Плач по мастеру золотые руки

Плач по мастеру золотые руки

Памяти Н.И. Доценко

Он помер ясным весенним днём. Около четырёх часов пополудни. Солнце светило так ярко, и птички на соседском заборе орали так громко, что не верилось, что в такой день кто-то мог отправиться на тот свет. Стали крутиться, хлопотать, сестра вытирала слёзы кончиком платка. Жиличка с обалделыми глазами взахлёб рассказывала сон:

- Мне снилось, что мы с тобой накрываем столы, носим посуду, блюда, кушанья. А место, где столы стоят, такое неровное, какие-то холмы, овраги – и ветер, весна, так хорошо! Деревья цветут. И я во сне тебя спрашиваю:
- А жених-то кто? Жениха видели?..
А ты такая серьёзная, только и сказала мне: сама увидишь!

- Если снится свадьба, – сказала сестра новопреставленного, – будут похороны.

Тон такой был,… наставительный. Они переглянулись. Глаза у них, у обеих, были то ли серые, то ли синие, и похожи они были, как родные сёстры. Хотя их порой принимали даже за мать с дочкой.

Денег в доме не было вообще – ни с жильцов ещё ничего не причиталось, рано. Ни каких-либо заработков не было. Предстояло похоронить человека! Платить за место на кладбище, за гроб, катафалк! Кто будет его мыть? Сестра отказывалась к нему входить, трогать, даже прикрыть глаза. Её друг также боялся, лишь курил одну за одной крепкие папиросы без фильтра. Жиличке не доверяли, хотя она была бесшабашная и не боялась ничего. В конце концов, ей и пришлось это сделать. Но пока время шло, а в доме все ходили с каким-то непонятным выражением лица. Вообще, было неясно – то ли это горе, то ли нет. Даже не так, а вот: что здесь было большее горе – необходимость достать кучу денег на похороны или потеря человека. Второе как-то терялось в грандиозности первого.

Жиличка ещё раз сказала: - Давайте я буду мыть, я не боюсь.
Но ей снова сказали: нет, да сиди ты уже! Сестра умершего вспомнила соседку Танюху:
- Если бы она здесь жила! Ведь она мне маму мыла.
Не смея перечить, жиличка предложила почитать около умершего слово Божье. Тогда сестра согласилась: "Только ничего не делай там. Не надо".

Она надела платок и прошла в кочегарку, где он лежал. Было там и грязно, и плохо, но перечить всё же не стала. "Хотя и надо бы всё здесь убрать", - подумала она. Взяла в руки Библию, и стала искать, что там полагается читать для умерших в четверг.

Когда она открыла на нужной странице и прочитала первые строки для сопровождения души, в кармане её джинсов зазвонил телефон. Она достала его с третьего звонка, думая – не грешно ли будет ответить по телефону живому, читая над мертвым? Звонок прекратился в тот момент, когда она прочла, кто это был. Звонил один из самых любимых её друзей, немного беспутный, но очень милый. Если бывало совсем плохо, скажем, мог и тысчонку-другую тенге подбросить, и выслушать мог. Но тут он вдруг перестал звонить, а она-то не могла его набрать! Не то что около мертвого грешно звонить живым – а у неё денег на балансе было "жок"!
И вообще – раззвонился, тоже мне, когда тут – такое!

Какое – "такое"? - придралась она тут же сама к себе. Огляделась ещё раз. Мертвец лежал на своей постели, согнув ноги в коленях. Все земные муки для него прекратились. Вся жизнь окончена. Ничего не будет он больше делать: ни работать, ни жениться, ни болеть, ни пить, ни куролесить. Она стёрла слезу. Вот – не спрашивайте, откуда и почему эта слеза у неё: по покойнику ли, по своему ли милому другу татарину, который только что "звонил – не дозвонился". Как, она разве не сказала? Друг был татарин. Крещённый в Николая. Тёзка умершего.

К ней вернулось раздумчивое настроение. Если кто-то умирает, надо особенно чётко отслеживать свои слёзы – о чём они? И вы себя сможете лучше узнать… Она услышала это на каком-то занятии, и вдруг сама содрогнулась: ведь слезу смахнула не о покойном. Хорошо, что никто не знает. Как-то неудобно, подумалось ей, вот умер человек, и никто о нём – лично о нём – не уронит чистой слезы! Никто не пожалеет о нём. Бедный Колька! Она всё же расправила его колени, постаралась придать телу нужную форму – чтоб лежал ровненько, руки ему сложила на груди. Он был податливый, мягкий, даже ещё тёплый. Кожа на остывших уже ладонях и желтоватых от табака пальцах была шелковистая. Это удивило.

Она снова принялась читать ему слова святого Евангелия, но думала настойчиво лишь об одном: сначала надо было вымыть, а уж потом читать. Чистому надо читать слово Божье! А вдруг оно ему – грязному – впрок не пойдёт? Что за нелепость…

Наконец, привезли гроб. Уже стемнело, на улице зажгли фонарь. Гроб внесли в каморку, крышку поставили во дворике. В бригаде было несколько человек. Один из них казах, старше всех по возрасту, был хорошо осведомлен относительно русских православных обычаев. Он выдал все церковные обрядовые вещи – покров, молитву на лоб, пластмассовый крест в руки, крестик на шею – и всё сказал, что делать, куда что девать, сколько ставить свечей и где их зажигать. Ему авансом заплатили половину денег, остальные – завтра.

За вечер удалось достать все необходимые деньги. Достала их племянница покойного. Но денег было впритык – оплатить погребальной конторе, за гроб, и за землю на дальнем кладбище, и всё. Поминать даже не на что. Сестра прикинула расход на помывку покойника, решилась и сказала жиличке:

- Ладно. Вымоешь его?.. Я тебе воду согрею.

Она принесла воду в тазу, хозяйственное мыло и губку.

- Помой его как-нибудь, сильно не старайся, - сказала, словно извиняясь.

Стояла в своём платочке, в куртке:

- Ну, как ты будешь! Нет! Я – не могу!

Жиличка при этом вспомнила свою бабушку и абсолютно её тоном уверенно сказала:

- А что здесь такого особенного? Ничего особенного: человек помер.

Трудно было ворочать покойника на постели, остальное было легко сделать. Мылила губку в тёплой воде и мыла, мыла. Сестра то выходила, потому что не могла там находиться, то входила, чтобы помочь перевернуть тело. Жиличка, может, и правда не боялась, но почему-то болтала довольно много:

- Ты не бойся, если у него из лёгких выйдет последний выдох: это бывает. Это нормально, ничего особенного…

И затем, по ходу дела, сказала:

- А он ведь меня любил. Я – его последняя любовь. Как же я его не вымою.

Сестра, помогая переворачивать тело, с нажимом:

- Да уж, любил! Надо было – не пить! Тогда – понятно. Тогда это – любовь!

Жиличка потом рассказывала, что он «явился» ей смеющимся, лукавым. Мол, он будто бы стеснялся того, что она его моет, все части тела. Болел ведь он очень сильно, и мыть там реально было что. Особенно, зная её дотошность… Наконец, окончили дело. Обтёрли его чистой тряпкой, одели, положили в гроб, и тут же понесли прочь всё, что было в каморке: грязное и мокрое постельное, несколько одеял, тюфяк, подушку всю мокрую насквозь – предсмертные поты! Ну и всё остальное. Вёдра, картошку проросшую, и лук. Газеты и рваные, грызенные мышами, книги…
Вышла полная тележка, однако.

Но пока – всё суетились, одевали, украшали, прилаживали на лоб молитвочку… Вспоминали приметы: нельзя бросать покойника одного, чтобы он не снился. Обрядили. Вышли. Сели на лавке. Узенькая лавочка, на которой утром обычно помещался бокал с кофе и пачка арахиса жилички, а вечером – молодые люди с пивом и красавицами, - лавочка была сколочена из двух досок, сверху покрытых крашенным белым подоконником. Над ней, прямо над головами двух женщин, набирала цвет огромная старая яблоня, посаженная сорок лет назад уходившим в армию Николаем. С одной стороны во двор заглядывала встающая Луна, с другой его узкое пространство освещал бессменно-дежурный фонарь. За воротами послышалась автомашина.

- Наверное, Мацедун приехал, - сказала сестра.

Мацедун – вместо Мао Цзэдун, так когда-то прозвал этого рослого, крепкого, монгольского вида человека отчим покойного. Он был старым знакомым семьи, и Николай время от времени уезжал к нему работать. Это точно был он; сестра шепнула жиличке:

- И с ним – Мацедуниха!

Жиличка вскочила, чтобы уступить место гостям, и встала напротив лавки. Там она и простояла всё время их визита, поправляя такой непривычный для неё, постоянно съезжавший с головы платок. Мацедун прошёл, поздоровался, сел на лавку. Посередине села жена. Он посетовал на то, что жизнь такого прекрасного работника так скоро и нелепо оборвалась…

- Как я его звал, поедем ко мне, мы будем лечить тебя, уколы делать, хорошо кормить, и ты поправишься. Он бы ещё жил, если бы поехал со мной!

Его жена степенно молчала или изредка поддакивала. Он начал говорить о деле:

- У нас сейчас материально не так уж хорошо – сами знаете, детей надо учить, а старших и женить пора. Гм-м. Расходов стало больше! А доходы те же. Вот, простите, что так мало – я бы в лучшее время много больше вам дал на такое дело… даже сам бы всё полностью оплатил.

Жиличка вспомнила, как Колька, работавший годами у Мацедуна на участке и в доме, удивлялся:

- Оленька, да разве можно так много есть? Ты знаешь, сколько она готовит? Вот такие казаны огромные! Они оба такие толстые! И всё плачут, что расходы большие…

Украдкой разглядывала она приехавших мужа с женой. Они и правда были довольно толстые, оба. Муж намного выше неё, в добротной куртке; светлые брюки, полуботинки, кожаная кепка. Она одета в длинное тёмное шелковое платье – до сапожек. Платок, повязанный по-мусульмански, покрывал её голову и исчезал под воротником кожаной куртки, укрывавшей её полную, статную фигуру почти до колен. Она казалась даже нарядной, торжественной.

На фоне её молчания или поддакивания мужу жиличка услышала одну фразу:

- Если бы Николай жил не так, не пил бы, он бы служил в церкви.

Сначала ей подумалось – о Господи, кем? Ну, кем он был бы в церкви, этот безбожник. Знала она его несколько месяцев, пока жила в этом доме, снимая комнатку у сестры покойного. Он влюбился и бегал за ней, делал комплименты, но, если злился, мог и обматерить… Приносил ей сладости, орешки. Она полагала, что он приворовывал на базаре, но он с честным видом рассказывал ей всякие небылицы:
- Смотрю – идёт женщина. Увидала меня и говорит: - Вот, на тебе, сынок, поешь…
- И – что?
- Как – что? Ешь! Это – орешки, смотри, какие вкусные!
Орешков, разложенных торговкою в пакеты для продажи, было, если что, до пяти килограммов…

Однажды, упившись до полусмерти, Николай шёл домой. Его остановила пожилая женщина, знакомая его матери.
- Коля, я ведь хорошо знала твою маму. Она так тебя любила.
- Да, это точно. Мама у меня была хорошая!
- А вот ты-то почему такой нехороший, всё пьёшь! Сходил бы ты в церковь, Богу помолился, покаялся в грехах.
- Нет, что Вы, тётка! Мне в церковь никак нельзя.
- Почему это?
- Да ведь я же – коммунист!..

Свалился в лопухи возле ворот и заснул мертвецким сном.

В чём комизм той ситуации – когда-то он был, действительно, кандидатом в члены КПСС.

Жиличка всё думала о том, кем бы он служил в церкви? Интересно… если даже не мог войти и помолиться. Он был достаточно стар, чтобы быть служкой. Немузыкален, чтобы петь. Что она имела в виду, эта Мацедуниха?

… А она пожелала войти к нему и проститься. Гроб поставлен был в каморке у стены. Ногами вперёд. На подушечке около головы разложены разные цветочки, которые привезли из ритуальной лавки. Руки сложены, как положено, в них – крест. Костюм, рубашка – нашлось всё хорошее. Только трусы искали-искали, не нашли, и, в конце концов, просто отрезали от чистого трико штанины – сделав импровизированные подштанники; в них и положили. Слава Богу, что этого не видно…

Мацедуниха посмотрела на Кольку в последний раз, сказала тихо, себе под нос, какие-то слова, прости нас, прощай – и навсегда, и вышла. Муж вздохнул и молча вышел за ней. Он потерял хорошего работника, который за эти годы построил ему дом, ходил за птицей, чинил электричество и сантехнику, делал сварку, работал по дереву. Кто будет всё это делать теперь?
Ему реально было о чём жалеть. Но мужчины не плачут.

Когда за ними закрылась калитка, жиличка спросила, усмехаясь:
- О чём это она? "Он бы в церкви служил". Интересно, кем?
- А-а, - сестра устало расправила плечи, - она так всегда говорит, что он был бы священником. Ну, не первый раз. Я ж тебе говорила, ты что, не помнишь? Она Кольку любила. Видишь, муж даже сказал:
 - Жена для меня так не готовила, не старалась, как для Николая!

Жиличка, вывернув шею, воззрилась на калитку, за которой отъезжал автомобиль с Мацедунихой. Лю-била? Вот эта, в шелках? Его? Люби-ла?
Будь здесь её собственная сестра, она бы ей сейчас сказала – рот закрой.

Рассказ о любви жиличка, несомненно, уже слышала, но тогда пропустила мимо ушей! Муж бывал здесь и раньше, а о ней лишь говорилось: Мацедуниха, жена. Но никогда не приходилось видеть её – оказывается, такая важная, достойная женщина. Директорствовала в элитном загородном комплексе. Вроде бы, покойный там работал когда-то раньше, под её началом…

Под первым попавшимся предлогом она побежала в каморку, чтобы посмотреть на Кольку тоже, хотя и не в последний раз. Зажгла свечку на ночь. Посмотрела на покойника с вопросом:

- Читать ещё молитвы?

Ей привиделся ответ покойного – будто бы произносимый им с улыбкой, очень тепло:

- Молитв ваших мне хватает. Душу на том свете встретили, как полагается!

Верхний свет в каморке горел. Она смотрела на него и не видела ничего особенного. Правда, волосы хорошие, длинные – все чёрные, без седины, без лысины. Усы с бородой, густой и чёрной, крупный нос, закрытые веками карие глаза. Рот с давно выбитыми передними зубами:

– Оленька, это я пьяный шёл, упал, об люк ударился. И выбил себе все зубы!..

Сейчас нижняя челюсть подвязана платком. Из-за ворота рубашки просвечивает новая ярко-желтая футболка, купленная ему сестрой – чтобы в ней показаться врачу. Почему Мацедуниха признала в нём несостоявшегося священника?..
Вот! Поняла! Вот что делает с простым горьким пьяницей его простая чёрная борода! Видимо, чисто внешнее сходство с обросшими, по обычаю, священнослужителями сослужило ему такую службу. Жиличка успокоила своё любопытство и вышла на цыпочках, притянув за собой тяжёлую окованную дверь каморки-кочегарки.

Сестра выделила немного денег и купила в круглосуточном еды, читок водки:

- Люди работали, надо накормить.

Водку тут же выпили на двоих, еду съели. Вечером, уже очень поздно, понесли выбрасывать ещё несколько мешков старья из каморки, после чего тщательно вымыли руки с мылом на колонке, и пошли пройтись вокруг квартала. С ними увязались две мелкие собачонки: чёрный коротконогий гладкошёрстный Пацан и весёлая кудрявая «блондинка» – полуболонка Кукла. Всюду горело уличное освещение, в весеннем воздухе носились ароматы шашлыков из соседних кафе, цветущих деревьев и каких-то растений, но людей почти не было. Как и всегда, когда они выходили на свою позднюю прогулку. Они ходили и говорили, и говорили; их никто не трогал. Тоже как всегда.

Вспоминали Николая. За день до смерти, в такой же сияющий полдень, он вышел из каморки и вынес свои половички на солнышко. Улёгся на них, около цветущих одуванчиков, и сбоку поставил раскрытый зонт – чтобы не слишком припекало голову. До последнего он оставался самим собой: шут, хотя и болен уже смертельно! – но забавен. С этим зонтиком. Сестра вспомнила эту сцену – как накопившиеся чувства вдруг прорвались в ней единым упрёком к нему. Закричала, решив его усовестить:

- Что ты в жизни хорошего сделал? Кому ты сделал добро? Вот и подумай!

Он уже не думал над словами сестры, что же хорошего он в жизни сделал, или что ещё можно сделать: исхудал до костей, внутри у него всё болело, и он очень мучился. А по жизни был он человек лёгкий – порой до опасной беспечности. Не озабоченный тем, чтобы специально делать добро. Если работал – то работал. А если нет, то, прежде всего, он решал свои личные задачи: достать денег, чтобы купить читок водки, достать еду, и чтобы ему за это ничего не было. Если всё это получалось, то из его щедрой руки перепадало всем желающим, даже сестриной жиличке – вот те вкусные орешки, например…

- Я, наверное, сегодня или завтра умру.

Жиличка мельком глянула на него: нос заострился, кожа на лице – «восковая», и сказала ему, прямо в эти умоляющие глаза:

- Да, скорее всего – да, умрёшь. Я не смогу помочь. Слишком уже поздно…

- Принесла бы ты мне водички, я помою лицо и руки. Ногти постригу.

Она ушла, но скоро вернулась, подала ему тёплой воды: "Ты даже воду согрела? Вот спасибо тебе!" – и мыло; он благодарно посмотрел и умывался с наслаждением. Принесла из его каморки замызганное полотенце. Ножницы. Сам стриг ногти. Много ли надо для счастья?

- Завтра дашь ещё воды, чтобы мне ноги вымыть? А сегодня я устал, да и солнце уже заходит…

Женщины шли по улице, изредка одёргивая катившихся по газону кубарем молодых собак. Пацан, чёрный и злой, кусал Куклу – добрую и весёлую, за лохматые белые ушки. Она искренне визжала на всю округу.

- Кукла! Пацан! А ну-ка, тихо!

Сестра с сожалением говорила:

- Я не поверила, когда ты мне сказала, что ему день-два осталось жить! Если бы поверила – я бы ему всё дала, денег бы заняла – и водки бы купила, ведь это последний раз!.. Но как я могла поверить! Он – мой брат, непутёвый – да, но ведь это так тяжело принять – смерть человека! Не верится.

- А я-то как жалею! Даже стыдно становится. Ведь он меня любил – но я вот не дала … сбыться последней мечте… Но я не смогла, понимаешь? Себя пересилить. Только вот помыла его – чтобы последний долг отдать. (Глядя наверх:) Спасибо, Колька, что ты такой был, любил меня. И прости меня.

- О чём ты говоришь! Ну, кто ж тебя станет винить! Если б он жил, как человек! Тогда и о любви можно говорить.

Она останавливается, прикуривает, и глаза её вспыхивают огнём, видным даже при уличном освещении:

- Двадцать пять лет прошло, больше!.. Я говорила? Он хотел с собой покончить. Поссорился с моим отцом, выскочил в сарай – и в петлю! Я случайно вышла, смотрю – в сарае свет. Я открываю дверь – он висит, я закричала! Что кричала? Не помню, помогите, или что-то такое. По улице шёл какой-то мужик, я его схватила, он ничего не поймёт – в общем, мы с ним вдвоём его и вытащили. Спасли… Только не знаю – зачем.

- Да, ты говорила. Но всё равно, ведь любая жизнь важна и нужна, пусть он – вот такой, нелепый, непутёвый – то с этой сковородкой на "Прогрессе", семьдесят копеек! Семьдесят копеек! – то вот такой: Мастер золотые руки. Он ведь всё умел делать! Теперь мало таких… Видишь, как его Мацедун с Мацедунихой ценят… А я ему как благодарна! Для меня, может, и не было ничего дороже, чем эти орешки, которые нам Колька принёс! Он – от всей души. Даже зная, что ничего от меня не получит… Вот это в человеке и ценно – бескорыстие!

Случай жиличка, как нарочно, вспомнила – комический, случилось это примерно год назад. Колька тогда выпил накануне изрядно, а утром вышел за опохмелкой. Надел шляпу, пиджак, рубашка на нём – с галстуком, носки с ботинками, трусы… и без штанов! Продавал он сковородку, бегая с ней по базарным рядам около магазина "Прогресс":

- Купите сковородочку, семьдесят копеек! У Кольки душа горит!

По рассказам видевшей это племянницы, продал он в тот раз свою сковородочку, впрочем, правду сказать – стыренную у многострадальной сестры, выручил свои 70 копеек, опохмелился, и снова запил.

Эта жиличка словно видела вещи с двух противоположных сторон, наполняя пространство между этими сторонами каким-то особым смыслом, иногда – одной ей ведомым, но, поговорив с нею, задуматься вам было над чем. Однозначно. Она никогда не навешивала на людей ярлыков. Если даже бродяга и самый горький пропойца, изредка случавшийся мимо, садился с ней поговорить – он открывал ей душу. Она выслушивала все их истории без осуждения. В каждом открывала какие-то интересные черты. Звучало то и дело: как ты хорошо рассказываешь, твои слова так и просятся на бумагу! – хвалила их, мужчин и женщин, за различные умения, за страсть к чтению, за знание молитв и лечебных трав, за умение шить, за резьбу по дереву, за понимание устройства утюгов, за любовь к животным. Самое главное – она верила, что у них всех есть шанс вернуться к нормальной жизни – было бы желание. А, посмеявшись над промашкой кого-то из собеседников (типа вышеуказанного выступления без штанов со сковородкой), тут же давала ему шанс отыграться и выступить достойно:

- Плохое мы слышали: не надо продолжать – это скушно. Скажи про себя что-нибудь хорошее!.. 
Или просила:
- Научи меня – где взять хороший инструмент для мелкой резьбы по дереву? И с чего начать работу? – она в них верила. Все они для неё – люди, и каждый – человек.
Вот и про Колю сейчас говорит:

- Любая жизнь важна. В человеке ценно бескорыстие.

Слышали? Вот так-то.

* * *
Утром следующего дня все встали, обменялись снами: ничего такого. Покойник, слава Богу, не явился никому. Переночевал он нормально. В три часа будет катафалк. Закончили последние приготовления, оделись, зажгли свечи. Прибыл катафалк с похоронной бригадой. Гроб вынесли на улицу, поставили на две табуретки под яблоней; он был красен и наряден. Перед выездом надо было разрезать завязки на руках и ногах покойного. Снова все боялись. Жиличка принесла огромные чёрные ножницы и сказала со значением:

- Эти ножницы – его! – и разрезала верёвочки.

Их, а также монеты, закрывавшие веки, надо похоронить вместе с ним. Она же снова прочитала полагающийся стих из Евангелия. Когда уже собирались ехать, пришла знакомая женщина сестры покойного, азиатка, плохо говорившая по-русски. Увидев похороны, заплакала:

- Эх, дядя Коля, говорил я тебе – не пей водка, ни на-ада,  а ты пила-а...

Жиличка передернула плечами:

- О чём эти слёзы – кто нам скажет?

Сестра, одетая во всё тёмное и чёрный шифоновый шарф жилички, сказала:

- Да её сегодня выгнали с квартиры – за характер. Сама знаешь! Жить негде. Вот и пришла жаловаться. А тут видит – похороны…

Азиатка, в один момент изменив свои планы, решила поехать со всеми на кладбище. По дороге завидовала покойнику, повторяя: "лучше бы я умер, а он – жила!" Она всегда так говорила, путая мужской и женский род, и кощунствовала всегда, призывая смерть, и все к этому привыкли. Но на похоронах это прозвучало дико.

- Ты что мне тут ещё добавляешь – мне что, своего горя мало без тебя?! – одёрнула сестра свою подругу.

- Я не хочу жить!

Жиличка негромко проговорила, обращаясь непонятно к кому: - Слушай, ну какой эгоизм!

По дороге катафалк спешил, было несколько пробок дорожного движения. Запомнилось, что проезжали мимо новенького католического храма. Наконец, выехали за город. Ближе к кладбищу жиличка отвлеклась от разговора и посмотрела за окно. Порывисто схватила за рукав сестру покойного:

- Смотри, смотри! Вот это место мне снилось – будто мы с тобой вот здесь столы ставили и накрывали! Эти холмы, травка, и зелень – сад, уже с почками … Всё точно!

И добавила уже спокойно:

- Я здесь раньше никогда не была.

Похороны прошли, как полагается. Всё было сделано просто, но хорошо, бригада работала слаженно, могила приготовлена по-человечески. Крест. Только на кресте табличку написали, укоротив жизнь человека на несколько десятков лет: вместо года рождения 1950 там значился почему-то 1980 год. Как раз в тот год, ошибочный, и была его попытка самоубийства. А так было всё нормально.  Как и на любых других похоронах. Сестра вспоминала:

- Как он боялся, что его в общей могиле похоронят! Так и говорил: "Ну, в целлофан завернут – и в общую яму бросят".
 
Сестра казалась гордой в этот день. Только она знает, в какие гигантские долги ей пришлось влезть, чтобы проводить брата в последний путь по-человечески. Но чтобы ни одна душа не смогла упрекнуть её в том, что она – плохая сестра!

После похорон сели в тот же катафалк – белый микроавтобус, поехали домой. Люди – всех 4 человека – вышли на углу и пошли в дом. Жиличка отделилась и побежала выбрасывать какие-то остатки пищи, пакетики, чтобы не вносить в избу ничего после кладбища. Во дворе соседней пятиэтажки бегали дети, которые часто приходили к покойному: просили у него что-нибудь из сарая: то ведро, веник, то какое-нибудь колесо, или ось, или старый магнитофон – разобрать… Она подумала, что надо детям сказать о Коле, а то они его считают живым. С неделю назад они ведь спрашивали у неё – куда он делся? Но сейчас они катались на велосипедах очень далеко; кричать им у неё не было сил.

На обратном пути к ней пристал какой-то человек:
- Сестра! Иди сюда – красивая! Выпей со мной!
- Я не пью.
- Посиди со мной, пожалуйста!
Жиличка понимала, что ему надо поговорить, неудачи с женой, не платит начальник – а выпивка даёт обманчивое состояние счастья. Но ей надо идти в дом и справлять поминки по усопшему, может, что-то помочь. И она не стала задерживаться:
- Слышишь, друг! У нас в доме горе, умер человек. Я пойду, ты сам выпей, не обижайся, всего хорошего тебе!
След её волос ещё плыл в воздухе, покачиваясь в такт её шагам, и выпившему гражданину казалось, что у неё длинные, длинные волнистые белые волосы, так и тянутся по весеннему вечеру…

В доме готовила поминки племянница. Наварила полный казан еды: картошку с мясом, зелень, типа густого супа. Водка была куплена особая. Хлеб свежий был хорош. В общем, вкусно получилось, все поели досыта. Пришла и вторая жиличка с ребёнком. Она даже предложила принести вареный рис, чтобы сделать кутью. Но решили не делать; еды хватало и без того. Пришли подружки племянницы, чтобы поесть то, что она сготовила. Она не часто варила еду, так что это стало целым событием у молодёжи.
Угомонились все к ночи.

Наутро во дворик пришли дети. Открылась калитка, и просунулась лохматая голова Макса.

- Тёть-Оля, здрассь-ти! Вы выйдете?

- Выйду, сейчас – кофту надену…

Вышла. Они радостные, хотели, как всегда, баловаться, носиться, кататься вокруг неё. А она:

- Вот, дети, я вас искала вчера, чтобы сказать нашу новость. Печальную. У нас помер дядя Коля.

- Ой, как жалко! – полненькая, ещё по-детски плоская Мара.

-  А у кого же мы будем теперь всё нужное брать?! – возмущённые вихрастые пацаны, глядя строго друг на друга.

Жиличка, не слушая их, продолжала негромко, как бы сонным голосом:

- Был он умелец, наш дядя Коля, как говорится – мастер золотые руки. Всё мог починить – от велосипеда – до космического корабля. Любые работы знал, по дереву, по электричеству, по железу. А теперь его нет. Пусть ему земля будет пухом...
Вдруг, её перебивая – звонкий детский голос:

- А вы знаете, как его у нас во дворе зовут? Когда он идёт, то все говорят …

- Так! Всё! Не говори! Я не хочу это слушать!

- Да просто его все так зовут!

- Не надо говорить! Человек уже умер! Нельзя ничего плохого говорить о нём!

Такой резкой она обычно не бывала, особенно с детьми, не считая одного раза… а тут – закричала. Она запретила себе думать о том, который из мальчиков старался посвятить её в тайны двора. И до сих пор этого не знает. То ли Вадик, то ли Макс. Какая разница.
Тут девочка спросила:

- А к вам приезжал священник?

- Нет. Я сама прочитала слово Божье, что полагается. Мы сами проводили его. Помолились всей душой за него.

На девятый день дети примчались к ней снова: тот же неудержимый вихрь энергии. Те же велосипеды, та же возня, болтовня. Она дала им немного помянуть – конфетки и вкусные орешки. Разобрали сладости по карманам, и неожиданно вдруг успокоились, желая сказать ей нечто важное:

- Тёть-Оля, мы теперь всем говорим: дядя Коля – это мастер!

- А я даже в свой дневник записал: "Умер мастер золотых рук", – чтобы не забыть!

- Вадик, молодец! Хорошие вы, добрые дети! И мы пишем – как? "Мастер золоты-е ру-ки", так – правильно. Так мы говорим о человеке, который всё делает хорошо. Вот как наш дядя Коля, упокой, Господи, душу его… - жиличка посмотрела наверх и перекрестилась.

- Да. Моя мама тоже сказала, что если кто-нибудь умрёт, то нельзя говорить плохое, а можно только хорошее. Мама тоже прочитала молитву за упокой души Николая!..

Дети сели на свои велосипеды и унеслись вдаль.
Жиличка, в своей фиолетовой кофте и рваных шортах Levi’s, ушла в дом.
Я оглянулся.
Во дворике, как сорок лет назад, плакала по своём Кольке на ветру огромная старая яблоня, покачивая коричневыми узловатыми ветками, словно утирая белые слёзы лепестков.

Одна ветка, как всегда, царапалась в окно его каморки, будто он мог выйти к ней.

2009