Посылка с фронта

                http://www.proza.ru/2009/06/18/750               
      
       Те три августовских дня промелькнули, как одна секунда, и папа уехал в Горький за своими «тормозами отката»; как прошло прощание с ним, я не запомнил – просто был полон им, и ничего больше не существовало. Он обещал снова побывать у нас на обратном пути на фронт, но в первом же письме из Горького написал, что заехать не удастся. Всегда его письма были «нам», мы читали их вместе с мамой и свои тоже посылали вместе, а это мама вдруг спрятала и только сказала, что он не приедет. Письма от папы стали приходить ещё реже. Раньше мы ней всегда много говорили о нём, а тут она стала больше шептаться с тётей Ларой и иногда снова плакала, а мне стало больше попадать за различные шкоды. Не сразу, но мне стали понятны причины. Хотя, как понятны? Понимание-то сначала было мальчишеское!
       Оказывается из случайного разговора с папиным ординарцем, мама поняла, что на фронте у папы, вроде бы, была ещё женщина; возможно, ординарец даже и не заметил, как он предал своего командира. А мама, оскорблённая, написала папе во след в Горький роковые слова «к нам не возвращайся»… В ответе папа отчитал её за то, что не поговорила с ним лично, поверила слухам. Этот ответ ещё больше оскорбил маму, и стало ясно, что до  конца войны ситуацию письмами не разрешить. Обо всём этом я тогда даже не подозревал, весь был полон состоявшейся встречей и узнал только через много-много лет, когда я уже давно говорить не «папа» а «отец»...
     Незадолго до Нового 45-го года мы с мамой принесли с почты большой ящик, папину посылку с фронта. Когда посылку дома распечатали, мама сразу заплакала. Много позже она сказала, почему - оказывается, она восприняла эту чёрную бумагу, как символ их чёрных отношений с папой.
     Но я поначалу не понял причину слёз. В посылке было столько всего! Во-первых, шесть удивительных картонных коробок, поверхности которых были сплошь залиты воском или стеарином. Это, оказывается, были сухие пайки американских солдат. Внутри каждой коробки, помимо разных консервов (с припаянным специальным ключиком для открывания!), были коробочки джема, лярда, пакетики яичного порошка и совсем непонятные вещи.  Как оказалось, это были пакетики растворимого кофе, пластинки жевательной резинки. Были даже зубочистки и салфетки для вытирания губ! И одна такая большущая картонная коробка полагалась одному солдату на один раз – на завтрак, обед или ужин… Уму непостижимо, какое богатство! У них, американцев, полевых кухонь, что ли, нету?
        Был ещё в посылке совершенно новый чёрный мундир эсэсовца, из материала которого можно было пошить массу самых разных вещей для меня и для мамы; на всех его пуговицах были эти противные фашистские знаки, свастики. Был настоящий термос (до этого я не знал, что такое «термос») - в нём кипяток сохранялся с вечера до самого утра, и это было удивительно! Были отличнейшие американские солдатские ботинки из толстой кожи и на толстой кожаной подошве для Дедуся. Он их немедленно назвал «танками» и любовно ухаживал за ними каждый день; после неоднократной замены износившихся подмёток и подковок, они служили ему целых тринадцать лет - до самой его смерти. А вот аккуратные сапожки для меня, сшитые фронтовым сапожником по мерке, увы, оказались малы, их пришлось продать. Всё это богатство было упаковано в плотную чёрную бумагу.
      Посылка маму не обрадовала, и она время от времени снова начинала плакать, тётя Лара ругала её, Бабуся успокаивала, но всё было напрасно.
      А Дедусь радовался термосу. До самого лета, до конца занятий в школе он каждое утро наполнял его кипятком и, не скрывая удовольствия, засовывал в свой старенький портфель к тетрадкам и учебникам - им пришлось немного потесниться. Но, где-то в начале июня (война уже закончилась!) мама попросила меня отнести термос приехавшей на время из Москвы маме Лены Цинцинатор. На время. «Не стукни его где-нибудь!» – предупредила она меня, и я, сказавши «сам знаю», выскочил из дома. Тротуар, вернее, полосу для пешеходов вдоль домов от проезжей части отделял ряд деревянных столбиков, я всегда по пути в школу «случайно» задевал по ним портфелем. И в этот раз сам не заметил, как привычно стукнул по ближайшему столбику тем предметом, что был у меня в руках. И по следующему  тоже. И по следующему… Ленина мама рассыпалась в благодарностях за принесённый термос, моя же состроенная скромная гримаса означала: мне-то что – я просто выполнил поручение!
      Вечером мы уже сели пить чай, как вдруг на пороге нашей кухни я снова увидел ленину маму. Смущаясь и извиняясь, она сказала, что термос-то оказался разбитым. Очень быстро мама вытянула из меня подробности моего «странствия» с поручением: «стучал?» - «стучал!». Больше всех был огорчён Дедусь.
      И не помню, когда и откуда Дедусь принёс домой этот холщёвый мешочек серо-зелёных зёрен. Все им очень обрадовались - это был кофе. Какими путями и откуда в захолустный Касимов во время войны смог попасть этот продукт! Я смотрел на эти зёрна, пробовал их на зуб. Жёсткие какие-то. Бабуся, помешивая, жарила их на отмытой сухой сковороде, той самой, на которой всегда жарились «чёртики». По кухне поплыл особый, ни с чем не сравнимый дух. И мы все - и Клименки были тут - все принюхивались и обсуждали событие. Тётя Лара принесла большую кринку молока; она не обращала внимания на пересуды соседок (как же – учительница, а  ухаживает за коровой!), ей собственные дети были важнее чужих мнений. Интересно, что сам процесс «кофепития» я надолго и напрочь забыл, а вспомнил о нём только, прочитав в начале семидесятых «Убить пересмешника» Харпер Ли. Там описывается, как главная героиня по имени Глазастик пила кофе: ей налили несколько капель кофе в стакан молока. Не так ли было и у нас?

                http://www.proza.ru/2009/11/05/956