Во имя любви

Во имя любви.

Жёлтая, с коричневыми кружевами, ласкающая раскалённым телом. Мгновенно оборачивающаяся камнем, проникающая в кожу рыльцами погибших растений, - слеза. Восковая капля сползает по пальцу и останавливается. Христос больше не плачет.
В моих глазах танцуют беличьи огни свечек. Подобно прямоспинным андалускам, они мечут огненные подолы ногами, отстукивая ритм молитвы. Стук-стук-стук – горловые песни летят в огонь сухими щепками, и подолы взметаются выше и жестче.
В груди моей звучит солеа. Одинокая песня сильной женщины. Моя глотка – горька. Моя глотка выводит историю северного романса, - ели, сосны, сопки.
Солеа.
Какая-то андалусская жилка во мне набрякивает гитарный ритм под слаженное пение церковных хоров. Пальцы тешут струны до крови. Капли крови смешиваются с воском. Христос больше не плачет. Он слушает.
Я исповедуюсь. Грешна в том, человеческое имя – моя единственная молитва, и твоя кровь – моё единственное причастие.
Аминь, аминь.
Хоры больше не поют. Их горла замёрзли в горечи солеа. Мои глаза покрыты инеем. На них садятся воробьи и ищут заснеженные ягодки. Серебряные лес кажется звенящим – от колыхания шагов ветки издают шептание. И шепчутся они о своей судьбе, а где-то в Кордове всадник с испанским именем и ножом за поясом мчится по дороге туда, где мечут подолами распрямившие плечи танцовщицы фламенко.
А где-то там, в backstreets бездушного Нью-Йорка собирают мусор бродяги, а болезненные такси подбирают зазевавшихся путешественников с Севера. Где-то там, в Рованиеми рассеивается полярная ночь, и небо гасит звёзды, чтобы они не перегорели. Где-то в Египте пыльные ноги погонщика верблюда ведут линию шагов вдоль пирамид, и пирамиды смотрят на него, как ты на меня.
Свеча горит. Каюсь, каюсь. Всё, что насобирали летом пчёлы, восковой каплей стекает по пальцу и останавливается нахлёстом лавы.
Аминь, аминь.
Я – Торквемада, влюбившийся в одну из своих ведьм.
Я ворона, потерявшая своё дерево.
Я Страстная неделя без воскресенья – Воскресения.
Иисус, долго ли ты искал своего пути?
И я лежу на кровати, утонувшей где-то на пути на запад, и на край садится добрый Гессе, и читает мне что-то своим певучим, ласковым языком о слабостях людей и красоте природы, угловатый Верлен карябает тупым карандашом свои хрустальные сонеты на паркете под моим изголовьем, а чёрный, как уголь, Лорка, стоит у окна и напряжённо высматривает там того самого всадника из Кордовы, чей нож уже плачет моим горлом.
Ты  - Бог, но Бог – один из тех, что воздвигают буддисты. Каменный Будда, всё слышащий, всё знающий, на всё отвечающий великим, как тысячелетие, молчанием. На молитву, на крик, на удар – молчание, молчание. И только войлочное сердце где-то в глубине твоей одинокой, как и у всякого Бога, божественной груди стучит, мечется, обтирает волосяные бока о каменные внутренности и ждёт того же самого всадника из Кордовы, и видит равнодушно-страстный танец андалусок под канта хондо, рвущие душу сильней  электронных баллад испевшейся белокурой певицы.
Я – голос.
Я – голод.
Я – сила.
Я - любовь.
Во имя любви возжигаю пламя и не боюсь горячего воска. Только во имя её горящего имени.
Каюсь.
Я знаю, что когда свеча моя превратится в уголёк, сила вспыхнет. И что-то на дороге в стеклянный лес повернется к югу. И стеклянный лес задрожит то ли от радости, то ли от горя, что скоро все его ветки сползут на землю и удобрят её для новых цветов весны.
Я любовью любима – каюсь.
Я молчанием крещена – каюсь.
Жить хочу – аминь.
Буду. 
Thursday, February 12, 2009