Аттракцион

По дороге на работу, прямо на эскалаторе метро, мне внезапно стало плохо. Сначала грудь словно бы обхватили ледяные обручи, полностью лишив меня возможности дышать, и в сердце моё вонзилась тонкая острая раскаленная игла. В глазах поплыл туман, застилая всё окружающее, и как-то резко, словно в испортившемся телевизоре, исчезли шум поездов и рокот многоголосой толпы. Почти одновременно с этим пропали и все неприятные для меня ощущения. Впрочем, всё это длилось какие-то мгновения. Я не успел ни упасть, ни вскрикнуть, боль ушла, не оставив, казалось бы, ничего. Эскалатор опустил меня к станции и, сдавливаемый в толпе, я протиснулся к перрону. Вот тут-то и началось.
Из тоннеля, с диким грохотом и воем, слившимися в демоническую музыку, усиленную пронзительным лязгом и визгом тормозов, вылетел поезд. Вместо обычных фар на его передней панели были установлены мощные авиационные прожекторы, моментально ослепившие стоящую на платформе толпу. Послышались испуганные крики, по стенам и потолку станции заметались беспорядочные тени. В довершение всего из-под колёс поезда брызнули веером во все стороны яркие, обжигающие искры. Толпа отшатнулась.
Поезд затормозил неожиданно быстро. Ещё секунду назад казалось, что он проскочит-таки мимо станции, а сейчас он уже стоял неподвижно, слегка покачиваясь с боку на бок на мягкой гидравлической подвеске. Но это был далеко не обычный поезд, к которому мы все привыкли. Вагоны были открытые, без крыши, а низкие стены их были расписаны страшными, безобразными рожами – чертями, драконами, монстрами и прочей нечистью. Да и сиденья стояли не вдоль вагонов, а поперёк, и были снабжены блестящими металлическими поручнями-фиксаторами, какие применяются в аттракционах. Все вагоны были пустыми, да и среди потенциальных пассажиров, недоумённо и безмолвно сгрудившихся вдоль платформы, желающих занять место в этом поезде не замечалось.
Общее замешательство продлилось несколько секунд, не более. Откуда-то из-за спин пассажиров выбрались к поезду странные молодые ребятки в синей униформе с золотыми пуговицами, похожие друг на друга, как две капли воды. Они тут же разбились на пары и стали, выхватывая из толпы то одного, то другого человека, насильно усаживать их в странные вагоны, несмотря на ожесточённое сопротивление и возмущённые вопли жертв. Я в ужасе попытался спрятаться в толпе, пробиться к выходу, но мне это не удалось. Две пары крепких, жёстких и горячих рук схватили меня за предплечья и буквально выдрали из толпы. Очень странные это были руки – помимо их явно нечеловеческой силы, они просто источали жар, обжигая меня даже сквозь плотную кожаную куртку. Конечно, я не мог оказать им никакого сопротивления. Меня грубо швырнули на мягкое, обшитое дорогим бархатом, сиденье вагона и защёлкнули пружину фиксатора, придавив мне руки и полностью лишив возможности двигаться. Когда один из униформистов, задвигая поручень, наклонился ко мне, я успел заглянуть ему в глаза и тут же в страхе отвернулся. Глаза у него были жёлтые, кошачьи, но в них совершенно не было зрачков. В то же время они не были и слепыми – где-то внутри, глубоко под черепной коробкой, утыканной жёсткой щетиной чёрных, как будто проволочных волос, горел жаркий, неугасимый и жестокий огонь, и отблески этого огня оживляли жуткие его глаза, пробиваясь наружу. Я подумал, что в темноте эти глаза, наверное, светятся ровным, бесстрастным светом, освещая окружающее пространство, но проверять свою догадку мне почему-то не хотелось. Вообще мне не хотелось бы встретиться с этими существами в темноте. Не знаю почему, но я сразу решил, что несмотря на огромное сходство этих существ с людьми, они таковыми не являются.
Все эти мысли молнией сверкнули в моём мозгу, и тут же исчезли, так как посадка на удивительный поезд уже была закончена. Нет, все места так и не были заполнены, но по какому-то, никем не замеченному, сигналу униформисты прекратили свою работу и, выстроившись вдоль вагонов, встали по стойке «смирно». Оставленная в покое толпа, отойдя на некоторое расстояние от поезда, с нездоровым любопытством ожидала продолжения этой дикой сцены, но тут её настигла ещё одна неприятность. Раздался пронзительный злобный свисток локомотива, и униформисты, один за другим, стали вспыхивать, взрываться мощными факелами, взвивающимися до потолка станции и оставляющими на нём жирные, чёрные потёки сажи. Жар факелов был нестерпим, и в толпе наконец-то началась паника. Люди, давя друг друга, бросились к выходу. Крики, брань, стоны, всё смешалось с рёвом огня взрывающихся факелов. Прижатый к сиденью, я бессильно наблюдал за происходящим на станции, и лишь только поэтому и заметил, что поезд наш начал движение – не было ни толчка, ни звука включающихся двигателей, ни вибрации. Впрочем, в подобной какафонии звуков, царившей на станции, их было бы весьма затруднительно заметить.
Поезд практически мгновенно набрал скорость, ибо в очередной тоннель он уже не въезжал, а влетал. Я чувствовал мягкую, но тяжёлую ладонь ускорения. Нежно вдавившего меня в красный бархат сиденья. Но потока воздуха, встречного ветра, который должен был, по идее, сопровождать такую скорость, не ощущалось. Кроме тяжести не ощущалось абсолютно ничего – ни звука, ни движения. Я осознавал, что поезд, должно быть, мчится с сумасшедшей скоростью сквозь тьму, только экстраполируя его поведение на станции. Понемногу на меня снизошло какое-то странное равнодушие, спокойствие, безразличие. Я зажмурил глаза, что, впрочем, никак не изменило моих ощущений, ибо я и до этого ничего не видел, и постарался расслабиться, что мне с успехом и удалось.
Но спустя какое-то время… Годы?... Минуты?... Мгновения?... Не знаю, не могу оценить… Где-то в глубине моего мозга… А может быть наяву?... Стали зарождаться какие-то смутные образы, расплывчатые фигуры, какие-то отрывочные кадры, сценки, ещё непонятные, но уже чем-то странно знакомые. Они наплывали друг на друга, мешая мне разобраться в них, но стоило мне на какую-то долю секунды зафиксировать своё внимание на одной из них, как все остальные стали тут же таять, уступая место в сознании той одной, которая была случайно (СЛУЧАЙНО ЛИ?) выбрана мною. Картина наливалась цветом, звуками, ощущениями, как бы всасывая меня внутрь себя. Меня тянуло туда, я чувствовал, что моё место там, в этой картинке, сценке, образе, как хотите. Не снаружи, в качестве зрителя, а там, внутри. И вся эта картина – это я. Не в силах сопротивляться этому ощущению, я открыл глаза, и оказался сидящим на корточках на бетонной дорожке, возле огромного деревенского дома. Локоть левой руки моей был разбит, рассечён,  кожа разошлась, и в этом разрыве я мог видеть красную свою плоть. Кровь ещё не пошла, даже боли я не чувствовал. Пока было только страшно. Но страх мой заглушался неестественно ярким ощущением летнего тепла, покоя окружавших меня огромных деревьев, нежным пением птиц, медвяным запахом цветов и трав… Я помнил всё это, но почему? … Что это было?... И тут меня осенило – ведь это же я, я разбил локоть, на дорожке возле бабушкиного дома…Но ведь было очень, очень давно, ещё в детстве… Тогда мне было не более пяти лет… Так давно… Я вспомнил, что произойдёт сейчас… И это произошло. Из раны на локте хлынула кровь, и всё моё маленькое тело пронзила резкая, кажущаяся нестерпимой, боль. И слёзы уже полились из моих глаз, и рёв, вызванный болью и острой жалостью к самому себе, готов был вырваться из моего рта. Но тут, сам не знаю почему, я впервые в жизни смог и захотел подавить его. Ведь я мужчина, а мужчины не плачут. И я почувствовал невероятную гордость, когда мне удалось успокоиться, не заплакать, не зареветь, а достойно вытерпеть… Ну, пускай только боль.
Насладиться этой картиной мне не удалось. Мне так хотелось оглянуться вокруг, ещё раз вдохнуть, впитать в себя весь этот маленький, но такой ласковый, нежный и добрый мир моего детства – несколько домов, деревьев, немного неба и солнца, трав и птиц, ту микроскопическую часть Вселенной, которая в памяти разрастается в огромную Страну Детства, но всё потемнело, как-то изменилось, стало вдруг страшным и непонятным, даже отталкивающим… Но это тоже был МОЙ мир, мир моих детских воспоминаний, но мир ночной, зловещий, пугающий, когда за каждым знакомым кустом в заросшем саду таилось какое-то неизвестное чудовище, никогда мною не виданное, но от того ещё более страшное. Они, эти чудовища, таились в саду, и как бы я не пытался увидеть их, освещая кусты и деревья тонким лучом карманного фонарика, они оставались неуловимы. Они перебегали от укрытия к укрытию, мгновенно исчезая, если на них падал лучик света, но не бесследно, они тут же появлялись в других, ещё более укромных уголках сада. Они постоянно замышляли что-то омерзительное и гадкое, и шуршали в темноте, переговариваясь шёпотом и тихо хихикая, потирая тоненькие цепкие паучьи лапки и, ухмыляясь, скалили тонкогубые ротики, наполненные несколькими рядами острых маленьких зубов.
Но темнота взорвалась ярким, слепящим, искрящимся всеми цветами радуги белым светом. Кажется, я даже вскрикнул от неожиданности и боли в глазах. Мне захотелось зажмуриться, но глаза мои и так оказались закрытыми. Все эти картинки возникали прямо в моём мозгу. Но слабое пощипывание лёгкого морозца, запах свежевыпавшего снега и чистейшего воздуха быстро привели меня в порядок, и вот я уже с интересом вглядываюсь в новую картинку, жадно впитывая в себя все её звуки, запахи и цвета… Здесь зима…какое-то огромное заснеженное поле вокруг… Но нет, нет, это не поле огромно, это просто я слишком мал, почти микроскопичен, ибо я узнаю уже всё окружающее – это просто пашня за бабушкиным домом, зимой, естественно, пустующая. И вон там, где весёлые визги и какая-то возня, там катаемся на лыжах я и мой брат. Едем мы ещё плохо, ещё не умеем, скорее не скользим по лёгкому пушистому снежку, а шагаем по нему, маленькие, неуклюжие, часто проваливаясь и падая. Встаём неловко, подолгу барахтаясь в сугробах, но всё это доставляет нам огромное, неизъяснимое, удовольствие. Но почему я вижу себя со стороны? Вот я иду навстречу сам себе, всё ближе и ближе. Я с жадностью вглядываюсь в приближающегося ко мне маленького, худенького мальчика, одетого в кургузое серенькое, в полосочку, пальто, синюю вязаную шапочку, и до носа обвязанного красным шарфом. На ногах у него валенки и лыжи, несовременные – широкие, деревянные, тяжёлые, на мягких ременных креплениях. Но он рад и этому. Ему весело и хорошо. Я с трудом различаю на его лице те черты, благодаря которым он потом станет мною. Я почти не узнаю его, хотя и знаю, чувствую, что это – я. Он подходит почти вплотную и вдруг замечает меня. Его и без того большие серые глаза ещё больше расширяются. Он с удивлением смотрит прямо на меня, и, обернувшись к брату, кричит:
- Костик, смотри, тут какой-то лилипутик!
Он хочет схватить меня рукой, но я испуганно вскрикиваю, и прыгаю куда-то в сторону, в темноту, лишь фара моего мотоцикла слабо освещает дорогу впереди. Когда едешь ночью и нет вокруг встречных машин, то иногда создаётся впечатление, что не мотоцикл движется по шоссе, а сама серая асфальтовая лента мчится тебе навстречу, наматываясь на бешено вращающиеся колёса. И твоё дело – лишь успевать держать руль так, как нужно. Но я не могу удержать дорогу, в прыгающем луче света несутся мне навстречу ветви кустарника, я слышу хруст, рёв мотора, собственный раздирающий крик, удар и боль, бесконечная боль и вдруг снова темнота, темнота, летящая мне навстречу, с где-то там, далеко впереди, яркая точка света. И я лечу к ней, словно падая в бесконечном вращающемся колодце, и я размахиваю руками, пытаясь схватиться за всё ускользающие стены колодца, остановить это падение, но мне это не удаётся. Я слышу странное металлическое позвякивание, бубнящие голоса, но я никак не могу понять, откуда до меня доносятся эти звуки. И вдруг поезд с разгона вылетает из тоннеля в громадное пустынное белое помещение следующей станции, и я снова слышу металлический скрежет, рёв, скрип и визг голосов. Поезд останавливается, фиксатор поручня с лёгким щелчком освобождает меня из плена. С трудом приходя в себя, я встаю на ноги и выбираюсь на перрон. На станции никого нет. Вокруг только пустота, стены и потолок, выложенные белым кафелем, и давящая гнетущая тишина. Я прохожу несколько шагов и падаю ничком, не успев даже выставить перед собой рук. И опять вокруг меня только мрак. Но и на этот раз окружающая меня темнота живёт, движется, переговаривается на разные голоса. Потом темнота начинает понемногу таять, и я вижу ленту эскалатора, плотно забитую людьми, и слабо освещённую тусклыми шарами ламп. Я двигаюсь вверх. Я поднимаю голову и вижу там, далеко впереди, призрачный, сумрачный, серовато-сизый свет зимнего утра. Я движусь туда. Зачем?

24. 11. 1995.