Возможности радости

    До звонка оставалось еще несколько минут. Золотистые пылинки неспеша кружили в широком солнечном луче, текущем так же неспешно сквозь окно. Стекло было таким прозрачным, казалось, что оно вообще отсутствует. Вчера его мыл Беляев из 7 «В» за то, что взорвал петардой унитаз в мужском туалете.
 Склонившиеся над тетрадями головы учеников 7 «Б» были почти одинаковыми, а между тем в каждой из них переливались настолько разные мысли! Тихое поскрипывание ручек, шелест страниц вселяли в меня умиротворение, такое, какое любит снисходить только в стенах школы, залитых полуденным солнцем.  Умиротворение особого рода, жизненное, близкое к детскому. Я подперла рукой подбородок и мечтательно уставилась в окно.
   Мой взгляд охватывал школьный двор, редких родителей, которые пришли забрать своих чад после пятого урока, бегающих по небольшому sports ground пятиклассников. Слышно было, как они смеются, спорят, кричат. Где-то вдалеке просигналила машина, закурил какой-то парень на ступеньках. Не дай Бог это Женя, похоже, но из окна лица было не разглядеть. Лица! В котором никогда ничего ни красивого ни даже выразительного не было. Я всегда жалела, что мое сердце выбрало его; сокрушалась «неужели посимпатичнее нельзя было?» Когда я была влюблена, в Жене для меня заключалась вся Вселенная; он был необычайно, невыразимо прекрасен, - точнее, мне он таковым казался.
  Это длилось год, может, чуть больше.
Потом влюбленность прошла. Слишком маленькие глаза, заметила я. О, и ноги кривые. Слишком большие ладони, да и нос великоват.
 Вместе с массой этих неприятных открытий я сделала одно еще более неприятное – я, оказывается, любила Женю. И его очень невысокий рост я любила тоже, и манеру в любой мороз носить куртку нараспашку, и то, как он ел – запихивая в рот огромные куски. Любила – не значит, что мне это нравилось. Он сидел на кухне, чудовищным образом смешивая в одной тарелке салат и картошку и грибы и обязательно сырые яйца, и отправлял эту смесь в огромный рот огромными порциями. Я сидела напротив и смотрела на него поверх какой-нибудь книги колючими от раздражения глазами. Я старательно готовила содержимое в каждой тарелке, а это мутант (какое там не смакуя!) не пробуя ни одного отдельно взятого вкуса, набивал их общей смесью свой желудок! Да лучше б я варила ведро пельменей – результат был бы один и тот же. Но, как ни странно, намешав в своей тарелке в одну массу всего подряд, Женя потом замечал, что «салат-то пересоленный был», а вот грибы в сметане «получились как нельзя лучше».
      В то же самое время, я смотрела на этот  подбородок, губы, щеки – все движения такие знакомые ( кто-то говорит «до боли», а мне – до радости!), я радовалась, насыщалась вместе с ним, он – пищей, а я- его сытостью.
Главное, чтобы он не вздумал подкарауливать меня у дверей школы.
Учителя не имеют права на личную жизнь. Стоит ученикам (особенно старших классов) увидеть, что эти непробиваемые, непоколебимые, неприступные крепости – учителя – тоже люди, личности, со своими переживаниями и эмоциями, как половина трудов, положенных на создание дистанции и нужного образа летит коту под хвост. «Вот муж Марии Иванны, видите? А? Да, он ее все время ждет. О, да они поссорились! Почему она не дает ему понести свой тяжелый пакет? Вот он ей что-то говорит, а она типа не слышит. Напряженная такая вся!»
Подрывается иллюзия о неуязвимости, у вашей учительницы есть слабости, она человек, и следовательно, она может переживать каждое ваше грубое слово, каждый ваш умоляющий или гордый взгляд, каждую заслуженную оценку, каждый неслышный крик о помощи, невысказанные ваши проблемы, ложные шаги, верные и неверные начала ваших путей..
  У меня практически не было того неоспоримого преимущества, каким обладали почти все учителя нашей школы, – возраста. То, что для грузной и грозной Ларисы Николаевны было самим собой разумеющимся, мне, маленькой и миленькой, приходилось создавать самой. Мои габариты отнюдь не заставляли трепетать в ужасе, голоса не было слышно в другом конце коридора, и многие старшеклассники смотрели на меня сверху вниз в прямом смысле этого слова.
Эти самые старшеклассники делились для меня на две категории как ученики: первые пытались флиртовать, надеясь завоевать мое расположение, и каждую плохую оценку воспринимали как личное оскорбление. Вторым было абсолютно плевать на оценки и меня, им было дело только до сигарет (по праздникам – «косяков») за школой, пива, драк и «телок». Случались комбинированные типы, конечно.
С девушками дело обстояло несколько хуже, ввиду того, что я тоже девушка. Первые старались сделаться моими подругами, вторые смотрели надменно, обсуждая мой гардероб и т.п.
Смешные девушки. Смешанные девушки.
Отдельной категорией во все времена стоят бОтаны, презренные и ненавистные одноклассникам и учителям. Любить их может только Марь Иванна старой закалки, махнувшая рукой на раздолбаев, создающая костяк отличников, славно работающих лошадок, чтоб поддержать ее авторитет среди учителей и уважение к ней среди учеников. Марь Иванна – борец за идею. Все, что вне школы для нее не существует, то есть как раз существует (возможно), но не живет. Ничего больше нет, не осталось, и уже не будет. Жизнь – это: поймать скота Петрова с сигаретой, безрезультатно щипать его за крепко спящую совесть, унижать с благими намерениями, поливать кислотой остатки его Хорошего, пинать мозги ничего не значащими угрозами…Питаться сочащейся из его глаз ненавистью, хлебать презрение, раздуваться, театрально вскидывать к небу руки.  Потом задать на уроке вопрос, ответ на который он, конечно, не знает, и мысленно ухмыляясь, поставить «неуд». Неудачник. Что бы ты ни делал, ты будешь неудачником. Можешь даже бросить курить и выучить наизусть все учебники. Кто-то просто должен быть неудачником, и этот кто-то – ты. Таковы законы жизни, тут роли распределены. Сломай все зубы, сотри десны в кровь, грызя гранит, - и все равно будешь в дерьме. Когда сдохнешь, я плюну на твой труп и скажу «се ля ви». На твоем месте мог бы оказаться любой другой, и история повторяется.
Марь Иванна летит с вытянутой рукой, сжатой в кулак: борец за идею, поборник идеально вычищенных ушей и отутюженных воротничков. Как курица-наседка она высиживает своих жополизов, и ещё параграфы семь тире девять, и никаких гвоздей. Ее надежду, будущее страны – примерных школьников передергивает от отвращения, когда Иванна обдает их своим затхлым дыханием, но они продолжают улыбаться, стараясь задержать дыхание. Когда привычная, но необходимая «пятерка» получена, смачно выведена в дневнике, они садятся на место и лопаются от гордости. Сидящий рядом Петров с омерзением стряхивает с себя ошметки гладко выбритых, отполированных мозгов.
Иванна никогда не объясняла, почему плохо, неправильно. Она просто констатировала факт. К концу 11 класса каждый Петров убеждался, что он мудак. Причём безнадежный. Безнадежные мудаки есть всегда, потому что всегда есть Марь Иванны.
Черепа, фаршированные червями. В кисло-сладком соусе.

После школы меня встретил старый знакомый. На секунду я ощутила в себе громкое желание иметь над головой транспарант: «Он женат, это просто друг. У нас дела, не подумайте ничего такого». Все было так, кроме того, что дел у нас никаких не было. На кой черт он вообще приперся. Еще вылез из машины и побежал за мной. Косой мне никогда не нравился – общение с ним было данью памяти о школьных временах. «Давай-ка, Сан Валерьна, затусим седня, а? Ты посмотри на меня, разве ты сможешь мне отказать?» Заданный в форме шутки вопрос был полностью серьезен. Косой был удивительным, негативно удивительным человеком. Его обескураживающая самоуверенность, порожденная, очевидно, глубоким комплексом неполноценности, всегда ставила меня в тупик. Мой бывший одноклассник был на редкость неинтересным человеком, как снаружи, так и изнутри. Он обожал свою жену, и в доказательство этого изменял ей направо и, по большей части, налево. Он использовал людей, называя их своими друзьями, и из любого общения пытался извлечь для себя мало-мальски осязаемую пользу.
Деревянный клоп.
Косой виртуозно врал, изворачивался, подлизывался, обещал, выскальзывал, вскальзывал, переливался, вонял. Иногда я пыталась разглядеть его, увидеть в нем тепло. Но тепла в нем не было, как не было и холода. Он, его мысли, душа состояли из липкой мутной субстанции, которую невозможно было разделить на составляющие. Он постепенно застывал, являя собой твердеющую уродливую массу, которая хлюпала от своей бессмысленности. Все в нем было бесформенно, и ничего внутри него никуда не стремилось. Он был живым памятником последней стадии отупения. Он не оставлял после себя ничего, щупальца его смертельно больной души не тянулись к людям в поисках добра. Косой не знал, что такое добро. А может, он думал, что его нет.
У моего бывшего одноклассника все было перепутано. Не то чтобы все в нем было неправильно, скорее, ничего не было правильно. Его мысли гнездились в районе пупка, на подошвах росли волосы, глаза смотрели из-под ногтей, сердце торчало из ушей; а кусочки его мозга росли по всему телу, как бородавки, цвета говна. Самое жуткое заключалось в том, что это было по-своему гармонично, пропорционально. Страшные созвучия, порождающие реквием для самих себя.
Косой носил всегда чистую одежду, жена за этим следила. Каждая складочка на его рубашке, свежие носки, вычищенные слова из его рта с ментоловым духом – все смердело, прилипало и сразу отваливалось.
Он алкал. Жаждал легкой наживы. Слюни капали из его рта прямо на чистые брюки, чисто-пречистые брюки, с килограммами засохшей спермы.
Я стояла перед ним, «вся такая воздушная, к поцелуям зовущая». Косой не знал, что иногда я люблю мыться губкой для мытья посуды. Я покупаю упаковку губок, одну сразу откладываю себе, а остальные отношу на кухню. Выбираю под цвет настроения. Когда все равно – это розовый.

Я смотрела на Косого и думала, что отказать я все-таки смогу, причем с превеликим удовольствием. Как всегда, придется импровизировать.
Вдохновенная волна.
Волнистое вдохновение.
А все потому, что я не могу делать твердый взгляд, когда глаза напротив умоляют.
- Не, я не смогу,  - говорю я, смягчительная улыбка мягко пенится на губах.
- Что?! Не, Сань, так дело не пойдет, я тут тебя ждал стоял почти час, с человеком поругался (должен был сейчас встречаться вообще-то), а ты меня динамишь! Не, ну давай, ты чего!
 Далее последовал диалог на данную тематику, а именно ни о чем. Как у де Лакло в «Опасных связях», я решила твердить одно и то же. Мозг отключается, один тупо твердит одно и то же, второй канючит. Бессмысленные фразы. Дело тут в количестве – кто первый одуреет от монотонности.
Косой готов был продолжать бесконечно. Он уже увещевал невпопад, не дослушав даже моих объяснений. Мне становилось жутковато – передо мной был человек – автомат; глаза его остекленели, извилины мозга впали в столбняк; я ждала в ужасе, что сейчас из его тела начнут вылетать пружинки и шестеренки.
! У меня зазвонил телефон! Кто говорит? Она! Институтская подруга, интересная личность, сырная женщина.
-Бри, здорово! – чуть ли не заорала я, радуясь возможности переключиться на другой разговор.
- Здорово! Надеюсь, ты уже закончила? Давай пересечемся, как непараллельные прямые. Я свободна, завезла тут кое-что и могу на работу не возвращаться. Ты где?
          Чувствовалось, что ей хочется говорить. Пока мы назначали место и время встречи, Косой приходил в себя; с осознанием своего поражения он вставлял обратно все шестеренки и задвижки.
 Настроение у меня было отменное, я забежала домой и испытала наплыв бытового, земного счастья. Сделать кофе, взять книгу и сесть. Пить и читать. Отдыхать. На работе я тоже по большей части сижу, иногда даже с книгой (если контрольная работа, например), а тем не менее, мне не отдыхается! Хоть ты лежи! Есть ли такая работа, где люди лежат? Наверное, только в «Пене дней» Бориса Виана – лежать часами и выращивать винтовки.
   Через час я исполнилась презрения к себе – жестоко переела, и счастье прошло. Мой набитый живот издевательски погладывал на меня пупком в зеркало. Я выкурила две сигареты подряд, послушала Челентано, подрисовала брови и вышла из дома.
Когда я снова закурила, живот, недовольно бормоча, начал сдуваться, и я снова ощутила в воздухе ароматное дыхание весны. Пахло дождем, землей и деревьями; а надо мной тянулись провода. Уродливые нити, бегущие от дома к дому, обеспечивающие доступ к международной паутине. Каждый хотел влезть в эту паутину, да повыгоднее, с хорошей скоростью за приемлемую оплату.
- я хочу висеть в паутине!
- я тоже хочу! Быть опутанным ею!
- и я, и я!! Хочу сидеть перед экраном, ловить все новости, общаться с людьми из других стран и городов, слушать музыку, смотреть фильмы, - и все это, не сходя с одного места. Радоваться, глядя в монитор; расстраиваться, глядя в монитор; обрастать знаниями и новинками, глядя в монитор; хочу обрастать коростой и грибком, глядя в монитор; жить в мониторе, интернет – это круто, о, как это круто! Весь мир на связи, я в теме, я в сетке, я в сети. Доступен! Да здравствуют провода, размножающиеся над головой!
  По новостям тогда передавали, что в Египте и еще каких-то странах в тот день без Интернета остались тысячи людей. Катастрофа! Предположительно, какими-то моряками был поврежден кабель, проложенный на дне Средиземного моря. В таких кабелях гибнут любопытные киты.
   Весь мир опутан! В море – кабель, в небе – кабель, в земле – кабель. Как тут роботом не стать. А что дальше будет.
 Цивилизация на последнем издыхании. Строят выше, выше и шире; кропотливые, оголтелые; строят себе мавзолей, уродливую Вавилонскую башню, лепят больше, мощнее; планета дрожит и стонет. Фундамент гниет. Никого это не волнует, никто уже не видит того, что происходит внизу, никто не помнит, что было раньше. Потерявший управление реактивный самолет, скоростной состав из мозгов, желчи, металла и мяса несется вперед, вверх, вниз, истекает гноем, по пути обливаясь дорогими духами, чтобы перебить запах разложения. Что-то отваливается, оголяя трепещущее, смердящее нутро; и в следующую же секунду изобретается суперзаплатка (теперь еще крепче и надежнее!), которая вскоре так же начинает трещать по всем швам. Быстрее! Скальпель! Зажим! Тампон! Скорее! Достичь! Обезображенные своими жалкими желаниями недоперечеловеки. Машины с пиписьками.
 
              Мимо стояли два бомжа – он и она. «Я хочу знать правду», - сказала она, он молчал угрюмо. Она вытерла слезы грязными пальцами. «Пожалуйста, скажи мне правду!» - умоляюще сказала она еще раз и всхлипнула.
 Интересно, сказал он ей правду или нет.
В вагоне метро напротив меня сидел молодой человек. Чистый и аккуратный, с ясным взглядом, он смотрел на меня сначала смущенно, потом чуть смелее, а к третьей станции с вожделением.
 «Следующая станция – Авиамоторная».
Прикрываемый книгой «Люси. История рода человеческого», член его стоял. На Авиамоторной человек начал покрываться красными пятнами. Я не знала, куда деваться; хотела было выйти, да не стала, и так опаздывала на полчаса.
 Было весело.
«Осторожно, двери закрываются..»
Молодой человек заерзал на месте и потупил очи в очках. Резко скис; мне даже показалось, что я улавливаю кислый запах.
Сумасшедший день! Нечасто люди оргазмируют в одежде в очках в метро в пять тридцать дня.
  Он вылетел на Марксистской, прижимая книгу к причинному месту, не оборачиваясь.
Тут-то я наконец засмеялась. Я смеялась долго, от души, и вокруг улыбались редкие пассажиры, мои случайные попутчики. Вытирая смешинки в уголках глаз, я выползла на Третьяковке, в отличном расположении духа.
 Секс существует везде и всегда, независимо от того, как вы к нему относитесь на данный момент. Хочется? На-те. Радует? На-те. Не нужен? На-те. Раздражает? На-те!
  Только он почему-то обходил стороной мою подругу Бри.
Она ждала меня, читая книгу, как обычно, оградившая себя от всех и вся. И секс пятился от нее, назад, влево и вправо, растекался вокруг, бушевал в стороне… Эта полуженщина-полумужчина росла только внутрь себя, и когда радости жизни лизали ее пятки, она, не глядя, отбрыкивалась, будучи почему-то полностью уверенной, что там очередное зло. В детстве она была, мягко сказать, пышкой, ее дразнили. В итоге к юности она обросла комплексами, как жаба бородавками.
Постепенно она превращалась в милую девушку, она похудела, она, черт возьми, вообще была красивой. Только было поздно. Облюбованный образ парня, отдаленно смахивающего на девушку, намертво прилепился к ней; это была ее защита от внешнего мира, когда-то причинившего страдания.
 И уже сложно было представить – а была или может ли Бри быть другой. Вот она стоит и хмурит бровь, злится на мое опоздание. Но это сейчас пройдет, она добра и отходчива, чем я (грешна!) иногда пользуюсь. На ней тяжелые ботинки, джинсы и кофта с надписью «I’m far away from here», всякие unisex аксессуары, куртка цвета хаки.
И я знаю, что ей, как обычно, надо дать выговориться. Она сейчас будет трещать о работе, о том, как она сегодня спала, о виденном недавно фильме, о завтра, и т.д. После этого,может быть, если будет настроение, открою рот и я. Моя подруга не из тех людей, что умеют слушать.
Раньше было хуже. Если я говорила о чем-то важном для меня, но не имеющим к ней никакого отношения, и говорила больше двух минут, ее веки скучающе приопускались, а нижняя челюсть расслабленно отвисала. Она выдерживала минуты три, после чего, улучив момент, вставляла слово, и разговор направлялся в нужное ей русло. Да и те отведенные мне три минуты я ощущала себя так, будто передо мной песочные часы, и надо успеть пересказать «Войну и мир», например. Не делая перерывов между фразами, практически задыхаясь, пытаясь впихнуть события в считанные слова, я ощущала растущий гнет со стороны моей очаровательной собеседницы.
Однажды она открыла рот в одиннадцать вечера, а закрыла его в два ночи. За все время самое длинное слово, что я смогла сказать, было «ага».
Бри была соткана из противоречий. Она прекрасно знала, что меня несколько утомляют ее вербальные излияния, большую часть которых составлял информационный мусор; знала, но продолжала! Ей было в принципе необходимо говорить. Суть чаще всего сводилась к тому, что ей более или менее плохо/тяжело. Она страдала, и ей удобно было жить, страдая. Она себе нравилась, она себя ненавидела. Она хотела, чтоб все знали, что у нее в душе. Она скрытничала и прикидывалась недотрогой. Шла по жизни, вывернув себя наизнанку, чтоб все видели, прикасались, жалели, плевали в ее розоватое сердце. Здравствуйте. Не могли бы вы плюнуть в меня? Не хотите? Что же делать.. Никто не хочет плевать в меня, я так несчастна!
   Удивительный человек  моя подруга, в ней сочетается несочетаемое.
Когда мы становились ближе, я начала во время ее монологов перебивать, я отвлекалась; писала sms, фотографировала интересные места, гремела кастрюлями на кухне, записывала что-то в блокнот. А Бри все говорила.
Потом я сказала пару раз «что-то мне надоело слушать».
Мы общались тесно, и врастали друг в друга. Она познакомилась со многими моими друзьями; и когда моя жизнь стала маленькой частью ее жизни, стал получаться диалог. Для этого потребовалось все то, о чем я только что вам поведала, и примерно три года.
Парадоксально, но несмотря ни на что, общение с Бри всегда несло в себе позитив. Замечали ли вы, что такое случается довольно часто? Начнешь раскладывать человека на части – а там все грустно; но встретиться с ним приятно, и последующие воспоминания по большей части светлые.
Мы дошли пешком до Площади Ильича, и повернули на мою любимую, необыкновенную Школьную. Густая, просторная, тихая, наполненная улочка, совершенно непонятным образом вклинившаяся в яркий, громкий город.
Вокруг нее кружились огни, по своим делам спешили люди, мчались автомобили; а она дышала своей собственной энергетикой, расточая в своих пределах особое умиротворение, и с радостью делилась им с каждым, кто к ней заглядывал.
 Разноцветные двух- и трехэтажные домики тесно лепились друг к другу, из-за чего Школьная сильно смахивала на европейскую улицу. От фонарных столбов в центре улицы к домам в обе стороны тянулись гирлянды фонариков; они не горели, и некоторые из них были разбиты. Здесь царила спокойная, какая-то послепраздничная атмосфера, когда в воздухе витает усталая радость, и каждый вдох наполняет спокойствием.
 Я не слушала Бри, а она говорила.
-…и она отвечает, что я ее доведу до инфаркта!
- Прости, кто?
- Опять в облаках витаешь! Кто-кто! Бабка моя!
- А-а, ну да..
- Да я и так сережку из носа вынимаю каждый раз, когда к ней в гости еду! Одеваюсь поскромнее, и все такое..
           Свернув на Малую Андроньевскую, пройдя буквально несколько метров, мы вышли на Библиотечную. Таких улиц в городе немало, но каждая особенная. Здесь все пропитано бытом: грязный снег, детский сад, запах жареной картошки, одеял, собачьих поводков и людей, возвращающихся домой. Пространства среди гаражей, лестницы к подъездам, осколки бутылок в уютных арках. И сантехник по вызову.
           Еще через пару метров – Вековая улица. Дорожный знак, печальный наркоман в богом забытой подворотне, сытые кошки, мир и тепло, снова знак дорожный, седой старичок идет осторожно, пахнет лекарством, но не болезнью. Медленно плывут облака на темно-голубом.
  У каждой улицы свое настроение, а небо едино. Давайте чаще танцевать! Вместе с тенями деревьев на сухом сером асфальте. Только не танцуйте на асфальте у метро Волжская, есть вероятность сойти с ума. А все он – сломанный фонарь!
На Абельмановской заставе снова воняло канализацией. «Все для животных»,  а еще «Детские товары, игрушки». Затыкайте нос – и бегом на распродажу распашонок. Потом почините дубленку в ателье по соседству, воспользуйтесь всеми видами медицинских услуг на противоположной стороне улицы, заскочите в аптеку или сбербанк (какая разница!), после этого к вашим услугам кинотеатр и заодно фитнес-клуб. Через пару шагов – ассортимент игровых залов и кабаков. Но вместо этого можно посмотреть местный любительский салют. Ну и что, что три петарды, зато от души.
Отдельно хочу сказать о переходах в этом районе. Даже, скорее, предупредить: слабонервных просьба не входить. Узкие, унылые подземные коридорчики, нагоняющие тоску. От стен и полов исходит запах мочи, едкий до рези в глазах; пейзаж щедро сдобрен лужицами блевотины и пустыми чекушками. Стоит спуститься в такой переход, как немедленно теряется смысл всего сущего, нахлынивает жуткая апатия, и хочется тоже либо блевануть, либо пописать. Немедленно наверх! Здесь даже вездесущие собаки не могут находиться. Наши четвероногие друзья облюбовали переход самой станции метро Пролетарская, где они лежат, сонные и вялые, и дружат с бомжами в картонных коробках. Этот переход тоже состоит из содержимого желудков и вылизанных бутылок, но тут просторнее, и есть палатки с колготками, газетами и кремами, что значительно скрашивает те двадцать секунд, что мы бежим в метро. Мимо гнилых зубов и милиции начеку, плохо переваренной корюшки и поставленных колом ирокезов, морщинистого перегара и многоградусного гомерического хохота. В тепло.
   Тепло.



Солнце, рыжеватым восходя, проникало в мою комнату, и от этого союза с величественным ночным царством рождались на стенах и потолке мягкие блики раннего утра. Она расползались по обоям, подушке, и один из них задел мой будильник. Тот взревел, как ужаленный, и я открыла глаза, чтобы сказать новому дню скрипучее «Проснулась я, проснулась». Я ни черта не проснулась, и не проснусь еще часа два. Слишком раннее утро. Как бутон, в голове первым делом развернулась мысль «Увольняться надо к чертовой матери, больше не могу».
                Мне казалось, что я встала и пошла в ванную, начала мыться и чистить зубы, а потом – на кухню, ставить чайник. Все это время на моих глазах крепко сидел Морфей. Новая, пять минут назад отсроченная трель будильника пронзила уютный мрак. Возлюбленный Морфей, любовно издеваясь, нашептывал, что можно и проспать(еще разок).
               Мне снилось, что я уже натягиваю колготки, а на кухне дымится горячий бутерброд.
Оголтелый звон будильника. Я погладила его, вложив в эту утреннюю ласку все свое отношение, и в нескольких словах выразила к нему свое отношение.
Стараясь ненавидеть как можно нежнее, я его выключила и села. Невидимые, но весьма ощутимые щупальца тянулись от моей головы к подушке.
Если Вам, мой дорогой читатель, попадется человек, который любит вставать ни свет ни заря – немедленно позвоните мне. Я посмотрю на него с восхищением. Только, пожалуйста, «любит,», а не «привык».
Марина Федоровна снова подкараулила меня в коридоре с обычной просьбой посидеть с ее 3«В» один урок, и сводить их на завтрак. «Ну, поделайте с ними математику, почитайте им книгу, знаете, там, в шкафу. В общем, займите их. Ну Вы знаете. Ну…Вы…знаете, математику, или поучите их английскому… в общем, побудьте с ними. Вы знаете, как это делать. Ой, Сан Валерьна, Вы так выручаете, Вы бы знали!»
А мы знаем. Марина Федоровна со своими волосами выцветшего морковного цвета ходила в гости к любовнику. Она падала в ноги всем учителям, чтоб ее заменили; а потом, когда ее класс был оставлен кому-нибудь на попечение, в некой квартире с нее падала одежда и учительская неприступность.
Марину Федоровну не любили. Ее обсуждали и не понимали. Я впала в немилость старших учителей, когда, нарушив свой обет невмешательства в сплетни, сказала «А знаете, Марина Федоровна- молодец!» Мои коллеги начали переглядываться между собой, покашливать и поправлять прически. Все молчали, и мне было их жаль. Боже, как же мне было их жаль! Несчастные мои, бедные мои женщины, давным-давно забывшие, что они – женщины. Погрязшие в слухах, шепоте за спиной и табелях успеваемости. Жертвы шаблонов и стереотипов, цветастых платков и обуви из бабушкиного сундука; невольные героини анекдотов и насмешек, мишени для тихой ненависти. В большинстве своем хорошие, добрые люди, которые никогда не видят себя в зеркале по-настоящему.
Помада криво. И духи как освежители воздуха.
Марина Федоровна иногда возвращалась под конец рабочего дня, печально счастливая, цветущая слабым сиреневым цветом, переживающая, возродившаяся и сильная, разбитая и безумно женственная. Ей было чуть за пятьдесят, и она была прекрасна.
Я искренне улыбалась ей, а в ответ получала столько немой благодарности во взгляде, что хотелось плакать.

Гриша крутился, как облитый скипидаром. Грязный, маленький оборванец, сопливый, вечно в одной и той же коричневой кофте. Он смеялся как вилкой по стеклу, в его смехе не было ни грамма радости, мне хотелось зажмуриться. Этот бич 3 «В» класса был очередным приемным ребенком в семье, находящейся на попечении государства. Там, кажется, было десять человек. Гриша был сиротой и хулиганской улыбкой. Ему было десять лет, и он уже все потерял, а приобретать ничего не хотел. Просто не знал что.
В душе- грязь, в глазах – боль. И грязь от боли, и боль от грязи. Потерянный шарик, свободно витающий в смраде.
Нет агрессии, скорее безудержность. Угомонить его не представлялось возможным. В середине урока он  подошел к армянину, который жевал свои сопли и просто спросил: «А ты че в Москву приперся?»
- Гриша, - сказала я, - это – разжигание межнациональной розни.
- Я знаю, - ответил он.
Мне отчаянно захотелось поддержки старших, но ее не предвиделось.
 - А тебе нравится, что у тебя тут черных скоро будет больше, чем белых, а? – он свободно говорил мне «ты» и смотрел в окно.
- Пожалуйста, разговаривай с учителями на «Вы».
- Зачем?
В принципе, действительно, зачем? Слава Богу, Гриша продолжил:
- ведь человек человеку друг и брат, - сказал он и улыбнулся. – Ты..прости..ВЫ сами так говорили.
Я многозначительно скосила глаза в сторону армянина, который безучастно продолжал жевать, и сказала « Вот именно! Подумай над этим еще разок».
На перемене я выстроили класс (косички, наклейки, ясные глаза, козявки и звонкий смех) в ряд по двое за руки, и повела на завтрак. Девочка без пары обхватила мою ладонь. От нее пахло едва уловимым мылом, новым учебником, прилежанием и родительской любовью.
Я со своим выводком еле протиснулась в битком набитую столовую. Маленькие ученики 3 «В» галдели и жались ко мне. Я подвела их к столу, и началась битва за второй стакан какао, апельсин или пирожок.
Гриша схватил второй пирожок одним из первых и, сжимая его в руке, отражая яростные атаки одноклассников, подошел ко мне.
- На, - он протянул мне многострадальную булочку. – Съешь. Голодная тоже, наверное.
Меня настолько тронул этот незамысловатый поступок, что я молча смотрела и не знала, что сказать. Свой пирожок Гриша проглотил сразу, от апельсина тоже не осталось и следа.
- И это…ну, я тебя на уроке буду на «Вы» называть.
- Хорошо… А это съешь лучше ты. Хотя большое тебе спасибо. – Мне хотелось плакать и обнимать эту маленькую, худую фигурку передо мной.
- Не, поешь. Пожалуйста. – Он вложил вожделенный кусок печеного теста мне в руку и отошел.
Микропирог. Мясо посередине пшеничного поля. Или яйцо с рисом в колосьях. А может, капуста, заросшая злаками. Все вкусно. В тот день были с мясом. С «мясом».
Школьная еда часто запоминается на всю жизнь. Нет ничего лучше того мутного рассольника, тех сосисок и кексов.
А через несколько лет узнаешь, что тот самый кекс называется «столичный». А сосиски в супермаркете, под названием «школьные» ничуть не похожи на те, что давали когда-то в школьной столовой.
Когда я училась в школе, у нас была замечательная повариха – тетя Таня. Дородная, как обычно бывает, в неизменном белом колпаке, с красными руками – эдакая типичная тетя Таня. Но сколько в ней было добра! Она на каждого ученика смотрела так, будто он был ее чадом. Ее любили. Она иногда оставляла без присмотра подносы с песочными колечками, накрытыми белой марлей; подносы с яблоками или бутербродами, и никто ничего не воровал. У нашей замечательной поварихи воровать никто ничего не хотел. А столовая была хорошая: с длинными коричневыми столами, под которыми крепились скамьи; с большими светлыми окнами, и теплым компотом. В компоте любит плавать убитый абрикос или покореженная половинка сливы.
После завтрака с 3 «В» я пошла в кабинет учителя труда. Там собирались все мои молодые коллеги ( в лице второй англичанки), чтобы выкурить сигаретку-другую. Олег Иванович, большой дядя с красным громким лицом всегда был рад принять нас, хотя ему за это частенько влетало от директора.
Олег Иваныч был молчалив и добр. Он говорил редко, но со вкусом. Слова вылетали с дымом, усы смеялись, щеки багровели. Он смотрел на нас с той нежностью, с которой смотрят мужчины, перешагнув из своей эпохи оценивающих взглядов в эпоху взглядов отеческих. Это называлось «Эх, будь я помоложе…», но без сожаления. Он умиленно смотрел на нашу молодость, не сокрушаясь о том, что молодым ему уже не быть. Все на своих местах, естественный ход времени, что было – то было, а что есть – то есть. Во всем свои радости. Время вовсе не беспощадно; оно искусный скульптор, выводящий на всем живом свои узоры. Время неосязаемо, безгранично и бесконечно, неизмеримо (только человеку могло придти в голову делить его аж на миллисекунды!!) и вездесуще. Время – Бог, который самовыражается через нас. Общается с нами, что-то забирает и отдает, красит и уродует. Это – бабочки-однодневки, уровень воды в океане, солнечный диск за Луной, разлагающаяся плоть, мудрость, движение земной коры, гаснущие навеки звезды, дырки в носках, развивающаяся болезнь, скорпион, пожирающий сам себя, выбоины на мостовой, отрастающая щетина – Время везде. У каждого свое, и всему свое.
И о нем не надо думать.

Я забыла свои сигареты, и курила что-то патриотическое, любезно Иванычем предложенное. Патриотические сигареты, вдохнул – как отрезал. Знаете, да?

Лицо заведующей переливалось, подрагивало и потрескивало. Но границ «здесь ты на работе, деточка» переступать было нельзя. Если было бы можно, то:
- Будьте человеком, что ж такое-то! Я люблю поспать! Пятьдесят процентов учеников, выйдя отсюда, не будут вставать по утрам, и всем жаль, что Вы так об этом и не узнаете. Да и, в конце концов, не в них дело, а во мне. Пусть хоть весь мир встает в семь, я прошу на пять часов побольше сна. Черт с вами, хотя бы на четыре!
- Пойми, дело в дисциплине. Мы приучаем детей к порядку, к слову «нужно». А как побочный положительный момент – показать, что все равны, и мы, и они – всем надо быть здесь в 8.30!
- Слово «нужно» ассоциируется исключительно с негативом.
- Ты…иди со школьным психологом поговори.
- А она расписание изменит?
- Нет.
- Поэтому я предпочитаю поговорить с Вами.
- Представь, что я психолог. Я не могу, действительно не могу изменить расписание.
- В том-то и соль, что можете.
- Ты хоть понимаешь, о чем просишь? Изменить расписание всех наших учителей, ВСЕХ, ради нескольких часов своего сна!!!
- Понимаю.
- Как наглости хватило?!
- Я вынуждена ставить вопрос раком.
- Как???
- Ребром.
- Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что сильно рискуешь.
- В принципе, да. А Вы?
- Что я?
- Осознаете, что все ваши пятые вэ, десятые гэ и восьмые рэ и иже с ними останутся без меня слоняться по коридорам, устраивать драки в пустом классе, и Вам в срочном порядке надо будет искать очередного препода в течение долгого времени, двух лет, например, как в этот раз, пока я не пришла к вас и не заполнила своим кусочком этот пазл. Придется просить других учителей в их редкие свободные часы сидеть с беспризорными учениками. Те и другие будут испытывать раздражение.. Короче, вся система полетит к ****ефене, не успев и наладиться-то толком.
- Молчание.
- Тоже молчание.

А на самом деле…
- Александра Валерьна, Вы поймите, что кроме Вас здесь работают десятки людей и… это не всем удобно. Да, строго говоря, это никому не удобно.
- Да, но эти курсы – это очень важно для меня. Я же говорила, что у них нет вечерних классов, только утром. Сама расстроилась! – я цокнула языком и покачала головой, - такая несостыковка. И обидно ведь, в нашем университете, для молодых специалистов…У нас проводятся одни из лучших в России курсы повышения квалификации. Я уже все оплатила, занятия вот-вот начнутся.
Расстроенное лицо свое я повернула к окну, и зрачками обычного размера за ствол дерева зацепилась. Из окна кабинета заведующей больше смотреть было не на что.
Она молчала, задумчиво постукивая ручкой по столу. Интересно, она хотя бы догадывалась о том, что никаких таких суперкурсов не было?
Мы договорились на «посмотрим, что можно сделать» и разошлись, недовольные друг другом. Я не помню, как ее звали. Завуча можно было запомнить как завуча, но не как человека. Потому что ничего мало-мальски примечательного в ней не было, ни одной запоминающейся черты. Казалось, заведующая даже сама себе не нужна была. Она перекатывалась, как некая безликая субстанция, с этажа на этаж, кричала и посверкивала злобными глазками. Могла бы быть неплохой женщиной, опять же, если б понимала, что она женщина. But, alas! Как ковбой скакала она среди своего стада с лассо наготове, чтобы отлавливать нерадивых подопечных и направлять на них шумы высоких и низких частот. Совершенно безнадежный вариант.

Я шла по школьным коридорам. Как маленькие котята, разные – энергичные и ласковые, вокруг прыгали дети. Заметив меня, отстранился от своей девушки старшеклассник. Они бессознательно проповедовали прекрасную влюбленность, когда все, что она делает- сидит ли над учебником, обедает в столовой, разговаривает с подругой – все для Него. Когда в Нем заключается смысл вставаний по утрам, существование губной помады и прически, и всего, что она делает. А он дерется, курит и ругается для Нее. Она – вся его публика, ему больше не надо. Безумное, чистое, отчаянное, обалденное чувство. Полет без крыльев, экстаз без наркотика, счастье без причины, и тоненький серп месяца, который колет в самое сердце.
Я толком не знала учеников этой школы, но любила, всех и каждого по отдельности. Я люблю их сейчас; и буду любить, когда они отметят юбилеи, будут работать и увольняться, плакать и смеяться, гнить в гробу и на авто кататься. Я их не встречу, все пути разбегутся, как стремительные трещины на лопнувшем стекле. Мы забудем друг друга, но я буду их любить. Ведь этот понурый мужчина, разрывающийся между работой и семьей,- это тот самый мальчик, который, жмурясь, улыбался в окно майскому солнцу…
Во дворе, сосредоточенно уставившись на крыльцо школы, стоял Женя. Мое настроение упало. Я прошла мимо него, кивнув «привет» так, будто Женя был постоянной экспозицией школьного двора. Мне хотелось бежать, без оглядки, чтобы только не слышать его голоса, чтобы, обогнув весь земной шар, упасть в его объятия.
Но это бы означало все сначала – ревность, негатив, непонимание. Поэтому я не побежала вокруг земли. Я не хотела, чтобы любовь, которой во мне так много, снова обретала направление. Чтобы страсть к жизни снова становилась страстью к жизни одного человека. Это скучно.
- Ну почему ты не хочешь поговорить? – спросил он.
- В который раз? В трехсот седьмой? – спросила я.
- Это же я! Мы же не чужие, Саш! Это же я! Ты мне говорила «люблю», ты меня ждала после работы! Это я всегда искал твои носки и покупал тампоны! Это ты, это я, и больше никого не может быть. Все равно никто тебя не полюбит так, как я!
Я это знала, мне захотелось снова послать всё и вся и забыться сладким, мучительным сном.
А ведь надо будет снова просыпаться. Да и надо ли мне, чтобы меня так любили?
- Жень, больше года прошло, у меня своя жизнь, - мой голос звучал устало. – Ты прекращай набеги, все это уже неактуально. Пожалуйста, забудь меня. Начни новую жизнь!
В его глазах светилась безумным огнем надежда. Когда наркоману срочно нужен его витамин, он начинает шарить по всем уголкам, из которых все уже вытрясено сто лет назад. Он знает, что там ничего нет, только воспаленное сознание и желание создают нереальную надежду. Надежда в агонии. Желаемое за действительное.
Это пройдет. Подобные приступы случались теперь реже. Я хотела, чтобы Женька встретил даму сердца (ну, или хотя бы тела) – отвлечься, развлечься, отпустить себя от меня.
Когда я представляла, как он обнимает своими руками (невозможно родными) женское тело, меня передергивало от жгучей ревности. После этого срочно надо было представить его злые глаза, когда у меня было хорошее настроение. Он этого не переносил как-то физически, а настроение у меня было практически постоянно. Его взгляд буравил меня, испуская зловоние и раздражение. Когда я обнимала дерево, Жене казалось, что я кого-то представляю. Наверное, это мог быть Большой Деревянный Человек с Ветками Вместо Рук, Смолой Вместо Слез и Листьями Вместо Слов. О, безумный Евгений, познали ли Вы хоть раз любовь к природе, хоть на секунду? Конечно, нет. Нельзя потерять такую любовь, однажды ощутив ее. Сумасшедшей считалась я, когда ходила под дождем без зонта и плакала над передачами о животных. В другой точке планеты убивали китов, а Женя орал «Ты еще не готова? Мы из-за тебя вечно опаздываем!»
Он не был плохим, он был другим. И друг с другом нам было очень сложно. Мы истерично искали подходы, тыкались, как слепые малыши в разные точки, ища вход, и не совпадали. Совпадали только наши тела, когда достигали четырнадцатого, двадцать первого неба с первым прикосновением. Мы самозабвенно общались, а потом летели вниз и терялись снова. Поэтому выход из любой ситуации, тем более конфликтной, у нас был один. Злились ли мы, раздражались ли, ревновали, не понимали – мы вступали в контакт на физическом. И в тех вершинах, которых нам уже не достичь друг без друга, я смотрела на него, и в его глазах были ответы на все мои вопросы. Я его любила.

Побыть одной в срочном порядке!
Я спустилась в метро, не решив, куда поеду. У первой колонны сидел инвалид без ног под корень (не балуй!), он всегда у нас в метро. И смеялся. Смеялся. Смех - не улыбка; улыбка дарит тепло и наполняет светом, это та маленькая частичка доброты, бесценный подарок, который нужен всем.
Если разучился улыбаться – значит, погиб.
А смех – это совсем иначе. Он высвобождает энергию, и часто опустошает. Полчеловека, который смеется. У него осталась половина тела, которой он может смеяться. А что бы он делал, если б от него осталась другая часть, нижняя? Она где-то лежит, и она не смеется. Это страшно.


Москва- удивительный город. Здесь можно найти все: разбитые банки огурцов на асфальте, слезы двухсот брошенных девушек (в одном месте), людей с двадцатью зубами во рту, сырую сосиску в луже, радуги в спальных районах, пятнистую дворовую кошку с тремя черными котятами, лужицу спермы на Садовом, вздувшийся труп собаки в Москва-реке, представителей о-о-очень многих национальностей, кокаиновых водителей на большой скорости, ботинки без человека перед Третьяковской галереей; беспризорных, которые творят любовь прямо на трамвайной остановке, опошленные голубями фигуры национальных героев; бомжа, возносящего на коленях хвалу Господу за объедки гамбургера; все оттенки неона, островки снега любых очертаний; пенсионеров, забрызганных с ног до головы проехавшим автомобилем; чистые подвалы, грязные квартиры; плачущих продавцов «Тархуна»; крысиные хвосты в колбасе, безумные и умные надписи на стенах, выброшенную тетрадь со словами «Я хочу, чтобы ты была счастлива»…

Я счастлива. А Вы?

На Кузнецком Мосту у дверей жирного ресторана, на ступенях сидел Человек. В дорогом сером костюме, с кривым галстуком, начищенных ботинках, с дипломатом. Человек был в совершенное говно. Рядом, заложив руки за спину, стоял Охранник. Он, видимо, и выставил Человека вон, освежиться. Даже, скорее, высадил. А внутри, натертые до блеска, плавали официанты с белоснежными полотенцами через руку.
Я прошла до Лубянской Площади, а там – целое представление, театр одного актера. Человек Без Определенного Места Жительства пил «Адреналин» (наверное, допивал за кем-то) и снимал ботинки. Когда снял, поставил их аккуратно и забрался на парапет подземного перехода. Спустил до колен грязные штаны, сосредоточенно посмотрел на свою обувь внизу, и – прыгнул. «Вот черт, опять не попал!» - сокрушенно вздохнул он, поставил ботинки чуть ближе к парапету и, придерживая штаны, вскарабкался на него обратно.
Хочешь развлечений? Возьми и развлекись!
Да, Алиса, это стриптизер Всея Руси.
Алиса – моя подруга, которой я первой рассказываю (чаще всего в форме sms) о забавных людях в городе. Она ценит интересное вокруг так же, как и я. Алиса, моя Алиса, в стране плохих чудес. Длинные яркие ногти, духи как сладкая вата, бесконечная печаль в глазах, любовь, сердечки, любовь, сердечко, браслеты и кожаные сапоги, нагромождение принципов, мозг, а не моск. Как у Д.Руссоса «wrinkles of the life reflecting in your smile».
       Морщинистая улыбка, и ни одной морщинки на лице.
 Маленькая леди, которая даже блюет изысканно; а плачет, как ребенок, и одновременно следит, чтобы тушь не размазалась. В ее зрачках живет маленькая, красивая лысая фея.
Алиса единственная, кроме мамы, кто гордился мной. Она действительно смотрела на меня так, будто я молодец; и одобряла практически все, что я делала. Если и были оговорки, то малюсенькие и справедливые. Подруга дней и вечеров моих тогда не работала – она жила с мужчиной, и вопрос о ее занятости не стоял. Потому что стояло другое. Алису нельзя занимать; теперь, когда она нашла любовь (самое большое из нарисованных сердечек, самое яркое и настоящее), она начала работать, на его работе, и сейчас они все делают вместе.
Однажды, в институтском кафе, когда Алиса пощипывала свою любимую булочку с корицей, она сказала: «Знаешь, мне страшно. Все думают о работе, куда устроиться или как повыситься…»
( я думаю, такие, кто хочет повыситься, рано или поздно захотят повеситься)
«…а я, Сань, не могу. Знаю точно, что не могу работать с людьми, и не могу с компьютерами. Разве что дворником в зоопарк пойти..»
По образованию Алиса, как и я, - преподаватель иностранных языков и культур.
Наверное, она гордилась мной, потому что хоть одна из нас пошла по специальности. Хоть и ненадолго.
Да, однажды, проходя практику на пятом курсе, я поняла, что мне нравится. Более того, у меня это получается. А Алиса не любит, когда на нее смотрит много чужих глаз.


Когда я была маленькой, то часто играла «в школу». Насколько я знаю, «в школу» играла половина девочек нашего класса. А были и такие, кто скрывал свою страсть к «школе» за надменностью. Она задирали нос, надевали мамино колечко, влюблялись в мальчиков, не разговаривали со «всякими»… А потом мчались домой и самозабвенно выводили двойки и орали «Петров, во-о-он из класса!» так, что стекла трещали. Все это я узнала потом, и посмеялась от души.
У меня все было примерно так же, за исключением одного огромного преимущества. Мне во владение был отдан шкаф, на котором я писала мелом. Вот это доска так доска! Мне все завидовали. Коробочки мела, белого и цветного, тряпочки для стирания, указки из бабушкиных спиц! Любимой указкой была синяя спица №7. Дедушка на своем предприятии доставал мне амбарные книги, они так были похожи на настоящие классные журналы!
Когда я приезжала к бабуле, у меня там тоже была «школа». Я вешала на стену карты Московской, Тульской и Рязанской областей, даже карта Европы была.
Когда мы шли гулять, то обязательно заворачивали на железнодорожные пути – товарные поезда всегда роняли черный уголь, как раз для моих уроков географии.
Весь подоконник был завален углем; он пачкал руки, но я стойко это сносила – профессия учителя не из легких.
Гораздо сложнее проходила моя борьба с глазами «учеников» -  плюшевых игрушек и кукол, которые, несмотря на угрозы получить «двойку», упорно смотрели в одну точку.
У меня был маленький игрушечный танк, и он был отличником. Его звали Толя Дулин.
           Когда я стала чуть постарше, я убрала всех «учеников» - они начали ограничивать мое воображение.


Годы идут, а из окна, подоконник которого уже не завален углем, все тот же вид. И только так же допоздна горят окна на седьмом и восьмом этажах дома напротив.
Интересно, люди в тех квартирах работают?

Меня раздражала моя вовлеченность в систему, и вставать в семь раздражало тоже.
Я работала в школе чуть больше полугода,  но уже после первого месяца начала ощущать протест.
И вот, когда в конечном итоге завуч сказала мне, что лишних пять часов сна могут мне быть предоставлены только раз в неделю по вторникам, я поняла, что все это не для меня.
Ну есть же люди, которым это действительно нравится! Зачем скрипеть на том месте, на котором может процветать другой? Тот, который радостно встает, бодро завтракает и одевается, и проверяет неисчислимые десятки тетрадей с чувством собственного достоинства.

И вот, славным весенним днем я, на прощание любовно окинув взглядом кучки учеников, вышла из школы. Я буду по ним скучать, и буду помнить многих; буду улыбаться при воспоминаниях о светлых и темных головах нового поколения, буду желать каждому из этих маленьких, замечательных человечков добра и счастья.
Но все это лирика. Зажав в руке трудовую книжку, я, опьяненная ярким дневным светом, скатываюсь со ступенек и иду. Ноги, как пружины, отталкивают меня от земли.
Кстати, а вы не имеете тайного пристрастия во внеурочный день заводить будильник часов на шесть-семь, чтобы, проснувшись внезапно, осознать, что вставать не надо, и проваливаться в сон с чистой совестью и счастливыми уголками губ?
За мной такое было замечено, притом много раз.












     Лето ворвалось ко мне в конце мая. Оно было великолепно: голова- горячее солнце, брови- пучки зеленой травы; птички на плечах, прохладное платье цвета воды, собачьи какашки, прилипшие к подошвам… И можно все!
Я ехала на кладбище к бабушке, чтобы наполниться покоем. «Бабуль, - говорила я. – Надеюсь, ты не сердишься, что я уволилась из школы. Сейчас погуляю, а потом, может, вернусь куда-нибудь в образовательную сферу. Невозможно, работая там, не стать синим чулком! Знаешь, если честно, то дело, конечно, не в этом, и я себя чулком не ощущаю. Дело в том, что меня угнетает расписание. Рас-пи-са-но. День рас-пи-сан. Год рас-пи-сан. Жизнь расписана по годам, дням, часам. Что это за жизнь? Есть люди, которые об этом не задумываются, вот они и пусть там работают. Пусть работают.
Я не хочу думать о будущем. Я же имею на это право! Я хочу жить сегодня, сейчас; я хочу жить, как хочу.
А еще скажи, ты не сердишься, что я танцевать в клуб пошла?»
Я замолчала. Кажется, бабушка не сердилась. Когда она сердится, я это чувствую: появляется ощущение, что я поступаю неправильно, что-то делаю не так. Сны, в конце концов, когда она неодобрительно качает головой. Не было ничего этого, и я была абсолютно свободна!
Обратно от Калитниковского я пошла пешком, но не в сторону Таганки, а к метро Рязанский Проспект. Ярко светило солнце, и громко пели машины. Летом выхлопные газы ядовитее, но меня это не смущало. Свернув в какой-то дворик, я достала купленный по случаю пирожок с маком.
На скамейке со мной сидел Луиджи Пиранделло, когда вдруг:
- Почитай мне, пожалуйста.
Передо мной стояла девочка лет десяти, то есть большая улыбка в форме девочки.
- Любишь, когда тебе читают? – спросила я, тоже превратившись в улыбку. К детям я отношусь ровно, без визгливого трепета; но сколько света источала эта десятилетняя жизнь!
- Мама читает мне только перед сном, - сказала жизнь, устраиваясь рядом, - я прошу ее почитать мне днем, но у нее столько дел, что она не может. А мне кажется, днем книжки другие.
Мы выбрали рассказ «Длинное платье»:
«Для Диди это было первым настоящим путешествием. Шутка сказать – из Палермо в Цунику. Почти восемь часов поездом.
Цуника была для нее обетованной землей, правда очень далекой, но далекой скорее во времени, чем в пространстве. Когда Диди была еще совсем маленькой, отец привозил ей из Цуники какие-то необыкновенные душистые плоды, цвет, вкус и запах которых Диди никак не могла припомнить впоследствии, хотя отец и потом продолжал привозить ей оттуда и иссиня-черную шелковицу в глиняных деревенских посудинах, выложенных виноградными листьями, и груши…»
- Простите, она Вас уговорила ей почитать?
Рядом с дочкой стояла такая же лучезарная мама, на вид ей было лет тридцать. На таких людей можно смотреть бесконечно долго; а потом, наверное, взлетаешь, как воздушный шарик, наполненный радостью.
- Мне это не сложно,  - ответила я. – Хорошо, что у меня оказался не Брантом или Захер-Мазох или кто-нибудь еще. Пришлось бы что-то придумывать.
Улыбка-мама засмеялась понимающе – похоже, она читала.
 Я встала и услышала двойное «спасибо», и ответила «да не за что», и пошла, и обернулась спросить «а что Вы ей читаете по вечерам?», и получила «Алису в стране чудес» и smile.
Я витала в облаках в рамках Рязанского Проспекта, когда вдруг зазвонил телефон.
- Алло, Санечка, это я.
- Это тоже я.
- Не узнала! – незнакомый смех в трубке. – Это я…
(головка от…)
-… Алисы и Миши. Ну, теперь узнала? Они нас несколько месяцев назад познакомили, на яхту ездили. Я Костя.
- Да, теперь узнала. ( а пропущенное слово «друг»). Странный народ – мужчины! Виделись один раз, он звонит через год и ожидает узнавания.
Мы ездили на яхту вчетвером прошлой осенью. Я вела свободный образ жизни, как и сейчас, и мне было решительно все равно, с кем проводить время – главное, чтобы люди были хорошие. А у Алисы с Мишей плохих друзей быть не может.
Когда я в первый раз увидела Костю (он подал мне руку при выходе из машины), Алиса как-то виновато улыбнулась. Ей было неловко, ибо наш новый друг красотою не блистал. Я чувствовала себя великолепно: мы весь вечер пили шампанское на палубе, ели вкусное мясо, танцевали (то есть танцевали только дамы), потом только дамы прыгнули в воду без предупреждения. Наши мужчины, отчаянно чертыхаясь, унесли нас в кают-компанию, где отогревали всеми сорока градусами, после чего Костя стал мне и вовсе казаться прекрасным королевичем.
Потом была капитанская каюта, тривиальные сальности и полет фантазии, «принеси ещё выпить – да, моя госпожа», весело, задорно, «тут курить можно? – э-э… да, моя госпожа», плеск воды, запах дерева, синие осенние звезды шлют привет.
С тех пор мы не виделись, а теперь он хотел назначить мне свидание. Как можно отказывать в свидании в такую погоду?
В тот вечер я работала. Когда я, как сейчас, называла этот стриптиз-клуб работой, язык поворачивался плохо. Это же настоящие танцульки! Стыдно признаться, но над девушками, серьёзно считающими это своей работой, я втайне посмеивалась.
Искаженная эротика. Она липла к телу уже при входе в клуб, обвивалась вокруг рук и шеи, сердце учащенно билось от волнения; внизу живота открывался четвертый глаз – и вниз по винтовой лестнице прямо в красные тона.
Подобные заведения всегда в красном. Возбуждающий цвет, агрессивный и эротичный, кричат  со всех сторон психологи. Хоть бы один клуб сделали зеленым!
А какие девушки у нас танцевали! Одна Лола чего стоила: сначала шел шестой размер, а за ним(и) можно было разглядеть и Лолу. То, что она делала у шеста, танцем назвать было сложно. Она просто ходила вокруг, иногда ложась на пол для разнообразия. Лолита была большой женщиной – не толстой, а именно большой, с громким голосом и вихрем волос и около двух метров росту. Ей и танцевать не надо было – за нее танцевала ее грудь.
Мне нравилась эта девушка, она была добрейшей души человек, и не место ей было в этом красном месте. Наверное, она будет хорошей мамой.
Галя (просто Галя, без прикрас и сценических имен) была худой и прямой. Производила впечатление необычайно нежного и хрупкого существа, но была в ней та самая скрытая порочность, что так привлекает мужчин. У нее было длинное белое кружевное платье, и ни на ком другом оно не смотрелось бы так, как смотрелось на Гале. Она выходила как призрачная леди – ее вроде нет, и вроде она есть. Маленькая, тонкая, с большими глазами, на огромных каблуках, она обращалась с шестом как повар с картошкой. Не шест нужен был ей, а она ему. Это было как-то скучно, но не смотреть было невозможно. А потом белое платье летело вон, и перед десятком-другим чужих глаз обнажалась бессовестная незамысловатость.
Элеонора – девушка восточных кровей – вообще не пеклась о том, чтобы кому-нибудь понравиться. Она танцевала как будто нехотя, и её мизинец, когда она держалась за шест, был всегда чуть оттопырен. Это ничуть не скрывало ее внутренней страсти, хотя она сама ее не замечала. Эля была похожа на дикую кобылицу, необузданную, свободную и своенравную; и ее танец был бессознательной тоской по родным краям. Она была единственной, на кого я смотрела с восхищением от начала до конца. Я говорю именно о танце, так как в обычном общении Элеонора была недалека умом и любила крепкое словцо.
Алена была «звездой». В ней не было ничего, кроме неиссякаемой дерзости, чего бы это не касалось. Она танцевала профессионально и не заразительно, и ходила потом босиком в одних трусах. Ей можно было многое, она была близкой подругой менеджера Саши. А когда менеджер сменился, вместе с ним сменилось и Аленино поведение. Как вчерашняя прима, тяжело переживающая свою «вчерашность», она визжала и угрожала. Потом, когда поняла, что этим никого не проймешь, и когда услышала «не нравится – чего тут торчишь?» Алена стала вдруг необычайно, омерзительно мила. Она навязывалась в подруги другим девушкам, но они, памятуя ее прежнее высокомерно-пренебрежительное отношение, не стремились дружить. Экс-звезда ломала руки, кусала локти и грызла ногти, вымещая злость на своих несчастных конечностях.
Была также Карина, типичная гламурная дива низкого пошиба. Мне хорошо запомнились ее выпученные глаза. Она готова была перегрызть горло любому за несколько долларов. Карина любила корсеты и прозрачные туфли, и мечтала иметь грудь, как у Лолы. Если на горизонте появлялся беспроигрышный толстосум, то Карина летела к шесту, расталкивая всех и вся на своем пути. У нее отрывались пуговицы, ломались каблуки, рвались чулки, выпадали волосы и крошились зубы, отваливались ногти и облезала косметика, но она была первой у жирного брюха со словами «я лучше всех, дайте мне денег. Дайте денег мне!». Карина была мне неприятна.
Она бросилась ко мне с поцелуями, и я сразу смекнула – она чего-то хочет. Как выяснилось, Карина хотела мое зеленое платье (то есть зеленую тряпочку на бретельках). И снова была ночь под землей; внизу, под асфальтом кружились полуголые нимфы, громко играла музыка, хлопали пробки шампанского. Воздух, напоенный ароматами духов и лака для волос, лоснился от масла, расточаемого взглядами гостей.
Гость – это человек мужского пола.
Гостья – это редкость.
Гости – это хорошо.
Много гостей – это отлично. Особливо для Карины.
Конечно, кроме запомнившихся мне танцовщиц, у нас работала масса девушек. Масса, со множеством туфель, ресниц и оттенков губной помады; это мясо делилось в основном на робких и неробких. Больше ничего интересного.
Я сидела в зале и пила вино, закинув ноги на спинку соседнего кресла. У шеста вертелась какая-то девушка из отряда неробких. У потолка периодически мелькали ее красивые ноги вперемешку с золотистыми волосами и пятнами синего света. Я хотела есть и кивнула Эле, сидевшей у бара. Кивок означал «я хочу есть, не составишь компанию?» Почему-то так заведено было – ходить кушать парами. Она кивнула, мы пошли в комнату «посторонним вход воспрещен». Надпись означала: «Уважаемые гости, если хотите сохранить иллюзию того, что у нас работают самые красивые девушки – не заходите. За этой дверью хаотично разбросаны грязные чулки, накладные ресницы, и никаких вам красных тонов, обычное электрическое освещение. В этой комнате царит целлюлит и синяки под глазами. Короче, действительно, лучше вход будет воспрещен».

Ресторан, почти всегда пустующий, находился наверху. Чтобы поесть, нам надо было пройти его насквозь, до дверей на кухню. Нельзя было появляться там полуголыми, надо было закрывать ноги и, желательно, плечи. Каждая танцовщица имела в шкафчике длинное платье, в котором ходила ужинать. Лучше всех приспособилась Галя в своем белом. И наверху и внизу в платье этом, всегда одним цветом.
Я не люблю белый цвет, он меня пугает.
В ресторане (угадайте, в каких тонах) вашему желудку предлагался диковинный ассортимент: печеный лосось на листьях цикория, рыбное рагу, каракатица с горошком, шашлычки из креветок, язычки ягнят, салат с фазаном и рукколой, оленина с трюфелями, и т. д. и т. п.
Нас потчевали и вовсе как богинь: борщи да щи да котлеты с макаронами.
Пока никто не видит.
Эля звучно рыгала и запивала котлеты водой из кулера.
- Я забыла побрить ноги. Потрогай, колется? – она спустила чулок. Я потрогала, хотя душа к этому не лежала.
- Да, конечно колется!
- У меня воду горячую отключили. А сама знаешь, тазами греметь неохота.
Если честно, я не знала. Я никогда в таких случаях не пользуюсь тазами. У меня есть специальный огромный желтый кувшин. Чтобы подбодрить небритую Элеонору, я согласно кивнула.
- Была когда-нибудь в Ташкенте? – спросила она.
- Да, много раз, когда была маленькой.
- И как тебе?
- Почти не помню, помню общее впечатление – замечательное. Еще помню, как мамины каблуки вдавливались в раскаленный асфальт, такие дырочки оставались. И фонтаны, фонтаны… Арбузы и цветы и жарко.
Эля смотрела на меня, подперев подбородок рукой. Ее глазами на меня смотрела сама грустная ностальгия.
- А знаешь, как там теперь? Теперь там плохо. Сейчас Ташкент – грязный город. Стекла кругом выбиты, криминал всякий процветает…
Она тряхнула головой, очевидно, отгоняя мрачные мысли, похлопала себя по животу, и мы вышли из кухни, поблагодарив повара Мишу за ужин.
Рано утром, после клуба, я шла к метро. Было не очень тепло, настроение было не плохое, машин было не много, метро было уже не закрыто, небо было не желтое, соловьи не пели вокруг, особо бодро я себя не чувствовала.
          Я покачивалась в вагоне и засыпала, а сотни, тысячи людей по всему городу просыпались, ели кашу и бутерброд, чистили зубы; женщины красились, мужчины осматривали свои портфели – приготовления к выходу на работу шли своим чередом. Тихое гудение в тысячах мест сливалось в единый монотонный шум – щелчок замка в двери, звук шагов на лестнице, первый за день вдох свежего воздуха, колеса автобуса до метро шуршат по асфальту… Можно услышать, как в разных районах города стучит каблуками и подошвами рабочий класс. Но, при входе в метро безобидный человек превращается в андроида, оголяется потрясающий в своей продуманности и четкости механизм. В голове остается только пункт назначения и команда «Добраться как можно быстрее». При проходе через турникеты метро лопается кожный покров в области мышц, тело напрягается, температура поднимается, адская машина «Рабочий класс» набирает обороты. Как стальной конь с красными лампами вместо глаз бьет копытом стадо нелюдей в ожидании поезда. Он вылетает из тоннеля- на старт! Тормозит и открывает двери – марш! «Внимание», так называемый желтый свет светофора, пропущено. О каком внимании может идти речь, если человек утром в метро перестает быть человеком! Объект движется из пункта А в пункт Б, вот  и все. Объект претерпевает чудовищные метаморфозы за данный отрезок времени. Двери открываются – и мощнейшей силы поток врывается внутрь, в то время, как поток послабее пытается вылиться наружу. Ослабленный стоянием и поездкой в темном тоннеле он потерял бдительность, и теперь отчаянно лязгает шестеренками, работая на выход. Начинается светопреставление. Обливайтесь слезами, великие воины! Переворачивайтесь в гробах, прославленные полководцы! Стадо этих вот металлических животных менее чем за минуту способно опошлить искусство битвы. Под лозунгами «на войне нет правил» и «Ходынка forever» бьются все: инженеры, студенты, пенсионеры, безработные, офисные клерки, мерчендайзеры, и прочая, прочая. Так называемые мирные граждане, которым удалось не поддаться общему волнению, оказываются невольно втянутыми в воронку и тихо ропщут, теряя туфли и шапки. Таких граждан надо, надо признать, мало. Наевшись окружающих флюидов, самый невзрачный человечишко на глазах превращается в пропитанный энергией разрушения кусок мяса. Хармс, применимый не только к любви: «Из носа дым валит столбом, и волос движется от страсти надо лбом». Независимо от хозяев в битву вступают сумки, рюкзаки и портфели. Цепляясь друг за друга, они клацают замками и лязгают молниями, вырывая у противника куски кожи. Это не война, это искаженная борьба за выживание, за втискивание в вагон. «Победители» выглядят жалко, висят на одной ноге, пышут щеками, утверждая себя на эдаком очень маленьком и очень временном пьедестале. Более слабые, осознав очевидность своего поражения, отпускают двери вагонов и беззвучно галдят внутри себя. Языки пламени вырываются из их суженных от досады зрачков, испепеляя остальных участников Броуновского движения. А в глубине вагона начинается гражданская война – это поднимают мятеж те, кто не успел-таки выйти на своей станции. И эти же мятежные, ожидая в свой час поезда, поведут себя так же, как повели себя с ними напористые железные кони. Они, ныне униженные и оскорбленные, позже начнут месить локтями все, что ни попадя, стремясь занять место в вожделенном вагоне. И невдомек несчастным, что можно обойтись без потерь, если всего лишь, всего лишь не превращаться в стадо баранов, а оставаться людьми. Если не вваливаться в вагон под острым углом, не нависать гуртом грозно над открытыми дверями, не блестеть бараньим глазом, а дать спокойно выйти людям и как можно спокойнее войти самим. Вы замечали, как изменилась жизнь под землей? Это проекция, отражение жизни наверху, своего рода прикладная эзотерика. Приложенная неудачным образом. Я еще застала те времена, когда перед открытыми дверями расступались люди, когда из вагона могли выйти два, и даже два с половиной человека. Это было совсем недавно, всего несколько лет назад! Теперь же люди выходят, да какое там выходят! – протискиваются по одному, просачиваются сквозь дебри тел, алчущих как можно быстрее проникнуть внутрь. Печальная картина наблюдается, когда середина вагона пустует, а войти нет никакой возможности – все проходы битком набиты недочеловеками, готовыми отразить атаку нападающих на следующей станции. Но еще печальнее то, что, сбиваясь в стада (ибо только стадо обладает туту «силой»), они готовы друг друга растерзать при первой возможности. Только что эти двое шли в атаку плечом к плечу; а в следующий момент первый давит и толкает второго во все части тела, а второй в ответ обдает первого зловонным дыханием и материт, на чем свет стоит.
         Через час-другой спектакль должен был начаться, а пока метро просыпалось. Мне хотелось спать. Такое состояние, когда я ощущаю, что опять выкурила много сигарет, хочется ловить грань между сном и реальностью, завтра на моих глазах перетекает в сегодня, и все хорошо. И состояние тоже перетекает в другое, когда появляются вдруг силы, хотя в глазах спички; походка пружинистой становится, будто каждый шаг – это маленький взлет; радостное беспричинное возбуждение. Купаюсь в молочном свете нового дня, вокруг мастурбированные люди идут на работу. Улыбнитесь, люди, люди, улыбнитесь! Это же так просто! Впустите в себя это живительное молоко, не будьте такими закрытыми, позвольте себе хоть немного полетать! Увидьте возможность для радости, их вокруг так много! Научитесь снова мечтать. Вы разучились это делать так давно, что кажется, будто никогда и не умели.
Полет мечты, яркой, воздушной, настоящей; откройте глаза, улыбнитесь, все равно все умрем, и отмерено так мало.

Я пришла домой и немедленно совершила паломничество в холодильник: купалась в картофельном пюре, продиралась сквозь заросли морской капусты, уничтожала сосиски, принимала к сведению сыр и пирожные, ныряла в сливках и куриных грудках… Я пометила своими зубами все, что было можно, и легла спать с блаженной улыбкой на лице.
Что плохого в том, чтобы иногда ощутить себя Человеком-Желудком?

Мне снился караван верблюдов, груженных сигаретами, текилой и лимонами. Странно, я же не пью текилу. Спала долго, и проснулась от Костиного звонка «Привет, я через час за тобой заезжаю, не забыла?»
Черт, забыла. Я что-то проскрипела в трубку и снова отдалась Морфею, возлюбленному, сладкому Морфею, который, честно говоря, довольно коварный парень. Верблюды исчезли, остались только лимоны. Они превращались в апельсины и грейпфруты, лопались, и косточки на моих глазах давали ростки. Я гуляла в цитрусовых кущах еще часа два, пока оттуда меня не выдернул все тот же Костя: «Я уже час жду, с тобой все в порядке?»
Мне было стыдно. Еще через час я бежала к платформе, где наш новый, терпеливый друг томился в ожидании.
Я решительно не помнила, как он выглядит, благо, он подошел навстречу. Не красавец. Но зато ждал два часа! Меня немедленно погрузили в черный Мерседес (по крайней мере, так его обозначил Костя, я в авто ничего не смыслю ровным счетом), и общение потекло как кисель – густое, приятное, без комочков.
Теперь надо бы сказать еще пару слов о моем спутнике. Спутник, как я уже сказала, красотою не блистал. Кожа вокруг его глаз была как-то слишком натянута- так, что не было даже морщинок, если только он не улыбался. По глянцевитой поверхности его вокругглазий голубыми ниточками разбегались ручейки малюсеньких вен. Сами глаза в ободках русых ресниц были посажены довольно близко. Костю никак нельзя было назвать симпатичным или приятным; в его внешности было даже что-то отталкивающее, он напоминал состарившегося младенца. Наверное, гладкой не по годам и теплой, словно отутюженной, кожей. Кроме того, Константин был женат и имел четырех детей. У него был вид человека, измученного Нарзаном семейной жизни, и он был откровенно счастлив сбежать из дома на вечер с симпатичной девушкой.
Мне было вообще замечательно: меня никто нигде не ждал, навстречу мне издалека спешил теплый майский вечер, Москва оставалась позади; я была свободна, никаких обязательств, обещаний, договоров, никаких часов, никакого времени.
Интересно, почему свободу так любят сравнивать с птицей в небесах? Птица в небесах такая же птица, как и любая другая. Она хочет кушать, какать, она устает; клест даже спит, бедняга, на лету.  Так просто сетовать на земную жизнь, если птица в полете- символ свободы! Дай вам пару крыльев и запусти наверх – вы очень скоро, налетавшись, запроситесь вниз. Захочется ощутить ровную землю под ногами, полежать на ней, посмотреть снова мечтательно на небо... Давайте оставим уже птиц в покое с их полетами. Радуйтесь, что мы не пернатые: голуби трясут головой при каждом шаге, вороны вообще подпрыгивают, воробей и вовсе штука неприметная.. Или все мнят себя исключительно орлами?
Удивительно, что всего в нескольких километрах от города воздух совершенно другой – более чистый, свежий, с оттенком лесного духа. Лес здесь представляли несколько тощих высоких сосен, и всяческие клены с березами, кто во что горазд.
Мы оставили машину у въезда в базу отдыха и теперь шли пешком, мимо маленьких домиков, сдававшихся на лето. Вокруг меня витал тот запах, что бывает только у таких вот домиков; напоминает детство, дачи, что-то светлое и забытое. За пластмассовыми столиками с выцветшими скатертями сидели семейные пары, вокруг гремели рукомойники.
Рукомойники! Замечательное изобретение, нехитрое, но продуманное.. Я помню наш маленький рукомойник в деревне: на дне все время были соринки, мушки, песок; а еще там заканчивалась вода именно тогда, когда руки были хорошо намылены. Не было ничего приятнее, чем просыпаться под аккомпанемент чьего-нибудь умывания. Это так по-летнему, и вот я снова это слышу и ощущаю! Вместе с радостью охватила легкая грусть – в такие моменты мне всегда вспоминается моя далекая деревня. Ее простая величественность, звон комаров теплой июньской ночью, тонкие прожилки листьев в ярком солнце, гнилостный запах маленького болотца, аромат молока, зеленая трава, где яркими бусинами рассыпана сладкая земляника, бескрайние луга и поляны, леса и ручьи- они убегают туда, где благодатная земля целует небо.
          Необъятные поля, где на ветру танцуют будущие батоны хлеба или гроздьями свисает будущая гречневая каша или, закутавшись в лохматые одежды, зреет кукуруза.
          В заброшенных садах зреют сливы и яблоки и, невостребованные Человеком с Трехлитровой Банкой для Варенья или Компота падают, лопаясь, на землю. Тогда я жалела, что у меня не три желудка, и я не могу вместить в себя всех щедрот природы. Пробравшись в такой сад сквозь дебри высокой крапивы, ободранная и шелудивая, я с воодушевлением съедала десяток желтых, сочных груш и начинала грустить. Со всех сторон, сверху и снизу, на меня взирали краснобокие яблоки, щетинился волосатый крыжовник, мелькала бордово- черная, жирная вишня – но места в животе уже не оставалось. Перемазавшись ягодами, я пихала в карманы все, что плохо висит, вылезала из сада и отваливалась, удалившись от жгучих  джунглей на безопасное расстояние. А вокруг не было никого, и в то же время было все: далекий рокот трактора или комбайна, мычание коров и веселые крики доярок с красными лицами и пальцами- колбасками, лай собак и грохот ведер и шум мотоцикла… Все было далеко, за пределами поля зрения, все, доносившееся до меня с теплым ветром сливалось в Один Большой Деревенский Звук, а я лежала по соседству с кузнечиками и всякими букашками и смотрела на небо. Здесь оно всегда было особенным: расстилалось великолепной, бесконечной синевой и ласкало своим исполинским оком все сущее; взрывалось множественными оргазмами-облаками, похожими на букеты взбитых сливок; томилось в сладкой истоме, источая розоватые перьевые облачка… К нему тянулись застенчивые березы, разбитные сосны, величественные ели – все деревья, травы и цветы.
           Сердце сжимается при мысли о том, что происходит с русской деревней как таковой. Там, где раньше мое сердце разливалось по безграничным просторам, теперь разливается приторный запах гибели. Зарастают дороги, сгнивают заживо остатки стариков и старушек, сгнивают вместе со своими покосившимися, почерневшими домиками и заборами. В запущенных палисадниках бродяжничают куры, на буйно цветущих лугах пасутся оставшиеся представители рогатого скота, леса усеяны грибами, которые некому собирать…
Миновав домики, мы подошли к воде, где колыхались яхты и катера всех цветов и размеров. Яхта «Тайна», на которую, собственно, мы и держали путь, покачивалась в отдалении. Сквозь начинающие кувшинки, пару водяных лилий и железные мостики.
И вот я стою, зажав сигарету в зубах, перед компанией незнакомых людей, в центре которых величаво возвышался капитан яхты со своим животом.
Я смущалась, «Здрастье, я – Саша», и поднялась на «Тайну».
- Штрафную! – прогремел обладатель живота. – Есть хочешь? – и, не дожидаясь ответа: - Борщ отменный!
Он был из тех, кто говорит «борьщ».
Передо мной возник стакан, наполовину наполненный темной жидкостью.
- Я вообще-то крепкое не очень пью…- я звучала как-то слабо.
- Э, нет, - громыхал живот, - у нас так заведено!
Костя пояснил: это «Тайна», фирменный напиток на яхте: крепость – сорок градусов, состав – тайна.
Он кивнул капитану на мой стакан « Слав, а не многовато для начала?»
Я приняла самый умоляющий вид. Но нет! «Так, Костя, давай-ка без глупостей! Вот как раз для начала – самое оно!» - пропел Слава и в следующую секунду некто Лена, белозубая блондинка, вынырнула с миской дымящегося борща.
«Борщом закусишь! Приказ капитана!»
Я не люблю любого рода приказы, тем более незнакомых людей. В какой-то момент мне жутко захотелось уйти, но не выглядела бы я тогда перед самой собой изнеженной городской барышней? Не по себе, когда попадаешь в компанию людей со своими «обычаями», которые они еще и навязать пытаются. Но- назвался груздем (мной)- полезай в кузов(«Тайну»). И вообще, быть в принудительном порядке накормленной и напоенной- это не самое страшное. К тому же я не узнаю ни вкуса «Тайны», ни «борьща», если не попробую. А узнавать новое надо!
  Полстака-а-ана! Глаза заслезились, горло жгло, а тут еще предательски дымился борщ! «Закуси!» - гремело у меня над ухом. Вы закусывали что-нибудь подобное чем-нибудь подобным? Вам понравилось? Согласитесь, в первые пять-десять секунд кажется, что пищевод вот-вот прикажет долго жить!
В общем, через пару-тройку минут все было замечательно. В желудке распускались бархатистые горячие бутоны, уходящее за горизонт обливало нас мягким светом, мимо проплывали баржи с песком…
И стало мне хорошо.
Белозубая пергидролированная Лена оказалась «девушкой» капитана ( кстати сказать, ему на вид было около 57-58 лет). Лене было 23, почти моего возраста, но выглядела она как-то немолодо. А может, она мне просто не понравилась.
Я до сих пор не могу понять, нравилась она мне или нет. Она носила голубые линзы, она не носила лифчиков; постоянно смеялась, морща носик, загорала в солярии, кокетничала напропалую, обожала глупые анекдоты (знаете, как блондинка кончает жизнь самоубийством? Сваливает в кучу все свои шмотки – и с этой горы вниз. И т. д.), какая я классная, как весело! Но, несмотря на все это, под стереотипы ( по крайней мере мои) Лена не подходила. Было в ней что-то, чего я просто не могла разглядеть, я слишком мало с ней пообщалась. Но уверена, это «что-то» в ней было.
С ней была ее подружка (именно подружка) Света, кажется, так ее звали. Такие, как Лена, любят таких, как Света. Последняя была из тех, кого называют «очаровательными толстушками». Складка за складкой под белой футболкой, ногти на ногах в красном лаке, мозоли, поминутные взрывы хохота, губа не дура и язык не лопата, длинные каштановые волосы, неиссякаемый оптимизм, сочащийся через все расширенные поры.
К «тайне» пришвартовывались другие катера и яхты, к ночи ближе на нашей палубе собралась огромная компания. Все приезжали с угощением – кто с вином, кто с коньяком; все загорелые, с мозгами во хмелю, и веселые.
Слава наливал всем без устали, а потом начал петь. Он, как оказалось, был бывший хоровик. Наверное, в этом случае «бывших» тоже не бывает. Его голос, насыщенный и низкий, проникал куда-то в желудок, и заставлял внутри все вибрировать. Мои ноги покрывались мурашками от восторга, когда Слава исполнял «арию демона» - никто не помнил откуда и как точно называется. «Я враг небес, я бич врагов своих земных…», а потом, со словами «..я у ног твоих» он брал за руку Лену и театрально рыдал. Все аплодировали.
Как выяснилось, «ария…» была его коронным номером –за ночь она прозвучала раз семь. Свежий загородный воздух кружил ему голову. Хотелось безумств…
- Почувствуйте природу, друзья, - взывал капитан. - Какая ночь! Какие звезды! Какой приятный ветерок! Это счастье – жить в этом мире. Полюбите же жизнь, полюбите ее хотя бы ради таких вот ночей! – орал Слава в экстазе. Он уже давно лил мимо рюмок.
Я была счастлива и пьяна. Потом случайно услышала, как капитан обратился к своей девушке: « Как тебе Санька? По-моему, она небесно- позитивная». После этого он весьма незаметно удалился и захрапел в кают-компании.
Костя неусыпно бдел мой комфорт и без устали подтыкал плед.
Света неожиданно начала мне подмигивать, и в итоге, уведя на корму, с необычайным волнением начала рассказывать о том, что один из присутствующих на «Тайне» - «тот самый, с дочкой, ну, Сережа» - ее величайшая любовь. Год назад они встретились, в этом самом яхт-клубе, выпили, как полагается; Сережа женат и имеет ребенка. Но! Он сказал, что бросит «все эти глупости» ради Светы, после чего они удалились на его катер, где познали друг друга. За весь последующий год она получила от него целых две sms с признанием в любви; а теперь он на нее смотрит, и кажется, хочет снова познать. Но не делает поползновений! Может, потому что сегодня он с дочкой, Саш, как думаешь?
«Я думаю, этот человек хочет так называемый «секс без обязательств» раз в год, летом, с девушкой, которая верит его обещаниям», - ответила я. Мне показалось, что Света, мягко говоря, удивлена и расстроена моим ответом.
А зачем, скажите, было спрашивать.
Пора было принимать горизонтальную линию как точку опоры, и я, расцеловавшись с новыми своими знакомыми, ушла в каюту.
Костя был человеком, которому алкоголь не то чтобы не помеха, а верный друг и помощник.
Угадайте, что происходило следующие минут сорок. Да, ничего интересного. А потом – удивительный сон под плеск маленьких речных волн, и звезда, висящая над макушкой Вселенной.
Мне снился город. Он был скоплением тех мест, которые отзываются во мне громовыми раскатами. Вокруг бродили люди: толпились на автобусных остановках, обнимались, что-то кричали друг другу, или просто молча шли мимо. Каждый человек был завершен, закончен, индивидуален; и я была каждым из этих людей, я была повсюду: перебегала улицу с беретом на голове, злилась на опаздывающий автобус, мчалась в бусах в такси, кормила бездомную собаку, с раздражением взирала на чужого плачущего ребенка, сама была плачущим ребенком…
Непонятно почему, но весь сон я проходила с рисунком Бодлера, свернутым в трубочку и перетянутым резинкой. Рисунок был цветной, красивый и заковыристый. Интересно, Бодлер рисовал? Как он представлял свои цветы зла? С его творчеством я не знакома, притом совершенно.
Проснувшись, я подумала, что познакомиться надо.
Костя проснулся в одиннадцать, «как все нормальные люди», я же, открыв глаза и ощутив себя пьяным снеговиком, провалилась обратно под одеяло.
Часа в три я материализовалась на палубе, прямо среди прохладных ветров и Чайкиных полетов.
- А где капитан? – спросила я Костю, который немедленно начал целовать мои ноги.
- Он спит, так как начал утро неправильно.
Как выяснилось позже, «начать утро неправильно» для Славы означало выпить вместо чашки зеленого чая рюмку коньяка и два пива и раскиснуть.
Костя вел себя просто неприлично – как мой фанат. Он смотрел на меня, как на идола. Надо сказать, что на идола я не совсем тянула: помятое после сна и выпитого лицо, волосы соответственно, синяки на ногах, и т.д.
 - Почему у тебя столько синяков? – в ужасе воскликнул мой неюный друг. – Неужели от всех этих деревяшек?
Он окинул яхтины деревяшки недоуменно-возмущенным взглядом: «Как вы могли, -думал он, - я от вас такого не ожидал! Мы с вами столько лет друг друга знаем, столько вод избороздили, а вы…»
- Да нет, не от них. Я работаю в клубе, танцую, а без синяков там никак.
Интересно, подумала я, проведя ночь вместе, начать узнавать наутро друг о друге всякие факты.
Узнавать никогда не поздно.
Вопреки моим ожиданиям, Костины глаза загорелись еще большим восхищением. Он судорожно меня обнимал и шептал всякие милости и приятности.
У него дурно пахло изо рта. Мне казалось, он не почистил зубы. Мне также казалось, что он не собирался этого делать. Было не по себе оттого, что подобное зловоние сопровождает все эти его нежности, и, что еще хуже, прямо мне в ухо.
Я чувствовала, как с его выдохами шевелятся волосы на моих висках. Да. Шевелятся волосы.
Вообще, на свете много чего шевелится. Шевелится червячок в рыхлой земле, ребенок в материнской утробе, неопытный девственник на своей даме сердца, сомнения в душе метущегося, выловленная рыба, которая вот-вот сдохнет…
Кстати, о рыбе. Вокруг яхты, в воде, у меня завелись маленькие друзья, и соответственно, пакетик с хлебными объедками для них.
Если быть честной, то в воду с борта летело все, но это «все» было съедобным. Я взяла на себя ответственность тщательно бдеть, чтобы вниз не падали не пищевые отходы. Как можно то, откуда мы вышли, и то, из чего по большей части состоит человеческий организм, загрязнять, например, сигаретным бычком или пробкой? Это как бросить фантик на траву. По меньшей мере неуважительно.
Мне нравилось сидеть на палубе и смотреть на воду. К Косте, который суетился вокруг меня с вином, подливая без устали, я испытывала нежную жалость. До чего же человек несчастен! Маленький зверек, загнавший сам себя в колесо, с безумными глазами и жутким дыханием.
Он любил яхту, волны и облака лишь потому, что это означало для него сутки или двое отдыха от семьи. График отдыха – сутки через пять. График любви, о, ужас. Он любил меня, потому что я не была его женой. Любил этот старый плед, потому что его жена им не укрывалась; любил чайку, потому что не его дети с визгами тыкали на нее пальцем. Костя жаждал всего, что не было связано с семьей. Каждый выходной он выбивал кирпичик в стене, в которой сам себя замуровал, и сквозь эту брешь жадно глотал все, что попадалось – что угодно, из того, другого мира. Каждое воскресенье вечером кирпичик возвращался на место.
Я смотрела на этого товарища, и сердце выпрыгивало из груди от счастья! Орать, петь, танцевать, нырять, летать, расти – я могу все! Растекаться в тысячах направлений, разбиваясь на миллиарды кусочков, и катиться на все двести пятьдесят три стороны,  не пускать нигде корней, или пускать корни, где заблагорассудится, подчиняться и властвовать – мне это доступно!
Стоит только протянуть руку и сорвать любой понравившийся плод, взорваться, взлететь, пнув любовно маленькую нашу планету, раскинуть руки и ноги, раствориться.
Я живу. Я свободна. Поглощаю пространство и время, они поглощают меня. Они откладывают во мне семена, а я – в них, мы сплетаемся и взаимодействуем. Я самовыражаюсь в них, а они – через меня. Как мультяшный герой я бегу по жизни, на ходу трансформируясь в великолепного монстра с ручищами, способными обнять весь мир!

Вечером Костя вез меня на Кузнецкий мост, где я шла в клуб, а он впрягался обратно в свою повозку. И его любовно подгоняли десять рук.

У нас сменился менеджер, и пришла вместо противного Саши противная Кристина. За накладными ногтями и наращенными волосами и взрывоопасными губами разглядеть Кристину было сложно, но мы знали точно – она там была. Алена немедленно стала ее подругой. В первый же вечер звезда Алены прямо из-под потолка спорхнула на мягкий кожаный диван под бочок Кристины, и оттуда впоследствии редко куда отлучалась. Не хватало ей только мыла, чтобы влезть куда надо , ибо двум девушкам подобного типа найти общий язык сложно. Но Алена не теряла надежды.
Я придерживалась политики нейтралитета, и ни подруг, ни врагов среди наших дам у меня не было. Я общалась со всеми, тайно некоторым отдавая предпочтение.
К нам иногда захаживали иностранцы, отличить их от наших русских очень просто. Ну, во-первых, красные рожи и сальные лбы (иногда и прядь сальных волос прилагается, а если ее нет – то неприличные складки на затылке) бывают только у русских. Жадный масленый взгляд, якобы небрежная демонстрация наличности, раскрытые потные объятия.  Иностранец же заходит с растерянной улыбкой, застенчиво садится в уголок и теребит меню, бросая взгляды, которые я бы назвала- максимум- любопытными. Такой гость, с количеством денег, раз в пять превышающим количество оных у своего русского собрата, сидящего по соседству, ведет себя, тем не менее, раз в пять скромнее.
Карина, мнящая себя мечтой любого иностранца (не говоря уж о том, что любой иностранец был ее мечтой), летела к нему, скромняге, и со всей дури бухалась ему на колени, начинала елозить и орать в ухо несчастного «Аймнотспикинглиш, аймнотспикинглиш, айдансгуд, веригудданс». Она, очевидно, хотела выразить мысль «Несмотря на то, что я не говорю по-английски, я отлично танцую, я могу станцевать для вас приват», и что-то в этом роде.
Бедный гость мягко отстранялся с невыразимым ужасом в глазах. Карине срочно требовалась я для переводов.
Я, дипломированный специалист, болталась на шесте в одних трусах, и злорадствовала. Хотелось бы под ее слащавые улыбки и взмахи купленных по дешевке километровых ресниц сказать иностранцу: « Эта тетя просит перевести, что она желает много денег. Вы можете пройти в одну из тех комнат, где она раздвинет ноги и будет театрально громко стонать – очевидно, чтобы произвести некое впечатление. Она присосется всеми своими присосками, будет чавкать и чмокать, и попробует даже претендовать на роль содержанки. Конечно, она будет уверена, что Вы от нее в восторге. Вы, скорее всего, ей нежно намекнете, что продолжения не будет, после чего она запихнет заработанные деньги поглубже в шкафчик с грязными колготками и сломанным корсетом. И будет ждать следующего гостя, рассказывая подружкам, какой у Вас член».
Но перевела я следующее: «Карина предлагает приват-танец, стоит две тысячи рублей».
Гость хватался за меня, как утопающий за соломинку: задавал вопросы, усиленно улыбался моим ответам, проявлял всяческое понимание к малейшим деталям, и т.д. Карина отваливалась, как ненужный элемент, скрежеща зубами.
В этот раз она так же сползла с колен светловолосого Альберта, как поверженная пиявка.
Мы с ним остались в уголке и продолжили разговор: говорили о его стране, о музыке, о взаимоотношениях полов, после чего Альберт сказал «Sorry? What are you doing here? You are too smart for such place», на что я ответила «There are no “such” places, and I want to be everywhere». И тогда наш нерусский товарищ возжелал танца.
Мы нырнули в комнату, где красный свет сгущался до вишневого мрака; Альберт сел и начал созерцание, а я закурила.
Интересно, когда люди этим наедятся? Секс заполнил собой все, он повсюду; все средства массовой информации поклоняются этому богу. Но чем дальше – тем хуже. Порно: один мужик и пять баб, одна баба и пять мужиков, секс с беременными, люди жрут говно «партнера» и кончают, ссут друг на друга и оргазмируют, секс с обвисшей сиськами (и не только) старушкой, в которую суют все, что под руку подвернется; секс со школьниками…Теми самыми, которые писали диктанты на моих уроках и краснели у доски. Взрослый дядя тыкает своим инструментом в козу, поглаживая ее бока, юнец совокупляется с курицей, которая этого не выдерживает и помирает.
Хуже всего не то, что это существует (это было и будет), и даже не то, что это продают. Хуже всего то, что это покупается. И покупается хорошо.
Секс немыслим без любви. Сам по себе он является набором однообразных движений, которые без духовной наполненности выглядят, по меньшей мере, нелепо. Это физическая составляющая великого ритуала любви, та ее часть, которую люди перенесли в быт, сделав ее обезвоженной и полой внутри, опошлив тем самым то, что почитали основой основ.
Несмотря на это, сексуальная энергия – одна из главных движущих сил. Наполненные, переливающиеся потоки, несущие жизнь и вдохновение, величайшее действо, бесконечная величина, глубина ввысь. Если два человека поймали одну волну, то почему бы на ней не прокатиться до небес.
Но только сексуальная энергия – это не стоящий член.

Я курила, томя своего единственного зрителя ожиданием.
И тут из динамика полилась чудо-музыка. Сочетания нот всколыхнули в моем сердце чувство, когда-то жгучее, теперь забытое, но таким вот неожиданным образом напомнившее о себе. В меня втекал Женин образ. Струился через уши в самое сердце, которое отзывалось трепетом на каждый звук. Этой музыки я никогда раньше не слышала, но она пронзала меня насквозь, как копье, на наконечнике которого поблескивали все забытые воспоминания.
Безумие, которое владело нами на протяжении нескольких лет, любовью не назовешь. Где бы Женя ни находился – на работе, в ванной, в постели со мной спящий – я сходила с ума. Сердце разрывалось, вылезало изо рта, тело трещало по ошвам, легкие рвались и лопались почки, душа пухла – все во мне было в шоке, как человек может вместить столько эмоций!? Я обожала, желала, жалела; я хотела его сожрать, высосать кровь, поглотить, уничтожить, чтобы он был во мне весь, целиком.
Что бы он ни говорил, какие бы слова ни шептал ласково или ни выкрикивал в страсти – ничего этого было не достаточно. Как струя холодной воды на глубокую, свежую рану – временный анестетик. Кратковременный.
Его страсть выплескивалась из его нутра, как кислота, разъедая то, на что попадала – меня. Он шипел, пенился, взрывался и осколками вонзался.
Короче, мы занимались взаимным и самоистязанием, и иногда, обессиленные, лежали и просто смотрели друг на друга, потягивая одну на двоих сигарету. За окном гремели ураганы, творились землетрясения, разверзалось небо – мы этого не слышали. Самоуничтожение, безоговорочная подчиненность, садизм и мазохизм в буро-желтых тонах и, как результат – полное истощение.
К чему эти эмоциональные изыски? Это как в «Словаре Сатаны», кажется. Определение слова «Однажды»: однажды - и хватит.

Когда я закончила танцевать, из зеркал на меня смотрела раскрасневшаяся и взмокшая девушка, на которую в, свою очередь, таращился Альберт. Черт, а ведь я и платье снять забыла! А зритель мой смотрел так, будто я не только платье сняла, но еще и задала перцу!
«I knew you are wonderful. But I didn’t know that this much!» или что-то в этом роде. Он попросил разрешения меня обнять; сжал крепко, сказал «спасибо», заплатил в два раза больше и вышел. Наверное, на родину возвратясь, он будет думать «Есть женщины в русских селеньях…» То есть «Есть девушки в русских стрип-клубах...»
пустячок, а приятно.
Самое удивительное, что когда я вышла утром, направляясь домой, меня у дверей поджидал наш старый знакомый – Косой.
«Поехали купаться», сказал он.
«Поехали», сказала я.
Замечательная стояла погода! Предсолнечная прохлада разливалась в воздухе, город еще не проснулся; студент и студентка целуются у сонно моргающего светофора на перекрестке.
А я еду купаться куда-то и понимаю – вот где настоящая эротика: не в клубе, где она искусственно взращивается и насаждается, а здесь, на улицах. Это – бегущие телеграфные провода, все направления плавными линиями бороздящие; это – асфальт с выбоинами темно-серого цвета, где блестят остатки ночного дождя; это – оживающие дома с зевающими людьми внутри; это – уставшие официанты, обслуживающие последних или первых посетителей; это – нарастающий поток машин на гибкой трассе; это – непризнанный поэт в одном из тихих скверов, печальный и полный вдохновения… Вот это все – эротика. Это – жизнь. И она просто есть там, где она есть – везде.

Кажется, мы тогда приехали в Новокосино, или куда-то еще. Вода, похожая на темное зеркало, протягивала ко мне прозрачные руки.
По форме или по атмосфере этот пруд напомнил мне пруд на Преображенской Площади, где я любила зимой гулять. Это был пруд, покрытый льдом, под мутной толщей которого дремала жизнь, отдельный мир невидимых зимой существ. Маленькие лысые кустики боязливо дотрагивались до замерзшей воды, любопытные маленькие шкодники. Взрослые – большие деревья, церемонно, подбоченясь, отстояли от берега на достаточном расстоянии, чтобы не промочить корней. А в сущности, это был просто зимний пруд. По льду часто гулял какой-нибудь человек с собакой, и одиноко среди снега торчала табличка «Купаться запрещено». А зря: лично я бы с удовольствием посмотрела бы на того смельчака, который попробует-таки купаться. В твердой-то воде.
Наверное, летом там будет табличка «По льду ходить запрещено». Чудаки!
Мы с Косым, раздевшись до трусов, с визгами детского восторга открыли купальный сезон.
Я превратилась в пруд; я была каждой складочкой ряби на его величественной поверхности, каждой песчинкой на его дне. Очищение и наполнение новыми соками – вот что дает нам вода.
Безусловно, Косой все опошлил – он принялся меня ловить. Но с меня достаточно было иностранных объятий в густо-красной комнате, так что бывшему однокласснику было оказано сопротивление. Я выбежала на берег, моя кожа здоровалась с наступающим днем.
Можно было бы сочинить песнь или оду разочарованию Косого, когда я оделась и потребовала отвезти меня домой. Но песней не будет, наш алчущий друг не стоит стольких слов.
Этот пруд оказался моим маленьким Иорданом; я засыпала, омытая и словно заново родившаяся. Завтрашний день наползал волной, я перекатывалась рекой, из состояния в состояние, в положении нестояния.
Так и подмывает поставить двоеточие-тире-скобка закрывается. Но все это и так отобразилось на моем лице. Сам Бог поцеловал меня и пожелал спокойного утра.


На следующий день я решила съездить в церковь. Ван Гог сказал «Бог есть везде, кроме церкви и моей семьи». Он имел в виду общепринятого Бога, а я считаю, что Он везде, где ты, если Он в тебе.
И все бы ничего, если бы не было все так плохо. Это самый общепринятый Бог обливается слезами. Одного шикарного одеяния Патриарха Всея Руси хватит, чтобы накормить голодающих в Кении. Очередной Папа Римский – просто формальность, один из гвоздей, на которых держится картина порядка мира. Государственные бюджеты тратятся почти с равным удовольствием как на восстановление храмов, так и на военное дело.
Несколько веков назад нам выпустили кишки, выпотрошили, как кур, и набили православным христианством. Владимир отымел весь пантеон языческих богов –настоящий мужик! Ярило – рыжий мудила, Перун – старый пердун, и т.д. Зато теперь веруем во Христа распятого. Религия – очень благодатная почва, на которой хорошие всходы дает Зло. Прикрываясь щитами с изображением Всевышнего, миром правят сатанинские мечи. Грабить, насиловать, убивать – во имя добра, и под знаменами Бога.
Человеку разумному, этому апофеозу эволюции не уразуметь того было, что Бог – это всего лишь энергия. Или показалось слишком скучно. Зато удалась идея того, что есть дядя с бородой, который все про всех знает и все может. Стоит только искренне попросить – и Он услышит, и, наверное, поможет. Коварные умники знали, чего он хочет, и призывали приобщиться к праведной жизни, правда, в принудительном порядке. Вам вышибли мозги? Это чтобы выбить оттуда Лукавого! Мозг поражен, сердце тоже, кругом метастазы, поэтому требуется операция. Жгут на костре? Это чтобы выкурить все того же Лукавого!
А что уж говорить о святой инквизиции! Наверное, сам Господь спустился к ним во сне и подогнал парочку конструкций орудий пыток. Инквизиция давала шанс одуматься. Под звук собственных ломающихся костей и рвущихся тканей, отрекаешься ли ты от..?
Всю историю своего существования животное, именуемое человеком, жаждало крови. Но статус, как говорится, обязывает. Не пристало хомо сапиенсу без причины грызть глотку другому сапиенсу, поэтому к нашим услугам ассортимент поводов. Отбросьте предрассудки, не гнушайтесь ничем!
Теперь уже многие скумекали: что-то здесь не так, не так страшен Бог, как его малюют. И за это осознание никто на дыбы не вздернет! Так что можно дальше искать то, что называется Высшим Разумом, общаться с ним, и быть на «ты».
А есть и те, кто все еще мается, тщетно пытаясь искупать грехи, совершаемые каждый день. Косяк – и покаяние, покаяние – и - ****ь – все равно косяк! Для таких весь окружающий мир – адовы кузни. Следовало бы немедленно, без промедлений, умерщвить себя, разбив лоб в мясо под какой-нибудь иконой – глядишь, в Рай пустят…

В Покровском монастыре, у мощей св.Матроны сидит монашка с картонной коробкой, полной бутонов и лепестков роз и гвоздик, заряженных нужной энергией. Сначала подходишь к Матроне (надпись наверху всегда заставляет меня плакать: «Все, все, как один приходите ко мне и рассказывайте, как живой, о своих скорбях. А я буду видеть вас и слышать, и помогать вам»), а потом, перед выходом – к монашке, которая положит в ладонь пару прохладных бутончиков. Люди стоят несколько часов в очереди, чтобы проникнуть в эту замечательную усыпальницу и попросить о помощи. У многих красные глаза, в руках зажаты носовые платки, некоторые еле сдерживают рыдания. Последняя надежда, когда не во что больше верить и неоткуда ждать спасения: пропал ребенок, лежит при смерти родной человек, - короче, по башке молотом стучит несправедливость жизни.
Гробница усыпана цветами: их килограммы, они падают, висят, лежат; того и гляди - все сооружение рухнет под землю под их тяжестью.
Головками этих цветов и набита коробка монашки у стены.
Я прошла мимо, а через две минуты вернулась и протянула свою улыбающуюся ладонь. Монашка посмотрела на меня, как Ленин на буржуазию, и грубо отпихнула мою руку. «Че хочешь? Здесь цветы только тем, кто у мощей был», - рявкнула она. «Так я была у мощей», - растерянно так отвечала я женщине в черном. Она, сверля меня бельмом, сказала «Я тебя не видела». Еще пара реплик, и поняла, что лепестками меня не одарят. Подошла к охраннику и попросила «сказать, что я все-таки была у мощей пару минут назад». Он сцепил за спиной руки и ничего не ответил, сделав вид, что глухой. Этот охранник, молодой парень, смотрел на меня, пока я стояла в очереди. Но! Он продолжал прикидываться шлангом, не удостаивая меня даже взглядом.
«Да, Бог тут сегодня не ночевал» - подумала я и вышла. Настроение было подпорчено, остался неприятный осадок. Решив его слить, я отправилась в туалет за «15 руб. извините, льгот нет». В этих кабинках пахнет либо говном, либо освежителем.

А я рассказывала вам, как однажды зимой, нависая над толчком одного из подземных туалетов (в которых есть пространство, раковины, зеркала и мыло за те же 15 руб.), я случайно подслушала разговор уборщицы с кассиршей?
- Как дела у Полинки?
- А-а, из голубой кабинки? Да плохо сегодня, наварила всего 300 р.
- Да канеш, все по домам сидят в такой мороз!
- От именно. А помнишь, как тем летом шли дела? Шикарно!
Вот, люди делают деньги на фекалиях других людей.
Мы испражняемся в таких туалетах, и благодаря этому кто-то покупает сыр, подарки, брюки и носки, масло и трусы, пиво и соки, вилки и брелоки, и набор вязальных спиц, и десятка два яиц, и кладут мочу в копилку, чтоб потом поехать в Крым, чтобы завидно другим.
Почти натуральный обмен – колбаска на колбаску.

Костя позвонил мне в голубую кабинку и сообщил, что отправил свою благоверную вместе со всем выводком «на деревню бабушке». Теперь он был свободен и предлагал себя в мое безраздельное владение, аж на неделю. Мне стало не по себе, ибо совершенно не привлекала меня перспектива безраздельного владения кем-либо, тем более Константином. Послышался запах машинного масла.
Этот запах появляется в моем носу и сейчас, каждый раз, когда я вспоминаю Костю, эдакое обонятельное сопровождение.
Ему без масла было никак нельзя, и не потому, что он работал с автомобилями, а потому, что сам он держался на болтах и гайках, старых и ржавых. Он словно был напичкан штифтами и пластинами, все скреплено и привинчено, но настолько ненадежно, что, казалось, одно неловкое движение – и поломка.
От него осталось бы машинно-масляная лужа, с плавающими в ней кусками кожи и винтиками. С тихим «чпок» лопается желчный пузырь. Был – да сплыл.
Или помните, ряд картин Дали с подпорками? Вот Костя был подперт со всех сторон; это вам не одна ягодица, как у Вильгельма Телля.
В июне, когда стояли жаркие деньки, Костя плавился, бедняга, как воск в огне. Он плавился, вообще-то, уже несколько лет. Тем летом я наблюдала сей печальный процесс на солнце, в воде, в машине, в кровати, в магазине, за столом… Мой друг обмякал с каждым звонком своей жены (которая, к слову сказать, звонила весьма часто). Мысли и проблемы жгли его мозг и плоть: кожа обвисала, руки болтались плетьми, ноги перекручивались, спина стекала вниз. Этот несчастный, скованный с ног до головы невидимыми цепями, волочил себя за собой, подбирая с земли свои пальцы, икры, губы, уши, колени…
Он истерично искал спасения. Его дети исполняли ансамбль в четыре пары рук на его веках, супруга дирижировала.
Костя бежал ко мне, желая, чтоб я снова и снова открывала ему глаза и смачно целовала в зрачки. Он прозревал. Обожествлял и причислял меня к лику святых.
Я не страдаю завышенной самооценкой ни как девушка, ни как человек, но тогда грех было не почувствовать себя богиней.
Костя заезжал за мной в клуб глубоко ночью, я в туфлях и «платьице» сначала выбегала поздороваться, (он обнимал меня, и его радужные оболочки трещали под напором восхищения); а позже, через час-полтора, я выходила одетая, и мы ехали на яхту.
Ранним утром он покупал мне кофе и что-нибудь поесть; и пока я вдевала сонные зубы в очередной Самый Вкусный Завтрак, Костя целовал мои новые синяки.
А в нескольких километрах от города, покачиваясь на одном из ответвлений Москвы-реки, я и вовсе достигала нирваны. Превосходные дни и вечера, Слава рассказывает мне об удивительных вещах в разных концах света, я слушаю, открыв рот, с сигареты стекает дым. За горизонтом оставалась стеклянно-металлическая Москва с ее стеклянно-металлическими обитателями.
Вечером в городе, если сидеть или идти где-нибудь так же, одной, разве что в компании сигарет, спокойствие неизбежно периодически нарушается – такова участь всех одиноких девушек. «Красавица, почему же Вы одна гуляете? Как Вас зовут? Давайте я погуляю с Вами!» В большинстве случаев мужчины (если их можно так назвать) изрядно подогреты алкоголем, видно, это придает им уверенности в себе и собственной привлекательности.
Они выжидающе смотрят, надеясь на согласие; пот струится с их сальных лбов, вздыбленные члены выпрыгивают из брюк, жирные белые черви копошатся в их глазницах, вываливаясь на женские попы, груди, талии, ноги…
Хочется стать большим флаконом дихлофоса, чтобы, не поворачивая головы, издав тихое «пс-с-с» уничтожить всех этих прилипчивых паразитов в радиусе нескольких метров. А лучше километров. Пусть они обращаются в бегство, тряся своими влажными волосатыми яйцами. Паразиты, большие и маленькие сгустки спермы, обросшие работой, домом, знакомыми, новинками техники и липкими желаниями. Паразиты, кормящиеся женскими вагинами, вылезающие оттуда довольные и обновленные, как из чрева собственной матери.
Яичница и кофе с сигаретой по утрам, сортир, компьютерная мышь, гнилые зубы, хихиканье над скабрезным журналом, деловой вид, рабочий день, потом пара бутылок пива, коллекция порнофильмов, онанизм на экран.
«Девушка, так можно познакомиться?»
«Нет желания!
«А Вам не скучно гулять одной?»
Член не теряет надежды забраться в теплую, скользкую норку! Почему же мне, черт возьми, должно быть скучно гулять одной?!
«Нет, не скучно», отвечаю я.
«Точно?» Неиссякаемая вера в светлое будущее!
Нет, не точно, конечно нет, я передумала, давайте отбросим ненужные слова, пойдемте, найдем укромный уголок, чтоб никто не уволок, и будем там трахаться, неистово трахаться, как глупые кроликообразные, а наши половые органы будут жаловаться на недостаток ласки, скулить и хлюпать, и, не найдя взаимопонимания, они разойдутся, громко охнув на прощание, выпустив пар, было приятно познакомиться.
«Да», отвечаю терпеливо. «Точно. Т-о-ч-н-о.»

Костя нырял в этой «неделе без семьи», как бешеный дельфин. Ему нравилось все вокруг, окружающая среда, окружающая пятница и окружающий четверг.
А потом, утром, он поехал за «своими» с таким выражением лица, с которым идут на Голгофу. И что вы думаете? Не выдержал и дня. Поздно ночью он уже мчался на Кузнецкий мост, к знакомому клубу, выковыривая из зубов домашние пирожки, и вкусный суп сплевывая на асфальт с омерзением.

Все это напоминало мне ста-а-арую африканскую сказку. Разрешите мне ее тут полностью привести. Она не из тех сказок, которые нравятся, но из тех, что запоминаются. Такая сказка есть у многих народов, ее сюжет подстраивается под особенности этноса, но суть остается неизменной. Я помню ее с трех лет.
«Жил-был один человек, он был слепым от рождения.  Но однажды произошло чудо: глаза его вдруг открылись. И случилось так, что перед ним в ту минуту стоял осел. Слепой увидел только осла, и больше ничего. Но тут глаза его вновь закрылись.
Теперь для него весь мир стал заключаться в этом осле.
Однажды проходил мимо человек и сказал, что кто-то построил себе красивый дом. А слепой спросил:
-Такой же красоты, как осел?
В другой раз кто-то сказал:
- Я видел в море большой корабль.
И слепой снова спросил:
- Большой, как осел?
И так было всякий раз. Когда кто-нибудь проходил мимо и хвалил какую-либо вещь, он всегда спрашивал, похожа ли она на осла.
Все вокруг удивлялись.
Наконец люди спросили слепого:
- Почему ты, бвана, все сравниваешь с ослом?
И слепой рассказал, как однажды глаза его вдруг открылись и первое, что он увидел, - был осел; и с этих пор весь мир стал для него заключаться в этом осле. Красивый, как осел! Большой, как осел! Длинный, как осел! И ко всему прочему он добавлял «как осел».

Не хочу быть таким вот ослом, ни для Кости, ни для кого-либо еще. Это неинтересно.


Я гуляла по Волгоградскому проспекту, мимо маленьких, но гордых пятиэтажек. Они стояли, как стояли уже несколько десятков лет, и оплакивали своего разрушенного сородича. Стройный их ряд нарушался приказом снести один какой-то дом; и вот, среди жизни, занавесок, горящих окон, подъездов с собаками и дворовых яблонь убого торчали стены, порванные диваны, дверцы от шкафов и кастрюльки. Зияли окна из ниоткуда в никуда. Мебель и всякая утварь, ненужная и забытая, беспризорная, печально взирала на летний город. Это было похоже на маленькую копию разрушенного еврейского гетто, откуда ушли измученные люди. Или на ровный, аккуратный ряд зубов, посреди которого торчит один черный, полусгнивший.

Я свернула на Есенинский бульвар, где среди подсолнечной шелухи и сигаретных бычков куда-то перед собой мечтательно смотрит «московский озорной гуляка». Его молодость, навсегда запечатленная в камне, сообщала светлую грусть, поэзию и несопливую лирику.
Я села на лавочку, набила рот конфетами и предалась мечтам.  В них не было ничего такого, что было  бы не реальным. Я сочувствую людям, которые грезят о чемоданах денег. Сочувствую людям, которые мечтают вылечить неизлечимо больного. Сочувствую тем, кто жаждет власти над другими людьми. И тем, кто хочет чего-то добиться, но боится или ленится. Сочувствую слабым, ибо страх плюс лень – не что иное, как слабость.
Но больше всего мне жаль тех, кто не может мечтать.

«…Жить нужно легче, жить нужно проще,
       Все принимая, что есть на свете.
                Вот почему, обалдев, над рощей
                Свищет ветер, серебряный ветер».

В голове свистал Есенин, а в сумке – телефон. Звонил мой старый, добрый Антон. Сказать, что его родители уехали на две недели, а это, как и каждое лето, означало, что я могу у него пожить. Потому что мне там нравилось.
Я материализовалась на пороге его квартиры в тот же вечер. Меня приветствовали вино и запах Джа, теплые объятия и кислотный джаз.

Антон был интересным и сложным человеком, под слоями безразличия и холода которого колыхалось огромное, доброе сердце. Как клюква в сахаре, а точнее, сахар в клюкве.
Эти две недели у него я провела на балконе. Мы готовили синие макароны, заваривали крепкий сыр, жонглировали орехами, пили жареную рыбу, рисовали какао, - в общем, делали что хотели, но не нарушая порядка. Антон из тех людей, что, как и я, ставят семью и ее ценности превыше всего.
В семейные ценности в данном случае входили пластиковые окна, чистенькие занавески, шкафы и полки со стеклянными и керамическими штучками, и вся прочая подвижная недвижимость.
Мы соблюдали порядок. Тем более, что я была предоставлена самой себе: друг мой оказался вовлечен в виртуальную игру, и вовлечен крепко. Как оказалось, он увяз там несколько месяцев тому назад: сражался с драконами, использовал магию, добывал драгоценности, обрастал доспехами, продвигал своего персонажа, отдыхал в замках и лесах – и снова отважно кидался в бой. Трещала броня и проливалась кровь, звенело оружие, да так, что у Антоши мозоли под локтями образовались от долгих, продолжительных сидений на стуле. Когда я заметила их, мне страшно сделалось.
Да, все же, компьютер – совершенно потрясающая вещь. Панацея от всех болезней, ответ на все вопросы, решение всех проблем. Которых до изобретения компьютера не существовало. А чем человечеству еще заниматься, кроме как развлекать себя? Кино? В компьютере! Книги? Туда же!
Зато никто не сидит в библиотеках. Там можно встретить лишь истых борцов за настоящий книжный дух и запах переплетов, фанатов звука переворачивающихся страниц, любителей живых букв, что купаются в тишине и мягком свете.
Весь остальной мир тонет в Его Величестве Мониторе. Как огромная черная дыра, та, что в центре галактики, Его Величество засасывает всех от мала до велика. У него крепкие руки. Глаза слезятся и краснеют, спина болит, но вырваться уже невозможно. Зрение падает с катастрофической скоростью, глазные яблоки лопаются, и слизь бережно вытирается с экрана специальной салфеточкой. Подушечки пальцев намертво приклеены к клавиатуре, и оторвать их можно только с мясом. От бесконечного сидения вылезает геморрой, и вываливаются кишки. В ответ улыбаются задницы с вездесущих порносайтов, троянские кони бьют копытами по зубам, как китайская пытка звучит сигнал ICQ «о-оу» (или сигнал чего-нибудь еще), не желаете ли upgrade и update, обнаружено новое устройство, мозг превращается в кашу и вытекает из ноздрей, закачка завершена.

«Почему тебе так нравится тот мир?», спросила я. «Потому что он красивый», ответил Антон. Вот и все! Потому что он красивый. О том, что это плоды воображения таких же реальных людей, как и он сам, Антон думать не хотел. Думаю, ему было лень.
Пора сказать, что на второй день моего пребывания в гостях, до меня после множества бесплодных попыток дозвонился-таки Костя. Совершенно спокойным тоном он объявил, что ушел «от всего этого». «Все это» - это семья.
«Я заблуждался, полагая, что у меня нет выбора. Он есть, он всегда есть! Ведь даже у каждого ангела, когда Люцифер поднял бунт, было право выбирать, с кем он будет дальше! Ты сама мне это говорила, ты вообще мне столько интересного говорила! Ты открыла мне глаза. Я был мертв, я сам себя похоронил, а теперь я начинаю жить!»
Костя совершенно сбил меня с толку своим заявлением. Также добавил, что на следующей неделе переезжает в съемную квартиру и хочет, чтобы я была с ним в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас. Он ошарашил меня окончательно, я ответила «нет».
Конечно же, нет! О чем может здесь идти речь?! Жить с ним, терзаясь угрызениями совести, которая, тыча в меня костлявым пальцем, будет шипеть «У-у, разлучница! Четыре ребенка! …дцать лет брака, ну и что, что бракованного!»
Спасибо, увольте.

Я валялась на балконе, под настежь распахнутыми окнами, читала, и была безмятежно счастлива. Клуб был мной заброшен, Терпсихора ослабила объятия. На улицу я выходила ближе к вечеру, когда опадала жара. За мной и передо мной двигались люди – по две руки, по две ноги, по две губы, по два глаза… Одинаковые и такие непохожие. Расслабленные, летние, раздето одетые, совсем чужие и очень знакомые. Мы встречались где-то в других жизнях, других измерениях.  Но они все забыли, эти люди – у нас так задумано. Жаль, что мы не можем обменяться секундным узнаванием, добрым взглядом,  как вечные заговорщики.
Еду в метро. Напротив сидит/стоит человек. Я встречаю его/ее взгляд, в ту же секунду, когда он/она встречает мой, и – вот оно! Доброта, теплое понимание, невидимое подмигивание. Это человек- он не забыл. Миг – и мы снова погружаемся в бурлящий водоворот, снова захлебываемся своими бедами и радостями. Только миг, а больше и не надо. Мы знаем, что мы есть. Принимаем и посылаем тепло, и, заряженные, разбегаемся в стороны.
Посланцы-засранцы из параллельных миров, которые вдруг пересеклись.
Необыкновенно хорошо.

Когда удавалось, я вытаскивала из дома и Антона. Наверное, ему мерещились злобные колдуны за углами домов, и казалось непривычным то, что он идет по тротуарам, а не по сиреневым горам с изумрудными водопадами.
Если это и было так, то он ничем себя не выдавал, предпочитая делать вид, что ему на игру плевать и очень нравится гулять.
Мы смеялись, покупали яблоки и курицу, кофе и порожные. В гости к нам никто не заходил. Прошлым и позапрошлым летом к нам заходил Леша – наш общий друг, и не только наш, а всего человечества. Совершенно потрясающий человек, которого я очень люблю. Он кажется невероятно большим, хотя он просто высокого роста. Когда с ним разговариваю, создается ощущение, что он повсюду. Как будто обнимает со всех сторон, и в нем столько света и тепла! Он окутывает и греет, как вселенское одеяло, сотканное Богом из миллиардов ярких, чистых нитей.
Антон отказался от такого тепла, и не потому, что летом и так жарко, а потому что не хотел греться в принципе. Очередная заблудшая душа, абонент недоступен. Леша был не тем человеком, что навязывает помощь, когда ее не просят. Не надо – так не надо, не хочешь – как хочешь. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, это точно.
А если утопающий не понимает того, что он тонет, или, как в случае с Антоном, понимает, но не хочет ничего менять, то какой смысл в проповедях?
Две-три мои попытки выдернуть друга из виртуального мира наткнулись на колючий серый взгляд и тугое сопротивление; тогда я оставила «не пытки» и продолжала устремляться во всех направлениях, жадно вдыхая горячий воздух июля.
Костя звонил, пик активности приходился на шесть-семь утра, и именно тогда, когда Антон навещал меня на балконе, чтобы выкурить пяток сигарет и заодно наколоть мне орехов своими крепкими зубами. Ему не нравились эти звонки; несмотря на дружеские наши отношения, в нем бушевало мужское самолюбие. Тоже в клюкве, конечно. Ягодная непроницаемость давала течь, когда я брала-таки трубку и разговаривала с нашим яхтсменом. Казалось, что давнее пристрастие (давнее – со времен первенца) окончательно завладело им, и из яхтсмена он переквалифицировался в алконавты.
Сквозь его речи явственно прослушивались звуки отлетающих пивных пробок, а также пробок и крышечек от коньяка, виски, вина, и т.д.
Да, «счастливый отец семейства» – это не про него.
Позднее я узнала от Алисы, что Костя ушел-таки тогда от жены, действительно на съемную квартиру. Он и сейчас там живет, с некой женщиной, и, кажется, счастлив. Ну а я счастлива за него.

Он перестал звонить, когда мне пришла пора уходить от Антошки. Покидать его дивные апартаменты с дивной музыкой и непревзойденным балконом в фундуково-грецких тонах и хотелось, и не хотелось. Не хотелось потому, что я имею свойство привыкать к человеку и к месту. Хотелось, потому что я не имею свойства по-настоящему привыкать к человеку и к месту.


И снова я одна, среди себе подобных. Я могу ходить, говорить, слышать, видеть, обонять и осязать. Вокруг меня было, есть и будет полно людей, которых хочется обнять. Полно людей, которым можно по-хорошему позавидовать, порадоваться. И людей, которых можно пожалеть. К сожалению, я замечаю, что последних больше всего. В основном этот вид представляют женские особи с розовыми сумочками и блесками, с поцелуями на уме, каблуками, ходить на которых забыли научиться, и соляриями. О, ужас. О мужских особях такого вида и говорить не стоит – опасно для нервов. Бедные мои, незрячие человеко-единицы, слепо идущие на поводу у «Стильно, Модно, Круто».
Безусловно, мода – это искусство, это красиво и завораживающе, часто достойно настоящего восхищения. Но то, что пытаются изобразить ранее упомянутые особи – это жалкое зрелище. Как калеки, которые изо всех сил хотят танцевать самбу, и пытаются это делать.
У меня есть друг, который к таким людям не то, чтобы питает отвращение, нет! Он их даже не видит уже. Когда-то организм Марка вовремя не предупредил его, что наблюдать сие опасно для психического здоровья; теперь его психическое здоровье оставляет желать… Потому эмоциональная нагрузка сильная настолько, насколько ее может представлять лишь наша новая молодежь, ему просто не по зубам.
Когда мы с Марком увиделись в августе, у него был повод для депрессии. На этот раз им оказались первые желтые листья на деревьях перед домом. Повод для депрессии был всегда, и она не прекращалась. Не потому, что Марк избрал амплуа страдальца, а потому, что был сверхчувствительным человеком. Как тело огромного сома, он ощущал во много раз сильнее человека. С равной глубиной погружался он в боль, созерцая расплющенную машиной собаку, и поднимался ввысь, наблюдая счастливую бабушку с внуками.
На дно, к сожалению, чаще.
Тогда, в начале августа, у нас состоялась очередная битва.
- Почему ты себя хоронишь в негативе? – спрашивала я.
- Покажи мне хорошее, и я немедленно стану мыслить позитивно! Мне мало надо для счастья, ты знаешь, - кричал он.
- Тебе для печали надо еще меньше! Открой глаза, жизнь прекрасна!
- Ага, и удивительна, сказал Маяковский и застрелился.

Пообщавшись в таком ключе на протяжении суток, я одурела. Как хотела бы я вливать радость в сердца других! Как много среди нас людей – закрытых дверей! Они движутся, огромные и неприступные, маленькие и колючие, и до них не достучаться. Можно только догадываться, что там твориться.
Я шла, окруженная последним летним месяцем, навстречу осени; летела по субботе, навстречу воскресенью; плыла по улице Юных Ленинцев навстречу академику Скрябину. Навстречу новым дням, мыслям, бутербродам, знакомым, сигаретам, ночам, друзьям, книгам, минутам, цветам, мечтам, улицам, городам…

Стояла девушка с пони: «подайте на корм лошадке».
(Подайте на корм, лошадки).
Возле палатки, где торгуют телефонами, с надписью « Куплю военную тематику», мне подумалось: «Надо будет стащить бронепоезд из музея военной техники, а лучше угнать его и приехать прямо к этому ларьку. Вылезти и, покуривая, спросить небрежно «Кого тут интересует военная тематика?» Или они значки всякие имели в виду? Выражались бы поконкретнее.

Люди мои, хорошие! Покупаете ли вы «военную тематику», зарабатываете ли на чужих испражнениях, кидаете ли в реки бычки от сигарет, гремите ли умывальниками, воспитываете ли приемных детей, работаете ли учителями или системными администраторами – я вас люблю.
Каждый из нас должен знать, что он не один. Какими бы вы ни были, со своими тараканами, домашними муравьями, стоячими носками и странными снами – вы не одни!
Просто почаще улыбайтесь, радуйтесь мелочам, верьте в себя и в бога, и в бога в себе. В конце концов, верьте в общепринятого Бога, если это дарит вам радость и силу! Если Он создал нас по образу и подобию своему, то каждый из нас – бог. Товарищ в последнем ряду, да-да, Вы, с манией величия - выйдите, пожалуйста. Так вот, можно до бесконечности творить себя, творить в себе и вокруг себя. Создавать, достраивать, переделывать, корректировать… Какая величайшая свобода нам дана!
Любите жизнь и любите себя. Вокруг столько возможностей для радости! И Вы, и жизнь – всего у Вас ведь по одному экземпляру, страниц не перепишешь заново, и ластиком не сотрешь. Неумолимо шествует Время.
Если для того, чтобы это понять, вам надо приложить усилия – бросайте все и прикладывайте!
Я среди вас, гуляю по Нескучному Саду, по Преображенской площади, в Новых Черемушках и Измайловском парке, по Ярославскому шоссе и Садовому кольцу, по Новогиреевской и Ярцевской, по всем набережным и проспектам.
Я свободна и счастлива, и, несмотря ни на что, мне не нужно прилагать усилий, чтобы это ощущать.
Мне просто повезло.