Троица. Глава 2

НеПрастые люди

Праст – городишко не большой, не шибко шумный. Ремёсел в Прасте много: гончары, стеклодувы, кузнецы, бондари и ткачи. Но паче прочих ремесленных людишек в Самуровом княжестве уважали прастовских кожемяк да скорняжек. Эх, и выделывали кожу крепкие мужички-скорняки. Не кожа получалась, а чистый бархат. И цвета умели подбирать такие, что модницы и модники всей Гандеи* выкладывали немало монет за меры прастовской кожи и замши.

Путь троицы так и так пролегал через Праст, но Иван подозревал, что его старшая сестра неспроста решила позамешкаться в ремесленном городишке, - уж больно поистёрлись её верные сапоги. Вот только не было у них денег ни на сапоги, ни на лапотки, ни на кусок хлебушка. А есть хотелось так, что в трёх животах будто КИКИМОРА НА СНОСЯХ бурчала. Сестра, братец и кот стояли на пороге постоялого двора и вдыхали дурманящие аппетитные запахи, доносящиеся с кухни. Иван тяжко вздохнул, и, словно в ответ на его страдания, в животе Сима зашкворчало так сильно, что приблудная шелудивая шавка, что жалась у двери, заверещала в диком испуге и спряталась под телегу заезжих купцов.

- Чего это она? Мы ж собак не едим, - удивлённо пробормотала Алёна. На что Ваня тут же язвительно добавил:

- А ты слазь за ней под телегу и приложи ухом к своему брюху. Я такой вой оттуда слышу, будто бы у тебя там ни одна собака, а цельная стая.

Алёна приготовилась дать братцу подзатыльник, но тут между ними внезапно встрял Сим. Вообще-то кот крайне редко позволял себе такие вольности, как выступать примиряющей стороной между Алёной и Иваном. Напротив, он очень даже любил такие моменты, когда родные ссорились, а тем более дрались. Это ж какая возможность под шумок добавить пару-тройку царапин на Алёнину физиономию. Ну-у, конечно иногда чисто случайно и безо всякого злого умысла Сим, промахнувшись, в запале драки мог и Ивану по носу заехать. Но сейчас драться было нельзя. Во-первых, на голодный желудок безобразничать неинтересно, а, во-вторых, кругом люди. Не у всех же нервы настолько крепкие, чтобы выдержать вид изодранных вкривь и вкось детей. Вона баба с вёдрами от колодца идёт. Попробуй-ка при ней драку затей. Она разбирать не будет, кто прав, кто виноват. Так коромыслом по загривкам настучит, что голубые птички потом вокруг глаз седмицу мелькать будут. И, в-третьих, Сим учуял что-то важное.

- Так! Ага! В том доме, ты уверен? – Ваня внимательно смотрел, как Сим исподтишка выделывает свои загадочные пассы. – Алён, слышь, чё он говорит-то. Вон в той стороне кто-то шибко больной есть. Нам бы посмо…

- Тихо! – Алёна прикрыла рот Ивана своей грязной ладошкой. И притянула брата к телеге. Все трое шмыгнули туда же, куда только что залезла собачонка. По узкой дощатой мостовой неспешно двигались две высоченные тощие фигуры в серых балахонах, подпоясанных пеньковой бечевой. Глубокие капюшоны полностью скрывали лица этих двоих. Кисти рук были запрятаны в рукава. На груди у каждого на грубой железной цепочке висел одинаковой амулет, - круг, величиной с золотую монету. Внутри круга был треугольник, нацеленный вершиной вверх. А  внутри треугольника матово поблёскивал жёлтый камень с вертикальным змеиным зрачком. Роста эти двое были абсолютно одинакового, и поэтому амулеты, мерно покачивающиеся в такт их шагам, казались жутким живыми глазами огромной змеи.   Немногие прохожие, завидев их, тут же спешили либо свернуть на другую улицу, либо заскакивали в распахнутые двери постоялых дворов и мастерских. Мостовая опустела вмиг. Даже шустрые вездесущие воробьи куда-то запропастились. Лишь одинокая пегая курочка, невесть откуда взявшаяся на пути серых ряс, беззаботно выклёвывала из щелей скудную еду.
Когда странная мрачноватая пара скрылась за поворотом, люди не сразу стали выглядывать из своих укрытий. Пепельников* княжьи подданные боялись не меньше, чем колдунов и ведьм. А, может, и больше.

- Уф, пронесло! – облегчённо вымолвил Иван.

- С-с-серые мрази, ху-ж-же крыс-с-с! Н-Н-НЕНАВИЖУ! – Алёну трясло от злости. Даже язык её, - и тот трясло от ненависти к двум случайным прохожим в серых рясах.

- О-хо-хо, сестрица, нас же могут услышать, - запричитал Иванушка. – Ну, когда же ты наконец-то поумнеешь?

- НИ-КО-ГДА! – просигналил Сим Ивану.

- Я вот тебе сейчас покажу «никогда», - показала она кулак спрятавшемуся за спину Ивана коту.

Однако чувство голода пересилило чувство мести, и девушка решительным шагом направилась в сторону, указанную котом.

***

Алёна зашла в незапертую избу, из сеней прошла в горницу. Оглянулась. В доме чувствовался достаток. На тёмных бревенчатых стенах висели богатые медвежьи и волчьи шкуры. Клыкастые морды и когтистые лапы убиенных лесных жителей сурово раскинулись во все стороны света. На притолке над входной дверью уютно уселось белое чучело птицы-филина. В Алёниных родных местах филины и совы всегда считались священными птицами, а уж белые и подавно. Но больно далеко они сейчас находились от дома, чтобы можно было судить о хозяевах по своим обычаям. В другой раз девушка постаралась бы и через порог не переступать там, где человек так безжалостно выставлял на обозрение чёрные творения рук своих. Ладно бы волки и медведи, - отец Алёны и Ивана сам был знатным охотником и не раз в одиночку выходил на хозяина леса. Но так ведь то – медведь. Мудрая сова или священный филин  - безобидные создания. Они не чета грозному властелину Самуровых лесов, опаснее которого разве что только дети Рысьего племени будут.

Иван и Алёна до хрипоты могли спорить о существовании Рысьего племени. Иван утверждал, что нет на земле того, кого никто никогда не видел. Алёна же пыталась переубедить его в обратном. Мол, вон Сим про страшных пустынных змеюк рассказывает, а видеть-то их тоже никто не видел. По крайней мере, из ныне живущих. На что Иван резонно замечал, что от пустынных змееголовов хотя бы кости остались. Алёна же не сдавалась и не менее авторитетно отвечала: «Кости у смертных тварей бывают, а Рысичи бессмертны!»
Сим в этих спорах не участвовал, но слушать Алёнины байки про Рысье племя любил.
Размышления Алёны были прерваны тонким протяжным стоном. Девушка вздрогнула, скинула заплечный мешок у печи и прошла в левый закут, отгороженный от горницы нарядной домотканиной с вышитыми весёлыми петухами по низу.

Картина, представшая перед её взором, была ужасающа. На низком топчанчике, устеленным роскошным куньим укрывалом, лежал бесформенный куль, замотанный в многочисленные тряпки. И по всему видать, - куль этот умирал. Около несчастного дитяти на коленях стояли двое: огромный мужичина с лихим рыжим чубом и крупными конопушками на видневшейся из свободного ворота рубахи крепкой шее и хрупкая тонкокостная женщина с красивым надломленным лицом и растрёпанной косой. Мать и отец не видели незваную гостью. Их взоры были прикованы к лицу самого дорогого для них на всём белом свете существа. Существо слабо шевельнулось на своей жаркой постели и  опять издало тонкий жалобный скулёж. Сердце Алёны не выдержало, и она громким приказным тоном велела:

- Шли бы вы оба отсюдова. Чуть мальца не сгубили, - и чуть тише добавила, - ёлкин пень вам в зад.   

Когда Алёна вошла в дом, Иван приказал Симу спрятаться в овине, а сам отправился к колодцу. Напившись холоднющей водицы и наполнив на всякий случай фляги, мальчик присел передохнуть в тенёчке раскидистой черёмухи, росшей у колодца. За несколько минут сидения под сладко пахнущими ветками он уже знал всё что надо.               
В доме Арефы-кожемяки третью седмицу жила беда. Оленёк – единственный сын Арефы и жены его Малены кончался в этот миг в страшных муках. Только эту новость и обсуждали сейчас кумушки у колодца:

- Эхма, бабоньки, - горестно вздыхала рыжая дебелая бабища в ярко-красном охабне с воротом, отороченном белкой, изрядно потрёпанной молью.– И за что этакая напасть на Арефов род? Ведь Малена-то, посчитай, четверых деточек друг за дружкою схоронила. И до года не доживали, кровинушки.

В ответ на её причитания чернобровая молодица, увешанная мелкожемчужными бусами в несколько рядов, и в платке, повязанном широченными концами надо лбом, громким шёпотом сообщала товаркам:

- Уж больно светел у них мальчонка-то получился. Знамо дело, что такие детки надолго туточки не остаются. Самуру Вседержителю нужны шибче, чем родным отцу с матерью.
На эту народную мудрость ни у одной женщины не нашлось возражения. Все они лишь в такт дружно закивали головами.

Иван возвращался к избе Арефы и на чём свет держится проклинал глупых баб. Если слушать эти бредни, то получается, будто страдающего мальчишку надо тут же на погребальный костёр тащить и белую лодью ему стругать*. И про Вседержителя эти нарумяненные и насурмлённые гусыни ничего не понимают. Он не нуждается в таких, как Оленёк. Будто бы делать Самуру нечего, как всячески морить хороших мальчишек. У него есть дела и поважнее. Ивану про эти дела кое-что было известно. По крайней мере, про одно важное дело, - точно.

Дело Первое
(первый сон Ивана).

Огромный белый зал освещался множеством светильников, развешанных на стенах. Было прохладно, чувствовался лёгкий сквозняк. В абсолютной тишине вдруг раздалось смачное раскатистое «а-а-апчхи!», и чей-то тихий голос пробормотал что-то похожее на «буттьтездрвы». Эхо, в испуге заметавшееся под высокими сводами, наконец-то успокоилось и снова задремало.

Через несколько минут глаза Ивана привыкли к необычному освещению, и тут он заметил в самом конце зала некое шевеление. Ваня решил подойти поближе. Он несколько раз оглянулся на спасительный дверной проём, который маячил где-то вдалеке за его спиной. Прирождённая осторожность стучалась в каждую клеточку Ваниной трепещущей души и истошно вопила: «Драпай, парень, сматывайся, давай дёру, уноси ноги, навостри лыжи» и что-то там ещё. Но не менее прирождённое любопытство нашёптывало на левое ушко: «Подкрадись на цыпочках и подгляди одним глазком, чего это там творится и кто это там так здорово чихает». А ещё была фамильная гордость. Никогда Иван сын Ерёмы из рода Коростелева не испугается того, чего и девица не забоится. Здесь надо дать некоторое пояснение, что под «девицей» Иван подразумевал Алёну, тем самым совершая некоторую тактическую оплошность. Тем не менее, мальчик нашёл в себе силы после недолгих раздумий двинуться в ту сторону, которая его так заинтересовала.

Осторожно приблизившись, он присел на корточки в одну из стенных ниш и начал наблюдать за хозяевами странного зала. За большим столом сидели двое. Учитель и Ученик. Почему это именно так, Иван не знал. Он лишь принял их за того, кто Учит, и того, кто Учится. Двое сидели молча, склонившись над массивным раскрытым фолиантом. Мальчик до этого момента никогда не видел книг. Но тут он был уверен, что перед ним именно книга. В княжестве все записи велись на пергаментных свитках или деревянных дощечках, натёртых воском. Иван разумел буквицу и численницу, но писать и считать ему приходилось лишь три раза на навощённой доске при помощи заострённой палочки. А про то, что на свете существуют книги, Иван знал лишь из рассказов своего Учителя. Старый Дрок так и не доучил своего единственного ученика. Несчастный был обвинён в Тайных Сборах и попал к Пепельникам. А ведь известное дело, что попавшие к Серым Братьям, исчезают бесследно. Было это четыре лета назад, и уже тогда в Иване напрочь засела неодолимая тяга к учению. Он хотел  знать всё. Как устроен весь мир, чем питается засадник болотный, почему Алёна не смогла вылечить маму, когда отец наконец-то вернётся из своих бесконечных торговых походов. Мальчик стремился к заветным знаниям, как головастик, у которого вчера прорезались лапки, стремится в водоём поглубже, как бабочка, перелетающая с цветка на цветок в поиске нектара стремится найти такой бутон, который даст ей вкуснейший напиток на всём белом свете. Когда Иван так стремился к знаниям, он забыл об одном: бабочка, летящая на пламя, обжигает свои прекрасные крылышки и падает с небес на землю. Для него тот роковой случай на Киким-болоте как раз и стал тем самым… пламенным.

Иван сидел в неудобной позе, ноги его затекли, спина от холодного мрамора окоченела, но он и не думал хоть как-то улучшить своё положение. Он совершенно перестал бояться этих двоих, и понял, что они его не видят, или не хотят видеть. Просто он слушал их голоса, впитывал в себя новизну ощущений, вбирал всё услышанное и увиденное до последней капли. На каком языке общались Учитель и Ученик, Иван не знал, да ему и неважно это было. Самым важным, самым главным было то, что Иван получал Знание. Теперь он знал, что этот простуженный, хлюпающий носом старик в просторных белых одеждах и мерлушковых онучах на босу ногу пишет Книгу. А его хмурый, темнокожий, в чёрном плотном одеянии Ученик помогает ему писать. Хотя слово «писать» тут звучит как-то неверно. Правильно будет сказать, что они плетут Книгу. Каждая страничка тут соткана, сплетена, собрана, сделана из великого множества волосков. Один волосок – одна Жизнь, одна Судьба, одна Доля или Бездолье. Вот так вот. Иван не знал, сколько времени он просидел, но вдруг что-то случилось. Белый старик взял из протянутых ладоней своего тёмного ученика несколько волосков и принялся их рассматривать. Это было три волоса. Длинный русый, похоже, из девичьей косы, потемнее с рыжинкой, завивающийся непослушным колечком, в точности такой, как у самого Ивана, и опаловый жёсткий звериный, будто выпавший с чьего-то пушистого брюха. Иван потянулся вперёд повнимательнее посмотреть, что же будет делать старик. Потянулся и… проснулся. Теперь он точно знал, что у Самура Вседержителя есть одно очень важное Дело – он пишет Книгу. Вернее, плетёт, или вяжет, ну, в общем, что-то в этом роде.

***
               
   Арефа с Маленой сразу поняли, кто перед ними. В редкие моменты обострения ощущения жизни и смерти к человеку приходит знание. Когда человек одержим одной мыслью и каким-то своим тайным звериным чутьём ощущает приближение перелома, он отключает такие ненужные чувства, как страх, любопытство, ненависть, радость или любовь. Человек перестаёт быть человеком. Он становится чем-то другим. Арефа и Малена сговорились между собой взойти на погребальный костёр сына вместе, держась за руки. Их сын умирал, и вместе с ним умирали они. Алёна пришла в этот дом спасть не одну жизнь, а три. Она знала о сговоре между мужем и женой. Её это и злило, и восхищало. Девушка в жизни пережила много бед и потерь, но никогда до сегодняшнего дня не задумывалась над возможностью уйти из жизни добровольно. Бесстрашный боец и изрядная баламутка, Алёна без малейшего сомнения встала бы на защиту своих близких – Ивана и кота. Да-да, за кота она любому бы кадык вырвала голыми руками. Кот был ей дорог. И с каждым днём его дороговизна возрастала и возрастала. И если кому-то в этом мире и суждено было разделаться с Симом, так это могла быть только сама Алёна. Но чтобы вот так запросто решить уйти к Самуру. Не ждать, когда Он призовёт, а самому, без Его помощи. Это было какое-то новое ощущение, необычное, пугающее и … будоражащее. Будто ей предстояло нырнуть в прорубь. Мысли мелькали в её голове с бешеной скоростью. Но Алёна не дала себе поблажки. Она встала перед этими людьми и начала поочерёдно тыкать в них своим грязным указательным пальцем, приговаривая:

- Ты пойдёшь по соседкам и соберёшь двенадцать ведёр парного молока да кликни своих товарок в помощь натаскать двенадцать* ведёр колодезной воды, - тут Алёнин палец с хозяйки был переведён на хозяина. - Ты принесёшь из красильни три чана, разожжёшь во дворе костёр и в одном чане вскипятишь воду. Тоже ровно двенадцать ведёр, да чтобы кипела-бурлила. И в дом до закатных битов ни одна тля проникнуть не должна…

Сказала, сверкнула синими глазищами, развернула хозяев к двери и дала им в спины хорошего тычка.

Очень быстро все приказания девушки были исполнены. Посреди горницы стояли три чана: с парным молоком, с крутым кипятком и с колодезной воды, от которой, как от горячей шёл пар. Ещё Алёна, перед тем как припереть дверь, велела Малене принести четыре курячьих яйца. Когда всё было готово, она оглядела избу, подошла к двери и, привстав на цыпочки, легко сняла чучело филина. Отдала птицу мявшемуся у порога обескураженному Арефе и сказала:

- Знаешь, кожемяка, я твоего мальца сейчас из нави* тащить буду. Вытащу али нет, - как Самуру будет угодно. А ты мне должён одно пообещать…

- Ох, ведуньюшка, так ведь я ж…

- Не перебивай, - от строго взгляда девушки рот кожемяки захлопнулся сам собой, - пообещай мне это… эту… вот его, - она указала на филина, - мне отдать. Обещаешь?
Арефа не нашёл слов. Он лишь молча кивнул своей огненной головой.

Для ведовства всё было готово. Не готова лишь пока была сама ведунья. Алёна постояла в нерешительности мгновенье, затем что-то неслышно прошептала и в один миг скинула всю свою одежду. Туго заплетенную длиннющую косу обычная девушка расплетала бы ой как долго, Алёне же достаточно было провести ладонями по всей длине косы, как та тут же распелась сама собой. Волна русых волос хлынула по обнажённой девичьей спине и, прикрывая молочной белизны ягодицы, бёдра и голени, успокоилась у щиколоток. На дворе только что был светлый весенний денёк, как вдруг слюдяные оконца избы затянуло чёрной пеленой, и в горнице стало темно как в погребе. Даже запах в доме изменился. Силы нави не привыкли уступать, пусть даже и могучей ведунье. Сейчас Алёну пока только предупреждали, чтобы она одумалась и не вступала в неравную борьбу. Однако плохо же знали на том свете характер Алёны дочери Елани из рода Свиристелева.

Пока велись спешные приготовления и хлопоты во дворе Арефы и Малены, Иванушка узнал ещё кое-что. Соседский мальчишка, живущий через улицу, приятель умирающего мальца, рассказал Ивану, что болезнь на Арефова сына наслал чёрный чародей. Иван сперва засомневался, но мальчишка показал ему неоспоримое доказательство своей правоты. Страшным шепелявым шепотом Серок, этот девятилетний любитель тайн, на ухо поведал Ивану историю о Проклятом колдуне и Несчастном сыне кожемяки.

История о Проклятом колдуне и Несчастном сыне кожемяки,
рассказанная Иванушке Серком под большим секретом
(при этом мальчишка так старался, что заплевал Ивану
правое ухо, полшеи и ворот рубахи).

Ровно три седмицы назад в Прасте случился небольшой переполох. Через Южные ворота в город въехал необычного вида странник. Верхом он был на маленькой дикарской волосатой лошадке, неказистой, но выносливой и непривередливой. Несмотря на установившуюся тёплую погоду, странник с головы до ног был укутан в толстый шерстяной плащ. На голове у него было нелепое сооружение, напоминающее бабий кокошник вперемешку с воинским шлемом. При ближайшем рассмотрении это оказалось шапкой из войлока, видимо, когда-то бывшего белым, а теперь из-за дождей и дорожной пыли ставшего коричнево-серым. Обут чужеземец тоже был невесть как: на босу ногу чудные башмаки с высокими каблуками, оставлявшие пятки открытыми, а носы, напротив, закрыты, сильно удлиненны и загнуты вверх. И ведь не лошадь и одежда были самыми примечательными в облике чужака, а его кожа. Она была черна и блестяща, как печная сажа. Сказать, что приезжий был молод или стар, Серок не мог, потому что из-за необычного цвета лицо чужака не поддавалось никакой классификации. Стражники, исправно нёсшие в тот момент дозор на Южных воротах, мягко говоря, обалдели. Но, несмотря на то что удивлению их не было границ, мозгов-то у мужиков хватило, чтобы отправить посыльного за пепельниками. Те прибыли так быстро, как только позволяла их чинная неторопливая походка. Один из двоих прибывших разговаривал с чужаком на незнакомом языке, причём не на том, на котором говорил сам странник. Сначала пепельник, как и полагается, заговорил с ним на самурейском, потом на гандейском, потом на сахамарском, и лишь в последнюю очередь на том, который знал сам чужестранец. Сметливый стражник подметил, что чужак с трудом подбирает нужные слова, да и пепельнику разговор давался нелегко. Странное дело, но чужак каким-то чудом смог уговорить подозрительных пепельников пропустить его  в Праст. Может быть его выручила светившаяся в глазах рабская покорность и полная отрешённость от происходившего, так не свойственная жителям Самурового княжества. Может быть, спасло то, что при нём не оказалось и щепотки целебень-травы. Может быть, на пепельников каким-то образом подействовал вид охранной подорожной с княжеской печатью. Кто знает? Одно стражникам было известно наверняка, - чёрный пришелец не заплатил Серым Братьям ни монеты. И не потому, что у него не было денег, напротив, в увесистом поясном кошеле после уплаты въездной пошлины ещё прилично серебра оставалось. А потому, что пепельники никогда ни у кого ничего не брали. И рук их, постоянно глубоко засунутых в широкие рукава ряс, тоже никто и никогда, кроме самих пепельников, не видал. Не о пепельниках, однако, сейчас идёт речь, а о чёрном колдуне. В Прасте чужеземец провёл одну и половину седмицы, и всё это время он просидел на самой высокой смотровой башне. Не слезал оттуда ни за едой, ни за питьём, ни за какой другой нуждой. Раскорячил на смотровой площадке какие-то чудные палки и не отходил от них ни днём, ни ночью. По светлому времени смотрел на солнце, по тёмному - на луну и звёзды. Иногда отваливался от своих палок и чего-то карябал в пергаментных свитках. Когда чужеземец слез с площадки, ему, ослабевшему от голода и бессонницы, пришлось держаться на опору башни. Но на измождённом и уже даже не чёрном, а сером от лишений лице блуждала беззаботная белозубая улыбка. Что бы он там ни рассматривал на небе, он увидел то, что хотел. Вокруг чужака собралась толпа галдящих ребятишек, среди которых были и Оленёк с Серком. Счастливый чужеземец поманил к себе ребятишек и самых смелых, не побоявшихся подойти к страшному незнакомцу, ждало чудо. На чёрной ладони пришельца лежали яркие разноцветные камушки. Один камушек незнакомец положил себе в рот и удовлетворённо захрустел, показывая, что камушек очень вкусный. Ребятня моментально разобрала заморское угощение, детишки начали пробовать дивные камушки, и поняли, что ничего вкуснее за свою недолгую жизнь они ещё не пробовали. Ели угощение все, кто в тот момент находился на площади, а занедужил один Оленёк. На следующий день мальчик по утру не смог подняться с постели, весь горел и метался по постели. Через пару дней всё его тело покрылось гноящимися ранами. Он то и дело впадал в забытьё, а в те редкие моменты, когда приходил в себя, так кричал от жгучей боли, что соседи в ужасе закрывали ставни на окнах и затыкали печные отверстия. Но крики умирающего ребёнка всё равно были слышны далеко в округе. В последние три дня силы покинули его полностью. Громкие крики перешли в еле слышные стоны. В тот день, когда небывалый недуг пришёл в дом Арефы и Малены, туда же наведались и пепельники. Внимательно осмотрели больного ребёнка, не боясь заразиться, и предупредили родителей, чтобы те ни в коем случае не обращались к ведунам и знахарям. Оставили в доме свои серые доски и честно сказали: «Готовьте ему лодью». Городской голова сперва было навострился людей послать вдогонку чёрному звездочёту, но остальные детишки были живы-здоровы, и власть суетиться перестала. А зря…

***
   
  Крепкий дубовый стол – украшение горницы. Столешница, выскобленная добела, - длань божья. Сюда-то Алёна и выгрузила свои заветные мешочки. Из первого – самого увесистого отсыпала на ладонь полпригоршни травы, из второго, поменьше, досыпала на ладонь три щепотки и, наконец, из самого маленького и самого ценного, кучечку величиной со свой мизинчиковый ноготь. Плавно, осторожно, боясь чихнуть или пукнуть, Алёнушка подплыла к чану с кипятком и сыпанула в него треть смеси со своей ладони, потом треть ушла в колодезную воду, а вот у чана с молоком девушка задержалась подольше. Тщательно стряхнула с левой ладони в молоко остатки целебень-травы, развернула обе ладони в сторону стола, где аккуратной стопкой лежала её одёжка и стояли полуразваленные сапожки. Из левого сапога вдруг не спеша выполз нож, развернулся рукоятью в сторону развернутых ладоней, сбалансировал в воздухе и плавно подплыл к хозяйке. Алёна привычно ухватила левой рукой костяную рукоятку, занесла над своим правым предплечьем и полоснула по руке. Из глубоко пореза тут же обильно заструилась кровь. Двенадцать крупных тёмно-вишнёвых капель упали в чан с молоком. Лишь последняя капля коснулась молочной поверхности, как мир перевернулся  с ног на голову. В доме завыло, завизжало и зарычало страшными навьими голосами. Белая поверхность закипела иссиня-чёрной зловонной жижей. Из неё полезли лапы и морды невиданных чудовищ. Весь этот рычащий и визжащий комок проклятой чешуйчатой, мохнатой и бескостной плоти рвался к ведунье с единственной целью – утащить к себе, в свой потусторонний навий мир. Чтобы рвать, кромсать, уничтожить всю до последнего кусочка. Чтобы забрать себе её светлую солнечную душу. Девушка сначала в испуге отшатнулась от страшного видения, но тут с топчана раздался еле слышный в страшном рёве жалобный стон, и она очнулась. Медлить было нельзя. Оленёк испускал дух. Алёнушка решительно развернулась лицом к рвущимся в её сторону исчадиям и вскинула руки к небу. Она зашлась в громком надсадном крике, идущим не из горла, а из самого нутра. И словно в ответ на её вызов твари полезли из чана. Вот уже несколько капель упало на пол избы, и на месте их падения образовались чёрный дымящиеся дыры – толстенные кедровые доски прошило насквозь, как вышивальщица, не задумываясь, протыкает иглой ткань вышивного полотна. Этого Алёна стерпеть уже не могла. Она вытянула руки в сторону чана с тварями. Лицо девушки исказилось в страшной оскаленной гримасе, каждый волос на её голове стал жить своей собственной жизнью. Они объединялись в тонкие пряди, на конце которых вырастали шипящие змеиные головки, змейки обвивались вокруг навьих прислужников и сдавливали их убийственными удавками. Женский волос очень прочен, а уж укреплённый наговором и отваром из целебень-травы становится непобедимым оружием. Когда последняя придушенная тварь убралась на свою тёмную сторону, молоко вновь приобрело обычный белый цвет. Алёна встряхнула головой, успокоила расходившиеся волосы, подошла к топчану и стала разворачивать замотанного в тряпицы мальчишку. На его теле не было живого места от язв и гноящихся ран. Совершенно непонятно было, за что в этом истерзанным хворобой теле держалась жизнь. Когда последняя обвязка, пропитанная облепиховым маслом, топлёным гусиным жиром и ещё какой-то гадостью, была снята с тела мальчика, Алёна взяла мальчика на руки и пробормотала:

- Хворый-хворый, а весу в нём, поди, десять баров.

На самом деле Оленёк шибко исхудал за время болезни, и рёбра его так и выпирали из-под изъеденной язвами кожи. Но борьба с навьей бандой измотала девушку так, что ей сейчас и Сим показался бы размером со слона. Очень боясь упасть, она добрела со своей драгоценной ношей до молочного чана и опустила туда мальчика. Она полностью погрузила его в молоко, оставив на поверхности лишь светловолосую голову. Странные чувства возникли в её душе, когда вдруг ей подумалось, что лицо и шею мальчика болезнь не коснулась. Глаза у него были полуоткрыты, но ничего не видели, - он был в забытьи. И Алёна видела, что сын кожемяки невероятно красив. Красив не так, как бывают красивы сытые, здоровые и обихоженные дети богатых родителей, и не так, как бывают красивы босоногие, загорелые и свободные детишки землепашцев и работных людей. Он был красив внутри. Он был красив так же, как был красив её Ванюша до того проклятого дня. Эх-ма, не время сейчас в горькие воспоминание уходить. Надо чужого мальца до конца спасать. Половина дела ею уже была сделана. Алёна пошептала над молоком, оно взволновалось, но почти тут же успокоилось. На лицо мальчика вернулся лёгкий румянец, цвет губ из сине-жёлтых стал розовым, а дыхание из частого и прерывистого превратилось в спокойное и ровное. Пришла пора переложить его в чан с горячей водой. Алёна голым локотком попробовала горячую воду и убедилась, что та остыла уже достаточно, чтобы не обжечься. Она перенесла мальчика в этот чан. Оленёк всё ещё был без сознания, но язв на его теле стало гораздо меньше, а раны затянулись плотной кожистой корочкой. Алёна пошла посолонь вокруг чана и стала читать один из тех наговоров, которым её обучила покойная тётка:

-

Двенадцать кругов с наговором явно помогли: Оленёк приподнял голову, удивлённо заозирался вокруг и… чихнул. Пришло время переносить его в последний чан. Хвала Вседержителю, что Алёне не пришлось тащить его на руках. В колодезную воду Оленёк залез сам. И оттуда уже вылез совершенно здоровым человеком.

***

Всё это время Сим просидел в овине. В ночь перед приходом троицы в Праст хозяйская корова отелилась. Большеголовый телёнок нетвёрдо стоял на ножках, то и дело припадая к материнскому вымени. Сообразительный кот долго внимательно присматривался к действиям телёнка и, наконец-то, решился. Если бы не дикий голод, от которого не только кружилась голова, но и слёзы наворачивались на глаза, Сим не рискнул бы подойти к корове. Дома Алёна и Иван корову не держали, - молоко им доставалось путём натурального обмена с сердобольными соседями, поэтому Сим, три года проживший в деревне, имел весьма смутное представление о том, откуда берётся молоко. И вот случай помог. Телёнок в очередной раз отвалился от материнского вымени, и следом за ним бочком-бочком Сим подкрался к бурёнке. Привстав на задние лапы, мягкими передними кот обхватил сосок коровьего вымени и тихонечко потянул вниз. Молочко тонкой тёплой струйкой потекло на солому овина. Эх, драгоценная жидкость пропадала! Сим огляделся в тёмном овине. Темнота, как известно, - друг молодых котов. Кот узрел прислонённый в углу кусок старой полуистлевший рогожки и немедля подтащил его к корове. Теперь всё молочко попадало на рогожку. А уж слизывать его с плотной поверхности коту не составило никакого труда. К моменту полного выздоровления Арефова сыночка Сим был абсолютно счастлив.

Молока в кошачий желудок влилось на пару литров больше, чем помещалось туда любой другой жидкости, тёплый телёнок лежал около своей усталой мамаши, флегматично пережёвывавшей прелое сено, а усато-хвостатый бродяга лежал тут же, привалившись сытым брюхом к пегому бочку телёнка. Любой нормальный кот в такой ситуации давно бы удрых, но только не Сим. В отличие от обычных домашних кошек симосиды спали не по 16-18 часов в сутки, а три-четыре. Да и те несколько часов сном и назвать-то нельзя было, потому что один глаз у Сима во время дрёмы всегда был приоткрыт, то есть соблюдал бдительность. Тесная духовная связь с Иваном и, как это ни странно, с Алёной позволяло Симу всегда точно определять, что сейчас делают брат и сестра и в каком они настроении. Об Иванушке Сим не беспокоился. Отзывчивая соседская кумушка, та, что в жемчугах к колодцу ходила, приютили на время Арефу и Малену, а с ними и Ивана. Так что мальчик сейчас был сыт и спокойно подрёмывал, сидя на низенькой приседке у соседской печки. Сестрице же пока было не до отдыха. Она сидела на корточках в углу Арефовой избы и катала по полу куриное яйцо. Это было последнее. Три предыдущих яйца были уже накатаны и разбиты в старую плошку. Вместо яичных желтков в плошке плавало три чёрных дымящихся глаза, - это порча вышла наружу. А вот последнее четвёртое яйцо оказалось чистым.

- Уф, - Алёна устало отвалилась от угла и глянула в сторону спасённого мальчика.
Оленёк до сих пор не пришёл в себя. Из последнего чана он вылез самостоятельно и перебрался на лавку. Голый и мокрый Оленёк потерянно сидел на лавке, обсыхал и думал о том, что мёртвым быть не так уж и плохо. В своём доме его оставили, от ужасной боли и страшных язв избавили, правда, мама у него теперь другая. Неизвестно, добрая или не очень, но уж красивая, - это точно. Следующие слова незнакомой тёти слегка разочаровали мальчика:

- Чего расселся, конопатый! Живо оделся да за папашей своим бестолковым сбегал. Ага, ещё мамке там скажи, чтобы еды побольше сготовила. Жрать хочец-ца, мочи не-е-е-хр-р.
Не договорив, Алёна сползла по стенке избы и, свернувшись калачиком, сладко засопела.

***

До закатных битов оставалось совсем ничего. На город медленно надвигалась сумеречная полутьма. Жители зажигали лучины. Мужчины отдыхали после тяжёлого рабочего дня, хозяйки собирали ужин. Этим вечером в каждом прастовском доме говорили лишь об одном, - о чудесном спасении сына Арефы-кожемяки.

В доме самого Арефы был праздник. Весь стол был уставлен блюдами и кувшинами. В центре на самом большом деревянном блюде возлежал жареный гусь, начинённый яблоками и пшеном. На блюдах поменьше были разложены грибочки солёные, рыбка копчёная, мясцо подвяленное да мясцо усоленное, пирожки с начинками разнообразными, репа пареная и в меду варенная. В кувшинах были узвары*. Иван как раз сейчас надулся своим любимым, -клюквенным, и усердно грыз гусиное крылышко. Алёна в одной руке держала румяный пирожок, в другой руке ложку со своим любимым кушаньем – пареной репкой. Хозяева сидели напротив своих гостей и молчали. Малена, подперев щёки руками, любовалась на то, с каким аппетитом чужие дети уплетают её стряпню. Арефа же прикидывал, во что обойдётся ему спасение сына. И, видимо, думал так усердно, что мысли его из головы разве что через уши наружу не пёрли. Алёна исподлобья глянула на кожемяку и пробурчала сквозь зубы:

- Не боись, хозяин. Много с тебя не запрошу. Видишь, - она демонстративно выставила из-под стола ногу в потрёпанном сапоге, - сапожки зело поизносились. Вот новая пара с тебя и буде. И пару краюх хлебушка нам в дорогу снарядишь. На рассвете уходим.

- Ой-ёй, гости дорогие, - огорчённо всплеснула руками Малена, - остались бы погостевать у нас. Ишь, какие худые да оборванные. Я ужо вас подкормлю, одёжкой снаряжу. Что скажешь, хозяин?

Арефа поскрёб в затылке своей лопатообразной пятернёй и утвердительно кивнул.

- Нам нельзя надолго туточки оставаться, - отхлёбывая из глиняной кружки, простодушно сказал Иванушка. За это под столом получил тычок от Алёны, поперхнулся и закашлялся. Сестрица от всей души треснула пару раз братца кулаком по спине. От её не в меру участливого похлопывания из глаз паренька ручьём хлынули слёзы.

Сима в доме не было. Парное молоко в неограниченных количествах на организм кота оказало весьма странное влияние. Сим сидел в известной позе в раскидистых огородных лопухах и страдал. Ну почему, почему за своё недавнее счастье ему приходится так жестоко расплачиваться? И даже Ивана рядом с ним нет, чтобы хоть было кому поплакаться на нелёгкую кошачью долю.

Когда дверь избы приоткрылась и на пороге появился странный зверь, похожий на кота, хозяева не шутку всполошились. Алёна, кивнула в сторону Сима и сказала:

- Это наш котейка. Видать в вашем огороде шпал, вон лопух-то к жадниче прилип, - тут она прожевала пирожок, сглотнула и добавила, - голодный небось.
Малена вскочила с лавки и засуетилась с мисками:

- Щас молочка ему парного налью…
От слов хозяйки кот упал на пол, согнулся пополам, тоненько завыл, потом вскочил на четыре лапы и опрометью кинулся вон из избы.

- Вань, чего это с ним? – сыто отвалившись от стола, спросила Алёна.

- Видать, птица эта ободранная его напугала.

Филин продолжал сидеть на старом месте, хитро щурил на Алёну свои круглые жёлтые глазищи и явно на что-то намекал.

КИКИМОРА НА СНОСЯХ

Лето того года, когда отец Алёны и Ивана привёз диковинного кота из своего торгового похода, выдалось очень жарким. Свою родовую землю Ерёма Коростель как обычно сдал соседу под посадку репы, гороха и чего-то там ещё, а сам по ранней весне ушёл караванить на юркой остроносой лодье под косым правилом. Детям его на прожитьё должна была достаться десятая доля урожая. Да беда тогда всё Самурово княжество подстерегла, - не случилось урожая в тот год. Засуха дотла спалила все посевы. И решились братец Иванушка и сестрица Алёнушка, которую из-за неурожая тётка из храма на время отправила домой, запасать на зиму всё, что могло быть съедобным и полусъедобным. В полутора днях пути от их родной деревни раскинулось обширное болото. Если где и добывать еду, то там. Крепко подумали братец и сестрица, прежде чем идти на Киким-болото, потому как в народе о нём ходила нехорошая молва. Болото началось с чахлых кривулишных берёзок, щедро увешенных чагой. Алёна с Иваном аккуратно срезали самые маленькие чажки, ещё мягкие, пряно пахнущие, напитанные солнечным теплом и лесным духом. Высушенные и измельчённые они давали полезную заварку, которая в отличие от заварки из целебень-травы была беспошлинной и не менее вкусной. Ещё она улучшала зрение, обостряла слух, а размешанная в равной доле с настоем корня болотника смоляного и соцветиями малой курницы была замечательным средством от кровотечения и бессонницы. Дети собирали чагу до тех пор, пока берёзовая рощица не закончилась. Большая часть дня была потрачена на блуждания в окрестностях болота, так что к самому болоту брат и сестра вышли слишком поздно. Им оставалось разбить лагерь, сварганить нехитрый ужин и устроить место ночёвки.
Обкопав место очага так, чтобы огонь не сносило в стороны, и шальная искра не вырвалась из круга, Алёна начертила заострённой палочкой охранный квадрат, поставила в каждом углу по наговорённой веточке от старой домашней ольхи, росшей около их дома со дня рождения отца. Это была их родовая ольха. Деревья поменьше – это был дубок Ивана и Алёнина сосенка. Мамину ёлочку по обычаю Коростелей бережно выкопали со всеми корнями и перенесли на обрыв Хладени к тому месту, где была погребена лодья с прахом Елани. Алёна могла взять и свои, сосновые, веточки, но вспомнила тёткину учёбу, когда та чётко наставляла храмовых послушниц:

- Помните накрепко, девоньки, обереги надо ставить такие, чтобы духи места чуяли старшинство.

Потом Верховная жрица Лимпы долго и подробно объясняла своим ученицам, что духи леса и степи, воды и земли, огня и воздуха, гор и пещер бывают с мужским началом и женским. Про болота, как хозяйство Водяного царя, наставница объясняла, что обереги там надобны мужские. Алёна хорошо это запомнила и потому взяла веточки с отцовской ольхи. Кто в пору травеня рождён, тому ольха – покровительница, а Ерёма Коростель как раз посерёдке лета на Самуров свет появился. Правильность Алёниного решения подтвердилась почти сразу после закатных битов. К наговоренным линиям их маленького лагеря начали лезть смутные тени. Во тьме замерцали странные огни, - не то рассыпанные там и сям гнилушки, не то глаза ночных хищников. Огни то приближались, то отдалялись, тоскливые, протяжные звуки, от которых душа в испуге должна была рваться наружу, послышались ото всюду. Это болотная нежить собиралась на званый ужин. Неупокоенные утопленники, затянутые в эти места коварными болотными мороками, вылезали после заката из своих сырых, тинистых могил и начинали бродить по окрестностям в поисках свежей плоти и горячей крови. Девочка боялась лишь одного, - как бы они не разбудили умаявшегося за день братишку. Сама она за годы, проведенные в храме Верховной жрицы Лимпы, навидалась такого, что теперь не боялась ни живых, ни мёртвых. А мертвяки всё прибывали и прибывали. Их голокостные, крючковатые пальцы тянулись в сторону детей, зубы, выпирающие из черепов с пустыми глазницами, скрежетали в бессильной злобе, что не могут проникнуть за невидимую преграду. Алёна поняла, что спать в эту ночь ей не придётся и начала развлекаться. С той стороны за её преграду не мог попасть никто, но с их стороны запрета на выход не было. Алёна вытаскивала из костра прут покрепче с ярким огненным глазом на конце и тыкала в самую гущу оживших покойницких тел. И тогда на всё Киким-болото раздавался разъярённый вой, - огонь животворящий никакая плоть не терпит - ни живая, ни мёртвая. Иногда для поддержания тонуса среди всё прибывающих и прибывающих трупаков девочка кидала в их толпу крупную горящую головню. И тогда вой и вопли болотной нежити становились вовсе нестерпимыми. Иванушка начинал вертеться на своём жёстком ложе, но Алёна лениво проводила над его головой правой рукой, шептала несколько слов, и брат снова засыпал сладким, крепким сном. Так до первых лучей солнца и дразнила полусонная девчонка толпу вурдалаков, охочих до человеченки.

С первыми лучами солнца, когда нежить поспешила убраться по своим зловонным норам, до задремавшей девочки донёсся непонятный звук. Больше всего этого было похоже на громкое куриное кудахтанье вперемешку с лягушачьим кваканьем. Известное ведь дело, что любопытство не только кошек губит. Вот и попёрлась сердешная на странные звуки. А когда вышла к небольшому полузатопленному овражку, то увидела такое, что, небось, теперь будет преследовать её всю оставшуюся жизнь. На мокрой кочке, облепленной сочным мохом, полулежала, полусидела красавица-кикимора. Её огромные зелёные глаза вылезали из орбит от предродовой натуги. Схватки были частыми. И, похоже, что боль роженица испытывала нестерпимую. Алёна сползла в овражек, перепачкавшись в глине и изрядно промочив одежду. Она безо всякой боязни подошла к кикиморице. В какой другой раз, может быть, и не сунулась бы, - с чего бы это, спрашивается, людям с нечистью дружбу водить. Но сейчас не могла пройти мимо. Своим ясным ведовским чутьём девочка безошибочно угадала, что у молодой кикиморы это первые роды. Первые и, как водится, очень тяжёлые. Такие тяжёлые, что, если ей не помочь, она обязательно загнётся. И дитё кикиморочье тоже наверняка не выживет. Если вообще родится. Так могла бы рассуждать Алёна, если бы была постарше и помудрее. Однако она ни о чём подобном не думала. Лишь спешила помочь несчастной. Точно так же девочка сунулась бы в волчье логово спасать недужную волчицу, не думая, что зверюга запросто может и в горло своей спасительнице вцепиться.

***
Спасённая Алёной болотная дева оказалась дочерью Водяного царя – здешнего правителя. И тот не поскупился на награду. Дал девочке склянку с живой водой. На обратном пути эта водица ей ох как пригодилась…