Исповедь

                «Исповедь»
                как
                «Вхождение в Сайт»
               
                Пока я печально и мудро молод
                Хочу,
                Будучи в ясном уме
                С чистой совестью
                И в полном здравии,-
                Искренне предвосхитить
                Свою Судьбу,
                Разумеется, твёрдо зная при этом,
                Что непременно ошибусь.
                Хотя бы потому,
                Что между тем как «должно быть»
                И «как будет»,
                Будет узаконено и отдохно-вено
                Пролегать осенний Парк
                Её величества Ошибки…

                1.               
     …И вот уже, который час, нешелохнувшись, моё тело сидит на одной из твоих многочисленных скамеек,- о, мой златошуршащий Парк, пытающийся развлечь мою скорбь и развеять мой отрешенный взгляд, закинутый за ненадобностью в никуда.  О, мой одинокий Джозеф Паак (как некогда я тебя назвал), с завистью поглаживающий ладонями ветра моё чёрное с откинутым капюшонном одеяние, едва не достающее до пят такого же цвета ботфорт, слегка расставленных в стороны, словно охраняющих лакированный белый ствол пудовой трости, впившейся в исписанные стихами опавшие листья и поддерживающий, в свою очередь, на резной из слоновой кости рукояти, обе лапы худых человеческих рук, преломившихся в запястье, отдыхающе свесившихся и в довершении, оцепеневших подобно ветвям близпокоящихся деревьев.
     О, моя Ошибка, приютившая меня вот уже в который раз, вопреки всякой логики всего и поныне живущего! О моя прибывающая изо дня в день, одна единственная единая плоть, дающая при озаряющем вдохновении и болезненном восприятии мира (и того что в мире) искусственное пристанище, - семью и произведение из внутри во вне, не отягощённые браком, быть может, менее заставившем попристальней да поранимей всматриваться в прошлое, а точнее в то внутри-утро-бное время, где я некогда был чист и безошибочен как и любой из сынов человеческих.
                2.
     Когда-то моя мама говорила, что в отличие от полного срока беременности, она вынашивала меня в водном небе своего лона всего лишь каких-нибудь семь месяцев. Но, боже мой, я даже во время этого короткого пребывания в абсолютной свободе, в этом море абсолютных ограничений (какие вообще возможны на земле), как губка успел неосознанно впитать в себя это, до сна простое, естественное состояние счастья. Состояние, когда, начиная от еды и заканчивая кровью, всё делает за тебя твоя природа – мачеха, вырывающая тебя затем из бессмертия рождением в муках, проникающих в твоё незащищённое тельце вместе с яркой вспышкой света, весьма похожей на озарение не к добру.
      Всем известно, что состояние покоя, которое является внутриутробной мечтой всех людей, существует тогда, когда нет внешних раздражителей: света, запаха и т.д. Там же, в темноте, тепле и неопределённости не было ничего кроме самого Состояния, которому в свою очередь, переводящий дыхание, покой, приходится по сути всего лишь одеждой.
      И вот Рождение, - эта Вспышка, это Чудище, это «Солнце», с последующим лопаньем и дроблением на  преломленное вонзание нейронных молний, с уходящим в землю подсознания, и  опоздавшим накатом грома громогласного ответа!  В  отличии от тучного, эта обоюдоострая  Гроза, вызвала во мне столь же весомую и фатальную (по моим тогдашним эволюциорождённым меркам)  крайность   разразившегося  крика, схожего с дельфиньим, но выброшенным на берег, теперь уже в  этом мире и поэтому потерявшим плавность и гармонию со своей средой и приобретший в замен – Чело-вечность
     (по меркам с нашей стороны, склонившейся в операционной над родившемся младенцем, цвета единства нисходящего и  восходящего в последний и  первый раз «Светила», покрытого неприятной слизью, и  из-за этого, быть может в своей совокупности, не прочитанных взглядами врачей как возможность апокалиптичной памяти  сморщенности перенесенного им  на себя  ужаса).
      Я кричал, чтобы пересилить то, что испугало и дало предчувствие перемены. Я орал, сам неожидая от себя такого взрыва вывернутой на изнанку души. Конечно, после всё же, я стал привыкать к новому, объятому «войной», мирно пребывающему Миру,  через матовую девственную пелену. И  этот мой рефлективный «Дэльф-инный» крик  стал со временем переходить в нечто человеческое, -  плачь в придачу со слёзками, а спустя ещё некоторое время как взросление,  со слезами на глазах, и далее:
       в  очах, устремивших свой переполненный сознанием и осознанным зелёного цвета взор на траву, скрывшую непоколебимость тёмной ночи и омытую сверкающей росой, этому рассыпанному ожерелью Истины к моим вросшим в чернозём ступням из чужой кожи. И только бархатная бабочка, хлопоча уловить порванную нить, одиноко празднует утреннее оживление.
                3.
     Итак, развёрнутая экраном  пергаментная ткань нахлынувшего мира, свёрнутая в древний рулон пуповины у основания моей души, была обрезана в операционной после рождения  от источника счастья и свободы, чтобы дать возможность индивидуальному кинематографу насытиться самой жизнью как виду искусства, а искусству видимой сути, наконец,  ожить.
      Так этот мир по праву материнства стал воспитателем, образователем и юдолью моему Одиночеству – этой беззащитной обнаженности души  без мира своего и памяти о нём, первой которую прислонила к себе эта женщина, что родила меня…Горечь и одновременно жалость одолевает меня, когда я смотрю на неё. Нет, пожалуй, пристально всматриваюсь, тщетно силясь понять взглядом  мёртвую куколку всё той же вышивающей  воздух бабочки…- « Ты чего сынок?»- спрашивает, смотря мне в глаза, мама. Но как объяснить ей всё это умопутешествие через сердце тоски к счастью и бессмертию, когда мы такие разные?! И  от душевной боли тут же стискиваются веки и воспалённый мозг вновь и вновь отказывается отгадывать фокус этого превращения, - фокус обмена в фокусе обмана, - так точнее.  Всегда в таких случаях, спешу скрыть вкус полыни под маской образного сгущения, нежели ещё более попристальней да поранимей, с пристани давным-давно отчалившего теракотопарусного фрегата, всмотреться в утренний туман памяти. Но не в этот раз.
     Увидеть в первые годы жизни, значит ощутить весёлый хаос суеты, который невоспринимался мной и естественно изрыгивался плачем. Разнообразные формы, цвета, звуки, твёрдости, были чужеродны и неудобны,  по меньшей мере. Для них требовалось движение, которое мне тогда, разумеется, было не под силу. Но вот я научился движению, стал в нём виртуозом плоти, как и любой из нас, но кто-то незамедлил деликатно постучаться по плечу и извинившись, и сославшись  на необходимость, вогнать мне в чресла раскалённую обязанность и беспокойство, раб!боту и ещё многое другое, что безусловно явиться, яко Ветхотелесие, наращиваемое  постепенно взрослением столкновений  и деформации обоих миров на
Лице моей индивидуальности и всемирной истории  моей плоти, прикреплённой  через, но уже более плотной пуповины, шеи.
     Как сейчас  для каждого из нас действительность духовного, как невидимого мира, как-то непривычна в паузах и нелепа в суете, так и тогда я дивился, пытаясь привыкнуть к качественно другому, видимому-как-материальному миру. Эти крайности были огромны, правильно и фундаментально  неуклюжи. Но их самих по себе, обречённых на разрушение и исчезновение (хотя бы из-за той же самой неудобности и лишнести), природно как воздух, объединяло и делало единым Роскошным монолитом, т.е. Миром, Нечто узнанное мной в глубине греческой амфоры, как  Красота, Прекрасное, Живое, Подлинное, Интимное, Эстетическое, в конце концов.
      Это именно Она, вобрав в свою плоть эти ненужные, неудобные, чересчур громоздкие крайности, как  тучность, этот нос картошкой, мясистые щёки, губы, пальцы, дерзость, жажду жизни и её юмор, стойкость и карие глаза, - стала некоей гигантской, и поскольку впервые при-над-лежащей мне, то «игрушкой» для Познания через жизнь в живом выражении и правом живым,- Матери.
       Именно это первое подсознание,  или правильней сказать-  индивидуальное внутриживоэстетическое  замены природного на искусственное, материнского лона на осиротелость посреди полноценномирской мачеховоской  родины, состояния на движение, счастья на любовь, загнало в сокровенное тихое местечко, на одну из скамеек моей махонькой души, мгновенный испуг, который спустя некоторое время стал жить и разрастаться в моём  сознании и чувствах как доброкачественная опухоль «человеческого страха».  При невежественной же, кратковременной победе над ним , как отторгающейся и от неё и тем самым загоняющий себя в одинокость, а если далее: то в бунт, то в месть,- это Эгоцентризм как  всё таже опухоль с бесцветным авангардом чужого мира в своей душе как своего, но ведь чужого все же…
                4.
       Я рос очень болезненным ребёнком. Болезнь уха, левосторонний хронический эпитемпанит, стал хроническим заболеванием. Я очень редко в то время бывал за городом. Природа пока была сокрыта для меня. Почти пожелтевшие фотографии воспоминаний вырывают из прошлого больничные моменты да ранимую любовь во властной женщине, изо дня в день приходившей проведывать меня и звавшейся матерью. При каждой встрече я непременно жаловался ей, и говорил, что хочу домой.
      Я хочу домой… Я хочу опять вернуться в то почти забытое состояние счастья и бессмертия. Тот маленький мальчик всё же при кратковременном выздоровлении попадал домой, но вскоре немилосердная болезнь вновь кидала его на панцирную койку чужбинной больницы. В конце концов  всё это разразилось трепанацией черепа, в результате которой я выздоровел, но вопрос о Возвращении Домой всё так же болезненно делает мою жизнь одним сплошным титаническим Трудом по изготовлению крыльев для Angela.
       Этот мир, в который я был врождён, стал постепенно превращаться в Шахматное поле, фигуры, и ситуации: то дебютные, то миттельшпильные, то эндшпильные, так что поступать приходилось только лишь по сути дела и необходимости. А она, сама Жизнь,  превратилась в Существование так, что непрерывность мудрости и мужества как ПротивоИграние достигла своего апогея к возрасту нынешнему. Что ж, это не так мало. С этого можно сотворить и  семейные лебединые крылья, и  новый свой внутренний мир,  всё что угодно. Но при этом угодное неизменно будет безжизненно: живое - как бесцветное, живое - как искусственное, живое - как механичное, если угодно вам. Оно будет безжизненно в том понимании, что в слово «Существование» не будет вкраплена чьими-то творческими руками Жизнь как  Эстетика, и наоборот,
                5.
          Во-а-ля:
    Голубь еле выпорхнул из-под быстроты набегания моих, соскучившихся по свободной наасфальтовой ходьбе, ослабевших  одиннадцатилетних ног. Мама везёт меня домой, и я жадно радуюсь всему: улице, шуму, оттепели, кондитерке проказного снега, своему выздоровлению и лёгкому головокружению, пьяно подыгрывающему моему ликованию. Как всё это не просто красиво! Я ещё не догадываюсь, что буквально через неделю, вечером, потеряю, сразу после просмотра фильма, своё сознание, упущу его в мякоть подушки вместе с головой, такой тяжелой, что упал кувшин и пролил содержимое, и потекло оно в детский песок и стало исчезать…
 Отец с моим вялым  телом, объятым жаром  и детским бредовым лепетанием, побежит в больницу, прижимая к себе своего тающего сына. Но это будет после…
     А пока я радуюсь  уже яркому, но ещё зимнему солнцу, преображающему в одно сплошное сияние  открытые лица людей с их возбуждёнными голосами, переходящими  в  гомон цивилизации,  огромные стёкла витрин с растёкшимися желтками солнечных зайчиков,  суетное, победоносное чваканье под ногами остатков морозной роскоши. Это пиршество наваливается на меня, и я утопаю в глазении по сторонам. Глаза ребёнка очарованны, рот брезгливо приоткрыт, чёрные шелковые волосы растрёпаны малоросским ветром, лицо покрыто бледностью и столь же ярко выраженной на этом ликующем фоне усталостью. Усталость просачивается в глаза, улыбка в губы.
       Меня привезли, наконец, домой. Семейный уют обогрел меня как малолетнего странника. Незаметно настал вечер, а затем и он сам канул в безразличности заигравшегося ребёнка. Я остался один в пустой, освещённой мягким светом, детской комнате с раскиданными по полу игрушками. Остальные члены семьи смотрят в гостиной телевизор.
               О, обыденность дарующая невероятность!
    Вслед за восклицанием, мимоходом замечу, что к тому времени я уже умел читать и писать. В квартире была великолепная библиотека, собранная отцом и изрядно поредевшая при подготовке к операции. Чем же ещё умилостивить советских жрецов от медицины, как не складными, ещё дымящимися бумажными крышами о войне, могущими прикрыть стыд алчных сердец и  построить плот, уже уносящий далее по реке  жизни, как сквозь зеркало (испытывая к нему мистический страх и поныне), заигравшего мальчишку от почти неотвратимо видимой фигуры старика Харона в замедленной годами лодке, схожей на перевёрнутый клюв стервятника.
     И вот я  теперь один, одиннадцатилетний, и в ясном быте памяти прикасаюсь ручкой к самому главному, вопросительному  и  ответному далее в своей жизни. Очень жаль, что я совсем не помню ощущений, предшествовавших случившемуся. Предродовые схватки протекали, очевидно, безболезненно.  Да и многое ли, делающее нам больно, остаётся на сердце шрамами памяти, тем более у ребёнка. Но как это произошло? Что побудило Вдох-новение взять в детские пальцы авторучку и написать, как пролить совершенно свободно на первой попавшейся книге, а в ней на свободном от слов островке, строчку, выразившую мой увиденный по дороге  идеал движения к счастью и бессмертию.
    Эта строчка была прекрасна! Почему была? В этом её и искусство. В этом её и извечная прелесть. В том что она, родившись неизменной и пройдя со мной прошлое и настоящее, всё так же остаётся живой, неся в себе лик  моей души, хотя и искусственный, а  в себе себя как форму, как ничто, как буквы и слова, сами по себе нечего не значащие, став в подобном противоречии  вечно-личным одеянием моей Эстетики, т.е. реальностью творца, содержащей в своем высвобождении гармонией между миром материальным и духовным Истины. И возвращаясь к сотворённому, ещё не совсем доверяя увиденному и услышанному в себе, я несколько раз перечитал написанное глазами, расширенными восхищением, несколько превосходившим радость на той шумной улице сегодня утром. Эта первая  строчка давала возможность продолжать творить, продолжать поворачивание нашего  неподъёмного мира в свою внутридушевную сторону. Так родилась вторая строчка, следующая с некоторой запинкой-вмешательством со стороны ума (плоскость искусственности и объёмность мира должно же что-то соединять), вмещая в себя  по необходимости от логики и идеала искусственную живопись на экране внешнего представления. И мало того, само движение в этой строчке оканчивалось абсолютно неприменимыми  ни в разговоре, ни в письме той местности, в которой я родился и живу, окончанием. Более того, изображенное в стихе является прямым выражением той природы, на которой живут люди, употребляющие в глаголах такие особые, присущие только им, окончания.
     Затем, ещё более запнувшись, выскочила на берег сознания  строчка третья в ещё более изувеченном почерке, от усталости бегло и, спотыкаясь, застремившимся к сплошной линии и остановке сердца на мгновенье оттого, что получилось:
 
                Открыв окно, я вижу чудо:
                Трава покрылася росой,
                Туман встаёт над головой…



                6.
      Когда удаётся полно выразить, а тем более то, что хотел, тогда остаётся уставшая и притихшая реальность, расслабленно и неподвижно расплывшаяся перед твоим «очнувшимся» сознанием в сбалансировании миров, принимающая противо положенные качества:
     Воспоминание – дневность, метание души в творчестве совести – будничность, податливость внешности, чтобы что-то изменить - как выразить суть – недосягаемое дистанцирование в расстоянии дыхания подле твоей  ощетинившейся и поседевшей щеки, что-то говорящее комнате твоего взгляда, откинувшего сумрак прошлого чуть ли не на останавливающую ладонь двери и  устремлённого в жаркое ослепительное Окно.
(Так, что, гардина некоей человеческой паутиной  смягчает немилосердное откровение света и  тот парк за окном, ещё более отторженный огромным углом носа кирпичного гаражного корабля, кропотливо выстроенного и фундаментально остановившегося, с матовыми глазницами и охраняющим забором, так схожим на тюремное подражание).
    И не логично ли, что в довершении равенства  через стрелки часов от шажка в право стрелкой минутной, прикрывшей маленькую, но более широкую часовую, они слились в одно, обнаружив друг друга в уже совсем высохшем в слова,
                в человеческой целеустремлённости?
                диалоге:

                7.
                - Когда-то я дал ему имя. Джозеф Паак…
                -Что ты решил…
                - По поводу чего…да, давай…посмотрим. У меня есть часа два. Я подумаю.
        И он присел.  И взгляд его, словно одёрнутый поводом, соскочил с окна и принялся узнавать свою комнату, в которой жил вот уже двадцать лет (но привыкнуть так и не смог) и искать, вечно подарком играющую в прятки, пачку сигарет цвета венозного глянца. Зажигалку, схожую с детской игрушкой для взрослых и пепельницу или то, что под неё подходит.
                -Та-ак. Вот она.
           Прелюдия как ритуал:  Преподнёс. Щёлкнул. Закурил.
    О, эта сигарета, примирение и мост, пуповина терпкой логики, когда думать также устаёшь, как и  жить. На том конце вспыхнул прощально твой мир – от этого изо рта через ров противоположности и через тоннель, туго набитый мыслями и прожитостями, – смоляной дым,- «я понял» как выдох, а из него – слова:
                -Что нибудь накопала в Интернете?
                -Да, страничку…
                -Таня…,- отмахиваясь головой.
                - Гера, тебе скоро сорок. Столько написано…
                -Ты понимаешь, что это философия, да к тому же художественная?
                -Ну и что. Там читателей море. Кто нибудь да поймёт.
                -Раньше бы я сказал, что им нужно объяснение, чтобы  пришел мир на период их жизни. Им нужен Утешитель Истины, а не Положение «вещей». Куда им прокручивать Шестерни, они и в  Этом жить не умеют. Не знаю..,- я слушаю природу её голоса…
                - Этой своей Книги.
                - И что она говорит?
                - Моё от  Вне.
                - Да, слышала:  «Один против всех ради всего».
                Опять ты за своё.
                У тебя выпал шанс…
                - Ты говоришь стихами.
                - Я скоро охрипну от твоего упрямства.
                - Таня, я свободный человек. Я каждый день барахтаюсь в базарном дерьме, чтобы быть свободным даже от этого.
                - Ну и где в этом логика?
                - Ты говоришь как моя мать?
      Она всплеснула пухленькими руками схожими на вздобные крылышки  и как всегда её «квочковый» гнев – гнев любящей взрослой женщины, а потому «материнский», не заставил себя долго ждать:
                - Опять ты за своё! Столько страданий. У нас ни молодости не было, ни  полноценной семейной жизни. Ты посмотри на себя, во что ты превратился: ни друзей, ни родственников, ни детей. Одна собака. Гера, это ненормально, что Шива,  тебе важнее человека.
                (Попытка погасить этот женский бунт:)
                - Ты не знаешь, а я вижу её природу…
                (примирительно. Она никогда не может долго пребывать в ярости. И всегда прощает).
                - Природа… кавказская овчарка, а ты превратил её в кошку…
                (вернёмся к делу)
                - К чему ты ведёшь.
                Пауза очистила сор из избы, чтобы собрать всё разбросанное за долгие годы на  подревневшем, притихшем  её лице.
                - Было время, когда ты ходил по земле, не касаясь её. Ты всегда был «гением», и тебе прощали многое и мирились с твоими странностями, но Гера, – тебе сорок, нам сорок. Сделай хоть что-то по-человечески.
                Он внимательно слушал, но ёмкость высказанного из глубины совместной души, так и не смогла  покрыть врождённое упрямство и иронию.
                - А-а-а, хорошо, но только «Предисловие» книг и о самой Единой Книге. Это правильный компромисс: я не выдам Суть, но дам предварительное представление, -и пожав плечами- вдруг кто-нибудь клюнет.
                - Клюнет. Собака твоя клюнет. Она скоро вернётся, а фарша нет. 
                - Сейчас покручу.
                - Гера…
                - Что?
                - Окно комнаты и окно монитора – одно и тоже, вот увидишь.
                - Я покажу им только пустое здание…
                - В котором Гауди живёт…
                - И жизненный опыт…
    И взятый за руку я был подведён к погрязшему в забвении письменному столу. Сел. К огеометриченной природе неба, сначала ночного. Нажал на кнопку. Затем денного, в предрасположенности начертать своё…