Пионы Гоба. История Нежизни и Несмерти

1

Время бросаться из окна прошло. Уже четыре минуты назад. Толпа, недавно гудевшая под окнами, рассеялась, зеваки расстроились, а сам Сашко пригорюнился - как же так, не вышло ничего. Но делать нечего: закон есть, закон нарушать нельзя ни в коем случае, да и смысла нет. А потому Сашко, схватившись правой рукой за карниз, решил вниз спускаться. Одну свою старческую ступню на пол, потом вторую, а уж потом и третью.
Переступая мелкими шажками, вышел он с балкона, направился на кухню, налил в граненый стакан ледяной воды из кувшина и мигом его опустошил. Потом холодной рукой дотронулся до лба, сел на стул, откинулся назад и умер.
Умер быстро - сердце его не выдержало, когда разгоряченное страхом тело, нагретое палящим солнцем и криками толпы, вдруг приняло в себя ледяные осколки, которые мигом вонзились в горло и заставили Сашко не дышать.  Он был, в принципе, и не против. А потому голову свесил, глаза закрыл, прошептал что-то и, как уже говорилось, умер.
Жизнь не позабыл вспомнить всю, начиная плюшевым медведем, которого положили ему в коляску, заканчивая мухой, которая летала, когда воду пил. Жизнь вспомнил, людей пожалел, о себе подумал, о доме, который прыгает по ночам и, опять же, умер.

Он сидел на стуле, словно спал, вокруг мухи кружились и комары, плененные сладким вареньем и разбросанной махоркой. В кухню закрылись двери, старые и деревянные, обклеенные календарями. По обоям в коридоре побежал ветерок, всколыхнул плетенные занавеси и убежал на улицу через раскрытое окно, чтобы больше никогда не появиться в этой квартире. Побежал сначала вниз, по стене дома, по кирпичикам и карнизам, подхватил красную ниточку и повернул в сторону, потом замедлил на мгновенье, и что-то решив, рванулся прочь, выкинув нить от себя подальше. Она медленно, кружась, падала вниз, и не встретившись больше ни с кем, спокойно упала на шляпу старого Серго. Он не заметил, он лишь поднял голову и продолжил кричать, приложив ко рту ладони.
Выдав пару матерных фраз, топнув ногой, отбивая пыль от порога, Серго еще и плюнул, а потом уже зашел в подъезд. Сурово пиная ступени, ударяя по перилам, он быстренько поднялся на пятый этаж. Дернул за дверную ручку, да так, что дверь слетела с петель и осталась у Серго в руках. Он ее отбросил в сторону, еще раз топнул ножкой, прошел в квартиру и открыл те самые деревянные старые двери на кухню. Запах махорки, сладкого варенья, мухи, комары, граненый стакан, ледяные осколки, карниз со следами грязных ног и, как уже говорилось не единожды, Сашко умер.
Серго подошел к нему вплотную, посмотрел на лицо, потом пододвинул стул поближе, сел на него и, смахнув все, что было на столе на пол, облокотился, задумался, засопел. Минуту он ждал, когда Сашко проснется, а потом, сообразив, что старик не издает никаких звуков, и, похоже, не дышит, выпучил глаза, дотронулся до его шеи и, вскрикнув, метнулся из квартиры, сшибая на своем пути и стол и двери и занавеси, которые совсем недавно висели в коридоре. Он пробежал по лестнице, сбивая ступени, выбежал из подъезда, споткнувшись о порог, потерял шляпу и убежал прочь. На земле, на пыльном асфальте осталась одиноко лежать шляпа, кто-то дунул и красная ниточка оторвалась и тоже улетела прочь - ей здесь делать нечего.

***

Серго Ахметыч бежал недолго - он, как шестой с конца заместитель главного помощника  по пешеходству, не мог не знать, что длительная пробежка карается штрафом. А Серго Ахметыч никогда в своей жизни законов не нарушал и штрафов не платил, потому и сейчас, испуганно глядя по сторонам, достал из кармана треснутое зеркало. «Ах, слава Гобу, слава Гобу», - шептал он и вытирал со лба пот. На улице никого не оказалось и никто не увидел, что Серго бежал так долго. В этот душный день многие сидели дома и готовили холодный морс, а также вытягивали нити из пионов. На этой неделе правую родинку над губой у Гоба должны были ткать, а потому во всех домах в кадушках только коричневые пионы лежали, специально выращенные, обследованные. И все же цветом пионы различались в каждом подворье - об этом шептались на улицах и негодовали дома, нити вытягивая. Одни говорили, что так специально продумано, что родинка-то на сто метров растянется, а потому всю ее неоднородность обязательно нужно показать. Другие же утверждали, что это ошибка, брак, что в лабораториях попутали чего-то и в результате разных цветов пион поступил на подворья. Последние говорили тише и неувереннее, а в конце повествования все, как один, добавляли фразу: «Хотя, это только одному Гобу известно». В любом случае факт остается фактом - пионы разных цветов завезли. Об этом, может и не узнали никогда, если б не бабка Матрона. Хоть и старая уже, ноги с трудом передвигает, а все норовит к своей подруге столетней бабке Мафье в другую часть города добраться, чтобы поболтать, да похвастаться. А тут как раз повод нашелся - зять-то оказывается случайно, али по закономерности какой, хоть это и неважно совсем, предстал пред заместителем очередным советника Гоба, и тот пожаловал ему новую должность. Какую именно и как все произошло Матрона знала только в общих чертах, а по дороге и то, что знала подзабыла. Но сам факт был, и от него никуда не убежишь и носу не отворотишь. А потому Матрона собрала сумку, положила туда пионов корзину, чтобы в дороге время скоротать, вытягивая, и в гостях заняться делом. 
Нет бы сидеть дома, да делами заниматься, старость свою уважать, ан-нет собралась старуха в путешествие, преодолела десяток километров, несколько сотен домов, проев всю плеш извозчику своей старушечьей болтовней - молодые и то гуляют по своим подворьям, а старуха разъезжает по всему городу. Так люди говорят о ней. Не то, что ругают ее за большие путешествия, али просто от плохого настроения ругают. Просто обидно им, что все так получилось и Матрона, сев вытягивать нитки из пиона рядом с Мафьей, увидела вдруг, что пионы то разного цвета. Ведь все спокойствие нарушилось, судачить стали, переживать, ведь не было такого еще, чтобы разных цветов присылали. Странно, ново, а потому и сплетни пошли и наговоры. А потому и каждый, засыпая, все думал и накручивал себе, разговаривая с другим, свою озабоченность, если не высказывал, то показывал, а потому нервозно стало как-то, как перед бурей или ураганом. Вдобавок, никаких откликов на это не было сверху, отчего еще нервознее и беспокойнее стало. Ведь если б заявили: «так надо» или закон бы какой выпустили, тотчас все бы успокоились и перестали судачить и наговаривать - закон есть, кто же его оспаривать может то? А тут - молчание. Непонятно все.
Задумался Серго об этом в очередной раз и не заметил даже как два соглядатая вышли из барака и пошли к нему через дорогу.
- Серго Ахметыч, Серго Ахметыч! - зашипели соглядатаи и достали из карманов каждый по красной веревке. Серго упал в обморок.


2

В принципе, ничего такого из ряда вон исходящего не произошло. Серго Ахметыч всегда не то, что боялся, а скорее опасался ареста. Думал о нем так часто и так усердно еще с малых лет, что к двадцати годам и вовсе перестал бояться али опасаться. К двадцати пяти понял, что когда-нибудь все это случится и, сидя на заваленке, сообразил, что теперь уж бояться глупо, раз осознал неизбежность происшествия. Еще восемьдесят лет, что прожил Серго с тех пор, хватило, чтобы увериться в своей мысли окончательно и бесповоротно и на замечания своих соплеменников или товарищей по подворью не реагировать не единым словом, а лишь молчать, поблескивая темными зрачками. И сейчас, наконец, не по своей воли, но добившись ареста, он и не должен особо расстраиваться, наоборот, должен чувствовать торжество своей правоты. Ведь не верили ему, а он же говорил: «Все равно арестуют».
Но, как ни странно, Серго не слишком радовался аресту. Его смущал этот с самого утра незадавшийся день, который и завершился как-то непонятно и грустно. К тому же, хоть он всю жизнь и готовился к этому происшествию, в данный момент, замученный жарой и тюремной пылью, не мог полностью проникнуться важностью происходящего. То, чего он ждал все эти десятки лет, как-то сумрачно и обыденно пришло к нему. Также обыденно он сегодня встретился со смертью Сашко, пощупал ее за потерянный пульс и убежал, нарушив закон.
Серго встряхнул головой и лег на кушетку. Привели его два соглядатая прямиком в комнату ожидания. Это малюсенькая комнатка-чердак с миниатюрным окошком, куда даже ладонь просунуть сложно и железной кушеткой с твердой как камень подушкой. На нее, Серго и опустил свою седую голову.

Серго думал, глядя на бетонный потолок, только об одном: кто же в такую жару, высунул свою голову на улицу и наблюдал за ним, бежавшим почти через все подворье. И кто потом пустился по корявой каменной лестнице вниз и изловил двух соглядатаев. Откуда взял их в обеденной час, когда они обычно сидят в харчевнях и жуют заказанные жидкие супы с черным хлебом? Как уговорил их с собой пройти и указал на меня загорелым пальцем: вон, законокрад, ловите его быстрей. Али, может быть, соглядатаи сами увидели Серго, провожали его взглядом и отмеряли количество шагов, им отмеренным, а когда оное приблизилось к двумстам, бросились арестовывать? Непонятно. Как же все произошло? Долго Серго рассуждал, строил догадки, но потом понял, что все это, собственно, неважно. Как, почему и зачем его арестовали - ведь произойти это должно было, вот и произошло, зачем же теперь рассуждать.
К вечеру, кода из узкого окошка перестало светить солнце, сначала ярко-желтое, а потом темно-бордовое, в комнату к Серго постучали. То есть ему спросони показалось, что постучали, на самом деле, двинули затвор и стукнули каблуком тюремного сапога. Тяжелая дверь отворилась и в комнату вошел тюремщик в коричневых одеждах, стукнул еще раз своим сапогом о бетонный пол и Серго поднялся с кровати, прошел к выходу, скрестив руки за спиной. Идти пришлось долго, по мрачным коридорам, по крутым лестницам, под низкими потолками, так что приходилось нагибать голову. Тюремщик шел сзади тихо, неслышно и, казалось, не дышал. Его присутствие ощущалось только из-за длинного острого штыка, который ежеминутно касался спины Серго, только кончиком, слегка, но эти прикосновения заставляли Серго холодеть от страха.
И вот, наконец, они остановились. Перед ржавой железной дверью с табличкой, которая была настолько старая, что нельзя было разобрать, что на ней написано. Тюремщик, продолжая направлять на Серго штык, отошел в сторону и постучал в дверь железной ручкой. Отворилась она только минут через пять.
Серго потом так и не смог понять, в какой момент времени все так резко поменялось. Обшарпанные стены, бетонный пол, сырость и грязь куда-то исчезли и Серго увидел сверкающую чистотой и убранством огромную комнату. Ковры ручной работы с изображением животных и людей висят на стенах, пол покрыт блестящим паркетом, шикарная мебель расставлена повсюду. А где-то вдалеке стоит массивный дубовый стол с позолоченными краями, а за ним сидит человек и что-то пишет. Тюремщик усадил Серго рядом со входом на маленькой табуретке (которая смотрелась здесь, в этой роскоши, как что-то странное и чужое, как, впрочем и сам Серго) и удалился.
Первые минуты Серго рассматривал комнату, точнее ту ее часть, которую он мог разглядеть из-за большого шкафа, который затруднял обзор. Особо заинтересовал его большой позолоченный сокол, грозно смотрящий вперед. Он, казалось, медленно расправлял крылья и готовился к полету, сверкая бриллиантовыми зрачками. Потом взгляд Серго перешел на серебряную чашу с фруктами, стоящую в двух шагах от него. Но даже мысли встать и подойти к столу у Серго не возникало, настолько маленьким и ущербным он казался сам себе в этот момент. Так прошло полчаса. Человек на другом конце комнаты постоянно что-то писал, а, закончив, закрывал папку, клал ручку на стул и подходил к окну, которое Серго не видел отсюда. После чего Человек, стуча каблуками высоких сапог, снова подходил к столу и открывал следующую папку. Серго спустя какое-то время окончательно уверился, что Человек или не знает о его присутствии здесь или просто забыл об этом, но привлечь внимание к себе не решался.
- Как вы относитесь к разноцветию пионов в этом году? - совершенно неожиданно до Серго донесся голос Человека. Серго, собственно, прослушал вопрос, уловив только голос, растерялся и заерзал на стуле.
- Как вы относитесь к разноцветию пионов в этом году? - таким же тоном повторил свой вопрос Человек спустя минуту.
- Я… я.. Я не знаю, - промямлил Серго, но, сообразив, что на другом конце его вряд ли услышат, повторил фразу громче.
- Ни один человек не может сомневаться в своем мнении по любому вопросу. Как вы относитесь к разноцветию пионов в этом году? - спокойно, громко проговорил Человек, не отрываясь от записи и не поднимая голову.
- А разве в этом году свершилось разноцветие? - спросил Серго.
- Так как вы относитесь к разноцветию пионов в этом году? – в четвертый раз повторил свой вопрос Человек и на этот раз, наконец, поднял свою голову и посмотрел вперед, не на самого Серго, но куда-то рядом, что заставило Серго устыдится своих ответов и раздражения, которое они могли вызвать.
- Я не видел никаких признаков разноцветия в этом году и не могу судить о том,  свершилось ли оное или нет, - проговорил Серго, пытаясь выглянуть из-за шкафа, чтобы Человек яснее слышал его слова.
- Но слышали о разноцветии?
- Слышал.
- Верите слухам?
- Слухам верить нельзя никак, пока они не подкрепятся фактами.
Человек замолчал, снова наклонил голову и продолжил писать. Серго было 105 лет. Серго был стар. Серго не мог уже выносить такие потрясения и Человек не мог об этом не знать. А потому именно на Человеке лежит вся ответственность за то, что Серго закрыл глаза, потерял сознание и упал со стула.


Это уже был второй случай за день. Все знают, что во время потери сознания любой не исчезает из жизни и не теряет время зря. Он, наоборот, переносится туда, где ему или хотелось бы побывать или туда, где он побывать обязан. Но проблема в том, что побывав там и за короткий отрезок времени узнав что-то настолько необходимое и важное, он забывает об этом и теряет все накопленные знания, которые бы так помогли ему в будущем. Но старик Серго, будучи мудрым и любопытным, недоумевал и хотел узнать, для чего же дается тогда эта возможность? Для того, чтобы тут же ее и отобрать?
Поэтому сейчас, упав с кресла и вызвав небольшую панику в кабинете Человека, Серго, ступая по воздушной дороге, уговаривал себя не забывать. И эту дорогу, покрытую мерцающими небесным светом угольками, и эти просторы, этих людей и это существо, которое вскоре заволокло туманом, это пространство, которое опустилось в пучину, становясь все светлее и превращаясь в белое пятно… Серго очнулся.
Нет, он не запомнил ровным счетом ничего. И это его необычайно расстроило. Вторым ударом стало осознание того, что он находится в тюрьме, что здесь стало сыро и отвратительно пахло. Серго привстал на кровати и дотянулся костлявыми руками до маленького окна. Вцепился в решетку. Зажмурил глаза. Тихо заплакал от отчаянья.


3

Эта пора была нелюбима всеми. В принципе, как и остальные четыре. Первая называлась рвачь – тогда тучи собирались гурьбой, обволакивали город со всех сторон и извергались градом, дождем, стонами, грозой, едкими каплями. Тогда земля превращалась в жижу, грязь заползала медленно в дома, а люди горбились и забивались в углы. Вторая носила имя золь – тогда грязь медленно затвердевала, на улицах показывался бродячий пронизывающий ветер, а люди запрокидывали головы. Именно в эту пору умирали все те, кто давно собирался это сделать, те, кто никак не мог умереть. Они падали прямо у покосившейся ограды, в поле, загнанные ветром, в домах, медленно кряхтя. Испускали дух, ведь золь – пора смертей.
Третья называлась колотун. Именно тогда выпадал снег, ветер надолго не заглядывал в гости, дома начинали топиться, а люди надевали все теплые вещи. После колотуна наступал заверь – обратное от рвачь, когда земля, превратившись в жижу, пыталась осушиться, когда на небо взбиралось давно невиданное солнце, разгоняя облака. Ну а после брал свое зной.
И именно в зной улицы становились пустынны. Именно в зной в съедаемых жаром комнатах, люди вытягивали нити. Они мало разговаривали и мало двигались. И в эту пору вступало в силу самое большое количество Законов.
Небо прикрывалось красными облаками только к вечеру, когда солнце уходило за горизонт. Тогда жженный, горящий воздух уже не так сильно дышал в лицо своим жаром, а мимо пробегал легкий теплый ветерок.  Тогда на старые улочки высыпали из домов и навесов запаренные и взмокшие люди, чтобы, наконец, подышать новым неспертым воздухом. И всем кажется, что вот-вот уйдет прочь зной и город окутает долгожданная прохлада, что деревья согнутся под силой летнего ветра и можно будет спокойно гулять по улицам, дышать свежим воздухом и болтать без умолку с соседями.
Но зной лишь прикрывался тенью деревьев и не уходил из города. Он надолго вцепился в черствый грунт и навис над городом, лишь изредка давая волю вялым ветрам. В эти жаркие месяцы наступала пора безропотного безделья и лени.
Однако, именно во время зноя на полях вздымались вверх серебряные колосья пионов, оглядываясь в сторону солнца и раскрывая бутоны, спрятавшиеся у самого основания земли. 
Палящее солнце сжигало волосы влюбленных, а их одежды превратились в лохмотья.  По щеке миловидной особы ручьем тек пот, но А. своей крупной ладонью гладил ее лицо, пристально глядел в ее глаза… Вдвоем утопали медленно и, казалось, безвозвратно в стоге сена, в солнечном безумии, в невероятной страсти.  После, обессиленные, они лежали, обнявшись, легкий ветерок слегка остужал их тела, а вокруг пахло сеном.
Они почти никогда не разговаривали. Чтобы понять друг друга им хватало одного долгого пронизывающего, томного, бешеного, резвого, тонкого, страстного, яркого, незабываемого взгляда. Он навсегда запомнил запах ее тела, сладко-мускусного, она - навсегда его грубую загорелую кожу, которую она целовала под ярким солнцем.  Они были счастливы в те моменты, когда солнце выходило на середину неба, а поле затихало, стелило покрывало, воздух дрожал, как их тела.  Они не были влюблены и не знали имен друг друга. Они покорялись страсти, а страсть покорялась им.
Последние поцелуи вызывали ожог, а потому они закрывали глаза и лицо руками. Обессиленные, они лежали еще какое-то время на сеновале, после, ничего не говоря, по одиночке покидали это место, чтобы через несколько дней вернуться.
В тот день, А., подпоясавшись, отправился в город. Город встретил его глухими пустыми улицами. А. посмотрел на них с ненавистью. Обменявшись особой нелюбовью друг к другу, они соединились. Город вобрал в себя А., А. вдыхал в себя воздух города, в котором жар смешался с городской пылью, ароматами несвежих овощей и сладким запахом вездесущих пионов. Может быть, А. и смог бы взять сейчас топор или валяющуюся дубину и пойти крушить эти каменные глыбы, кажущиеся домами, но он был измотан зноем и жаждой, и его ненависть затупилась о бессилие. В глазах его помутнело, дома начали выстраиваться в ряд и плясать под тихое гудение спертого воздуха, и тут он ощутил на своем плече руку. Это был соглядатай.
В тюрьме спасались от жары. Здесь было сыро  и прохладно. А. очнулся и был удивлен этой свежестью и легкостью, от которой за все долгое существование зноя, он уже отвык.  Он огляделся и сразу понял, что находится в тюрьме. Его это ничуть не потрясло, но, наверное, лишь потому, что он был еще во власти полудрема и слабо понимал, что происходит. В углу лежал старик, он спал очень беспокойно, то и дело проговаривая полушепотом какие-то слова, а руками оборонялся от невидимых духов.
А. приподнялся, дотронулся руками до решетки и посмотрел в маленькое окошко. Они находились у самой земли, рядом расположилось высокое обшарпанное здание и только нагнувшись, можно было увидеть белую полоску неба. Отсюда оно казалось унылым, хотя на самом деле было залито солнечным светом.
Вскоре дверь в камеру открылась, показался охранник и вывел А. на допрос.


В этот день было арестовано около сотни человек. Столько же было убито. Но бесконечный зной и чистое глянцевое небо закрыли происшедшее от посторонних взглядов. Люди, сидевшие в домах, вытиравшие пот со лба, находясь в легком полудреме, не заметили, что город лишился части населения. Кровь не брызгала и не оставалась пятнами на стенах домов, приговоренные заключенные не скрывались от соглядатаев и не взывали о помощи, все оказалось намного тише и спокойнее. И даже смерть оказалась незаметной и тоскливой.
Серго и А. повезло – их камера находилась под тенью здания. Многие другие оказались под нещадно палящим солнцем и, несмотря на то, что в окошечки проглядывал лишь тонкий луч, стены нагревались так, что можно было получить ожог, притронувшись к ним. Но сейчас и А. и Серго находились в самом нечетком состоянии, их разум слабо воспринимал действительность, они оба осматривали помещение, в котором находились, закрывали глаза, проваливаясь в сон, потом просыпались, не чувствуя, собственно, пробуждения. Они не сразу понимали, что алюминиевые миски, которые с грохотом иногда закатывались к ним в камеру, содержали еду. Как такового голода они тоже не чувствовали, лишь интуитивно они подползали к миске на коленях и с беспричастным выражением лица ели белый рис, запивали его водой.
Нельзя сказать, что они не понимали, где находятся. Иногда, просыпаясь, в их глазах можно было прочитать грусть. Взгляд, наконец, становился не стеклянным, живым, казалось, что глаза их увлажнялись, но потом веки закрывались и пленники снова впадали в сон. Так прошло 30 дней. Со временем А. все меньше спал и все больше двигался, ходил по камере, заглядывал в окно. И к концу месяца разум в полной степени вернулся к нему, безропотность и неволие сменились ожиданием и мыслями. Но А. хватало ума не показывать своего пробуждения ни охранникам, ни иногда заглядывающим в глазок комендантам, ни своему соседу, который, впрочем, все больше не воспринимал реальность, свернувшись в клубок в углу. А. понял, что состояние полудрема, в котором находятся заключенные, весьма устраивает тюремщиков, а потому лучше не показывать им того, что нынешнее состояние отличается от прежнего.
Но существование не в бреду для А. оказалось мучительным. Час за часом, день за днем, он находился в маленькой темной сырой комнате, когда как привык к просторам, запаху фруктов и сена, к людям. Он уже неделю тщетно пытался добиться от старика разговора. Тот лишь смотрел угрюмым взглядом, либо шептал несвязные друг с другом слова. Но А. не отступал и не считал старика сумасшедшим, он четко понимал, что точно в таком же состоянии совсем недавно прибывал и сам.
Однажды ранним утром тяжелая дверь отворилась и в камеру два охранника внесли, как казалось, безжизненное тело. Они положили его на середину комнаты, кинули на него какую-то тряпку и, оглядевшись, вышли вон. А. не спал и, выждав некоторое время, подкрался к человеку. То был молодой парень с длинными волосами в обтягивающей тело одежде, что говорило о том, что живет он на западной окраине. Именно там были расселены с недавних пор по указанию Гоба «люди, лишенные семьи». Похоже, он спал. А. еще немного поглядев на него, отполз обратно и попытался уснуть.
- Ты слышишь? – человек, лишенный семьи смотрел испытывающим взглядом на А.
- Что слышу? – опешил А., шокированный тем, что в этой камере, наконец, зазвучала человеческая речь.
- Стук…
А. долго прислушивался к тишине. Столько дней он провел здесь в одиночестве, в раздумьях, а иногда и без них, просто с пустым ощущением вглядываясь в потолок, но никогда до этого не слышал никакого стука. Но человек, лишенный семьи, пальцем в воздухе отбивал такт и А. вскоре услышал глухой далекий и едва слышный стук.
- Что это?
- Умирает старик
Сказав это, человек, лишенный семьи вскочил и подлетел к Серго, развернул его лицом к себе и тогда А. увидел, что лицо старика стало совсем синим. Потом он приложил свою голову к груди старика и поманил А. Тот подошел.
- Слушай. У него уже бьется сердце.
Действительно, там внутри старика что-то издавало тихий стук, как будто маленький человечек изнутри стучал молотком, с помощью метронома отмеряя четкий промежуток времени.
 - Что это? – спросил А.
- Он умирает.



4

Тяжелые шаги, звуки текущей из крана воды и стоны ее умирающего отца заглушали тихий плачь ребенка. Те люди еще были в квартире и что-то искали. А она изо всех сил старалась неслышно пододвинуть колени к голове, сгорбившись, лежа под маленьким диваном. Ее когда-то белоснежные тапочки были запачканы кровью, волосы от пота прилипли ко лбу. Она пыталась закрыть глаза, но все еще чувствовала взгляд мертвой матери. Ей хотелось выбежать, напороться на острый нож Этих людей, лишь бы не видеть ее глаза.
После того, как глухо стукнула дверь, наступила тишина. Потом послышалось как где-то вдали раздавались выстрелы и крики. Оми хотела выбраться из-под кровати, но тело как будто приклеилось к полу, а ступни ног с засохшей на ней кровью застыли в воздухе и одеревенели. Ей хотелось плакать, но глаза были сухие, а лицо лишь изредка подергивалось в исступлении, только кончики пальцев жили прежней жизнью, холодные.
Еще полчаса она лежала так, с грязной кровати сыпалась на лицо пыль, пропитанная кровью, и когда разбитая форточка вдруг сорвалась с петель и полетела с грохотом вниз, Оми ожила.  Она, осторожно, чтобы не коснуться лежащей матери, вылезла из кровати и, наконец, смогла выбить сильным толчком всю боль и весь страх, который собрался в ее маленькой хрупком сердце за все время этой жуткой бойни и отчаянного ожидания. Она не билась в истерике, не металась по комнате, лишь прижалась к своей матери, вцепившись в ее куртку, целуя ее волосы, руки, лицо, зарыдала так горько, что ни звуком не нарушила эту мертвую тишину. Отец лежал на кровати и смотрел уже мертвыми глазами, вытянув руку вперед, за которую тотчас Оми вцепилась. Эти минуты навсегда остались самыми страшными в ее жизни.

Оми было 12 лет. Она обладала одной замечательной особенностью: быть особенной. Любой, даже страдающий провалами в памяти, один раз увидев ее, не смог бы никогда забыть. Черные хрустальные волосы падали на ее хрупкие плечи, плечи подергивались при дуновении ветерка, а ее детская фигурка была словно выточена с великим терпением талантливым мастером.  Но невероятнее всего были ее глаза… большие, выразительные, с какой-то неземной глубиной и проникновением они смотрели и, как будто плакали. Сейчас они плакали по-настоящему, а ноги несли по улице. Несмотря на то, что зной окутал этот город, эту страну и эту планету, ей казалось, что по брусчатке бьет с невероятной силой дождь, небо затянуло тучами, а сама она уже давно промокла до нитки. Так она и шлепала в сандалях по лужам, надев на голову капюшон, дрожа всем телом.

Первую ночь она провела на площади Гоба. Почему так называлась эта некрасивая небольшая поломанная площадь на окраине города, никто не знал. Сам Гоб здесь вряд ли когда-нибудь бывал. Вокруг трапецевидной площадки из неровного камня стояли покосившиеся дома, в которых ночью не горел свет. Ночью здесь спали все, а через открытые форточки доносились звуки сна. Несколько лавочек составляли скучную композицию в центре площади и как будто влезали на невысокую колонну, на вершине которой красовался деревянный прогнивший насквозь аист. На одной из этих лавочек и легла Оми, прошагав предварительно практически через весь город. Темнота убила краски и затуманила воспоминания. Оми перестала дрожать и закрыла глаза. Перед ними не появились лица родителей, только кружилась пыль, медленно оседая на ладонях. С этого момента ее сознание попыталось забыть страшное, а девочка невольно ему поддалась…
Проснулась она ранним утром, когда небо уже просветлело, но солнце еще не показалось. На соседней скамейке, сгорбившись, сидели двое соглядатаев. Они тихо перешептывались и смотрели куда-то сосредоточенно. Оми они вряд ли заметили, все их внимание было приковано к каменной глыбе, за которой что-то происходило.
Глыба издавала звуки. Тихие, стонущие, но совсем невнятные. Оми, самая не понимая зачем, тоже прислушивалась, оперевшись о скамейку, да так, что чуть не упала прямо на соглядатаев. Глыба пошевелилась и показалась рука, за ней голова, но дальше Оми не успела ничего рассмотреть: соглядатаи бросились вперед и за считанные секунды связали жертву. Она не слышала, как он кричал и не видела, как он вырывался. Просто спустилась со скамейки и прижалась к земле, заметила как мужское тело, обездвиженное, медленно ползло по земле. Это соглядатаи привязали штыки к плечам и тянули за собой арестованного.
Набравшись смелости, Оми начала медленно пробираться между скамеек, которые никак не кончались, а в то время странная троица уже скрывалась за домами. Тогда Оми встала, поправила холщевую мамину сумку, которую схватила, сама того не ведая, из дома, и ринулась через всю площадь. Она добежала до первого дома, заглянула за него – соглядатаи повернули на другую улицу и снова скрылись за поворотом. Оми побежала за ними, легко ступая босыми ногами по еще холодной брусчатке…
Эта бессмысленная гонка длилась около получаса. К этому времени уже начали открываться редкие двери, доноситься звон посуды или льющейся воды. Еще немного и прохожие выйдут на улицу, еще чуть-чуть и зной вступит в свою начальную палящую стадию. Но соглядатаи рассчитали все верно: ровно к тому моменту, когда первый прохожий, стряхивая пыль с брюк, с сигаретой в руках, вышел на улицу, дабы выкинуть ведро с помоями, они захлопнули боковую дверь тюрьмы.
Оми осталась стоять посреди улицы, вглядываясь в большое грустное здание с множеством маленьких окон. Она рассматривала только что закрытую дверь, когда к ней подошел человек с еще незажженной сигаретой и пустым ведром:
- Ты кого-то ищешь? – спросил он и удивленно глянул своими черными глазами.
- Нет, простите, - ответила Оми и пошла назад.


Весь день она сидела на брусчатке под навесом неработающего магазина. Видимо, хозяин лавки не смог сегодня преодолеть невыносимой лени и обжигающего зноя, махнул рукой на устало ворчащую жену и повернулся на другой бок. Наверное, с утра еще был заказан мальчик-ветер, который пришел сюда с опахалом и, как мог, пытался облегчить муки хозяина, гоняя затхлый воздух по комнате.
Именно его Оми видела, когда тот входил в соседний дом рано утром, и именно он покинул жилище уже вечером. Все это время девочка прижималась к горячим камням, закрывала на время глаза, может быть, на какое-то время засыпала, наблюдала за людьми, которые вяло передвигались по улице, но ни на секунду ее сознание не перенеслось на несколько верст на восток, на несколько часов назад, в глубокую ночь, под кровать.
Но она, если вы вдруг так подумали, не забыла, просто оставила прошедшую как никогда черную ночь без внимания, положив ее в грустный мешочек и задвинув подальше, дабы он не тревожил.
Солнце уходило все дальше и уже скрылось за крышами низких домов, наступал тот долгожданный для горожан вечер, когда воздух оживал, и им можно было дышать. Однако, для Оми эти перемены ничего хорошего не значили. Ей совершенно четко было ясно, что ночевать ей негде. Также совершенно четко она осознавала, что еще одну голодную ночь не выдержит, желудок днем еще урчал и давал о себе знать, сейчас же просто устало ныл. Наконец, она встала с брусчатки и огляделась – на другом конце улицы находился рынок, и именно в эти минуты торговцы стали выкладывать свой товар. Запах спелых пионов блуждал по улицам каменного города постоянно, но только сейчас обрел тот тонкий, свежий аромат, к которому так привыкла Оми. Ведь в их доме, в отличие от домов этой части города, пионы не валялись грудами тут и там, а лишь маленькими горстками лежали в специальных комодах. За день они всей семьей обязаны были вытянуть лишь горстку пионов и потому справлялись с этой обязанностью довольно легко. Мало того, вытяжка пионов казалась Оми по-настоящему приятным занятием и означала окончание дня. Вечером, после ужина вся семья перебиралась в нижнюю комнату, и каждому доставался пучок пионов. Оми любила сидеть на лестнице и смотреть, как родители, прищурившись, цепляли указательным пальцем ниточку и осторожно разматывали пион, который таял прямо на глазах. Вся эта вечерняя процедура занимала меньше часа, после нее, немного взволнованные, все члены семьи отправлялись спать.

Здесь же ситуация с пионами была совсем другой – здесь их тайно ненавидели. Ими пропахли все до одного жители, и даже грубый банный дух не мог выбить этот масляной сладковато-мускусный запах. Пионы привозили сюда огромными повозками еще ночью и выгружали перед каждым двором, так что уже утром все просыпались с ненавистным привкусом сладкого пиона во рту. Оттого тут и стоял такой насыщенный пионный смрад, а зной все больше этому способствовал.

Час назад по улице проехали сборщики нитей, пересчитали, забрали свою дань и, конечно, выписали штраф тем подворьям, где не успели вытянуть пионы в необходимом количестве. Оми внимательно наблюдала за этой процедурой: и даже в ней она видела различия. Сборщики бесцеремонно отворяли двери домов, и если связка уже лежала в специальной корзиночке у входа, молча брали ее. Если же связки не было, они начинали истошно вопить, зачем-то запрокидывая голову, наверное, забывали, что дома одноэтажные, и хозяева не могут спускаться с лестницы, как это когда-то делали родители Оми. Вся процедура занимала не более получаса, за это время голоса сборщиков стихали, а сами они переходили на другую улицу.

Но пахло на улице не только пионами.  Аромат свежих дынь и черных кабачков, нежных семян, замоченных в жидком меде, улавливал маленький носик Оми, и она шла по направлению к рынку. Пустынная улица незаметно перетекла в бурлящие дорожки, по которым ходили женщины с корзинами и мужчины с большими мешками, а справа и слева торговцы, вытирая пот, выкладывали товар. Оми остановилась рядом с менее оживленным рядом, где пахло свежей и соленой рыбой. Запах этот девочка запомнила еще в глубоком детстве и очень его любила. И сейчас она стояла, измученная голодом и смотрела, как высокий мужчина острым ножом отрезал голову огромному карпу. Карп первые мгновения извивался, выпучивая глаза, а потом замер обезглавленный. Он смотрел уже мертвым взглядом куда-то вдаль, в толпу, а Оми – на него, голодным.

Оми брела дальше по ряду, запрокидывала голову, чтобы увидеть ненавистное солнце еще раз, рассматривала лотки и морскую живность, которая лежала здесь еще живая и умирающая. Провести еще хоть немного времени под палящим солнцем она не могла, а потому подошла вплотную к лавке, дабы скрыться в тени. И тут на нее обрушился невероятно концентрированный, едкий и сводящий с ума запах: жареные  морские ежи лежали здесь гурьбой, и покрытые затвердевшей коркой лимонного сока, выглядели очень аппетитно. Рядом толкались покупатели, изливающиеся потом, сквозило раздражение, усталость, бессилие перед невыносимым зноем. А ежи тихо замерли, сверкая лимонными корками. Продавец носился с другой стороны лотка, успевая только выуживать рыбины из небольших кадок с водой и перетаскивать их на стальные весы. Никто в этой толпе не обращал внимание на неопрятного вида девочку, смотрящую своими стеклянными глазами вперед. Оми это прекрасно понимала, а потому обезумевшая от дикого аромата, тихо шепнула что-то сама себе, вытянула руку и схватила самого маленького ежа, который тут же соскользнул по ее ладони и свалился на землю. Девочка вздрогнула, быстро наклонилась, схватила скользкого ежа и ринулась бежать.

Она не слышала ничего, не чувствовала погони, даже вездесущего солнца, убивающего зноем. Ее дыхание перехватывало, а глаза были раскрыты широко-широко, рука сжимала ежа, да так сильно, что лимонная корка треснула и сыпалась на горячую землю. Оми бежала совсем немного по наполненными людьми рядам, чуть больше по пустым, еще больше, но уже медленнее по пустой улице, на которой встретила пару старушек, немного удивленно и печально посмотревших ей в след. Бежала до того момента, пока не споткнулась, когда ее тело выбросило вправо и ударилось об каменную стену дома. Тогда она, сжимая от боли глаза, перебирая рукой камни на стене, медленно повернула за угол, и села на корточки.

Здесь было темно, лишь небольшой уголок света с центральной улицы пробирался внутрь. Оми смотрела на него и чувствовала, как боль медленно растворяется в этом сыром проеме. Тогда же она подумала, что в этот испепеляющий зной, когда люди мучаются от жажды и палящего солнца, когда, кажется, что зной заполнил все, пробрался во все закоулочки, вот так неожиданно можно найти сырое, прохладное место. Это очень сильно удивило Оми, и ей показалось, что в этот момент она открывает для себя что-то очень важное, ценное, что нужно лишь еще немного отдыха и мыслей, чтобы понять все это полностью, но голод и усталость медленно отогнали все мысли прочь, в далекую дымку, быстро улетевшую прочь. Девочка разжала, наконец, ладонь и посмотрела на своего ежа. В этой темноте он казался ей каким-то жухлым и уже не столь аппетитным, однако, быстро поднесла его ко рту и выпила первым делом растаявший лимонный сок, вобравший в себя и вкус, и аромат дивного морепродукта. Потом зубами расцарапала корку и впилась в давно убитое тельце, выжимая из него все соки, после чего жадно съела все мясо.

Но это мучительное чувство голода ни на долю не заглушилось… Желудок опять устало заныл и потребовал добавки, слюна наполнила рот, и дикая горечь пронеслась по всему пищеводу, смешиваясь с солью, оставшейся на губах. Оми выглянула за угол и поняла, что никто за ней не гонится, но это ее ничуть не успокоило. Зубы бились друг о дружку, а дыхание все никак не могло прийти в нормальное состояние. Тогда же Оми подумала, что эта кража была совершенно дуратской идеей – все стало только хуже. Голова ее закружилась, а тело устало запротестовало – зачем ты обманула нас, мы ждали еды…

Оми закрыла глаза, и только сейчас включился слух: мигом она стала вновь слышать песочный ветер, гоняющий по улице, далекий гогот покупателей, звуки льющейся воды и массу других звуков, которые доносились отовсюду даже в этот безмятежный жаркий день. Но среди всего этого гула она отчетливо чувствовала какой-то металлический глухой стук, со временем он становился все слышнее и резче. Совсем чуть-чуть, и он как будто выпрыгнул из-за стены и стал совсем не глухим, а звонким. Он метался где-то рядом, но в темноте заметить его источник было нельзя. Оми прислушивалась, прижавшись испуганно к стене. Недалеко послышались шаги, шепот, перебежки, шуршание одежды, и со всеми этими звуками был рядом и неотрывно следовал металлический пугающий стук, от каждого удара сердце девочки леденело… Эта масса неизбежно приближалась с темной стороны, откуда и веяло этой странной прохладой и сыростью, за полминуты она приблизилась к Оми вплотную и уже вскоре должна была стать видна и осязаема. Девочка замерла, всей своей сущностью желая слиться с безликой стеной, и с невообразимым страхом в глазах смотрела в темноту, откуда уже через мгновение вышли три мужские фигуры…

***

Оми проснулась, когда тишина стала невыносимой, когда она оглушила все пространство и нестерпимым гулом ворвалась в комнату. Девочка открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света, который миновал пыльное окно и старую занавеску. Лежала она на огромной жесткой деревянной кровати, рядом валялось покрывало, которое, надо думать, Оми выбросила во сне за ненадобностью.  Справа стояла тумбочка, на ней кувшин и стакан с водой. Все, больше эта маленькая комната никакой мебели не содержала. Утро началось недавно: это было ясно. Глухая, едва ощутимая прохлада еще сохранилась в комнате, да и занавеска немного колыхалась – это ночной ветер еще не покинул город. Едва ли такой воздух можно было отыскать сейчас на улице, улицы уже задыхались от зноя. Хотя…

Оми вспомнила тот холодный сырой закоулок и тут же заметила тени, которые пробежали за дверью, утреннее спокойствие и дремота исчезли в миг, и девочка тут же вернулась в свое прежнее состояние: она замерла, всей своей сущностью желая слиться с огромной кроватью, и с невообразимым страхом в глазах смотрела на дверь, которая открылась уже через мгновение…

Из-за двери высунулась сначала тонкая рука, потом – вытянутая овальной формы голова, далее – высокий, очень худой парень в смешном зеленом, облегающим тело, кафтане. Он, немного смущенно озираясь по сторонам, медленно направился к Оми, и только когда подошел вплотную к кровати, наконец, посмотрел на нее. Девочка прислонилась к стене и сжала в руках большую подушку, из-за которой были видны только ее испуганные, но не лишенные любопытства глаза. Скоро этот удивленный взгляд перешел обратно на дверь, которая неожиданно заскрипела и снова отворилась. Из-за нее вышел молодой человек, закрывший голову капюшоном. Он немного шатался, и придерживался руками за стену, дабы сохранить равновесие.
Оми чувствовала, что в помещении был еще и третий, но больше в комнате никто так и не появился. Минуту девочка и долговязый парень смотрели друг другу в глаза, пока снова не наступила эта пугающая тишина, которая была обязана прерваться. Убил ее долговязый хриплым и протяжным кашлем. Тут же комната ожиа…
- Ты можешь пойти с нами
Оми не поняла, кто произнес эти слова. Долговязый все так и смотрел своим больным взглядом и, кажется, рта не раскрывал, а второй находился в углу, держась за стену, и, казалось, не понимал, что происходит вокруг.
- Не хочешь?
Голос пролетел по воздуху, сделав спираль, и коснулся, словно поцеловав, кожу девочки.
- Хочу, - тихо произнесла Оми и повернулась к окну, ее лицо улыбалось и сияло на свету, - мне ведь больше некуда идти.
- Все правильно. Ты права, - сказал голос и взял за руку Оми, та отбросила подушку на пол и встала с кровати. Вскоре в этой комнате не осталось ни души, она наполнилась уже через несколько минут едким светом и невыносимой духотой, зной, наконец, проник и сюда…


Они молча покинули город. Человек в кафтане шел по выжженной траве довольно энергично, но спустя каждые пять минут, он, как будто что-то вспомнив, останавливался, поворачивался назад и смотрел на примятую траву до тех пор, пока Оми и человек в капюшоне не подходили близко. Каждый раз он встречался взглядом с девочкой, которая смотрела вопросительно, немного удивленно и в то же время, робко. Однако, за весь день этого похода никто не проронил ни слова. И если сначала, когда путники медленно шли по застывшему душному каменному городу, это казалось естественным, то после того, как они выбрались на огромные просторы пригородных полей, молчание повисло угнетающей паузой.
Вскоре начало темнеть. Солнце покраснело и свалилось на бок неба, тут же по полю пробежался жаркий ветерок, устало поднял пыль и скрылся за горизонтом. Тогда то человек в кафтане, наконец, сказал, что нужно сделать привал.
- Идти дальше сегодня бессмысленно. Здесь мы сможем хорошо устроиться, - он указал рукой на небольшой холм, в нескольких метрах от себя. Все трое пошли в ту сторону.


5

Стены застонали, мелко дрожа. Рядом раздался резкий неприятный звук, который со временем лишь усиливался. Наконец, белый яркий свет прорезал темноту, и стало невыносимо больно. Больничная палата засмеялась.
Боль в груди появилась неожиданно и вернула старика из небытия. Все это продолжалось буквально несколько секунд, после чего больной открыл глаза и увидел людей в голубых халатах. Он запомнил лишь изучающий взгляд молодой женщины и снова погрузился в беспамятство.
В следующий раз он очнулся уже в другой палате. Справа на ветру колыхалась занавеска, спереди стоял деревянный комод и ваза с цветами, сверху сиял белоснежный потолок. Но тут же старик услышал какое-то шуршание, с трудом повернул голову направо и увидел маленькую девочку лет восьми. Та пыталась развернуть фантик шоколадной конфеты, и, наконец, совладав с капризной оберткой, двумя пальчиками достала лакомство.  Но тут же увидела старика, который пристально смотрел на нее. Ее это потрясло. Зрачки расширились, конфета упала на пол, а сама она медленно попятилась назад. Старик попытался что-то сказать и протянуть вперед руку, но тут девочка вскрикнула и ринулась из комнаты прочь. Ее слегка приглушенный крик раздался уже спустя несколько секунд.
Все следующие две недели старик безуспешно пытался вспомнить… К нему подходили люди совершенно разных форм и возраста, женщина смотрели с огорченным любопытством, а мужчины трясли его немощную руку, приторно улыбаясь. Как ни бились эти люди, сколько бы слов они не говорили, как бы жалобно не вглядывались в его помутневшие глаза, он их не помнил и, что самое ужасное, вспоминать не хотел.
Анна, выйдя из палаты, направилась к окну, где уже стоял ее сорокалетний муж, вглядывающийся в ухоженный больничный дворик. Она тронула его за плечо, тот повернулся.
- Я не думаю, что тебе стоит так переживать… Он уже достаточно стар, а после такого приступа вполне нормально ничего не помнить.
Анна, прослушав его слова, как, в принципе, делала очень часто, поднесла платок к кончикам губ, а он повернулся обратно к окну, так и не дождавшись хоть какой-то реакции на его слова.
- Ты знаешь, наверное, его нужно увезти отсюда.
- Куда? Зачем? – он развернулся к ней, вытянув лицо, но тут же попытался принять спокойный вид.
- Разумеется, на дачу, - ответила Анна, прикусила краешек белоснежного платка и решительно направилась вглубь коридора, на ходу, не разворачиваясь, добавила, что сделать это нужно немедленно.

Через полтора часа растерянный муж уже поддерживал за правую руку больного старика, усаживая его в машину, а Анна, снова не оставляя в покое платок, наблюдала за процессом. Вскоре все погрузились, и автомобиль тронулся с места. В пути никаких эксцессов не произошло: старик всю дорогу смотрел вперед, прижавшись к окну, а Анна нервно курила и считала столбы. Лишь на мгновенье длинное копье пронзило лобовое стекло и остановилось прямо перед стариком, после чего исчезло, но ни Анна, ни ее муж, занятый управлением автомобиля, этого не заметили. Иногда в салон врывалась неимоверная духота, один раз залетел позолоченный сокол, махая крыльями, а в самом конце пути крышу автомобиля вырвало наружу, и старик увидел ночное небо с ярко светящими звездами. Однако, должного эффекта все эти метаморфозы не принесли, даже старик, который единственный из всей компании, заметил их, остался равнодушен к происходящему.

С таким же непоколебимым равнодушием он встретил и небольшой кирпичный коттедж, бурлящий пруд, ярко-зеленый газон, каменный забор, и видневщуюся вдали длинную цепь туманных гор. Они будто выглядывая из облаков, слали большой привет прибывшим, однако, опять же их никто не слышал, кроме старика. 

Через полчаса все хлопоты были окончены, и старик уже лежал в тени сливового деревца на раскладной софе.
- Сиделка приедет через час, - сказала Анна, убирая телефон.
- Это хорошо, а то мне уже пора возвращаться на работу.
- Работа твоя никуда не убежит… Может быть, остаться до вечера? – Анна посмотрела на реку, прищурив глаза. Солнечные лучи тут же заплясали на ее лице, а зеркальная река затанцевала, обдувая ее свежим ветром. Но она ничего не почувствовала и вернулась в дом. Там заверила мужа, что у нее слишком много дел и стоит уехать после того, как появится сиделка.

Мне бы безумно хотелось, собрав все силы, сконцентрировав свои мысли лишь на одном, каком-то чистом, но ярком, важном деле, месте, событии, взлететь, поджав ноги. Я бы напоследок оттолкнулся сильнее от горячего асфальта, как будто поцеловав его знойную корочку, поднял бы голову и, конечно, закрыл глаза. Потом я бы взлетал с небольшой скоростью, руками ловя улетающий воздух, подставив лицо палящему солнцу и взволнованному ветру... Я бы парил, ни о чем не думая, оставляя наполненную жаром землю. Вокруг я бы чувствовал только свежесть, а легкий, разряженный воздух вдыхал бы с упоением. И только, может быть, на мгновенье меня настигла какая-то чуждая этой свежести мысль, и я бы с неохотой открыл глаза и глянул вниз. Увидел бы испуганное и слегка удивленное лицо женщины... а потом вновь закрыл глаза и продолжил лететь.

Сиделку в тот вечер так и не дождались. Когда багровое небо слегка встряхнулось и с него посыпалась влажная пыль, тишину робкого сада нарушил звук падения — это упал старик.


6


Как только первая ночная туча на краю неба окрасилась в красный предрассветный цвет, Оми открыла глаза. Темнота отступила очень быстро и девочка смогла оглядеться: они лежали на вершине небольшого холма, вокруг колосилось поле, а где-то далеко у горизонта виднелись две башни. Именно туда им и предстоит идти.

Человек в капюшоне спал совсем рядом, Оми долго смотрела на его длинные ресницы, не в силах отвести взгляд. Она не понимала, что так притягивает ее к этому человека с самой первой встречи и с самого первого взгляда. Он был бледен, смотрел тогда стекляными, ничего невыражающими глазами, а она, как будто обожглась и сейчас все еще чувствовала этот тлеющий ожог, пыталась о нем не думать. Но даже в самой глубине своего сознания она и понятия не имела, что привлекает ее в нем не красота, не загадочность, не обаяние, а невозможная и бескрайняя щемящая боль, негодование и страх.

Когда солнце, побледнев, вышло из-за облаков, проснулись все. А. быстро вскочил на ноги, человек в капюшоне же долго всматривался в небо.

- Сегодня мы дойдем до Гоба, - сказал он, даже не обернувшись к своим спутникам, и начал спускаться с холма.

Путь оказался еще тяжелее, чем вчерашний: по дороге не встречались родники, а поле вскоре превратилось в сухую пустыню, где уже нельзя было найти ни ягод, ни даже засохших фруктов. Лишь через несколько часов уставшие путники вновь увидели вдали две каменные башни, которые никак не хотели приближаться. Высоко над их головами вдруг крикнула птица, все трое подняли голову,но та, взмахнув крыльями, быстро улетела прочь. Путники продолжили путь, солнце пекло, земля извивалась и дымилась, а они, забывшись, шли дальше. Постепенно каждый из них почувствовал сначала легкую тревогу, а потом волнение, которое быстро переросло в тоску и каждый в свое время понял: это конец.

Высокие башни стояли друг напротив друга в десяти шагах от путников. Когда же они прошли эти своеобразные ворота, то увидели, что земля покрыта тканью, настолько огромной, что нельзя было даже примерно сказать, где она заканчивалась. Искусно вышитое гигантское покрывало уходило вперед, вправо и влево, исчезая на горизонте. Что за узор или рисунок вышит - было не видно.

Но то, что это и был Гоб, понял каждый. От ткани пахло пионами, их нитями и был выткан портрет.

Оми посмотрела на небо: ей оно вдруг показалось темным и грязным. Она впервые за последние сутки вспомнила о своих родителях, а потому не сдержалась и заплакала: ей казалось, что слезы подхватывает ветер и уносит вверх.

Человек в капюшоне думал в этот момент о себе: он не мог вспомнить ни одной встречи, которая бы его потрясла, обрадовала или разочаровала. Он  водил пальцем правой руки по ладони левой и вспоминал свою жизнь: как он рос, как предал свою семью, как смотрел по ночам на небо.

А. вспоминал запах сена, горячие прикосновения той незнакомки, трескающееся от жары небо, закрывал глаза и ловил руками воздух. Он не помнил боли или несправедливости, лишь те редкие минуты счастья и любви.

Наконец-то подул ветер - наступал вечер.

Когда солнце уходило за небо, птицы, сидящие на вершинах башень, провожали взглядом удаляющиеся фигуры трех спутников. Отсюда, сверху, было видно, что край у этой огромной ткани все же есть: портрет Гоба был закончен и представлял собо весьма живописную картину.

....

Аресты прекратились лишь через неделю. Именем Гоба вскоре объявили амнистию, но из тюрем уже никто больше не вышел. Двоих сбежавших так и не нашли. А третьего, старика, обнаружили через несколько дней на одной из улиц. Он просил каждого, кто проходил рядом, помочь вспомнить его сон. Он рыдал и метался, но потом снова садился на землю и тихо плакал. Никто ему не мог помочь, а сам он лишь смутно понимал, что лишился чего-то жизненно важного.

Утром по улице снова проехали сборщики нитей: было объявлено, что начинается работа над левой бровью Гоба, и займет это при хороших сборах, лишь три месяца. Воздух наполнился ароматами свежих пионов, город же подготовился снова, покорно, подобострастно, прожить еще один день.