в волосах цветов. Даже лук из рога, данный ему Пифией, Дельфийским оракулом, для защиты от атак, принёс немного пользы. "Змееволосые, собакоголовые, нетопырекрылые" Эринии охотились за ним до конца жизни, лишив его покоя.
Сегодня богини, менее почитаемые, стали более голодными, более дикими, шире раскинули сети. С ослаблением семейных уз Фурии начали вмешиваться в человеческую жизнь. От Нью-Йорка до Лилипутии-Блефуску негде укрыться от хлопанья их крыльев.
Она не возвращалась. За ежедневными потребностями Соланки следили молодые мужчины и женщины. Они принадлежали к числу усталых, замурованных бойцов, которые, боясь собственного лидера, Бабура, не меньше, чем врагов за стенами здания, шли за советом к своей тёмной Афродите; но если Соланка спрашивал про Нилу, они молча жестами показывали "не знаю" и уходили. "Командир Акаш" также не показывался. Профессор Соланка, забытый, находящийся на грани, дремал, громко разговаривал сам с собой, дрейфовал в сторону нереального, болтаясь между сном наяву и приступами паники. Через маленькое зарешёченное окошко он слышал шум боёв, становящийся всё чаще и ближе с каждым днём. Высоко в небо поднимались столбы дыма. Соланка подумал о Леди Бестолковке. "Я бы его дом подожгла. Я бы весь его город спалила".
Акт насилия остаётся неясным для большинства вовлечённых в него. Опыт фрагментарен; причина и следствие, "почему" и "как" отделены друг от друга. Существует только последовательность. Сначала это, потом то. А затем, для выживших, целая жизнь на то, чтобы понять. Штурм произошёл на четвёртый день пребывания Соланки в Милдендо. На рассвете дверь камеры распахнулась. На пороге стоял тот же неразговорчивый молодой человек, – на этот раз с автоматом и с двумя ножами за поясом, – без единой жалобы убравший за ним несколько дней назад. "Побыстрее, пожалуйста", – сказал он. Соланка последовал за ним и снова оказался в лабиринте унылых соединённых комнат, охраняемым бойцами в масках, подходившими к каждой двери так, будто их ждёт мина-ловушка, поворачивавшими за каждый угол так, словно за ним таится засада; и издали Соланка слышал невнятный голос боя, болтовню винтовок, ворчание тяжёлой артиллерии, а надо всем этим – кожаное хлопанье крыльев нетопырей и лай собакоголовой Троицы. Потом его закрыли в служебном лифте, за руку провели через разрушенные кухни и втолкнули в фургон без номеров и окон; потом – долгая пауза. Быстрое движение, остановки по тревоге, повышенные голоса, снова движение. Шум. Откуда весь этот крик? Кто умирает, кто убивает? Что тут за история? Он знал так мало, что чувствовал себя незначительным, даже ненормальным. Швыряемый из стороны в сторону в качающемся, шатающемся фургоне, Малик Соланка громко завыл. Но это, в конце концов, спасение. Кто-то – Нила? – счёл меня достойным. Война стирает индивида, но я спасён от войны.
Дверь открылась; он прищурился от ослепительного света дня. Ему отсалютовал офицер – этнический элб с экзотическими усами в украшенной абсурдными галунами униформе лилипутской армии. "Профессор. Счастлив видеть Вас в безопасности, сэр". Он напомнил Соланке Серджиуса, несгибаемого офицера из "Оружия и человека" Шоу. Серджиуса, который никогда не извинялся. Этого парня явно отрядили сопровождать Соланку, и задание он выполнял живо, вышагивая впереди, как игрушка с заведённой до отказа пружиной. Он провёл Соланку в здание с эмблемой Международного Красного Креста. Принесли еду. Британский военный самолёт ждал его и группу других обладателей иностранных паспортов, чтобы увезти их в Лондон. "Мой паспорт отобрали", – сказал Соланка Серджиусу. "Всё это уже не имеет значения, сэр", – ответил офицер. "Я не могу улететь без Нилы", – продолжал Соланка. "Ничего не знаю, сэр, – сказал Серджиус. – Мне приказано незамедлительно доставить Вас на борт самолёта".
Все сиденья в британском самолёте оказались развёрнуты лицом к хвосту. Заняв назначенное место, Соланка узнал в соседях через проход оператора и звукорежиссёра Нилы. Когда они встали, чтобы обнять его, он услышал дурные вести. "Невероятно, дружище, – сказал звуковик. – Она и тебя вытащила. Потрясающая женщина". Где она. Это всё неважно, твоя жизнь, моя, подумал он. Появится ли она здесь. "Она сделала всё, – сказал оператор. – Организовала Солдат свободы, которых тошнит от Бабура, связалась с армией по коротковолновому радио, обеспечила безопасный проход, в общем, всё. Президента отпустили. Болголама тоже. Ублюдок пытался её благодарить, назвал национальной героиней. Она заткнула ему рот. В собственных глазах она стала изменницей, предавшей единственное, во что верила. Она помогала плохим парням победить, и это её убило. Но она увидела, во что превратился Бабур". Малик Соланка замер и затих. "Армия устала от насмешек, – сказал инженер по звуку. – Они вызвали всех резервистов и пустили в ход старые, но ещё пригодные пушки. Купленные в Штатах много лет назад б/у вертолёты эпохи Вьетнама, миномёты, несколько лёгких танков. Прошлой ночью они окружили правительственный комплекс. Но Бабур не беспокоился". Оператор показал серебристую коробочку. "Мы засняли всё, – сказал он. – Она организовала невероятный доступ. Просто немыслимый. Он не верил, что они используют тяжёлую артиллерию против здания парламента, и уж во всяком случае пока он держит заложников. Насчёт здания он ошибся. Недооценил их решимость. Но заложники были ключом, и Нила открыла этот замок. Мы вчетвером вышли вместе. А потом появился второй путь, который она устроила лично для Вас". После этого наступило молчание. Что-то жуткое повисло между ними ярчайшим светом, но оно было слишком ослепительным, чтобы смотреть на него. Звуковик зарыдал. Что случилось? – наконец спросил Соланка. Как вы могли её бросить? Почему она не сбежала вместе с вами к безопасности? Ко мне? Оператор потряс головой. "То, что она сделала, – промолвил он, – разорвало её на части. Она предала его, но не могла бежать. Это было бы дезертирством под огнём". Но она же не солдат! О Боже. Боже. Она журналист. Она что, не знала этого? Зачем ей нужно было переступать эту проклятую линию? Звукорежиссёр обнял Соланку за плечи. "Она должна была кое-что сделать, – сказал он. – Весь план бы не сработал, если бы она не осталась". "Чтобы отвлечь Бабура", – глухо произнёс оператор, и вот оно, самое худшее. Отвлечь его: как? Что это значит? Почему именно она? "Вы сами знаете, как, – сказал звуковик. – И знаете, что это значит. И знаете, почему именно она". Соланка закрыл глаза. "Она передала Вам вот это", – говорил оператор. Вертолёты и тяжёлые орудия с благословения освобождённого президента Голбасто Гью дырявили лилипутский парламент. Бомбардировщики сбрасывали свою ношу. Здание взрывалось, крошилось, горело. Грязный дым и клубы каменной пыли вздымались высоко в воздух. Три тысячи резервистов и передовые отряды штурмовали комплекс: пленных не брали. Завтра весь мир проклянёт эту безжалостную акцию, но сегодня она должна свершиться. Где-то среди руин лежали мужчина, надевший лицо Соланки, и женщина, надевшая своё собственное. Даже красота Нилы Махендры не властна изменить траекторию миномётного огня и бомб, смертоносными рыбками ныряющих сквозь воздух. Иди ко мне, шептала она Бабуру, я – твой убийца, я – могильщик собственных надежд. Иди сюда и дай мне увидеть, как ты умрёшь.
Малик Соланка открыл глаза и прочёл записку. "Профессор-сахиб, я знаю ответ на твой вопрос. – Последние слова Нилы. – Земля движется. Земля вертится вокруг Солнца".
– 18 –
Издалека голова мальчишки всё ещё казалась золотистой, хотя подраставшие волосики были потемнее. К приближающемуся четвёртому дню рождения жёлтые волосы почти исчезнут. Под ярким солнцем Асмаан со всей силы гнал трёхколёсный велосипед по наклонной тропинке Вересковой пустоши. "Посмотли на меня! – кричал он. – Я плавда еду очень быстло!" Он подрос, дикция улучшилась, но его по-прежнему украшал самый яркий плащ – сияние детства. Мать бежала, чтобы не отстать от него, длинные волосы выбивались из-под широкополой соломенной шляпы. Чудесный апрельский день в разгар эпидемии ящура. Непопулярное правительство лидировало во всех опросах, и премьер-министра, Тони Озимандию, казалось, шокировал парадокс: как, мы вам не нравимся? Но это же мы, ребята, мы хорошие парни! Люди, люди: это я! Малик Соланка, пришелец из древней земли, смотрел на сына, укрывшись в дубовой роще и безропотно позволяя чёрному лабрадору обнюхивать себя. Пёс отошёл, установив, что для его целей Соланка непригоден. Пёс был прав. В данный момент Соланка был мало к чему пригоден. Внешний мир для него пропал.
Морген Франц не бежал. Он вообще не бегал. Близоруко щурясь, издатель ковылял вниз по склону к ожидавшим его женщине и ребёнку. "Ты видел, Молген? Я очень здолово катался, плавда? Что папа скажет?" Привычка Асмаана всегда говорить во весь голос доносила его слова до укрытия Соланки. Ответ Франца был неслышен, но Малик без труда воссоздал текст. "Гораздо лучше, Асмаан, дружище. Просто прекрасно". Старые глупости хиппи. К чести своей, мальчик нахмурился. "Но что папа скажет?" Соланка почувствовал лёгкий прилив отцовской гордости. Молодец, мальчуган. Напомни этому буддийскому лицемеру, кто есть кто.
Для Асмаана Вересковую пустошь – или, по крайней мере, Кенвуд – населяли волшебные деревья. Одним из таких зачарованных мест был огромный упавший дуб с дрожащими в воздухе корнями. В другом дереве, с дуплом у комля, жили книжные создания, с которыми Асмаан вступал в ритуальный диалог каждый раз, проходя мимо. Третье дерево служило домом Винни-Пуху. Рядом с Кенвуд-хаузом раскинулись пышные кусты рододендрона, где жили ведьмы, а упавшие ветки превращались в волшебные палочки. Скульптура Хепуорт служила священным алтарём, а слова "Барбара Хепуорт" входили в лексикон Асмаана с самого начала. Соланка знал и каким путём пойдёт Элеонора, и как проследовать за маленькой группой, оставаясь незамеченным. Он не был уверен, что готов быть замеченным, не был уверен, что готов к своей жизни. Асмаан не хотел ехать в гору и просил, чтобы его пронесли следующий кусочек дороги. Старая лень, укреплённая привычкой. У Элеоноры слабая спина, так что мальчика взял на плечи Морген. Вечная тема диалога Соланки и Асмаана. "Папа, мозно я поеду на моих плечах?" – "На твоих плечах, Асмаан. Скажи: на твоих плечах". – "На моих плечах". Вот идёт всё, что я люблю на этой земле, подумал Соланка. Я только посмотрю на него чуть-чуть. Просто посмотрю на него вот отсюда.
Он снова ушёл от мира. Даже проверка голосовой почты давалась тяжело. Мила вышла замуж, Элеонора оставляла краткие, жалкие сообщения об адвокатах. До развода осталось рукой подать. Дни Соланки начинались, проходили, заканчивались. Он отказался от арендуемой квартиры в Нью-Йорке и снял номер в Кларидже. Как правило, он выходил только для того, чтобы впустить уборщиц. Он не связывался с друзьями, не звонил по делам, не покупал газет. Рано возвращаясь, он неподвижно лежал в удобной кровати с широко открытыми глазами, прислушиваясь к шуму далёкой ярости, пытаясь расслышать умолкнувший голос Нилы. На Рождество и Новый год он вызывал комнатную прислугу и смотрел тупой телевизор. Эта экспедиция на такси на север Лондона стала его первым настоящим выходом за несколько месяцев. Он далеко не был уверен, что увидит мальчика, но Асмаан и Элеонора были людьми привычки, и предсказать их движения не составляло особого труда.
Был праздник, поэтому на Вересковой пустоши шумела ярмарка. На обратном пути к дому на Уиллоу-роуд – со дня на день его должны выставить на продажу – Асмаан, Элеонора и Морген шли по привычным аллеям мимо всегдашних палаток. Соланка заметил, что Асмаан потеплел к Францу: смеялся с ним, задавал вопросы, его рука то и дело исчезала в огромном волосатом кулаке Дяди Морга. Они вместе залезли в грузовик, Элеонора щёлкала фотоаппаратом. Когда Асмаан прислонил голову к куртке Моргена, в сердце Малика Соланки что-то оборвалось.
Элеонора заметила его. Он неспешно шёл вдоль сектора для метания кокосов, она посмотрела прямо на него и застыла. Потом резко дёрнула головой, а её рот безмолвно, но очень выразительно произнёс "нет". Нет, сейчас не время; после такого долгого перерыва мальчуган испытает слишком сильное потрясение. Позвони мне, показала она губами. Перед тем, как встретиться, надо обсудить, как, когда, где и что следует сказать Асмаану. Малыша надо подготовить. Соланка предвидел такую реакцию. Он отвернулся и увидел надувную крепость. Ярко-синюю, синюю как ирис, с пружинистой лестницей сбоку. Поднимаешься по лестнице до мягкого бортика, соскальзываешь, кувырком летишь по широкому упругому склону и, наконец, прыгаешь и прыгаешь, сердцу на радость. Малик Соланка заплатил и скинул туфли. "Эй, проходи-ка, – закричала огромная женщина-смотрительница. – Только для детей, приятель. Взрослым нельзя". Но он был слишком быстр для неё: в развевающемся на ветру длинном кожаном пальто он вскарабкался по неустойчивой лестнице, оставив внизу изумлённых ребятишек, и принялся, возвышаясь над пружинистым краем, скакать и орать что есть духу. Из него вырывался жуткий необъятный шум, рёв Преисподней, крик мучений и потерь. Но он прыгал сильно и высоко; ничто не могло заставить его остановиться или замолчать раньше, чем обернётся маленький мальчик, раньше, чем он заставит Асмаана Соланку услышать себя, несмотря на громадную женщину и собирающуюся толпу и открывающую рот мать и мужчину держащего мальчика за руку и прежде всего отсутствие золотой шляпы; и Асмаан повернулся и увидел сверху отца, своего единственного настоящего отца, летающего там, где небо, "асмаан", небо, заставляя появиться, как по волшебству, всю потерянную любовь и швыряя её в небо, словно выдернутую из рукава белую птицу. Его единственный настоящий отец летал как птица, жил под огромным синим сводом единственного рая, в который когда-либо мог поверить. "Посмотри на меня! – кричал профессор Малик Соланка, и фалды его кожаного пальто хлопали, как крылья. – Посмотри на меня, Асмаан! Я прыгаю очень хорошо! Я прыгаю выше и выше!"
Салман Рушди. Ярость
© Copyright: Александр Андреев, 2009
Свидетельство о публикации №209062401095
Свидетельство о публикации №209062401095
Рецензии
Вам огромное спасибо, Катя, за добрые слова!
Переводить чудесного писателя - не труд, а наслаждение :)
Александр Андреев 04.11.2010 22:01 Заявить о нарушении
Переводить чудесного писателя - не труд, а наслаждение :)
Александр Андреев 04.11.2010 22:01 Заявить о нарушении