Снег, зеркало, яблоки

Neil Gaiman
SNOW, GLASS, APPLES

Я не знаю, что она такое.  Никто из нас не знает.  Она убила свою мать при рождении, но этого недостаточно, чтобы что-то доказать.
Говорят, что я мудра, но я далека от мудрости, хоть и предвидела будущее отрывками, застывшие мгновения, отражающиеся в воде или в холодном стекле моего зеркала. Будь я мудра, я бы не пыталась изменить то, что увидела. Будь я мудра, я бы покончила с собой до того, как увидела её, до того, как встретила его.
Ведунья, ведьма, так меня называли, и я видела его лицо в снах и отражениях всю свою жизнь: шестнадцать лет я мечтала о нём, прежде чем однажды утром он осадил свою лошадь у моста и спросил моё имя. Он помог мне взобраться на седло,  мы вместе поехали к моему маленькому дому, и я прятала лицо в его золотых волосах. По праву короля он попросил лучшего, что было у меня.
В утреннем свете его борода отливала медью и бронзой, и я узнала его, не как короля, я тогда ничего не знала о королях, а как мою любовь. По праву короля он взял от меня всё, что хотел, но вернулся ко мне и на следующий день, и последовавшей ночью: рыжая борода, золотые волосы, глаза синие, как летнее небо, загорелая кожа, как спелая пшеница.
Когда я попала в замок, его дочь была совсем малышкой – не больше пяти лет от роду. В башне, в комнате принцессы висел портрет её матери: высокой женщины с волосами цвета тёмного дерева и ореховыми глазами, крови иной, нежели её дочь.
Девочка ела не с  нами.
Я не знаю, где она вообще ела.
У меня были собственные покои. У моего мужа, у короля, были свои. Когда он желал меня, он посылал за мной, и я шла к нему, и доставляла ему наслаждение, и получала своё.
Однажды вечером, через несколько месяцев после того, как я начала жить во дворце, она вошла в мои комнаты. Ей было шесть. Я вышивала при свете лампы, щурясь от дыма и неверного света. Когда я подняла взгляд, она стояла передо мной.
– Принцесса?
Она ничего не ответила. Её глаза были черны, как уголь, черны, как её волосы; её губы были краснее крови. Она подняла на меня глаза и улыбнулась. Даже тогда, в свете лампы, её зубы казались острыми.
– Почему вы не у себя?
–  Я хочу есть, - сказала она, как обычный ребёнок.
Это было зимой, когда о свежей еде можно было только мечтать, как о тепле и солнце; но с потолка моей комнаты свисали связки очищенных и высушенных яблок, и я сняла одно для неё.
– Вот.
Осень – это время высушивать и заготавливать впрок, время собирать яблоки и топить гусиный жир. Зима – время голода, снега и смерти; но это и время праздника середины зимы, когда мы натираем гусиным жиром целую свинью, начиненную осенними яблоками; жарим или запекаем её, и предвкушаем, как будем объедаться шкварками.
Она взяла из моих рук сухое яблоко и принялась грызть его своими острыми жёлтыми зубами.
- Вкусно?
Она кивнула.  Я всегда побаивалась маленькую принцессу, но в тот миг я умилилась и нежно коснулась её щеки пальцами. Она посмотрела на меня и улыбнулась – она улыбалась, но редко, –  вонзила зубы в мою ладонь, в Холм Венеры у большого пальца, и принялась пить кровь.
Я взвизгнула от боли и неожиданности, но она взглянула на меня и я замолчала.
Маленькая принцесса впилась в мою руку,  лизала, сосала, и пила. Наевшись, она ушла из моих покоев. Ранка, которую она оставила, у меня на глазах начала закрываться, подсыхать и заживать. На следующий день на её месте был старый шрам: будто бы я в детстве порезалась перочинным ножом.
Она меня обездвижила, подавила и подчинила себе и это ужаснуло меня куда больше, чем то, что она пила мою кровь. После того вечера я начала после заката запирать свою дверь на дубовую щеколду, а кузнец выковал железные решётки и поставил их на окна.
Мой муж, моя любовь, мой король, посылал за мной всё реже и реже, и когда я приходила к нему, он был слаб, растерян, смущён. Он больше не мог заниматься любовью как мужчина, и не разрешал мне ублажить его ртом: я попыталась однажды, он шарахнулся от меня и разрыдался. Я обняла его и держала, пока он не прекратил рыдать и не уснул, как ребёнок.
Пока он спал, я гладила его тело. Оно было покрыто сотнями старых шрамов. Но в ту пору, когда он ухаживал за мной, я не видела на нём ни единого шрама, кроме того, что на боку, его в юности ранил вепрь.
Вскоре он превратился в тень мужчины, которого я встретила и полюбила у моста. Его кожа натягивалась на костях, белых и голубых.  Я была с ним до конца: его руки были холодны, как камень, его глаза – едва голубые, его волосы и борода утратили сияние, потускнели и поредели. Он умер без покаяния, и кожа его от головы до пят пестрела крохотными старыми шрамами.
Он почти ничего не весил. Земля глубоко промёрзла и мы не могли выкопать ему могилу, поэтому мы сложили над телом пирамиду из камней, только в память о нём – потому что не осталось ничего, что нужно было защищать от голодных зверей и птиц.
Так я стала королевой.
Я была глупой и молодой – восемнадцать вёсен прошли с того дня, как я впервые увидела свет – и я не сделала того, что сделала бы сейчас.
Я бы и сейчас приказала вырезать ей сердце. Но ещё я бы приказала отрезать ей голову, руки и ноги. Я бы приказала выпотрошить её. А потом я бы стояла на городской площади и смотрела, как палач разводит костёр, смотрела, не мигая, как он по частям предаёт её огню. Площадь бы окружали лучники, готовые застрелить любое животное или птицу, подошедших слишком близко к костру, любого ворона, или собаку, или сокола, или крысу.  И я не закрыла бы глаз, пока не увижу, что от принцессы остался лишь пепел и легчайший ветерок может развеять его, как снег.
Я этого не сделала, и расплачиваюсь за ошибки.
Говорят, меня обманули, и это было не её сердце, а сердце животного – оленя или кабана. Люди говорят так, и они ошибаются.
А некоторые говорят, (но это _её_ ложь, не моя), что я съела сердце, которое мне принесли. Ложь и полуправда скрывают, как снег, то, что я помню, то, что я видела. Горный склон после схода лавины, вот во что она превратила мою жизнь.
Шрамы были на моей любви, шрамы на бёдрах её отца, на его мошонке и члене, когда он умер.
Я не пошла с ними. Они забрали её днём, когда она спала и была слабее всего. Они увели её в сердце леса, и там расстегнули ей рубашку, вырезали её сердце и оставили мёртвой в овраге, чтобы лес её поглотил.
Лес – недоброе место, граница нескольких королевств; не нашлось дурака, который предъявил бы на него права. В лесу живут изгнанники. В лесу живут разбойники и волки. Можно две недели ехать по лесу и не увидеть ни души; но чьи-то глаза всё время будут за тобой следить.
Они принесли мне её сердце. Я знала, что оно принадлежало ей – сердце свиньи или оленя не будет биться и пульсировать после того, как его вырежут.
Я забрала его в свои покои.
Я его не ела: я повесила его над своей кроватью на длинном шнурке, унизанном ягодами рябины, рыже-красными, как грудка малиновки, и головками чеснока.
Снаружи шёл снег, скрывая следы моих охотников, скрывая её крохотное тельце, лежащее в лесу.


[не окончено]