Школа

(NB: с непередаваемым жестом заядлым моим посетителям (читателям?): Леониду Бабанину (отчего-то клинически застрявшему на одном моём тексте), Ал.-ру Станис. Минакову (рецки которого вообще столь малочисленны, что, похоже, ценятся им наподобие драгкаменьев небольшого размера), Творческому Союзу Виктор-Анджела (явному лидеру по кол.-ву прочтений, о двух головах-то!) и проч.)
  добавлю также Анатолия БЕШЕНЦЕВА, исправно и неизменно курсирующего между моими двумя верхними текстами - по несколько раз! у человека этого бездна времени: более полторы тыщи личных текстов и 42 с лишком тыщ рецок - по десятку за вечер разбрасывает во все стороны портала. тем странней его безмолвные посещения моей скромной делянки...)
   удлиняется список молчаливых посетителей (ОЛЕГ РУСАКОВ, САША ШНЕЕРСОН), будто им тут мёдом намазано, если только не доктор прописал бодряще-оздоровительный променад по ландшафту моих текстов. гуляют себе с завидной регулярностью, набрав воды в рот. лица не придурошные, черты правильные, о чём сами пишут, мне неведомо. с другой стороны, ведь не гадят же на дорожках, веток не ломают. дышите глубже, мимоходы!
    присовокуплю до кучи:  Юрий Иванович Хмыз, Борис Гатауллин, Лазарь Шестаков....



 
                Воспитатели и ученицы

  В зените жизни своей я вдруг  оказался  связан со школой. Водевильным образом, так считаю.
  Семейное корыто давно уже дало течь и улеглось на дно. Но мути при этом поднялось немало. И крики смолкли  не сразу… Жалкая женщина, мать моего ребёнка, потребовала отступного. Конечно, я сдержался, в который раз, и не размазал её по стенкам. Они мне нужны чистыми. Около года собирал требуемую сумму. Стал даже больше работать. Жили мы в разных комнатах, у меня большая и проходная. Триста сорок одну метку поставил я на белом листе из альбома дочки. Лист был приклеен скотчем к стене, у моей тахты.
  Домой – на свою половину – торопиться вроде резона не было, но, поверьте, я знал, как провести с толком и удовольствием вечера, вплоть до восхода. Однако приходилось вкалывать, я уставал, падал и видел сны о пёстрых лугах.
   Потрёпанной искательнице счастья было где приклонить голову и тело. Избранник её затеял умопомрачительный ремонт в хоромах, куда думал ввести бедную истерзанную жертву подонка. «Он – этот чудо-человек – готов воспитать нашу Алёну, поставить её на ноги. Он любит нас!»
  Однажды, после судорожного идиотского скандала, самаритянин примчался по сигналу СОС, весь в гневе. Вызвал на бой. Правильно рассудив, что на чужой территории биться опасно, ждал во дворе. Я вышел с задрипанной полотняной сумкой. В ней болтались какие-то проводки, несколько гвоздей. Громоздкий бугай, он представлял идеальную мишень для моего старенького молотка, с отполированной ручкой, которым хорошо отмахиваться от всяких грубиянов. В тот раз мне не привелось рихтовать ни лица будущего мужа, ни его германского седана цвета маренго. (Не всё сразу, и, разумеется, без  свидетелей). Им повезло.
   Я дождался своего праздника, с сединою на висках. Пространство освободилось. Я сбросил одежду и, оставшись голым, пел все песни, какие знал, расхаживая по своим владениям. На третий день заверещал звонок в коридоре. Облачившись в халат, пошёл открывать. В дверях Мариша, старинная подруга моей дочки.
 – Вот, Марина, остался один. - Голос дрогнул. – Совсем один.
  Девчушка округлила зелёные глаза: «Ой, дядь Жень, я и забыла, мне же Алёнка говорила, что они переехали... туда. Вы переживаете?»
 - Не то слово, Марина. Едва в себя прихожу.
   У порога не говорят о сокровенном. Мы расположились на кухне. Кофе, немного вина, сначала себе. Удивительным образом в холодильнике обнаружилось мороженое, Алёнкино... Уверен, была бы в мойке груда грязной посуды, так, кажется, тиражируют образ опускающегося мудозвона, сердобольная гостья обязательно бы перемыла её и насухо вытерла. Я не нуждался в подобных услугах.
  Ранняя небритость придавала моей своеобразной физиономии неотразимый шарм. Так однажды выразилась мадам Т. Как руководитель она была строга до самодурства, в постели отчаянна и подозрительна после неё. Марина коснулась пальцем щетины: «Не становитесь отшельником».
 – Обещать не могу.
 – Смешное у вас хитатаре.
  Это о моём халате. Она хихикнула. Видела меня в нём десятки раз.
 – Да, фасон устарел. Отстал от моды. Не угнаться за молодёжью. - Я натужно закашлял.
 – Вы отлично выглядите.
  За добрые слова принято благодарить. А ещё лучше не разочаровать человека. Мне показалось, я оправдал надежды маленькой прелестницы, умело и нежно воплотил отдельные мечты, не совсем, впрочем, робкие. Навыки с лёгким демонстрационным пережимом свидетельствовали о похвальной любознательности и нешуточной решимости окунуться в омут чувственных наслаждений.
  Я поспешил предостеречь о разных, не всегда приятных, сюрпризах на этом нелёгком пути. Беспечная юность нуждается в ненавязчивой опеке. Прежде всего со стороны семьи, общественных организаций, молодёжных объединений, и в самом конце маячит невнятный мужской силуэт. Кто смеет утверждать, что это всенепременно я?
  Дочь во многих отношениях приличных родителей, Мариша рано заблагоухала. Девочке мама ещё не успела поведать о неизбежном и регулярном недомогании, когда ночью, после чествования отца Мариши, новоиспечённого декана, она проснулась от какого-то ощупывания. Визитёр, папин коллега, профессор К., известный специалист-шекспировэд, сопел, пах коньяком и пробирался в укромное местечко. Влажные толстые пальцы скользили по нежной коже. Медвежонок на рубашонке смялся. Ножки разошлись. Щекастое лицо прижалось к низу живота. Шумел за окном ветер, сквозь листву пробивался свет уличного фонаря. Лысина бликовала. Девочка схватила большие мясистые уши профессора. Он урчал.
  Сейчас ей с моей Алёной пятнадцатый год. Статные гибкие фигурки, блестящие глаза. Каверзные вопросы. Например, сидя у меня на коленях, Мариша интересовалась: «А тебе не хотелось пошалить с Алёнкой?»  Всё возможно, однако вслух я выругался, согнал негодницу. Она покружилась передо мной и заявила нагло, что не верит мне. Я только расхохотался и пошёл в туалет.
  В другой раз прижалась ко мне и говорит: «Хорошо, что я у тебя. Ведь с дочкой – грех?» Я демонически нахмурился и послал за ответом к её собственному папе, который, разумеется, любит кувыркаться только с мамой.
  – Не-ет, - протянула Мариша, - мне кажется, они...
   Я закрыл ладонью липкий от хурмы рот и сказал: «Это их дело».
   Часто болтовня хуже действий.
  Алёна теперь добиралась в свою школу из другого района, что-то мамаша с отчимом мудрили. На своём последнем родительском собрании я был вскоре после слияния двух лун. Анна Ивановна: классный руководитель, преподаёт язык и литературу, гладко причёсанная, взгляд, если присмотреться, таит тоску и усталость. Свой же я потом перевёл на ноги, безупречные формой, они были обуты в чёрные туфли, хорошенькие, только в давно прошедшем времени. У мужа проблема, кажется, парализован. Результат боевых действий.
  Я о чём-то задумался, прозвучавшая знакомая фамилия вернула меня в класс. Алёна всегда была в числе лучших, но в последнее время катастрофически невнимательна.
– В чём дело, Евгений Павлович?
  Я заверил, что приму меры. Меня попросили остаться.
  Из школы мы вышли вместе. Уже обсудили переходный возраст и приступили к моменту разлома в моей семье. Путь лежал мимо родного дома. Почему бы не выпить кофе? Я предложил разделить и скромный холостяцкий ужин. Мужественную скорбную быль сдобрил парой потешных анекдотов, имевших место в личной истории. За десертом коснулся темы частной жизни Анны Ивановны. Не сахар. Старший лейтенант только шевелил руками, голова функционировала нормально. Я разлил вино по бокалам. Сел рядом. Услышал всхлип. Моё плечо оказалось кстати. Я вдохнул запах её волос, ненароком сдёрнул заколку в виде изогнутой ладьи. Анна Ивановна вздрогнула. Но это случилось потом.
  Я сдерживал свои порывы, уравновешивая её горячечные движения более лаской, нежели ярой мужской мощью. Дал понять, что всё это бедняжка получит сполна, если захочет.
  Так и произошло. За сеансом нежности грянули затяжные серии безумств. Она словно торопилась выплеснуть накопившееся томление, билась часто вне ритма и кричала почти припадочно. Я морщился, но не бросал начатого дела. Оставался обходительным, блистал выдумкой. Я действительно хотел помочь, не душе, так недряхлому ещё организму тридцатилетнего педагога. Мне казалось, я способствовал большому делу: здоровый радостный учитель быстрей найдёт ключ к сердцу подростка; обнаружит в последнем лоботрясе недюжинные способности, убедит маленького ублюдка не мучить животных, привлечёт внимание к загадкам и красотам мира, отвратит от вредных привычек; заставит мыть руки после клозета и перед приёмом пищи, а ноги – на ночь.
  Одна особенность Анны кинулась в мои глаза. Каждый раз, кроме первого, прежде чем заняться греблей, она снимала с шеи простой крестик на тонком шнурке.
  Иногда ей хотелось поговорить. Тогда я решительно раздвигал ноги и заставлял её вопить или разворачивал головой к стене. Иногда она обижалась. Я бросал несколько реплик, для поддержания беседы. Своеобразная гигиеническая мера. «Ты циничен», - слышал я в ответ. Глупая, возражал ей мысленно, а вслух предлагал заняться фелляцией. Порой Анна отказывалась, указывала на моё чрезмерно культивируемое животное начало. «Отнюдь», - бормотал я, делая паузу. Учительница заглатывала наживку: «Правильно говорить – отнюдь нет».
  – Эх, Анна-Ванна, - трепал я её по роскошной гриве, - читывали мы и Кальвино, и Бунина. Пробежались по его тёмным коридорам, заглянули в дворянские гнёзда и клоаки.
  Разыгрывая циника до конца, начинал лаять и кусал маленькую грудь, икры, ягодицы и прочая.
  Была мыслишка столкнуть двух партнёрш в одной прихожей. Мариша наверняка бы не растерялась. Девчушка мне нравилась, была в ней ясность и особая чистота порока. Но я избавлялся от лишних слов и оставлял только росчерки невымышленных желаний.
  И никаких оправданий, я их душил.
  Алёну перевели в другую школу, тем самым уменьшились некоторые терзания Анны. Красивую, в соку женщину, должно быть, жалели в коллективе. Самопожертвование, литературные образцы, галдящие на уроке школяры. Дома лежит немощное бледное тело. У Марины случались конфликты, именно с Анной Ивановной. «Пошла она в жопу, со своими идеалами», - проговаривала моя пипетка, натягивая колготы. Детки, правда, непочтительны, жестоки, но дальше будет ещё хуже, по мере погружения в жизнь. Возможно, я воспринимал Маришу как своё дитя, которому не уделял достаточно внимания. Было и так, что Алёна приходила ко мне, звонила, а я не мог открыть ей дверь, сжимая в объятьях подружку.
  Я почти не сравнивал своих пассий, во всяком случае довольствовался представленными образцами плоти и не ковырялся в чужой карме.
  Анну несло всё дальше. Искала общения, в смысле поболтать. Что-то ей приоткрывалось во мне, я ведь мог завернуть нечто, отчего она разевала рот. Иногда пыталась спорить, отстаивала то, что я давно похерил как нереальное, мягко выражаясь.
  - Ты с Васей своим разговариваешь? – оборвал как-то её.
  – Его Алексеем зовут. Конечно.
  – Так вот, продолжай разговаривать. В этом деле я не собираюсь его заменять. У меня нет ни боевого прошлого, ни высоких помыслов. Животное в одежде. Однако сейчас ты рядом с ним, в его логове, на его тахте, голенькая и влажная.
  Она вскочила как ошпаренная. Её глаза потемнели. Я прикрыл свои. К героям, а также к увечным отношусь спокойно, без ажитации. Вообще, если вдуматься, все люди достойны жалости. Но это, наверное, скучное чувство. Зато есть масса игр и ролей. Выбирай любую для себя. Анна... хер с ней. Я, может, сам в душе инвалид, но никого не привязываю.
  Как-то смахнул, совершенно случайно, крестик с тумбочки. Я увидел чуть ли не истерику. Где он?! И давай мебель двигать. Сила откуда-то появилась. Успокойся, говорю, малютка, отойди от тяжёлого. А она в залежалой пыли копошится.
  – Я ведь обхожусь без него.
  - Что с тебя взять, ты же нехристь, - хлестнула она.
  Вот что с человеком делается, когда роль управляет им. Ну-ну, пробормотал я. Меня нелегко оскорбить. «Я подарю тебе золотой», - и разжал кулак. Блестел кусочек металла, блестели солёные капли.
  Мариша умудрилась при своих явных филологических талантах (не с лёгкой ли руки полночного профессора?) быть двоечницей по родному языку и литературе. К тому же учебный конфликт с Анной Ивановной приобрёл черты личной неприязни. Неизменное адресование в жопу светлых идеалов А.И. (а я знал, как привязан классный руководитель к некоторым словесным конструкциям) сталкивалось с решительным осуждением каждого жеста и шага своенравной чертовки. Она и распущенна, и бесцеремонна, и бездушна; наконец, глупа и только солидные родители могут протолкнуть такое ничтожество. Чудовище!
   У Анны портится характер, решил я. А она мне объявила, что беременна. - «Вася рад?» Женщина побледнела. - «Извини, дорогая, запамятовал: Алексей, разумеется». – «Ты мерзавец».
   Я редко спорю и не всегда соглашаюсь с некоторыми утверждениями.
  – Мне нужны деньги.
  Теперь я распахнул свои усталые глаза: «Надеюсь, на хорошее дело? В продажу поступили удобные кресла с электроприводом?»
  Быстро перехватил тонкую руку, затем вторую.
  Деньги она получила. Вечная история. Я смотрел на сутолоку и весеннюю грязь во дворе. Народ расходился по норам. «Мы бедны, честны и порочны». Но Анна уже хлопнула дверью.
   Кто знал, что не в последний раз? С изумлением слушал её печальные, почти жалобные модуляции по телефону. Не отказал и в последующих рандеву. Определённо, школьный работник воспринимал меня неадекватно. Обрабатывая его с бесстрастным мастерством, я размышлял о речной воде, в неё дважды не входят.
  И решил принять радикальные меры. Сообщница, разумеется, Мариша. Не посвящая в предысторию, обсудил детали замысла. Девчонка запрыгала, будто я преподнёс ей ключи от итальянского мотороллера, о котором она мечтала. Потом укусила за ухо, прошептала: «Ты заслуживаешь большой ненависти». Я прижал её к себе: «Или маленькой награды».
  Со вкусом подобранная музыка благоприятствует сношениям, она поможет иногда преодолеть усталость или даже отвращение к жизни или партнёру. В конце концов, соседям будут слышны звуки адажио, но не мебельный скрип и не вопли совокупляющихся. Диксиленд под управлением Чекасина перебирал как чётки нестареющие темы, гудела туба, тренькало банджо. Я в позе капитана шхуны удерживал штурвал и смотрел вперёд, на раздвижную стеклянную дверь. Напарница не замечала ничего, по естественным причинам временного помешательства. Всхлипнул саксофон маэстро, и в комнату заглянула, протиснулась Мариша. Как всякий воспитанный человек, она поздоровалась. Я ответил галантным приветствием. Подойти и помочь снять плащ, конечно, не мог. Только выразил сожаление.
   Интеллигентная женщина, педагог, поначалу не участвовавшая в беседе двух людей, которых она нещадно гнобила почём зря, повела себя странно. Если истекающая соком вагина судорожно сомкнулась на безмятежном члене греховодника, то глаза классного руководителя базедово расширились, а нижняя челюсть съехала вбок. Лица я не видал, торжествующая Мариша мне потом описала свои наблюдения, а тогда она лепетала: «Дядь Жень, там дверь была не заперта, а я для Алёнки принесла журналы и кассету, вот, мы договаривались, она ведь к вам забегает... простите, я не знала. Дядь Жень, я пойду... ладно?»
  – Ну, если Анна Ивановна не против…
   Последняя же превратилась в мокрый дрожащий ком, медленно соскальзывающий с мировой оси в бездну.
  – Хорошо, Марина, я всё передам, не волнуйся.
  Учебный год завершился. Моя, с позволения сказать, воспитанница избавилась от неудов, я ведь говорил: одарённый ребенок. Алёна, та всегда была прилежной, скромной отличницей. На конкурсе художественных школ победили её работы. Я их видел. У меня дома много рисунков; тут и совсем ещё детские, и вполне уверенные линии, лаконичные и замысловатые. Есть и несколько полотен. Но это уже вам неинтересно.