Троица. Глава 3

Глава 3.
На, Куся, выкуси!

Перед тем, как улечься спать, брат и сестра условились двинуться из Праста по раннему утречку. Потому и поднялась Алёнушка спозаранку со своей мягонькой постельки, заботливо приготовленной Маленой накануне. Одну седмицу и две ночи не спали Алёна, Иван и Сим по-людски. Всё в наскоро связанных шалашиках да просто под вывороченными корневищами. Тракт через Смурный лес был мрачен, близкими человеческими жилищами не обременён и постоялых дворов вдоль дороги тоже не имелось. А если бы и были приюты для странников, то платить троице всё равно было нечем.
   
Край неба на востоке лишь слегка подёрнулся розоватой дымкой, над избами не курился дымок, и петухи только собирались приветствовать новый день. Но не все горожане в эту ночь спокойно почивали в своих постелях. Со вчерашнего вечера у крыльца Арефовой избы дежурил пришлый со всего городка убогий, калечный да недужный народец. Толпа набралась дюжин с семь-восемь. Но Алёна даже не вышла глянуть на этих людей. Когда-то она чётко усвоила тёткины уроки: брать на себя ровно столько, сколько под силу поднять. Возьмёшь ношу хоть с лебёдушкину пушинку тяжелее, - всё, тут тебе и бесславный конец. И груз не снесёшь, и без головы останешься. За этим нехитрым правилом скрывалась ещё одна житейская мудрость. Каждый житель Самурова княжества знал, что ведуны и ведуньи вправе лечить без дозволения Серого братства лишь детей до первой дюжины годов. Кто старше, тот сперва должен через руки пепельников пройти. Но по негласным законам жители Самуреи, как вот Арефа с Маленой, спешили в первую очередь призывать к своим заболевшим детям Серых братьев. На всякий случай, так сказать. Иногда пепельники помогали, но чаще отказывали. И совсем уж редко те родители, за чьих детей не брались пепельники, излечивали чад другими доступными способами. Случай с Оленьком как раз и был таким - из ряда вон. Ведь родителям мальчика открыто было сказано: «Готовить ему белую лодью». А тут вышло, что какая-то сопливая, почти босоногая пришлая девчонка разом утёрла носы Серым братьям. Народ Праста ликовал. Но делал это очень тихо, еле слышным шёпотом, друг другу на ушко. Весть о юной ведунье разлетелась так быстро, что семья кожемяки и его гости не успели закончить вечернюю трапезу, как пришёл первый проситель. Алёна коротко дала понять хозяину, что очень устала и желала бы отдохнуть. И кожемяка, не раздумывая, спустил с цепи огромного сторожевого кобеля.
   
Угольно-чёрный, с небольшими бурыми подпалинами на могучей груди, покрытый не длинной, но невероятно густой шерстью, хозяйский пёс производил неоднозначное впечатление. Он не лаял, не бегал по двору от великой радости, что ему наконец-то разрешили порезвиться. Просто подошёл к калитке, улёгся возле неё и пролежал всю ночь. Проснувшись, умывшись и подкрепившись варёными рыбьими головами, Сим вышел на крыльцо и стал наблюдать за странной собакой. Он никак не мог понять, что в этом кобеле не так. Как и все коты, Симыч терпеть не мог псовых. Сам к ним не лез и не задирался, как прочие пакостники кошачьей наружности, в свою  очередь, его крупный размер и отменные бойцовские качества пока не заставили ни одну собаку близко к нему подойти. Пришлось Симу, правда, как-то раз иметь ДЕЛО С ВОЛЧЬЕЙ СТАЕЙ. Но это ж дикие звери, без малейшего намёка на цивилизацию. А домашних собак кот считал полурабами. И думал о них приблизительно следующее:

- Эти вечно скулящие, бестолково туда-сюда снующие и не убирающие за собой какашки питомцы – настоящие питомцы и есть. Питаются людской едой и людской добротой. Без хозяина и дня не могут. Тосковать начинают, выть. Фу, стыд и срам.

Хозяйский чёрный пёс Куся кота изрядно смутил. Не то чтобы Сим его испугался. Но и светиться лишний раз возле лохматого сторожа не рискнул. В этот момент на крыльцо выскочил Оленёк, который спал хоть и крепко, но чутко. Он ни за что не хотел пропустить проводы дорогих гостей. Не глядел мальчишка под ноги, вот и споткнулся о вальяжно растянувшегося кота и присел возле Сима на корточки. Жёсткая детская ладошка бесцеремонно затормошила нежное кошачье брюхо. Растерявшийся от неслыханной наглости кот оцепенел в полной растерянности. Но уже через мгновение начал ловко ловить мальчишеские пальчики мягкими лапами, без малейшего намёка на когти. Оленёк зашёлся в весёлом смехе и начал, уже не стесняясь тормошить и тискать кота. Такого всеобъемлющего блаженства Сим ещё не знал. Его буквально захлестнула волна нежности к этому незнакомому, чуть не умершему ребёнку. Сим обхватил четырьмя лапами руку мальчика и благодарно потёрся об неё своей усатой мордочкой. На шум их весёлой возни из избы выглянул Иван. Мальчик глянул на происходящее и впервые в жизни почувствовал укол ревности. На его памяти кот никому не позволял даже намёка на подобную фамильярность. Ваня вздохнул, осторожно обогнул барахтающихся обормотов и приблизился к чудному псу. Куся поднял с могучих лап свою лобастую голову, принюхался к чужаку, запомнив его запах, и снова задремал. Через щёлку в заборе в свете восходящего солнца мальчик внимательно разглядывал горожан, собравшихся около Арефова дома.
   
Эти незнакомые люди: больные, искалеченные, прибитые каким-то горем или просто недовольные судьбой, - чем-то заинтересовали Ивана. Он твёрдо был уверен, что сестра ни за что не возьмётся помогать им. Если Алёна что-то решала, то она решала это раз и навсегда. Однако Иванушка думал не об этом, а о том, как этим несчастным могло бы помочь ведовство сестры. Он взглядом отыскивал кого-нибудь из толпы, несколько секунд пристально вглядывался в лицо, крепко зажмуривался и видел внутри себя как наяву яркую картинку.          

Высокая худая женщина средних лет, одета скромно, но чисто и опрятно, - бесплодна. Перепробовала всё: от измены мужу со многими крепкими плотью мужчинами до сильных, по-настоящему запретных снадобий. Она так рьяно желала ребёнка, что принесла с собой всё самое ценное, что у неё было. Почему бы не помочь ей? Потому что на её роду проклятие!.. Она стала седьмой в семье по женской линии, и на её голову пало Последнее заклинание. «Если выносишь ты в чреве твоём и родишь ты из лона твоего, то будет это Нечисть Великая, несущая погибель всему роду людскому …» Не-е-ет, нельзя этой женщине иметь ребёнка, никак нельзя. Хотя почему нельзя?

Ваня увидел в толпе ещё одну женщину, - совсем старую, измождённую, высушенную болезнью. Она пришла к ведунье просить не за себя, а за свою внученьку-сиротку. Точно знала мудрая бабка, что болезнь её неизлечима, но не на кого ей было оставить обожаемую кровиночку. Вот и подумала, что Алёна может похлопотать за девочку перед жрицами Лимпы. Знала бы ты, бабуля, что за Алёну саму сейчас впору хлопотать. Иван мысленно взял на прицел взглядом сначала бесплодную, потом старуху, свёл их вместе, - благо что они были недалеко друг от друга, протянул между ними незримую крепкую нить и резко встряхнул головой. Должно получиться! Да, они встретились в толпе взглядами, молодая узрела на руках старой сладко спящего ребёнка и, сама того не ожидая, пошла к ним. Иван мысленно похвалил себя и переключился на следующего. Мальчик высматривал в толпе человека за человеком и видел людские судьбы. Уже сплетённые судьбы… Только тем двоим женщинам он смог помочь, да и то из-за маленькой девочки. Все, кто старше двенадцати, есть в Самуровой Книге, и расплетать-сплетать нити по-новому под силу лишь самому Вседержителю.

Да ещё таким, как Алёна.

Несколько минут наблюдения за всеми этими людьми показали Ивану, что Учитель и его Ученик тут сплели всё верно. Вон та пышущая здоровьем тётка пришла за приворотным зельем, чтобы отбить мужа у своей товарки. Если бы Алёнушка дала ей нужной травы, то женщина получила бы что хотела. А следом разрушенная семья, исчахшая от горя жена, голодные детки-побирушки. И безумный мужик с пустыми глазами, брошенный своей новой жёнушкой по причине его полного полового бессилия.
   
Теперь та миловидная скромная девчушка-хромоножка, что зябко кутается в вытертый шерстяной плат. Пока девушка стоит или сидит, её увечье незаметно. Но стоит ей сделать шаг, как становится ясно: такую замуж вряд ли кто возьмёт. Пригожая лицом жена – это полдела. В хозяйстве нужна баба крепкая да здоровая. А с лица не воду пить. Сейчас девушка живёт в доме городского головы, - своего дальнего родственника, помогает его жене по хозяйству, нянчит детишек, одета, обута, сыта и вроде бы всем довольна. Хромота дана ей с рождения, и девушка желала бы знать, за что ей такая немочь и можно ли излечиться. Теперь глянем, что будет, ежели девушку чудесным образом исцелить. И увидел Иван горе многих матерей, которых эта девица, будучи излеченной, лишила бы сыновей, увидел жён, чьих мужей она увела бы. Парни и мужики теряют от неё головы, смертным боем дерутся за честь обладать ею. Ибо чересчур сильно в её здоровом теле будет женское начало, но управлять им она не сможет или не захочет. Значит, нельзя её исцелять. Её недуг – это спасение многих жизней.
 
Ох, кто это так потешно скачет на одной ножке, катается в пыли и пускает из носа зелёные пузыри? Никак, местный дурачок! Надо же, и его за каким-то лядом к дому кожемяки принесло. Скорее всего, бесцельно увязался за толпой. Как и всякому юродивому лет ему можно было дать и двадцать, и три раза по двадцать. Весь его облик вопил о несуразности существа, которого и человеком-то можно назвать с большой натяжкой: гладкое безволосое лицо, блёкло-голубые глаза навыкате с бесцельно блуждающим взглядом, ярко-красные сочные и мокрые губищи, беспрестанно что-то бормочущие, вихлястые движения рук и ног, будто отдельно живущих от хилого туловища. На прошлогоднем торге в Красповом Низе Ваня видел фокусы бродячих циркачей. У них в труппе было много дрессированных животных. Ловкая чёрно-серая обезьяна понравилась тогда мальчику больше всего. И сейчас, глядя на ужимки местного дурачка, Иван вспомнил кривляние той обезьяны. Он вспомнил, как вместе с весёлой ярмарочной толпой хохотал и тыкал пальцем в забавное животное, теперь же ему вдруг стало нестерпимо  больно от вида ржущих горожан, потешающихся над несчастным. Вот кто нуждается в истинной помощи! Мальчик пристальней вгляделся в умалишенного, зажмурился от видений, вихрем пронёсшихся в его голове и… лишился чувств от кошмарных картин, так чётко возникших перед ним в этот миг.

Причудник

Старожилы Лимпы до сих пор нет, нет, да и вспомнят череду кровавых событий, произошедших в столице Самуреи двадцать пять лет назад.

Всё началось ранней весной. У старого лодочника Олука пропала племянница. Девчонке как раз на днях сровнялось четырнадцать, но многие соседские парни давно уже поглядывали на её аппетитные, рано созревшие формы. Олук жил бобылём, и племянница была его единственной отрадой. Толку, правда, от девки было мало. Больно уж вертлявой росла. Но дядьку-старика любила от всего сердца. Олук и сам в ней души не чаял. Последний раз девочку видели на городском празднике, объявленном в честь приезда высокого гостя – посланника Симского царя. В народе поговаривали, что посланник понавёз Самурскому князю из-за трёх морей гору подарков: невиданной чистоты смарагды, изысканное оружие, слитки редкого красного золота, нескольких чистопородных ахавских* жеребцов, а главное – диковинного зверя, похожего на кошку, и умного, как человек. Городские сплетники болтали, что все подарки будут выставлены принародно по Симскому обычаю, под крепкой охраной, разумеется. В Самуровом княжестве хвастать не принято. Не запрещено, вообще-то, но и не принято. Не запрещено ведь лодочникам свои лодки-долблёнки не покрашенными оставлять, так бы и плавали себе на белых. Так ведь почему-то никто не плавает. Все красят, а особо мастеровитые ещё и затейливой резьбой борта покрывают. А почему, спрашивается, красят? Потому, что белая лодья, она, известно для чего предназначена*.

А тут, на тебе, захотелось правителю похвастаться, да ещё принародно. И гадали люди, взаправду всё так и будет, али врут городские болтуны-болтушки.
   
Девчонке так не терпелось сбегать поглазеть на диковинные заморские чудеса, что она три дня подряд прям таки на цыпочках перед дядей ходила. Старик терпеть не мог народных гуляний. Его младший брат, чью дочку он сейчас растил, погиб во время кулачного боя. Ни одно мало-мальски приличное гульбище в Лимпе вообще, и в Самурее, в частности, не проходит без кулачных боёв. Молодые мужики и парни сходятся стенка на стенку, от всей души лупят друг друга по всему, что приходится поверх пояса. Удары ниже пояса категорически запрещены. Запрещается также утяжелять кулаки гирьками и бить соперника после появления первой крови. Проигравшим считается тот, кто упал и тот, у кого кровь идёт. Особые мастера среди кулачников могут провести такой удар в грудь соперника, что из его лёгких воздух на время выйдет вон, и к тому не сразу вернётся способность дышать. Но бить надо так, чтобы не поломать друг другу рёбра, не порвать жилу и не привести к ещё каким серьёзным увечьям. Такие щадящие правила очень редко приводили к серьёзным последствиям.
   
Олук и его младший брат были членами когда-то большой семьи. У отца с матерью Олук был старшим, после него ещё девять братьев и сестёр. Когда старшему исполнилось восемнадцать, а младший ещё лежал в люльке, в их деревню пришла чума. Так старший и младший братья остались вдвоём на всём белом свете. Олук перебрался в город, много работал и вырастил братишку, был ему и отцом, и матерью, сам не женился, а когда пришла пора подыскать младшему невесту, не пожалел свахам серебра и жемчуга, но выбрал лучшую девушку. Молодые были счастливы недолго. Невестка умерла при родах, а брат через полгода погиб во время кулачного боя. Удар в грудь был несильным, но изболевшееся, надорванное сердце молодого мужчины не выдержало, - остановилось. Олук с обидчика даже виру* не потребовал, потому как не виновен был тот парень. 
   
Как же мог старый лодочник отпустить свою племянницу? Но как он мог запретить ей пойти с подружками на праздник? Отпустил. И больше никогда не видел. Не видел живой. А на мёртвую ему не дали глядеть люди. Когда девочку случайно нашёл на берегу Хладени под дырявой брошенной перевёрнутой лодкой бродячий лудильщик, он и представить не мог, что его находка станет первым звеном в цепи страшных событий. Лудильщик был человеком недалёкого ума и сперва подумал, что наткнулся на труп крупной собаки. Он решил, что какой-то живодёр придушил несчастную псину, снял с неё шкуру и зачем-то разрубил тело на куски. Мужчина когда-то служил наёмником в гандейской армии, участвовал в боевых действиях, бывал и на стороне победителей, и на стороне проигравших, - в общем, повидал на своём веку всякого. Он неодобрительно покачал головой и собрался перевернуть лодку, как было, но вдруг в надвигающихся сумерках что-то призывно сверкнуло. Лудильщик нагнулся поближе, всмотрелся в темень лодочной тени и не сдержал крика ужаса, - среди кучи окровавленных кусков мяса лежало человеческое ухо. Изящное женское ушко, в мочке которого поблёскивала маленькая золотая серёжка в виде рыбки.
   
Лимпа велика. Раскинулась по берегу Хладени так, что вдоль проехать верхами на резвом рысаке можно за час, а поперёк быстрым пешим ходом тот же час будет. Жителей, наверное, больше полтораста тысяч будет. Да гостей ещё немерено. Огромный город. Там, где так много приезжающих и отъезжающих, отследить супостата всё равно, что в полной сети с рыбой солитёрника найти. Начальник городской стражи, в чьём ведомстве было дознание в подобных случаях, решил, что убийство – дело рук залётного душегуба. Однако через неполные две седмицы пропала ещё одна женщина. На этот раз гулящая. Тело жертвы было спрятано в недостроенном срубе воеводской конюшни. Вряд ли останки гулящей девицы нашли бы скоро, - по зиме в Лимпе не строили, и незаконченное строительство должны были возобновить лишь после схода снега. С осени вокруг стройки валялось много мусора: щепа, куски коры, отбракованные горбыли и прочий древесный брос. Вот за ними-то и послала вдова Почечуиха своих четверых деток. Запас дров иссяк, - зима нынче выдалась студёная, и печку топить было нечем. Лишних монет у вдовы не было, вот она и снарядила трёх сыновей и дочку на сбор для топки. Старший сын на спор с младшими залез в сруб. Решил паренёк показать свою удаль.
   
На этот раз сам князь взялся за дело. Созвал к себе лучших ведунов и ведуний. Заперся с ними на несколько часов в Совещательной зале, и вышел оттуда мрачнее грозовой тучи. Призванная дюжина, - шесть женщин и столько же мужчин в своих вердиктах были единогласны. Это не последняя жертва. Будут ещё. И очень скоро. Выслеживать убийцу бессмысленно. Его жертвы случайны. Никаких приметок после себя он не оставляет. Даже об орудии убийства между призванных ведунов возникли споры. Перед тем, как собраться в большом светлом зале, они были приведены на княжеский ледник. Каждый внимательно осмотрел то, что осталось от женщины, и каждый сделал для себя определённый вывод. Вслух никто ничего не сказал. Всё ж таки между собой они были если и не врагами, то и не друзьями, одно слово – соперники. Поэтому, когда дошло до обсуждений, ор в зале стоял такой, что князь не мог разобрать ни слова. Одиннадцать собравшихся шумели и друг против друга и просто так, за компанию. Только одна из собравшихся, похоже, самая молодая и самая неопытная, сидела молча. Князь обратил внимание на молчунью, почему-то захотел услышать её голос и со всей силы грохнул кулаком по столу:
 
- Молчать, ш-шарлатаны парш-шивые.
Князь слегка заикался, но во время сильного волнения или, как сейчас, праведного гнева, заикание его больше походило на некую странность говора, - будто иноземец говорил, а не сам правитель Самуреи.

Все тут же замолкли. И в установившейся тишине зазвучал голос молодой ведуньи:

- Она стояла у корчмы глухого Зяба, была изрядно захмелевшая. Её три гандейских морячка угостили. Она до этого с каждым их них в верхних комнатах вдосталь накувыркалась. Денег много не дали, но накормили и хорошим вином угостили. Жила она недалече. Надобно походить по близким домам, поспрашивать. Может, кто-то что-то и видал. Вот к ней подходит мужик. Высокий, но лица его не вижу. Она ему рада, - ей страсть как нравятся рослые мужики. Он ей что-то говорит, ага, спрашивает. Она машет рукой, - тут ведунья махнула в сторону и сделала жест, будто что-то схватила, - он хотел идти дальше, но она хвать его за рукав и грудь ему свою напоказ пялит, - зазывает, значит.
   
Бледное лицо девушки залилось стыдливым румянцем. В наступившей тишине кто-то из собравшихся нервно кашлянул, и звук привёл девушку в чувства. Она открыла глаза, удивлённо огляделась вокруг. Все собравшиеся, включая князя, молча смотрели на неё, раскрыв рты. Когда отвисшие челюсти вернулись на место, и к членам Совета вернулся дар речи, всем уже было ясно, что делать дальше. К корчме Зяба отрядили нужных людей, и те через несколько часов принесли сведения, которые полностью подтвердили слова молчуньи. Троих морячков запомнили все, кто был в тот вечер у Глухого Зяба, но высокого мужчину – последнего клиента убитой потаскухи никто не видел.   
   
Вскоре эта молодая ведунья, которая была тёткой Алёны и Ивана, стала Верховной жрицей Лимпы. Пока городская стража с ног сбивалась, разыскивая душегуба, тот вновь сделал своё чёрное дело. Горе одинокого лодочника и пропащая гулёная бабёшка лишь слегка всколыхнули город. Лимпейский люд был тёртым-перетёртым да мазаным-перемазаным. И напугать горожан взаправду было делом нелёгким. Главная Базарная площадь Лимпы напрямую примыкает к лобному месту. Горожане любят с утречка по холодку прогуляться за свежей снедью и за свежими новостями. Тогдашним ясным весенним утром горожан ждала лишь одна новость. Прямо на помосте для публичного суда и наказаний лежало тело третьей жертвы. Как и две предыдущие, женщина была изрублена на куски, на этот раз прямо в одёжке и со всеми украшениями. Среди окровавленных кусков лежали оба уха, но мочки в них были пусты. Серьги были кем-то сняты.

Народ вслух рассуждал, что если бы на тело наткнулся случайный прохожий, польстившийся на цацки, то унёс бы всё, а не только серьги. По всему выходило, что серьги сняты убийцей. Кто стал жертвой в этот раз, выяснить удалось не сразу. Как и в предыдущие разы, головы были отрезаны и унесены. Опознание первых двух жертв прошло лишь по серьгам.

Ведь по всей Лимпе не было ни одной похожей пары серёг. Одёжка и обувка у женщин могла быть одного кроя и цвета, из похожей материи, но вот серьги для каждой заказывались наособицу, и, уж будьте уверены, золотых и серебряных дел мастера ни одной одинаковой пары никогда бы не смастерили. Именно по серьге-рыбке узнал старый Олук о гибели своей девочки, и подружки гулящей девицы тоже опознали товарку именно по серьге из отрезанного уха. Кстати, гулящих девиц на улицах Лимпы после начавшихся убийств стало куда как меньше.
   
Князю доложили, и он повелел на этот раз призвать к нему лишь давешнюю молчунью. Девушке достаточно было взять в руки серебряную нагрудную подвеску, оставленную убийцей, как она сразу сказала, что вещица принадлежит молодой замужней женщине, - жене торговца полотном и коврами. Она задумчиво покрутила подвеску в руках и сказала:

- Замуж вышла против своей воли, - отец отдал за богатого старика. Муж ей в тягость был, вот она и нашла себе утеху на стороне.

- Так это полюбовничек её того…, - обрадовано спросил князь. Не смог удержать свою радость, хоть и не к месту она сейчас была. Но великое ведь дело, - душегуба словить.

Девушка помедлила и отрицательно покачала головой:

- Не-ет, это не Причудник. Совсем другой человек.

Так и пошло с лёгкой руки молодой ведуньи – погубителя стали называть Причудником.
   
И за мужем, и за сердечным другом третьей жертвы на всякий случай установили тайную слежку. Оба были безутешны. Старика через несколько дней после погребения останков жены разбил паралич, а молодой завербовался матросом к гандейскому купцу и почти сразу же ушёл на корабле в торговый поход. Его хотели было попридержать, но князь не велел трогать молодца. Во-первых, ведунья наверняка сказала, что убивает не он, во-вторых, народ Лимпы был скор на самосуд, а в-третьих, пусть себе плывёт. Глядишь, и убийства прекратятся...
 
Причудник убил ещё восемь женщин… За неполные две седмицы... Жителей Лимпы обуял ужас. Как всякий большой город, столица Самуреи привыкла к преступлениям самого разного рода. И убийства тут были нередки. Но чтобы такие кровавые? Ни разу не случалось. Как-то один скотобоец свою жёнку с водоносом застукал. Обоих изрубил на месте в мелкое крошево. Как малость очухался, пелена гнева с глазонек спала, так сам и кликнул к себе в дом городскую стражу. Или вот ещё позапрошлой зимой повадилась одна мразь насильничать над детками. Да всё ему без разбору: девчонка ли, мальчонка ли. Как плоть свою ущербную потешит, так потом шею детям как курятам сворачивал, чтобы не смели никому рассказать. По верёвке его сыскали. Оставил её на руках последнего ребёнка. Непростая верёвочка оказалась. Приметная. Такую на храмовых битах вяжут. Так и дознались, что это дело рук храмового служки. Эх, не поспел честной народ к справедливому суду эту тварь призвать. Прибежали, а он уже висит на битовом столбе, - то ли совесть загрызла, то ли расправы испугался. Один мудрый человек потом объяснил начальнику городской стражи, что и верёвочку ту неспроста нашли. Хоте-ел поганец, чтоб его изловили. Такие как он, нелюди, хитры, изворотливы, без меры жестоки. По своим задумкам всё выстраивают. Если бы этому служке немного заматереть, так сказать, во вкус войти, то ни по чём бы не словили. А он, видать, не смог больше на сердце такую тяжесть тащить. Вот и оставил верёвку – ниточку к самому себе. Да-а, всякое бывало в Лимпе. Но того, что Причудник творил, ещё никто не видал. И не приведи Самур ещё раз такое узреть.
   
Весна пришла в город как-то сразу. Воздух потеплел, почки на деревах ещё не распустились, но вот-вот должны были. Кое-где по овражкам и низинкам медленно истаивал ноздреватый, с червоточиной снежок, короли пашни – грачи вернулись на родину. Горожане в своих садах и огородах окуривали фруктовые деревья и кустарники, любители цветов высаживали в палисадниках горделивые калелусы и маленоты*. Мода на гандейские навесные сады пришла в Лимпу недавно, и луковицы заморских неженок стоили недёшево. Но страсть столичных жителей к роскоши была так велика, что даже небогатые горожане раскошеливались на привозные диковины. Паренёк-садовник, нанятый подённо одним из купцов Рыбной гильдии, копался на грядках с только что высаженными лиловыми маленотами и перебирал в уме всю работу, какую ему ещё предстояло сделать на сегодня. Полив был, тропки белым речным песочком присыпаны, в землеройные норы яд засыпан.

Что ещё? Ага, надо навоз на тачке привезти. Хозяин велел коровий помёт в чан свалить и водой из бочки залить, чтоб настаивалось. Подумано – сделано! Садовник выволок из сарая пустую тачку и не торопясь вышел за ворота. Идти надо было недалеко. Купец с семьёй проживал в третьем доме от берега реки. Тут пролегала самая короткая дорога, по которой из пригородов сгоняли стадных коровёнок на водопой. Горожане коров почти не держали, - зазорным для себя делом считали, а молоко, сливки, творог, сметану и сыр по городским дворам разносили по утрам хозяйки из пригородных поместий. Парнишка, радуясь наступившей весне и насвистывая весёлый мотивчик, спустился к реке. То тут, то там по берегу бродили такие же трудяги лопаты и лейки. Его тачка была почти полной, когда он набрёл на тенистую ложбинку в зарослях ивы. Ему показалось, будто там что-то движется. Парень всегда считал себя смелым человеком, никого не боявшимся (змеи и колдуны в счёт не шли), поэтому, притулив тачку к стволу ближайшей ивы, твёрдой поступью направился к ложбинке…
   
Сам князь, начальник городской стражи с красными от недосыпа глазами, молодая ведунья и княжий казначей, гораздый в уме проводить самые замысловатые вычисления, сидели в слабо освещённой библиотеке княжеского Летнего дома и смаковали ароматное вино, оказавшееся среди многочисленных даров Симского царя. К слову сказать, подарки во время гуляний на всеобщее обозрение так и не выставили, но кое-что народу показали. И это «кое-что» сейчас развалилось на ковре у ног князя. Кошка-симосид вальяжно вытянула свои чёрные лапы и время от времени поводила большими ушами, заинтересованно прислушиваясь к разговору. За неполный месяц её пребывания в княжеском дворце кошка сумела занять высшую ступень придворной иерархии. Князь не расставался с ней ни днём, ни ночью. Ему девушка-ведунья посоветовала. Сказала лишь, что недруги князя зло на него затевают, и спасти его сможет лишь эта зверюга. Князь приставил к кошке слуг, велел кормить её лучшей едой, стлать её постель у себя в опочивальне и вообще всячески ублажать. А зверюга рада радёшенька была таким почестям. Она была ещё молода и не избалована лаской и вниманием сильных мира сего.
   
Казначей, ведунья и начальник стражи сидели, а князь похаживал вокруг стола, время от времени прикладывался к чаше с вином и менторским тоном говорил:

- В этот раз нам повезло. Мы получили тело целым и с головой. Если бы мальчишка-землекоп не спугнул Причудника, то опять лицезрели бы кусочки.

- Он садовник, а не землекоп, - тихо сказал казначей.

- Кто? – недоумённо вскинул голову князь.

- Мальчишка, который вспугнул.

Князь встряхнул головой, вздохнул и продолжил:

- Селянка пригнала коров на водопой, а там её уже поджидал Причудник. Почему именно её?..

- Телят пригнала на водопой, а не коров, - опять встрял казначей. Эта особенность его характера, - всё укладывать в голову в строгом порядке и учитывать каждую мелочь, сейчас могла закончиться для него плачевно.

Князь не на шутку разозлился:

- У-у, баш-шка циф-фирная, ты бы мне так ладно подати собирал.

За подати в княжестве отвечала другая структура, и казначей обиделся на несправедливый упрёк. Надулся было, как шебуршунка на крупу, но быстро отошёл. Дошло до его «циф-фирной баш-шки», что князь не придумал другого упрёка, потому как упрекать казначея было не в чем. Тем временем князь продолжил:

- Получается, что Причудник девку-телятницу укокошил и собирался кромсать, как тех, других? Тогда почему он её сперва не вы…, - тут князь глянул на девушку, поперхнулся срамным словом, готовым вылететь, и закончил, - не того, в общем?..
И князь, и главный стражник были людьми военными, любили выражаться простым доступным языком. И сейчас их обоих коробила вынужденная необходимость следить за речью. Если князь более-менее контролировал себя, то начальник стражи, начав своё выступление, то и дело замолкал, выбирая приличные слова:

- Этот… убивец… девку по башке тюкнул и хотел её… вот… не успел, помешали ему… потом набежали все… натоптали кругом… такие… ежели следы были, то наеб… кхм… накрылись… вот…

Последнее слово осталось за ведуньей. Она сидела тихо, держала в руках дешёвые бусики из мелкого, плохо огранённого горного хрусталя, снятые с шеи убитой девушки. Кошка поднялась с ковра, лениво потянулась и подошла ближе. Она без колебаний запрыгнула на стол, уселась напротив ведуньи и стала смотреть ей прямо в глаза. В бирюзитовых раскосых глазищах танцевало пламя свечей, стоявших на столе в тяжелых металлических поставцах, она не мигала и не пыталась отвести взгляд. Ведунья смотрела на это играющее пламя, которое манило и затягивало её в тёмные невиданные дали, сулило что-то такое, что не дано было никому из живущих на земле. Бусы выпали из ослабевших рук девушки и резкий звук удара камня о деревянную поверхность вывел её из транса. Она тряхнула своей роскошной рыжей шевелюрой, перехваченной у лба кручённым зелёным шнуром, и погрозила кошке пальчиком. Трое мужчин потом клялись всем святым, что кошка в этот миг улыбнулась. Ведунья взяла обронённые бусы и начала говорить:

- От стада отбилась тёлочка, девушка решила поискать её в той ложбинке. Там по дну ручеёк пробегает, и Причудник в это время воду пил, - она сложила левую ладонь ковшиком и стала черпать и пить мнимую воду, в правой руке она сжимала бусы. Вдруг она резко потрясла ими и сказала: - вот так держал топор. Вот так рубанул, - она взмахнула рукой со всей силы, ниточка бус порвалась, и бусины с весёлым стуком покатились по столу. Никто не обратил внимания, - все пристально смотрели на лицо ведуньи. Оно уже не принадлежало ей. Оскаленная звериная маска, искажённая гримасой злобы и  страха, из горла рвётся отчаянное рычание: убить, разорвать, на куски, в клочья, чтобы никогда, никогда… не смели смотреть… на него. Он мой, мой, мой, мо-о-о-й!..

Ведунья уже не кричала, она выла и металась около стола, как раненая волчица, попавшая в капкан…

- Не может быть, - ошеломлённо сказал князь.

***
   
Мальчику было семь лет. Он рос смышлёным не по годам, многое вокруг замечал и понимал, но был тихим и редко выходил на улицу играть со своими сверстниками. Мальчик часто оставался один, его мать постоянно отлучалась из дома по разным хозяйственным делам, а отец и вовсе бывал дома наездами. Отец мальчика, статный голубоглазый красавец, весельчак и балагур, служил поверенным у одного крупного торговца зерном. Частые отлучки отца из дома очень беспокоили мальчика. Не потому, что он скучал по нему, а потому, что мама начинала вести себя странно. Она становилась очень беспокойной, металась из угла в угол и бормотала что-то о грязных бабах, сманивающих её мужа. Она и раньше ревновала его, но на все её попрёки он смеялся, нежно обхватывал за гибкий стан и крепко прижимал к себе. Женщина успокаивалась в тёплых родных объятьях.

Но этой зимой мужчина чаще прежнего стал отлучаться из дома, объясняя это тем, что у его хозяина дело идёт в гору и работы невпроворот. Он ещё реже стал бывать дома, и, хотя монет стал давать жене больше обычного, она начала примечать в нём неладное. То ей почудится женский волос на его портках, то пахнет от него не так. На этот раз женщина решила сменить тактику.

Она не попрекала мужа, как раньше, не плакала и даже взглядом не дала понять, что знает о его изменах. Она затаилась. И в первый же день его следующего приезда проследила, куда он пошёл. А пошёл её ненаглядный к реке, решил просто освежиться, проветрить голову. Мужчина видел, что с его жёнкой творится что-то странное. То косится на него по-звериному, то вдруг с жаркими ласками накинется, не стыдясь, что сынишка на них смотрит. Сегодня утром взялась сама топор точить. Водит по лезвию точильным камнем и улыбается, опробует большим пальцем остроту и снова точит. Надавила посильней пальцем, кровь-то и проступила, она глянула да как захохочет.

Его с испугу до самых костей проняло. Мысли в голове мужчины роились и сердито жужжали как дикие пчёлы, а он никак не мог успокоиться. Добрёл в своём грустном раздумье до какой-то избы и только сейчас заметил, что уже стемнело, да ещё мокрый снег вдруг повалил, как-то темно всё вокруг сделалось. Постучался в калитку, послушал собачий брёх и собрался поворачивать к дому. Вдруг калитка распахнулась, и звонкий девичий голосок напевно произнёс:

- Вот только тебя и ждали, мил человек, есть-пить не садились, всё для гостя дорогого оставили. Проходи в избу, чего застрял? Мокрый весь, придётся тебя сушить.
   
Это были последние слова, которые женщина слышала в своём твёрдом рассудке. Что было потом, она не помнила. Не могла помнить, не должна помнить, не хотела… 
   
Муж её отбыл из дома в оговоренный срок, как и собирался. А она начала править свой суд над охотницами за чужими мужиками. Девчонку-лодочницу выследила на гулянии, и, когда та, простившись с подружками, пошла к своему дому, перехватила её по дороге. Что-то наплела ей про маленького сыночка, у которого жар, просила пойти с ней, посидеть с ребёнком, пока сама будет бегать за знахарем, посулила бедной девушке серебряную монету. Та и пошла за миловидной, красиво одетой женщиной.
   
В следующий приезд мужа выследила его у какого-то грязного трактира. Откуда ей было знать, что он как раз ходил тогда к известному ведуну, чтобы тот помог ему с женой. Стояла за углом и смотрела, как пьянущая шлюха расхлебянила свою отвисшую грудь перед её мужем. А он хохочет, рвётся от этой ****и и говорит ей, что, мол, сейчас торопится, что ещё вернётся попробовать её прелестей. «Вернёшься, вернёшься, - бормочет женщина, - я тебе тут таких прелестей приготовлю, сыт будешь по самые уши».
Почему ей так не давали покоя те женские уши, она толком не могла объяснить. Может потому, что в минуты любовной ласки он теребил её за мочку уха и притворно сердился, если она перед тем, как лечь с ним в постель, забывала вынуть из мочек серьги, сам аккуратно снимал украшение с жены. И чужие серьги собирала потому, что собиралась когда-нибудь кинуть их в его бесстыжие глаза с криком: «Вот тебе подарочек!» Почему она порешила жену купца? Потому что приняла её рослого молодого любовника за своего мужа. Шла по мосткам мимо чужих домов как-то вечером, и вдруг в сумерках помнился ей знакомый силуэт. Кралась за ним до самой калитки. И только тут, в свете вынесенного хозяйкой из дома светильника, поняла, что ошиблась.

Она пошла бы себе дальше, но из мимолётного разговора этих двоих поняла, что они – тайные полюбовники. И тьма снова застлала её глаза. Ведь на месте этого молодца мог оказаться её муж. Женщина решила наказать злодейку. И сделала это так, будто суд состоялся на лобном месте. Расправилась с хозяйкой дома во дворе вскоре после ухода любовника, благо, что служанки не было, купчиха куда-то отослала её с вечера, - лишние свидетели любовникам ни к чему. Перетащила тело в кухню и с дикой радостной яростью искромсала его на куски на большой разделочной доске. Так торопилась насладиться местью, что даже одежду с убитой не сняла. А оба уха на месте оставила как памятки, - одно муженьку, другое любовничку. Когда волна гнева утихла, в её душе осталась тихая, светлая усталость.

Женщина не спеша отмыла кухню, тщательно отшкрябала металлическим скребком доску, вымыла свой топор. Затем сняла с себя залитые кровью одёжки и расписные чувяки, свернула всё комом и спалила в печи. Налила в объёмную деревянную бадью воду и прям в холодную бухнулась. Тщательно смыла с себя всю кровь и грязь, вылезла и мокрая прошлёпала в хозяйскую спальню. Вытащила из сундука рубаху тонкого полотна, вишнёвый охабень с янтарными пуговицами и неприметный тёмно-синий плат. Порылась на дне, выудила ладно скроенные сапожки из знаменитой прастовской замши. Натянула на босу ногу, - сапоги слегка жали.
   
Два ночных стража несли вахту у базарной площади. Восток уже светлел, - грядёт начало нового дня. Один из них крепко спал, второй слегка кемарил. До его чуткого слуха донёсся какой-то скрип. Он высунул голову из караульной будки и увидел женщину, которая катила перед собой полную тележку, накрытую рогожей. Стражник заорал ей:

- Стой, куда прёшь?

Она покорно остановилась, бросила ручки тележки и повернула голову в сторону караульной будки.

- Куда, спрашиваю, топаешь, красавица, - солдат сменил гнев на милость.

- С погорелого двора я. Совсем малость, что из огня вынесли. Вот сейчас перевожу. К тётке иду, - она назвала улицу, которая была в получасе ходьбы от Базарной площади.

Пожилой солдат когда-то сам был погорельцем, поэтому, тяжело вздохнув, сказал ей:

- Помоги тебе Вседержитель. Ступай себе.

Женщина поблагодарила его и снова взялась за свою тележку. В тот момент, когда она тронула её с места, из-под рогожки выпал какой-то круглый предмет. Стражник собрался выйти и помочь женщине, но поленился и лишь крикнул ей:

- Эй, погорелица, гляди, последнее добро растеряешь.

Женщина нагнулась и подобрала упавшее, пояснив:

- Казанок обронила, единственная посудина уцелела.

Мужчина ещё немного повздыхал ей в след, поёрзал на жёсткой приседке и снова задремал.
Подними он тогда этот самый «казанок», то не было бы больше у Причудника жертв.
Никто не видел, как женщина подвезла свою тележку к судебному помосту и шустро позакидывала на него привезённое «добро». Круглый предмет – «казанок» - голова убитой купчихи была позже зарыта ею там же, где до этого она закопала две другие.

***

Князь в бешенстве метался по библиотеке, сшибая на ходу лавки, поставцы, полки. Рачительный казначей метался следом за ним, поднимая мебель и гася упавшие свечи. Начальник городской стражи наконец-то дал волю чувствам и словам, - матерился так, что, услышь его сейчас какой-нибудь шкипер с контрабандистского судна, удавился бы от зависти. А ведунья с кошкой бок о бок мчались по узким извилистым улочкам Лимпы. Быстрей, быстрей, успеть, успеть…
   
Когда они ворвались в неприметный с виду дом, с крышей, покрытой добротным сосновым тёсом, и охряными резными наличниками над окнами, было поздно. Хозяин дома лежал в сенях. Вернее, в сенях лежало то, что осталось от хозяина, - отдельно руки, отдельно ноги, голова с пустыми глазницами водружена на перевёрнутом к верху дном ведре.  Из горницы раздавались какие-то негромкие звуки. Ведунья рывком отворила тяжёлую дверь и замерла на пороге.
   
Мать стояла перед своим чадом, распластанном перед ней на залитом отцовской кровью полу. На левой ладони она держала два ярко-голубых глаза, а в правой руке сжимала топор:

- Пусть тятенька поглядит, как я тебя наказывать буду. Ты, шельмец, зачем ему про серьги рассказал? Вот я тебя за это…

Она занесла руку с топором над головой ребёнка, но тут смутная тень мелькнула в воздухе. Миг, и из раскогтённого горла Причудника фонтаном хлынула тёмная струя. Тело матери покачнулось и рухнуло навзничь, прямо на сына.
   
К утру в доме прибрали. Серьги убитых женщин и девушек собрали с пола, топор унесли топить в реку. Никто не решался взяться за рукоять, тогда один страж стянул с полатей пёстрый коврик, ногой накрыл им топор, завернул страшную вещь и вышел из проклятого дома. Две соседские бабы, что не забоялись войти в дом, домывали полы. Когда одна из них доползла с тряпкой до дальнего сундука, то вдруг услышала стоны. Баба с перепугу подумала, что там ещё одна жертва их соседки и заверещала в полный голос. Сундук открыли и вынули из него полузадохшегося мальчонку в мокрых портках.

- Ишь, такой большой, а в штаны надул как ползунок, - сказал кто-то из присутствующих.

Эта реплика немного разрядила обстановку и люди в избе невесело рассмеялись.
Соседка признала в мальчишке сына убийцы и, наклонившись к нему, хотела было сказать ему, чтоб не пужался. Но мальчонка выглядел так странно, так смешно пускал слюни и глупо хлопал пустыми совиными глазами, что слова застряли у неё в горле. Она кликнула со двора молодую ведунью и показала ей на мальчика. Та посмотрела, вздохнула и сказала:

- Вседержитель милость проявил, - лишил его разума. Так ему и вековать бездумному. Буде здоров малец, так материнская хвороба на него перекинулась бы. Эта чёрная болезнь от души идёт и всякому чаду от матери передаётся. Буду благодарить Вседержителя за мудрость его, и вы все его благодарите.

Она обвела присутствующих строгим взглядом, приняла их молчание за согласие и покинула этот дом, чтобы никогда уже сюда не возвращаться. Даже в воспоминаниях.

***

Иванушка очнулся от того, что кто-то отчаянно тормошил его за плечо. Алёна и Сим были готовы к дороге. На ногах девушки красовались щёгольские сапожки из мягкой телячьей кожи, украшенные мелкими серебряными заклёпками и серебряными же пряжками. Многослойная подошва была достаточно толстой, но не грубой, а невысокие устойчивые каблучки подбиты железными подковками, предостерегающими их от стаптывания. Если бы Ваня был завистливым, он обязательно позавидовал бы сестре. Но он восхищённо поцокал языком и от избытка чувств поцеловал сестру в щёку. Сим сделал страшные глаза и приготовился комментировать увиденное. Но брат с сестрой на пару выставили перед его носом кулаки, и кот принял правильно решение, - сделал вид, что ничего не видел.
   
В заплечной котомке Ивана, которую ему передала сестра, была еда. Много вкусной еды. Девушка не просила у хозяев ничего, но сверх обещанных сапог и чучела филина, они готовы были отдать ей всё, что имели. Взяв у Арефы принесённый им от знакомого сапожника мешок, Алёна покачала головой. Она уже знала, что кожемяка отдал скупердяю-сапожнику второе больше того, чем стоили обычные сапоги. Но, вынув обнову из мешка, девушка не смогла скрыть своего восхищения. Более красивой вещи у неё никогда не было. Это была поистине царская обувка. Алёнушка тут же обулась, защёлкнула серебряные пряжки и вскочила с приседки. В лихом ахавском плясе она прошлась по горнице, закружилась и упала на руки смеющейся Малене:

- Ах, хороша, красава. Хоть сейчас самому князичу в невесты снаряжай.

Алёна крепко обняла Малену, шепнула ей что-то на прощание и быстро выскочила из избы. Ну, почему расставание бывает таким тяжким? Кожемяка бочком придвинулся к жене и играючи щипнул её за бок:

- Чего это у вас за бабьи секреты. А?

- То-то и оно что бабьи, значит, не мужского ума дело, - стрельнув в мужа глазками, сказала Малена.
   
Изгоняя из их сына болезнь, ведунья извела всю нечисть и из дома. Всю злость, зависть, людские беды и невзгоды, нанесённые с улицы, как помелом сдунуло. В избе стало чисто не от мытья и уборки, а от верно сказанного слова и умелого обряда. Супруги и сами заметили, что им легче дышится, что будто с сердца колоду скинули. Они решили, что на них так действует чудесное исцеление сына. Но Малена всё же поняла нечто более важное, чем её муж. Целительница окутала её благодатью доброй вести. В прошедшую ночь, которая после долгого перерыва стала для Арефы и Малены ночью близости, понесёт женщина в чреве своём ребёнка. И родится у них под старость лет ещё одно чадо, - чудо-девочка. Плясунья, певунья и хохотунья и рукодельница знатная. Вот такой подарок сделала пришлая ведунья Арефе, Малене и их сыночку.
   
Когда троица выползла за ворота, почти весь народ уже разошёлся. Это Иван «прогнал» людей. Чего им без толку у чужого забора пыль месить. Никто и не заметил, как девушка, одетая по-мужски, зевающий паренёк с тяжёлой торбой за плечами и большущий кот прошествовали в сторону Южных ворот. Иван, бредущий в задумчивом молчании, вдруг спросил у кота:

- Сим, а ты хотел бы увидеть кого-нибудь из своих?

И пока Сим по привычке долго размышлял над сложным для него вопросом, Ваня спросил сестру:

- Чего хозяйскому псу на ухо шептала, когда со двора уходили?

- На, Куся, выкуси, - и показала брату маленький клочок грубого серого полотна, которое только и шло, что на мешки да на рясы, носимые пепельниками.

Иван представил мелькающие из прорех белые зады удирающих от Куси пепельников и залился счастливым мальчишеским смехом.

ДЕЛО С ВОЛЧЬЕЙ СТАЕЙ

Волков в окрестностях деревень Коростелева рода всегда было много, как, впрочем, и всякой другой дичи. Зряшно их не убивали, волчьи ямы не рыли и ловушки не снаряжали. Каждый деревенский ведун знал, какие обороны надобны, чтобы серые разбойники почём зря честной народ не тревожили. Однако зимой волчики, случалось, и пошаливали. И как только умудрялись ведовские запреты обходить? Сам дурак тот, кто волка в сказочках и присказочках дураком выставляет. Поумнее некоторых двуногих будет.
 
Когда мороз был трескуч, а вода в сенях промерзала аж до ведёрного дна, тоскливые волчьи песни можно было услышать чуть ли не под самыми окнами. В один из таких морозных деньков Ваня валялся на печи с восковыми дощечками и заострёнными палочками, - замыслил смастерить новый ворот для деревенского колодца, чтобы не руками верёвку тянуть, а ногами. Сел на специальную приседочку, поставил ноги на колодки и верти себе колесо. И руки утруждать не надо. Ведь известно, что в ногах гораздо больше силы, чем в руках.
   
Алёна плела тетиву для лука. Заядлая охотница, она не признавала новинок вроде арбалета или самострела. Лук – это оружие её предков, его сам Вседержитель благословил. Но за кажущейся простотой лука снаряжение к нему требовалось непростое. Тетиву у Коростелей крутили по-особому, секрет знали, добавляли в жилу тончайшую нить, сплетённую из паутины паука-белоголова… Но не любая паутина годилась для этого дела. Какая? Так на то и секрет, чтоб никому не раскрывать. По осени, когда ударяет первый морозец, Алёна много бродила по окрестностям, искала такую паутину, но набрала её всего на одну тетиву. Если бы ей тогда помогали два бездельника, - один рогатый, другой хвостатый... Кстати, где он.

- Вань, ты Сима не видал?

- Видал, видал, - уверенно сказал мальчик, не отрываясь от своих дощечек, - вон он, - и махнул в сторону старого тулупа, который сох у печки.

Алёна хотела запустить в братца чем-нибудь увесистым, но услышала близкое волчье завывание и выскочила из избы на мороз прямо в домашних войлочных чунях, лишь сдёрнула с оленьих рогов, служивших им вешалкой, облезлую кошму.

А Сим всего лишь решил прогуляться. Ему скучно было сидеть в избе, тем более что домашние шебуршунки, наученные горьким опытом не вылезать из подпола днём, сидели смирно.

Коту захотелось свежатинки. Он пошёл к общинному амбару, куда складывалось припасённое для посева зерно, в полной уверенности, что там-то уж шебуршунок тьма-тьмущая. Наглых, непуганых. Домашние коты и кошки ни за что не сунулись бы сейчас из тёплых изб. Их пугали две вещи: мороз и волки. Сим не боялся никого и ничего. Так, иногда слегка опасался Алёны, но в данный момент её ведь рядом не было. А лучше, чтобы была. Сима окружали пятеро волков, остальные затаились в густом кустарнике, плотно разросшемся у амбара. На небольшом открытом пятачке два самца заходили слева, два справа, и самый крупный, похоже, вожак, смотрел прямо на кота. Не отводил своих медовых глаз, пристально глядя на соперника и щеря страшные клыки. Если бы Сим умел усмехаться, то он кинул бы свою презрительную усмешку в морду врага. А так он просто прыгнул вперёд.
   
Когда Алёна домчалась до амбара, всё было кончено. Пятеро серых валялось там, где их настигла пушистая смерть с нежным мягким брюшком, которое сейчас было запачкано и тщательно вычищалось. Алёна только и сказала:

- Фу-уф, Симыч, айда до дому.