Канун actus fidei

В пыточной воняло. Несмотря на то, что прислуга в этом крыле не нуждалась во взысканиях  - уборка сего помещения сама по себе вселяла пожизненное желание работать как следует. А еще - съёжиться и не отрывать взгляда от носков собственных башмаков. Никогда.
Даже хромой  поломойщик Реми, отродясь не сказавший слова длиннее, чем из пяти букв, раз – два от силы в году хмурящий низкий лоб   –  даже он вынужден был добрухать свою невзрачную тифозного вида жену только сзади. Иногда, когда Паола поворачивалась к нему лицом, Реми еле сдерживаясь и путаясь в портках, бежал во двор ,где  его долго и судорожно выворачивало вечерней кашей со шкварками и пивом. Потом он возвращался в дом и бил Паолу.
 В пыточной просто немилосердно воняло. Причем траве во дворе Реми не снилось  и сотой доли того, чем именно.  Поломойщик приходил последним  - пол ведь моют в последнюю очередь -  усердно елозил он ветошью по плитам, чередующим решетчатые квадраты стоков и изучал носки собственных стоптанных башмаков из грубой свиной кожи, хромал от стола к столу, гремя ведром – эти звуки, казалось, гладили стены камеры, и стены эти ,казалось, вздымались  - так вздымается грудь умирающего в последние минуты, когда агония уже покинула его тело, но жизнь ещё теплится в нём. Эти стены были седы от звуков, наполнявших их  в дневное время.
Конечно, Реми ни о чем подобном не думал – он контактировал с окружающим миром более на уровне основных физических ощущений, нежели умозрительных. Он твёрдо знал две вещи –  первое: в пыточной ужасно воняло;  и второе:  нельзя смотреть в дальний правый угол.
 В дальнем правом углу, обычно что-то висело. Отцы Святой Ордалии ценили своих мастеров в первую очередь за умеренность  - те могли поддерживать жизнь в том, что оставалось от тел по пять,  а то и по десять дней. Всё зависело от степени тяжести преступления.
  В тот вечер Реми было передано странное приказание – вместо того чтобы по окончанию уборки запереть пыточную и отнести ключ в сторожевую комнату, ему было велено провести там ночь. Никто ему, конечно же, не объяснил , что молодой лютеранин , такой фанатичный , заставивший мастера шесть дней усиленно изощряться - уже были опасения ,протянет ли он до казни – неожиданно этот парень вместо воющих проклятий, завыл о милосердии, поклялся в публичном покаянии на auto de fe .Неизвестно, довылся ли он самостоятельно, либо помогло ходатайство родственников при дворе, деньги …но суть заключалась в том, что завтра его должны были нести на площадь, где  восторжествовал бы в который раз – непреложно и справедливо – кровавый Божий суд. И совершенно невероятным был факт согласия на последнюю милость молодому протестанту. Даже более невероятным, чем сама просьба – позволить провести последнюю ночь пред казнью в компании угрюмого поломойки. Хотя, надо сказать,  потеря рассудка была нередким довеском к метаморфозам, происходящим с любым угодившим в застенки Медина дель Кампо.
 Возможно, если бы обо всём этом сообщили Реми, у него не тряслись бы сейчас поджилки, но кто отчитывается перед уборщиком. И Реми, ковыляя в конец восточного крыла, звенел внутри не тише своего старого ведёрка.
 В пыточной воняло палёным -  «врачеватели» к завершению операций обычно не имели более другого способа остановить потерю крови – слишком страшны были повреждения.
Тогда развороченные раны прижигали  раскалёнными пластинами. От этого приходили в сознание все, оглашая стены животным воем. Механики ,поговаривают,  в спешке занимались конструкцией железных кляпов.
 Реми толкнул окованную медью дверь, не прерывая исследования башмаков Было относительно тихо,  лишь из треклятого правого угла доносилось что-то сродни дыханию  - хриплое и свистящее. Слуга мысленно чертыхнулся, всю дорогу коридором он прошел в надеждах на то, что парень испустил дух. Что страшного в трупах? Мертвец и мертвец. Реми предпочел бы провести ночь по соседству с горой убитых, чем с говорящим этим.
 Ведро жалобно звякнуло, становясь на  пол, от обязанностей поломойщика никто не освобождал. Если обычно Реми  работал неспешно из-за хромоты, то сейчас он ещё и  намеренно по-черепашьи орудовал тряпкой, наивно надеясь занять себя этим до утра.  Пол был преимущественно в бурых подтёках – у ножек гарроты, у ведьминого стула и колыбели…лишь вокруг  водного ложа пятен не было, там  Реми и присел передохнуть – оставалась половина зала.  Он прислушался к хрипу, доносящемуся из угла, вспомнил ,как в первый вечер – за пять до этого, когда у несчастного ещё были руки и ноги, дал ему украдкой напиться. Что его тогда дёрнуло – сам не знал, возможно, парень был похож на мальчонку Реми, которого семь лет назад сожрало поветрие.
- Подойди.
Реми передёрнуло. Эти постоянно оставляли пытаемым языки, на случай признания или отречения. Только произносящих губ практически не было, поэтому слово вышло, хоть и неожиданно внятным, но неестественным.
- Аcercarse! – надрывно прохрипел лютеранин во второй раз.
Реми обречённо поднялся и поковылял в конец зала, не подымая головы. Остановился в двух шагах от источника голоса в смятении.
- Не нужно …смотреть, - донеслось из угла – просто помоги…там ножи…возьми любой. Прошу.
- Нельзя – Реми хорошо представлял,  что его ждёт  - и не только его, но и Паолу найди  утром мастер «чужого» мёртвым.
- Прошу…- прошелестел голос, слышно было, что ему с трудом даются слова…- деньги, четыре тысячи реалов, в пригороде Севильи, под полом заброшенного дома ,где спальня, Лоренцо… - помоги…я ведь не  признаюсь завтра и они снова…снова…больно… -  сухой всхлип .  Реми, словно на чужих ногах подошел к столу, взял с тряпицы самый обычный мясницкий нож и вернулся в угол. Так он стоял с ножом в руке, тяжело дыша не в такт хриплым прерывистым вздохам лютеранина. А потом поднял голову.

 ***
Было время меж четырьмя и пятью, когда утро ещё не блекло серо, но и ночь уже не    густа. Черным абрисом выделялась хромающая фигура на дороге. Он и думать забыл о виденном – неестественно вытянутое дыбой туловище, кастрированное, лишенное конечностей -  говорящий исполосованный кусок мяса с ослепшим от боли взглядом. – был теперь просто куском.  Мертвец и мертвец.
 Реми проверял поминутно рукоять ножа в кармане. Добравшись до хижины в посёлке, вздохнул облегчённо и тихо вошел внутрь. Присел на край лежанки, погладил по голове спящую Паолу –  почти красивую в неверном рассвете – и быстро резанул ножом по горлу. Тени делали кровь черной, как бархат, которого отродясь не видели стены лачуги.
Со спокойной душой   Реми встал и пошел на задний двор,  к поросшему травой холмику земли. Присел на корточки, провёл рукой по грубо сколоченному деревянному кресту – крохотному, всего в фут высотой. 
«папа,больно..»
 Реми вдруг показалось, что он умный. Впервые за сорок шесть лет жизни он чувствовал, что жил для чего-то, не жрал и пил, не бездумно елозил тряпкой по запятнанным плитам пыточной.
«больно …пожалуйста…пап..»