Кое-что о моей жизни

Я решила написать обо всем что было и будет. Писать так, как я думаю и как мысли мои текут, забиваемые клавишами клавиатуры. Точка силы - в настоящем моменте. Вероятно- он уже наступил. Попробую вспомнить с чего началась моя жизнь? Почему-то это воспоминание предстает передо мной в образе тени на асфальте от прозрачного целлофанового пакета, который я держу в руке. Я иду с отцом в кафе, в которое мы ходим по воскресеньям есть мороженное. Я иду, мне года четыре, и смотрю на эту тень и вижу и слышу только эту тень  - прозрачную, легкую, зыблемую. Меня охватывает чувство объемности существования. Я боюсь смерти, и эта тень заставляет меня думать и думать о ней. Я скукоживаюсь и висну в руке отца. Я чувствую его непонимание, его далекость...Началось все с этого високосного года. Раньше я никогда особо не задумывалась о его трагическом смысле, несущем с собой смерть в больших количествах производных.
Взросление мое как-то незаметно оттягивалось, даже при существующих фактах жизненной стойкости в череде трагических обстоятельств. А потому, просуществовав в этом мире до двадцати шести лет, я не достигла никакого положения в этом обществе, и соответственно не обзавелась никакими полезными знакомствами, а то и просто ценными связями, так необходимыми для обеспечения собственной значимости. Находясь сегодня на пороге своей зрелости, я не ощущаю и не хочу этой жизни и не сделала ничего почему эта жизнь могла бы меня хотеть.

Почему-то человеку хочется, чтобы время быстрее прошло или ушло. Помните, как в «Алисе в стране чудес»? Алиса сказала, что хорошо бы убить время, и на нее зашикали, уверив, что время не любит, когда с ним так обращаются. Убивают время чаще всего на рабочем месте. Хотелось бы правда добавить - на нелюбимом рабочем месте. Вот так и получается, что время всегда тем или иным образом оказывается убитым. Убитым в ожидании кого-то или чего-то, в ожидании своего взросления, в бесконечном ожидании каких-либо перемен в своей жизни... Так стоит ли потом удивляться, что оно так быстро вышло?

Год 2004 в детстве представлялся мне космической эрой. Казалось, что звездолеты будут вовсю "бороздить межгалактическое пространство" и летать на них будет так же просто, как ездить на электричках или летать на самолетах. К тому же, если представить, что Уэллс, Азимов и Брэдбери захватывали мое воображение хрониками дней давно минувших – действие там происходило в 1990-х годах 20-го столетия, становится понятным почему 21 век виделся мне гротескным будущим кибернетического мира.

Мои родители в советское время выбрали себе поистине реалистичные профессии, идущие в ногу со временем – ядерную физику и инженерную кибернетику. Детство мое прошло среди огромных гудящих машин, изрыгающих перфоленты и перфокарты, и прокручивающих на своих мониторах бесконечные миллиардные столбцы цифр. До сих пор, я не знаю и не понимаю, что они делали, но это и были прародители нынешних персональных компьютеров, которыми теперь пользуется любой 3-х летний ребенок. Так что получается прогресс все равно налицо.

Однако нашему поколению, родившемуся в 70-х годах, пришлось изрядно деформировать все свои представления о представлениях. Помимо того, что пришлось жить сразу в двух столетиях и двух тысячелетиях, так еще и в двух исторических эпохах. Советское детство и юность сменились постсоветским разломом не только страны, но и собственным разломом уже зрелой личности. На этих обломках мы и пытались построить нечто, напоминающее собственный путь.

Родилась я на территории огромной общей страны СССР, в республике Узбекистан. Сейчас смешно слышать от людей вопросы о твоей национальности. После распада Союза произошло удивительное преломление в сознании людей, живущих в России. Им казалось, что русские живут только в России, а соответственно в Узбекистане - только узбеки, в Армении - армяне, в Казахстане - казахи и т.д. Почему, при этом они забывали о том, что, когда-то все это была одна большая межнациональная страна? Непонятно. В общем, все сводилось к глупому вопросу - а ты узбечка? Иногда мне действительно хотелось ответить – да. Потому как русской среди этих русских я себя уже не чувствовала.

Вспоминая тот мир, я вижу только огромный диск солнца и покрытые его лучистой дымкой, горы.
Место, чарующее и, уносящее в самое сердце земли. Про такие места говорят - здесь я хотел бы провести остаток своих дней. Цветущие сады - волнующие душу и горы - полет фантазии. Это мое детство. Отец и я. Велосипед. Крутые спуски, моя штанина застревает в спицах колеса, и вот мы уже падаем вниз, в разнотравье, смеясь от зудящей боли разодранных коленок. Вот я валяюсь в маках. Огромном поле красных маков. Стрекотание кузнечиков в траве, трели цикад и тихое потрескивание травы от снующих вокруг ящериц. А над всем этим огромный купол неба. И, несмотря на этот огромный звенящий мир, тишина. Такая легкая и объёмная. Крикни, и звук твоего голоса повиснет в воздухе маленьким электрическим разрядом...

Случилось так, что в то время отец мой отошел от ядерной физики и сделался партийным деятелем. В связи с этим отца часто переводили в разные населенные пункты страны для восстановления там процветания и местного управления. Так мы исколесили всю Ферганскую долину. Отец часто брал меня на осмотры районных владений, где мы останавливались в маленьких мазанках из глины, юртах у подножия гор и горных речушек, ели плов, манты, казы и пили вкуснейший кумыс. Там все было так просто: люди, собаки, бараны, лошади, горы... Они пропитали меня насквозь едким дымком горящего саксаула и ночными руладами лягушек.

Большой же город поглотил меня, раздавил и оставил щемящее чувство тоски по ушедшему вечному лету...
Мы все жили утопической мечтой - жить в Москве. Мы верили в эту сказку. Нам ее не хватало. В 2001 году мы приехали за ней. Но было уже слишком поздно.
Трап самолета колыхнулся, и темные фигурки, копошившиеся на нем, обдало холодом хвойного леса.
…А где-то там позади, за тысячи километров, остались ленивый горячий ветер, обжигающие руки, ароматные лепешки…”Свежий патыр, хонум, сомса!” - узбечка, кудахтая расхваливает свой товар. Разворачивает одеяло, в котором сохраняется тепло и запах курдючного сала.
Навруз - праздник весны и новой жизни. Карнаи трубно звучат в чирикающем воздухе. Кружатся лепестки урюка, а на рассвете первые проросшие зерна пшеницы превращаются в густой сладко-терпкий сумалак.
Весна осталась за горами. Узбечки с тазиками, пузатые автобусы, мангалы с вечно дымящимися палочками шашлыка… Плов, шурпа, наполняющие влекущим запахом базары с их тележками и погонщиками, зычно выкрикивающими: "Пушт, пушт!", - все это закружилось и унесло ветром, настойчиво бьющимся в пустые глазницы нового дома в городе твоей мечты - Москве.

"Восемь минут шестнадцатого"

Я смотрела на электронные цифры часов,
Время расплывалось, переворачивалось,
но не поворачивалось вспять…
Я бы все отдала за возвращение назад…
Но цифры смогли только перевернуться-
на часах было восемь минут шестнадцатого…

2004 год начался тихо, что само по себе уже не предвещало ничего хорошего. И первым в списке этого високосного года был мой кот.

Кот, который прожил со мной четырнадцать лет. Когда он появился на свет, мне было тринадцать. Сейчас мне почти двадцать семь. Да уж, наверное, я знала, что это когда-нибудь случится - ведь кошачий век меньше нашего. Но тогда мне казалось, что я буду взрослым человеком, и восприниматься это мною будет как должное.
Что с ним случилось? Я не могу точно сказать. Все доктора, взглянув на эту живую мумию с пергаментной кожей и свалявшейся в зловонные комки, некогда блиставшей своей белизной, шерстью, единодушно твердили - он свое отжил, усыпить. От этих слов, мой разум разрывался на части. Я думала только об одном - его надо спасти. Накупив инъекций и витаминов, я пыталась ввести их в уже непослушное тело. Но мышцы не реагировали, а кожа, под иглой издавала звук рвущейся бумаги. Он увядал - отказали почки. Минуты, часы, дни он засыхал, превращаясь в бумажное, безликое, постоянно напоминающее о боли, нечто.

От слез глаза мои распухли и покрылись корочкой, я вспоминала: Самый большой, сильный и красивый кот в округе. Белый, пушистый, ангорский мачо. Как он сражался! Как приходил домой, усеянный следами своих боевых сражений… Как мы ездили все вместе за тысячи километров на нашем Уазике на Иссык-Куль и даже купались вместе… Как я зарывалась в его шерсть, и плача, поверяла ему все свои девичьи тайны… Как мы спали вместе в одной кровати и во сне толкались, отвоевывая себе большее место… Как много операций он пережил на своем веку и перед каждой, вцепившись в меня глубоко когтями, заглядывал мне в глаза, ища там поддержки и защиты…

Как я иду поздно вечером домой, после свидания, и подходя к дому, начинаю звать его – Юи, Юи… Теплая ночь, тишина, только стрекочут сверчки и лягушки в арыках, и вот, из глубины сада с вишневыми деревьями появляется белое пятно, оно неотступно следует за мной в тени, и возле подъезда с радостным кличем несется ко мне. Мы вбегаем на второй этаж, мы рады друг другу, мы рады тому, что мы дома. Это ощущение объединяет нас - он мурлычет, а я обнимаю его… и так повторяется бесчисленное множество раз…

Я знаю, почему мне так больно теперь с ним расставаться. Юи для меня – мое детство, моя юность, моя теплая, щедрая родина, оставшаяся где-то далеко… Мои оставшиеся там же мечты… Мое ощущение семьи – мама, папа, братишка и наш единственный кот, все вместе, собирающиеся вечером за большим круглым столом…

Они ушли, как теперь уходит от меня мое маленькое, теплое, осязаемое и живое существо – воспоминание моей прошлой жизни…

Он умер 9 февраля 2004 года.

Когда стоишь возле самой черты, перестают существовать прошлое и будущее,
и каждый миг расценивается как хронологическое событие. Сказать: нет или да?
Бросить все или начать заново? Повернуться, чтобы уйти или броситься навстречу?
И везде, где нет ответа КАК ПОСТУПИТЬ, - Я, именно я, сейчас, в этот миг,- "маленький Бог".

В моей жизни принятие решений происходит зачастую под влиянием действующих в этот миг эмоций. Обдумывание же решений превращается в тягостную задачу, решить которую не представляется возможным, потому как сомнение заставляет тебя бросаться из одной крайности в другую. А так, как этому нет конца, то такое обдумывание превращается в настоящую душевную и физическую пытку.

В свои девятнадцать лет, я, как и многие молодые люди, решила, что жить дальше не стоит. Разочаровавшись в своей первой любви и жизненных стремлениях, под напором обуревавших меня чувств, побросала в стакан всю упаковку таблеток «Солпадеина», поставила на столик у кровати и ушла в ванную, дабы приготовится уже затем "уснуть вечным сном". После принятия душа уверенности моей не поубавилось, и залпом выпив стакан с уже растворившимися в воде таблетками,я заснула. Проснулась я на следующий день от яркого солнца все в той же комнате, в своей постели. Поразившись упрямости и выносливости своего организма, я принялась размышлять над случившимся. Истина оказалась намного проще моих измышлений о божественной природе произошедшего.

Моя мать, видя мои подростковые терзания, умудрилась заметить мое состояние в этом стакане с таблетками, и просто напросто поменяла мне тот стакан на другой с обычной водопроводной водой. Подмены я разумеется не заметила, и в результате проснулась на следущее утро как ни в чем не бывало. Сообщила мне мать об этом не сразу, а уже по истечении какого-то времени, но я с того момента почему-то покончить с собой больше не пыталась. Хорошо, если в жизни дается такой шанс. Понятное дело, что тогда уже после и сейчас мне кажется это ужасно глупым.

Именно тогда жизнь моя поменялась. Из девицы с лакированной челкой в мини-юбке на высоченных каблуках, уверенной в своей неотразимой сексуальности и влиянии своего бюста и смазливого личика на мужчин, я превратилась в девочку-подростка, с косичками, в красных кедах, потертых джинсах и аляповатой майке. Такая я нравилась себе больше.

Ташкент
Ассоциации выдают банальную метафору- город хлебный. И между прочим, хлеб там действительно необыкновенно вкусный. Его делают там кирпичиками, с такой хрустящей, высокой, поджаристой сверху корочкой. Купишь такую буханочку прямо на хлебопекарне в ближайшей махалле и пока идешь к дому отламываешь по кусочку ароматные мякиши.

А как пахнет город Ташкент? Его наполняют ароматы ясных вечерних сумерек, остывающей после знойного полуденного солнца земли, сушеной травы и политых из шланга пыльных асфальтовых дорожек. Пыль на асфальте собирает воду в причудливые катышки, которые разбегаются вокруг, как выползающие к вечеру тараканы и сверчки. Я люблю этот город. Здесь прошла моя юность и беззаботные студенческие годы.

В Ташкент мы переехали в 1987 году. Что и говорить, это была столица, и потому ехала я сюда не без трепета перед большим современным городом. Школа в которую меня определили полностью состояла из детей военных, которые принадлежали высшим чинам Туркестанского Военного округа. Освоиться среди них было не так-то просто. Все они заправски щеголяли зарубежными рюкзаками, пеналами, ластиками, ручками и карандашами, но самое головокружительное – жевательными резинками Bubble Gum со всевозможными вкладышами. Вкладыши собирали все. Некоторые являлись счастливыми обладателями целых марочных альбомов, пестрящих изображениями автомобилей из Turbo, приключениями Красной и Синей шапочек, Микки Мауса, Дональда и Биг Бабелло. На вкладыши можно было играть. Делалось это так: Вкладыш клали на ровную поверхность и били по нему ладошкой так, чтобы он перевернулся обратной стороной вверх. Если это происходило - это называлось «взял» вкладыш, если же нет, вкладыш доставался другому. В результате таких игр, вкладыши становились истертыми, ветхими и абсолютно гладкими, и даже ценились как-то больше, чем новенькие хрустящие на развороте вкладыши.

Со слегка выцвевшей фотографии класса, где все, как один в школьной форме, на меня смотрит лунеподобное существо, выделяющееся из всего класса лишь отсутствием белого фартука, манжет и воротничков, специально надеваемых в торжественных случаях. Я тогда жила в другом мире, где такие вещи, как школа с ее распорядком и правилами, не оставляли ярких впечатлений и реальности происходящего. Намного интереснее было жить в книжном мире и мире кошек.

Читала я постоянно, ловко влезая на книжные стеллажи, покачивающиеся под моей тяжестью. И ничего не было в этом мире интереснее папиной библиотеки. Начав читать, я уже не могла остановиться, и, выждав, когда родители уснут, пристраивала книгу на падающую из-за приоткрытой двери туалета, полоску света. И так всю ночь, свесившись с кровати, я жила самой разнообразной жизнью, дававшей волю моему несовершенному детскому телу постигать все новые, неизведанные миры.

Однако, скорость глотания книг, пугала моих родителей, и они запрещали читать мне, выгоняя меня на улицу. Мир детей был полон жестокости. И я даже и не пыталась войти в него, предпочитая углубиться в сад с задней стороны дома, который скрывал не только меня, но и множество кошек. Этот кошачий мир был полон своих горестей и радостей. Здесь были брошенные котята, которых я с упоением выхаживала, покалеченные животные, над которыми я проливала целые потоки слез, пытаясь вылечить или хоть как-то помочь им, слепые кошки, коты без хвостов с подпаленными усами, серые кошки-Машки, дающие бесчисленные потомства, успешно пожираемые большими котами или истребляемые мальчишками. Здесь я чувствовала себя своей. Когда приходили мальчишки, я пряталась высоко на деревьях. Из-за густой листвы они не могли меня видеть, зато уж я видела все. Обычно они гоняли кошек палками или стреляли по ним из рогатки. Я боялась их также как, и разбегающиеся по кустам кошки.

Кроме всего прочего, во мне постоянно жило чувство собственной неполноценности и непригодности для этой жизни. Я боялась людей, боялась того, что они могут увидеть меня, и потому ходила с опущенной головой, смотря только себе под ноги. Это было, в общем – то, и неплохо, с одной стороны. Так я видела гораздо больше. Много ли людей смотрят себе под ноги? Находила я много всего интересного. Бусинки, булавки, монетки, фантики, обрывки писем, носовые платки... Потом я представляла себе, кто мог их потерять. Будучи от природы небрезгливой, я отстирывала платки от желеобразных соплей, и собирала в коллекцию. Бусинки, брошки, оторванные бляшки и прочую мишуру я пришивала к сумкам, юбкам или делала из них ободки и заколки для волос. Письма тоже были отрывком чьего-то мира. Однажды я нашла целую коробку писем. Это была настоящая сокровищница. Уединившись, я долго читала их, чувствуя себя подглядывающей или укравшей чей-то секрет. Я постоянно вздрагивала, боясь быть пойманной врасплох. Это были письма мужчины, сидевшего в тюрьме к своей жене. Они были даже не распечатаны. Видимо он совершил много неправильных поступков и теперь просил прощения, вспоминая светлое прошлое, хотел все исправить... Та, кому они были адресованы, даже не захотела их читать. А я вот плакала... Конечно, я не могла ничего знать, но письма были такие искренние и грустные. Такой вот кусочек чьей-то человеческой жизни.

Больше всего на свете я тогда не любила сдавать бутылки из под кефира и покупать на вырученные деньги кефир. Почему-то мне было ужасно стыдно идти с позвякивающими бутылками в магазин, и я поступала следующим образом: постояв в подъезде положенное время, возвращалась, с видимым вздохом констатируя, что кефира в магазине не было, а отдел приема посуды был закрыт. Не помог даже идущий в то время на телеэкранах детский популярный фильм «Гостья из будущего», где главный герой постоянно фигурировал с авоськой таких вот пустых бутылок из под кефира.

Когда мне было лет пять, мама купила мне сланцы. И я наивно полагала, что ходить в сланцах на босу ногу также стыдно, как ходить без трусов. Посему я надевала сверху носки, а потом уже сами сланцы. Ходить, конечно, было не совсем удобно, да и белые носочки тут же стновились черными, покрываясь бесчисленными дырками и колючками. Потом мама долго не могла понять, что же случилось с моими носками. Она ведь не видела, как я в подъезде украдкой надеваю их поверх сланцев. Но объяснять мне ненужность моих действий было бы бесполезно.

А еще мы в детстве любили жевать краску. Вокруг в то время строилось много домов, и покрытые свежей краской скамейки, двери, козырьки являлись для нас источником этого драгоценного материала. Почему-то мне больше всего запомнилась синяя краска. К тому же и пахла она одуряюще, так что пройти мимо было просто невозможно.

Вокруг нашего дома было полно арыков доверху набитых головастиками. Потом они превращались в полулягушек. Но лягушками они там не задерживались. Поэтому казалось, что головастики - они сами по себе там живут. Причем всегда. Однажды, я, потеряв траекторию, с разбегу бухнулась в один из них. Сконфуженно потирая ушибленные места, я помчалась домой, и, запершись в ванной, долго выковыривала головастиков и тину, забившихся под одежду. Мне тогда казалось, что головастики прилипли к моему телу навсегда.

В детском саду я не общалась ни с кем. Можно сказать, я занимала созерцательную позицию. Уединившись где-нибудь в уголке, я наблюдала за играми, драками, ссорами остальных детей. Больше всего мне нравились игры. Сама я никогда не принимала в них участия, считая себя абсолютно неинтересным игроком. Единственным ребенком, с кем я могла общаться была девочка Даша. Она также не любила шумных игр и общества, и подолгу просиживала перед муравейником, наблюдая за муравьями. Однажды она предложила мне пойти с ней. Оказалось, что она отрывает у муравьев попки и ест их. «Попробуй, они кисленькие и очень вкусные»- уверяла она. Но мне почему-то так не казалось. Признав для себя, ее немного того, я старалась с ней больше не общаться. Кроме того, она выдергивала из книжек страницы и также пыталась съесть их. Возможно, ей не хватало каких-то витаминов.

В детстве у меня были длинные волосы. Мама туго затягивала их в косичку или две, да так, что глаза в прямом смысле становились раскосыми. В школе косички превращались в настоящее орудие пыток. Мальчишки дергали их, что было сил, сами косички цеплялись за соседнюю парту и пробегающих мимо школьников, так что когда я приходила домой, голова зудела, и косы долго не хотели распускаться, как будто слившись воедино с натянутой кожей головы. Поэтому, однажды, набравшись храбрости, я решила избавиться от них. Углубившись в сад позади дома, я просто отрезала эти косички чуть выше плеч. Понятное дело, что когда, я их распустила, волосы казались не подстриженными, а "погрызанными" на разную длину. Пришлось с повинной идти домой, и просить маму выровнять их. В результате, я стала обладательницей чудненького каре и удивленных моей перемене взглядов одноклассников. Наверное, где-то в это время я поняла, что перемены в жизни подвластны мне самой. Тогда и началось мое открытое общение с обществом, не принесшее, однако ничего, кроме непонимания.