Персональное дело

История, которую я хочу рассказать, произошла через несколько лет после окончания института. Мои бывшие сокурсники, теперь уже молодые инженеры, работали на разных предприятиях. Довольно большая группа моих однокашников, в том числе и я, попала в научно-исследовательский институт «Электроприбор».
Утром, часов в десять, неожиданно в лаборатории, где я тогда работал, появился один из них, мой близкий товарищ Аркадий. Он был явно чем-то взволнован. «Выйдем, надо поговорить», – сказал он, и мы вышли в курилку. История, которую он мне поведал, могла бы показаться смешной, если бы не возможные и совсем не смешные события, которые за ней могли последовать.
В это время Аркаша писал диссертацию, и весь был в творческом процессе. Работал он тогда в отделе программирования.

С юных лет Аркадий пребывал в твердой уверенности, что его дела самые важные в мире и волнуют окружающих граждан точно также. Это заблуждение было причиной громадного числа его неудач. Кроме этого заблуждения, проявляющегося, как правило, в некотором высокомерии по отношению к окружающим, он был рассеян и не придавал особого значения таким, на его взгляд, пустякам, как сказать «здравствуйте» при входе куда-либо или «до свидания», соответственно, при выходе. Из вышесказанного нетрудно понять, что уже через несколько дней пребывания на новом месте работы отношение окружающих к нему назвать хорошим было трудно. Мы, его друзья, знали, разумеется, все его слабости, но знали и то, что он умный, добрый и очень хороший человек, надежный друг, поэтому его фанаберия и хвастовство вызывали у нас только смех.

Аркаша работал в отделе программирования недавно, но уже успел создать себе достаточно проблематичную репутацию. И тут вдруг пришло время Ленинского зачета. Сегодняшний читатель, очевидно, понятия не имеет, что это за зверь такой, поэтому придется остановиться на этом подробнее. Мы находимся с вами в конце 1960 годов, расцвет «эпохи застоя». От былой «оттепели» ничего не осталось. Все гайки снова закручены. Те, кому не нравится, или сидят в местах не столь отдаленных или молчат. Разумеется, всякие Парткомы, Комитеты комсомола и т.д. изображают бешеную деятельность. Причем само время таким образом фильтрует людей, что в этих выборных органах оказываются, преимущественно, демагоги, карьеристы и просто бездельники, конечно очень активные и изобретательные. Именно такие ребятки собрались в Бюро комсомола в отделе моего друга. Ленинский зачет – это был такой экзамен, который должны были пройти все комсомольцы. На нем задавались вопросы о политической жизни в стране, об истории комсомола и все в таком роде.

Аркашу спросили, сколько орденов у комсомола. То, что он об этом понятия не имел, было бы еще полбеды, но этот «большой ученый» сказал, что он пишет диссертацию, и у него нет времени заниматься всякими глупостями. Это было сказано сильно и вовремя. Надо еще заметить, что Аркаша заикается и говорил эту гениальную фразу долго. Комсомольцы побагровели, позеленели, и все им стало ясно. Но это был еще не конец. Когда они успокоились, главный комсомолец спросил у Аркаши, в каком состоянии находится отдельская доска новостей науки и техники. Для Аркаши этот вопрос был таким же загадочным, как и первый, но ему ласково напомнили, что пару месяцев назад ему, как аспиранту, было дано комсомольское поручение отвечать за эту самую доску, которая висела при входе в отдел. Аркаша об этом факте что-то такое смутно помнил, но в силу большой занятости наукой даже ни разу к доске этой не подошел, поэтому не знал что ответить, хотя и чувствовал, что пора бы что-нибудь сказать. Возникла пауза, которую с загадочно-торжественным видом прервал тот же главный комсомолец, предложивший всему бюро, вместе с «подсудимым», пройти к доске и проверить деятельность Аркадия в натуре. Около доски было некоторое оживление. Народ с радостным интересом что-то там читал. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что на абсолютно пустой доске науки и техники в центе приколота одна статья, вырезанная из какого-то журнала. Статья была посвящена современным достижениям в протезировании мужского полового органа! Судя по сияющей роже главного комсомольца, он-то, в отличие от юбиляра, ее уже видел (а может, и сам приколол). Статью немедленно сняли, и главный комсомолец предложил продолжить заседание бюро. Оно было недолгим. Бюро единогласно проголосовало за исключение Аркаши из комсомола. Ему было сказано, что он теперь свободен, а о дате комсомольского собрания отдела, где будет рассматриваться его персональное дело, его известят. Гон из комсомола по тем временам означал автоматическое лишение допуска к закрытым материалам, а это, в свою очередь, означало гон из аспирантуры и т. д. Вот эту душераздирающую историю мне и рассказал Аркаша около курилки.

Несмотря на трагедийное звучание рассказа, на меня напал такой дикий хохот, что я долго не мог успокоиться. Аркадий, как ни странно, ничего смешного в этой истории не видел. Когда я успокоился и начал размышлять, освежая в голове свой большой институтский опыт комсомольского аппаратчика (как ни как секретарь факультетского бюро), ничего толкового, что могло бы помочь моему товарищу, мне в голову не пришло. А как известно от слоненка из мультика, если чего-нибудь не знаешь, то «надо с кем-нибудь посоветоваться». Посоветоваться было с кем. На четвертом этаже этого же здания института работал еще один наш однокашник Володя. Он был в институтском прошлом еще больший комсомольский волк, чем я, да и вообще умный мужик. Пошли к нему. Володя выслушал Аркадия с непроницаемым и важным видом, а затем обрушился на него с обвинительной речью, смысл которой сводился к тому, что ребята из бюро абсолютно правы и позор комсомольцам, не знающим, сколько орденов у комсомола и т. д. Я также, как и Володя, был весьма искушен в этой демагогической чепухе и, перемигнувшись незаметно с Володей, добавил жару. Аркашка был раздавлен. Он посмотрел на нас изумленными глазами и спросил:  «Вы что, правда так думаете?» Тут мы решили, что показательные выступления, необходимые нам для восстановления формы, а Аркаше, чтобы он понял, что имеет дело с профессионалами, можно было заканчивать. И уже в спокойной и доходчивой форме мы объяснили нашему ученому, что мы на самом деле думаем о комсомоле, партии и вообще текущем моменте. Наш друг был поражен после второго объяснения не меньше и смог только сказать: «Ну вы и сволочи». Это нас нисколько не обидело, даже наоборот.

Не хотелось бы, чтобы и у читателя сложилось такое же впечатление обо мне и Володе, как у нашего наивного друга. Аркадий, в отличие от меня и Володи, был всегда человеком абсолютно аполитичным. Его интересовали наука, искусство, женщины, разумеется. Политика ему была абсолютно безразлична. Я и Володя, напротив, начинали в ЛИТМО как искренние, идейные комсомольцы. Наша институтская юность совпала со временем «оттепели», конец 1950-х, начало 1960-х. Мы чувствовали кожей этот ветер перемен и пытались тоже что-то делать. Мы были романтиками. Но шли годы, мы взрослели и прозревали, и уже к окончанию института отчетливо поняли лживость и лицемерие этой власти, и этой партии, и этого комсомола. Мы, конечно, не были диссидентами, но понимали многое. Однако, чтобы помочь Аркаше в данном конкретном случае, надо было тряхнуть стариной и вспомнить те глупости, которые мы когда-то говорили искренне и которые были нам нужны теперь для борьбы с противником. Вот что означали потрясшие Аркашу наши с Володей показательные выступления.

Итак, прелюдия закончилась, и мы с Володей приступили к планированию операции по спасению нашего друга. Первым и необходимым условием проведения ее проведения было добиться разрешения, чтобы мы присутствовали на комсомольском собрании отдела. У Володи были хорошие отношения с секретарем комитета комсомола НИИ, он взялся за это дело и довольно быстро получил согласие комитета. Теперь надо было думать о наших конкретных действиях на собрании. Распределили роли. Володя должен был в своем выступлении убедить присутствующих, какая огромная потеря для советской науки случится, если Аркадия вытурят из аспирантуры. Моя задача была более лирическая. Мое выступление должно было разбудить в комсомольцах, в основном, конечно комсомолках, чувство сострадания и жалости к заблудшему подсудимому, посвятив их в действительно невеселые обстоятельства жизни Аркадия. Дело в том, что отец Аркаши умер очень молодым, и мать одна тянула семью, где, кроме Аркаши, были еще его младшие брат и сестра. Возможное крушение его только начинающейся карьеры для семьи было бы просто трагедией.

Итак, через несколько дней собрание состоялось. Было сразу очевидно, что устроителями было задумано нечто особенное, поскольку кроме комсомольцев отдела, присутствовали члены комитета НИИ, представители партбюро и начальство сектора и отдела. Собрание открыл секретарь бюро отдела, парень с плакатным лицом. Он обрушил на голову нашего друга шквал обвинений в халатности, безответственности, пренебрежении к коллективу. Обвинение было столь страстным, что, если бы комсомольский вожак вынул из кармана наган и застрелил Аркашу, все бы его поняли. После него выступал член комитета, который повторил слово в слово речь предыдущего оратора, но более спокойно и подтвердил, что рекомендация бюро отдела исключить Аркашу из рядов абсолютно справедлива. Создавалось ощущение, что ничего изменить не удастся, но мы были обязаны попытаться. Я взял слово первым. Речь моя была адресована девочкам. Я вообще не говорил по сути дела. Я давил на эмоции изо всех сил. Рассказал про Аркашину маму, которая работает от зари до зари, чтобы без мужа вытянуть троих детей, об их подвальной квартире на улице Жуковского, где такой холод, что даже летом ходят в валенках. И вроде как что-то в атмосфере стало меняться. Глаза некоторых девочек увлажнились, они вздыхали. Я закончил просьбой подойти к данному делу с осторожностью, потому что проще всего выкинуть человека, а может не поздно дать ему шанс исправить ошибки. Как только я сел, сразу же выступил Володя, который наплел с три короба о том, как Аркадий работал в студенческом научном обществе, когда мы вместе учились в ЛИТМО, что было абсолютным враньем, какой он увлекающийся и погруженный в науку человек, и только этим и можно объяснить те глупости, которые он наговорил на Ленинском зачете. В заключение Володя сказал, что если они Аркадия исключат, то перекроют дорогу, возможно, крупному ученому, который может принести большую пользу предприятию. Наверно кто-то выступал еще, точно не помню. Собрание шло к концу и пока все складывалось не здорово.

Наконец, слово взял начальник отдела Вадим Александрович Васильев, человек в НИИ весьма авторитетный. Мы трое помнили Васильева еще по вузу. На третьем курсе он преподавал нам  теоретическую механику и тихо надеялись, что он нас тоже вспомнит, мы были неплохие студенты. Однако начало его выступления было для нас ушатом холодной воды.
Тот град обвинений, с которого начал Васильев, абсолютно затмил выступление первого комсомольского вожака. Это был водопад. Результатом могло быть только повешение или четвертование. Он начал фортиссимо, но постепенно темп и громкость речи начали уменьшаться, и вдруг прозвучало главное: «но товарищи», и далее мудрый Вадим Александрович начал откручивать ситуацию в другую сторону. Он прекрасно использовал все, что услышал из наших с Володей пламенных речей, но у него это выглядело гораздо убедительней и, наконец, отметив, что, конечно, все будет решать собрание, он закончил, предложив все же ограничиться строгим выговором, и дать возможность Аркаше исправиться. Собрание проголосовало за это предложение почти единогласно. Мы победили. Аркашка был спасен.