Петров день. глава 1

ГЛАВА 1

      Декабрьский вечер выдался тихим и теплым, падал крупными хлопьями снег. Шурша шинами, машина проехала по воинской платформе Казанского вокзала  и остановилась у спецвагона.
Никто из машины не вышел. Открылась дверь вагона и на перрон спустился комендант литерного Васютин. Он сделал несколько шагов к машине и остановился, стал ждать, поправляя портупею на кожаной куртке.
Таков был порядок встречи. Как только машина наркомвоенмора и Председателя Реввоенсовета Троцкого выехала из кремля, комендант получил сообщение: «Встречайте!», хотя никто не знал, поедет ли хозяин на квартиру в юсуповский дворец или на вокзал в спецвагон. Решение принималось на ходу лаконичной фразой: «Домой!» или «На Кур-ский!».
Васютин бросив взгляд по перрону, убедился, что охрана на своих местах.
Шофер машины, в таком же кожаном одеянии, что и комендант, обернулся к пассажиру и тихо сказал:
— Прибыли, Лев Давидович. Комендант встречает.
— Да, да я вижу, – выйдя из задумчивости сказал пассажир и чуть приоткрыл дверь.
Тотчас подскочил комендант, полностью открыл дверь машины и вытянулся по струнке.
Троцкий вышел из машины и быстро зашагал к своему вагону, спросил на ходу:
— Сергей Сергеевич на месте?
— Так точно, товарищ народный комиссар!

Сергей Сергеевич Каменев, полковник русской армии, ставший в девятнадцатом году главнокомандующим вооруженной силой республики, ждал Троцкого в штабном салоне.
В салоне вагона, перешедшего Троцкому от главкома царской армии было тепло и уютно. Он разделся, сел за письменный стол и углубился в чтение бумаг.
— Разрешите?
— Да. Прошу вас, Сергей Сергеевич, садитесь.
Каменев положил на стол папку с документами.
— Лев Давыдович, сразу после вашего звонка из кремля мы пересчитали данные по демобилизации. Вот первая прикидка.
Просмотрев бумаги, Троцкий сказал:
— Да, при нынешнем состоянии железнодорожного транспорта, нам придется развозить демобилизованных солдат по домам больше года.
— Если не дольше.
— А вот Ильич предложил урезать демобилизованным продуктовый паек, тогда, мол, своим ходом разойдутся по домам...
— Но не пойдут же они пешком? Все равно загрузят вагоны... Многие, например, красноармейцы из Сибири оказались в центральной России.
— Были мнения организовать Трудовую Армию...


      Четырнадцатого декабря 1920 года все газеты советской России последний раз опубликовали сводку полевого штаба Реввоенсовета: «На фронтах спокойно» и это могло означать только одно – скорый конец гражданской войне.
— Теперь и демобилизация не за горами! – радостно заговорили бойцы 11-й армии, расквартированной на Северном Кавказе.
— Скоро и нам по домам!
— Не все, но кое-кто, конечно,  пойдет домой.
Но были среди красноармейцев и скептики.
— Погоди чемоданы собирать. Начальство-то молчит. А ведь это завсегда так: затишье наступило, значит, в штабных головах замыслы назревают!
— Эх, знать бы наперед, что они замышляют…
— А это тебе зачем — наперед знать? Все одно, ничего не изменишь… Только что дезертировать сможешь.
— А куда бежать? Кругом советская власть теперь.
— Может, опять на Польшу поход затевают?
— Это вряд ли. За Польшу теперь вся Европа против нас встанет.
Но шло время. В марте весело и приветливо засветило южное солнце, сошел на нет снег, а долгожданного приказа о демобилизации все не было.
Стихшие было зимой разговоры о возвращении по домам, с приближением весны стали возникать вновь.
Вестовой Мишка Бушуев отложил книжку, сладко потянулся, да так, что заскрипела койка.
— Эх, попасть бы домой на Пасху! – мечтательно проговорил Мишка.
Его сосед, сибиряк Петр Еременко, хмыкнул в усы:
— Да ты, вроде бы, партийный. Какая тебе Пасха? Ты же теперь атеист!
Мишка даже не смутился.
— Атеист, атеист… Это ты в точку попал. А вот скажи мне, ты хоть знаешь, что Пасха — праздник весны и с Иисусом связана постольку поскольку? Библию читал? Пасху то  испокон веков, еще до рождения Христа Спасителя, евреи праздновали. А вот распяли его аккурат на свой иудейский праздник пасхи.
Петр повернулся к Мишке и спросил:
— Ну, и почему его распяли в праздник весны?
— По моим понятиям, распяли его потому, что пошел он в разрез линии тогдашней жизни.
— Это как?
— Супротив обычаев и нравов. Мол, не так вы живете, не о том думаете, молитесь не так, поклоняетесь неправильно. Чрезмерно любите царствие земное, а любить надо царствие небесное, куда попадете, когда помрете. Чем больше будите, мол, мучиться здесь на земле, тем слаще будет на небесах. Короче, попер против тогдашней власти. Ну и арестовали его иудеи и обвинили в заговоре. А сами то иудеи ходили тогда под римлянами, тогда под ними весь мир, почитай, ходил, и потому могли иудеи только вынести обвинение, а уж сам приговор выносили римские наместники. Наместнику не очень хотелось казнить его и тут он вспомнил, что на праздник Пасхи по иудейским обычаям народ мог одного из приговоренных помиловать. Ну и народ помиловал разбойника, а Иисуса крикнул распять. Вот и прикинь, Христос народу обещал светлое будущее, правда после смерти, а они его казнили!
Петр и сам знал евангиле еще с приходской школы. Но говорить о боге всуе считал не достойным делом.
— А правда, что при вступлении в партию делают обрезание?
— Какое еще обрезание? – выпучил глаза Мишка.
— А ты сам не знаешь?
— Да ну тебя! Не делают никакого обрезания! С чего ты взял? – Мишка занервничал.
— А зря! Надо вам при вступлении обрезание делать. Да не там, куда ты подумал, а язык укорачивать, что бы поменьше болтали!
— Ух, ты какой шустрый! Я, может, антирелигиозную агитацию с тобой провожу, а не просто так болтаю. Может, ты не знаешь, как и за что Иисуса распяли, так я, так сказать, с классовых позиций…
— Вам атеистам с любых позиций виднее, кто кого, за что и куда …. Тем паче, что ты теперь сам под иудеем ходишь.
— Ты про Воронова что ли?– спросил Мишка про замнача политотдела, у которого был вестовым.
— Про него. Только вот, когда мы в Баку были, он почему-то был не Вороновым, а Горинштейном. И звали его не Артур Иванович, а Арон Исаакович.
Мишка хмыкнул и задумался.
— Ну, не знаю… Я в Баку с вами не был. Может и правда сменил фамилию. Говорят же, что сам наркомвоенмор Троцкий раньше был вроде бы Бронштейном. Не слыхал?
Он садится на кровати, достает из тумбочки папиросы.
— Угощаешь? – потянулся за папиросой Петр.
—  Кури, кури, Петро! Дыма не жалко!
Папиросы были дармовые, как выражался сам Мишка, «случайно» забытые военспецами то на столе, то на подоконнике.
Подошел дневальный, тоже угостился папиросой, но курить выгнал на улицу.

– К пахоте поспеть бы! Да развернуться, распахать земли побольше, а то ведь, как не говори, стосковался я по землице то, ей богу, хоть убей!
— И много у тебя земли? – интересуется Петр.
— Да ну, куда там!– смеется Мишка. – Курам на смех! Даже по нашим муромским меркам и то мало будет. У нас мужики сплошь малоземельные.
Мишка появился в штабе недавно, служит дневальным и частенько курит папиросы, как он говорит, «случайно» забытыми военспецами то на столе, то на подоконнике.
Он предлагает Петру папиросу, но тот предпочитает табачок покрепче и сворачивает цигарку. Сегодня у них свободный от дежурства день и они получили увольнение в город.
Они не спеша, поднимаются по крутой улице от вокзала в сторону городского центра. В луже на мостовой весело чистят перышки воробьи, между ними чинно разгуливает степенный голубь. День по-весеннему теплый и солнечный.
— Вот посуди сам, Петр, – говорит Мишка. – У моего отца, Степана Данилыча, три сына и две дочки. Старшому Федору почти тридцать, мне – двадцать один. Младший Васька с пятого года, аккурат в японскую компанию родился. Одной сестре двадцать четыре, другой двадцать и обе в девках ходят.
Он достал из кармана сухарик, искрошил его сильными руками и стал кормить воробьев.
— Вот и жили – не тужили! Весной распашем свою полоску землицы, осенью, сколько уродит, столько и хлебушка соберем. И как не экономь, как не крути, а после святок, глядишь, сусеки-то пусты.
Благо заготовишь с огорода капусточки да картошечки, а то ложись под образа и помирай.
Но капуста капустой, а без хлебушка какая жизнь? Вот и берешь в долг, а весной и летом отрабатываешь на чужом поле или подворье.
А особо обидно стало, когда по реформе шестого года  и из общины можно выйти и землю стали продавать. А у нашего отца большое желание было землицы прикупить, да только денег не было….
— Ты смотри-ка, что воробьи творят! Голубь то в пять раз больше воробья будет, да только пока он один раз клюнет крошку, пять воробьев по пять раз успевают!
— Что ж твой отец кредит не взял?
— Можно было, конечно, в банке ссуду взять или кредит, да ведь только под залог собственной земли! А отец сильно сомневался, сможет ли проценты во время выплачивать?
— И что было сомневаться? Кредит ведь давали на двадцать лет, под пятую часть годового урожая.
— Да вот, все прикидывал и гадал, что да чего, а вдруг не урожай? А вдруг засуха? И уж было, решился за кредитом в город ехать, когда увидел, как наш сосед осенью без земли остался, забрал банк то землю за неуплату процентов.
Сосед зиму промыкался, а весной пришел на сход в общину и в ноги упал: спасите, мужики, за ради Бога, Христа нашего спасителя, возьмите обратно в общество да нарежьте хоть клочок земли.
А как его обратно взять, если он из общины по своей воле вышел, и надел свой бестолково профукал?
Куда там! Отказали мужики, земли в общине лишней нет. Так что после этого случая отец при одном упоминании о кредите крестился и говаривал: «Чур, меня!».
Отец хоть напуган был, а мечту разбогатеть не оставлял. Тем более, некоторые наши мужички все-таки подсуетились, страх перебороли, прикупили землицы, а кто и в аренду взял, и с годами богатеть стали, продавая зерно.
Вот и Федька в него пошел. Как только подрос, так и стало его чужое богатство зудить! Не по годам рассудительным стал.
А в семнадцать лет прибился к мужикам и летом ушел в город плотничать с артелью. Держал мечту деньжат скопить, землицы прикупить да потом и семьей обзавестись.
Очень скоро плотницким ремеслом овладел и вошел в большое умение. Да и их артели фартить стало: выгодные подряды брали, деньги приличные зарабатывали.
— Артелью всегда хорошо, – соглашается Петр.– А уж если жить с общего котла и под одной крышей, то весьма милое дело.
— Вот и я о том же! Скинутся деньгами да стряпуху какую-нибудь наймут. Оно все дешевле получится, чем одному кормиться.
Так вот, вернулись поздней осенью в деревню наши артельщики, Федора и не узнать! Окреп за лето, силу набирать стал, почернел от солнца, как тот цыган. С отцом как взрослый по ручке поздоровался.
— Здравствуйте дорогой Степан Данилыч! – говорит учтиво по-городскому. – Как жизнь поживаете? Добро наживаете ли?
Отец с матерью прямо остолбенели от такого обращения. Поставил он свой сундучок на крыльцо, опустил на землю заплечный мешок, мать обнял да меня за вихры потрепал.
Истопили баньку и по первому жару отец с Федором пошли. Я тоже было, с ними собрался, да отец остановил:
— Мал еще! Подрасти!
Я обиделся, а мать успокоила.
— Подрастешь, сынок! Будет время.
За ужином рассказывал Федька, как они артелью жили. Да какая она, городская жизнь, хорошая, если деньги есть. А деньги в городе заработать можно, было бы желание и способности, что по Федькиным словам у него было в избытке.
— Я, отец, злым на работу стал! Не страшусь ее, какая бы тяжелая не была – всегда до конца довожу.
А когда поужинали и чаю попили, достал Федор простенький бумажник и положил на стол.
— Заработал я, отец, двести сорок рублей, так артель посчитала. Это уже со всеми вычетами. Купил я себе хорошего инструмента – без него никак нельзя, сам понимаешь.
Да купил новые сапоги для тебя и себе взял. Матери платок и отрез на платье. Да ребяткам гостинцы.
Он стал доставать из мешка подарки. Отец взял сапоги, стал мять их, со всех сторон осматривать внимательнейшим образом: нет ли изъяну?
Сапоги, конечно, ему понравились, что и говорить, доволен остался, но все же сказал:
— Что ж деньгу то тратишь? Не обошлись бы разве?
— Да ты что, отец? Какие траты? Весной ты мне свои новые сапоги отдал! А за лето я их порядком растрепал – так теперь они у меня рабочими будут, в лаптях-то плотничать не всегда сподручно, а новые – парадными будут! Да и тебе не гоже босяком выглядеть.
Привез он чаю в большой железной коробке, сахару, спичек, пряностей: лаврового листа, перца черного.
— Это-то зачем? Нечто в нашей лавке купить нельзя?
— Можно, – соглашается Федька. – Да только я то купил в оптовой лавке со скидкой! За те же деньги в нашей лавке вам на треть меньше дадут.
— Так то оно так, дешевле получается, а денег все равно жаль! – говорит отец.
Федька засмеялся.
— Деньги не жалеть или любить надо, а зарабатывать! И чем больше, тем лучше! Так-то, отец. И осталось у меня сто двадцать рублей. Двадцать на налоги уйдет, на праздники. А вот сотню мы с тобой сохраним для дела.
— Для какого дела, сынок?
— Там видно будет!
Зиму Федор дома провел. Иногда ходил в другие деревни плотничать. А уж ранней весной вновь ушел в город с артелью.
А осенью опять явился с подарками. Сестрам платьица, мне сапожки, отцу материал на брючную пару, матери теплый полушубочек!
А младшему Ваське подарил гармонь!
— Зачем же ему гармонь малолетнему? – не одобрил отец подарка. – Пустил деньги на ветер!
— Я ее за копейки купил, за стакан водки! Пьяница один за опохмел продал.
— Хорошо ли это, сынок? Опомнится человек, а гармони нет, – сказала мать.
— Пить не будет, если не умеет! Да и не купил бы я, кто-то другой бы нашелся.
— А ты, часом, сам-то не выпиваешь там, в городе? – спросил отец.
— Что ты, отец! В артели сухой закон! Только по праздникам, да после бани. Все чин по чину!
А то, что Ваське гармонь привез, так это в радость не только ему, но и мне самому. Я ведь в его годы ой как хотел гармонь иметь! Да у тебя возможности не было купить, отец.
Вот научится играть и нам все веселее зимой будет. А уж когда подрастет, меха растянет, так все девки его будут!
Отец хоть и ворчит, но доволен Федором, что не проматывает деньги где-то на стороне, не пьянствует.
Сам-то Федор, что и говорить, одеваться стал красиво, как городской, даже часы на цепочке завел. Девки заглядываться стали, а он и нос воротит: сегодня с одной, завтра с другой, а послезавтра, глядь, в соседнюю деревню подался.
Отец стал стыдить его.
— Опомнись, сынок! Неча гулеванить, женись!
Куда там! И слушать не хочет.
— Успею, – говорит. – Погулять хочу!
А тут война с германцем началась. Федор и оглянуться не успел, как его на фронт определили.


Мишка с Петром вышли к рыночной площади и остановились у подвальчика, где продавали пиво, раков и воблу.
— Ну что, брат, по бокалу? – весело спросил Мишка, доставая из кармана деньги.
Они устроились в сторонке и стали, не спеша разделывать вяленую рыбу. Сделав глоток пива, Петр спросил:
— У вас в Муроме такая рыба водится?
— А как же, не без того! У нас ведь река хорошая, Окой зовется, в Волгу-матушку впадает. Так что рыбы всякой много. А у вас в Сибири, там, где ты жил, как с рыбешкой?
— У нас Иртыш река да Обь! Слышал, небось?
— Слышал про такую, за Уралом течет, в ледовитые моря впадает. Так что ли?
— В самом Китае Иртыш начало берет, в Обь впадает и до самого севера течет! И рыбы у нас меряно, не меряно. Так вот, у того Иртыша приток есть –  река Омь, поменьше вашей Оки будет, но рыба имеется. А в Омь впадает наша речка Ича – в ней тоже рыба есть. Да и в озерах карась водится. А где карась, там и щука.
— Это уж точно, чтобы карась с пескарем не дремали!
Они не торопясь, пили свежее пиво. Разглядывали прохожих, торговцев рыбой.
— У нас в селе особо рыбалкой никто и не занимался. Основные мужики хлеборобы были, для этого и в Сибирь переселились. А рыбы любой, от воблы до балыка всегда можно было в лавке купить.
— Так-то оно так, купить в лавке все можно, да где на все купилки взять? – усмехается Мишка.
— А ты вырасти хлеб да продай по хорошей цене, вот тебе и деньги.
— Продашь, а самим, что есть вместо хлебушка? Без хлеба и балык осетровый не полезет!
— Поужми животы на первое время, поэкономь с хлебом, на картошку навались. А земли мало, так увеличивай урожайность.
Деньги то не проедать, не прятать в кубышку надо, а инвентарь приобретать, семян получше заводить, да агронаукой заниматься….
— Ну, ты, Петр загнул – наукой заниматься!
— Ты же газеты читаешь, грамотный парень. Знаешь сколько про земледелие книг напечатано специально для нас крестьян? Только у нас дома десяток наберется.
Тут, Мишка, хозяином надо быть, с головой, по уму все делать. Нас ведь  отец тоже от безземелья с Малороссии вывез в Сибирь в девятьсот втором году. Теперь уж те места и не российские вовсе – еще по Бресту  германцам отошли.
— А по Версалю  стали польскими. – Мишка достал папиросы. – Антанта без России войну кончила с Германией. А ведь, сколько с четырнадцатого года людей русских полегло, и подумать страшно! А изувеченных, безруких и безногих, сколько вернулось с фронта? Федор, брат старший в шестнадцатом без руки с германского фронта вернулся. Какой теперь из него плотник? Да и вообще работник никакой, отцу с матерью на старости не помощником, а обузой стал.
Три года воевали, война к концу приближалась, к победе, а мы, вдруг ни с того ни с сего, мира с германцем запросили! Да еще Германии контрибуцию 6 миллиардов марок выплатили.
— Про шесть миллиардов, откуда знаешь? – поинтересовался Петр.
— Я ведь в штабе нахожусь, кое-что слышу из разговоров. Это ведь нам объявили: радуйтесь, мол, братья славяне! Конец войне! А миллиарды-то те золотишком отдали. А зачем оно нам, крестьянам? Говорили, что вождь сказал смехом: построим из золота сортиры. Вот ведь как!
 Ну да ладно, решили без денег жить, как уроды, это ладно – не привыкать! Но еще ведь и земли свои отдали, русской кровушкой обагренные. Виданное ли дело!
Федька за героизм-то Георгия  получил. А теперь в сундуке на дне прячет, словно украл его, а не кровью заслужил! Уму не постижимо – взять и отменить награды, они, видишь ли, царские! Да солдаты за Россию головы положили, им на царя, может, наплевать было. А коли пришла беда в дом, тут уж хозяина слушай, в кулак силы собирай для отпора.
— Ты, Мишка, особо агитацию не разводи. А то и меня за компанию с тобой за загривок возьмут.
— Я что? Это я ведь с тобой только откровенничаю, а так – молчок! А ты что, испужался, парень?
Петр свернул цигарку, прикурил и, глубоко затянувшись, выпустил голубоватое облачко дыма.
— Нет, Мишка, ничего я не боюсь. Я ведь не как ты – в армии без году неделя, а с мая восемнадцатого воюю. За три года пешком пол России прошел с боями. Из Сибири до Каспия.
— Не без году неделю, – обиделся Мишка. – А уж полгода служу!
— То-то и оно, что служишь, а не воюешь.
Петр похлопал Мишку по плечу и сказал:
— Да это и хорошо, Мишка! Что воевать тебе не пришлось – живой домой вернешься! Дома, поди, невеста ждет?
— Держи карман шире! – криво улыбнулся Мишка. – Была да к другому уплыла. Отец письмо написал, как я в красноармейцы ушел, краля моя к нашему Федьке ушла. Живут теперь не венчанные. Федька то наш второй год в сельсовете заседает. Одной рукой печать на бумажки легко шлепать!
— Не хорошо так про родного брата говорить. Тем более, говоришь, герой он.
— Герой – бегать за дырой! Он ведь меня специально в красноармейцы записал, от него зависело служить мне или дома оставаться.
И отец просил его, кто в поле-то работать будет? Надо, мол, землю поднимать.… Нет! Заладил свое: «Кто революцию будет защищать? Ты, мол, отец, старый, Васька – малый, сам я – инвалид! Вот и выходит, Мишке на защиту идти, контре мировой голову откручивать!».
Допив пиво, Мишка с Петром прошлись по торговым рядам рынка. Купили две картофелины, луковицу, горсть крупы. И пошли вниз по улице к Дону.
Здесь они нашли укромное место. В ивняке вырезали удилища и соорудили удочки. Под берегом накопали червей и принялись рыбачить.
— Теперь-то при родной нашей Советской власти можно земли распахать столько, сколько захочешь, – начинает рассуждать Мишка. – Паши, не хочу! На сколько желания и силенок хватит, покуда спину не надорвешь или пупок не развяжется и пузо не лопнет. Я правильно мыслю, как думаешь Петро?
— Так-то оно так, – вздыхает Петр. – Да ты, однако, забыл о продразверстке . Сколько ты бы не запахал, а оставят тебе хлеба по норме на едока, только чтобы с голоду не помер.
Петр помолчал и уже со смехом добавил:
— И такую норму установят, чтобы твое «трудолюбивое пузо» случайно на революционный праздник не лопнуло!
— Но-но! Ты тучи-то на ясное небо не нагоняй! Не сгущай краску-то! Мы ведь с тобой тоже по нормам питаемся, однако с голоду что-то не пухнем!
Мишка обиженно хмыкает и бурчит под нос:
— Ишь ты, пузо мое ему не угодило….
Мишка замолк, смотрит на поплавок, двигая желваками скул. Но он отходчив и любит поговорить.
— Нет, Петро, ты не прав!
— Что так?
— Ежели крестьянину не сеять, кто ж тогда город кормить будет? А солдат?
— Сказал тоже! Солдат кормить, прежде всего, треба. Только вот забота эта не крестьянская, а правительства.
— Где ж тебе правительство хлеб возьмет, как не у крестьян? А крестьянин то хлеб особо не дает.
— Да, не повезло Советской власти – достался им несознательный крестьянин. Никак не поймет, почему в Поволжье люди мрут, а хлебные эшелоны прямиком в Германию и Венгрию, к нашим недавним врагам, идут. Вроде как для кормежки их рабочего класса.
— Хотя, конечно, если организовать закупку по-другому, по-людски….– Мишка поправил наживку, поплевал на нее и вновь забросил. – Сказали бы крестьянину, войди в положение, сам видишь – война, голод, то да се! Надо помочь! А потом, будет время, слабинку дадим.
— Это какую слабинку?
— Ну, не знаю…. В налогах, что ли. Или разрешили бы свободную продажу хлеба, сняли монополию. А то ведь трудно найти дурака гнуть в поле спину на чужого дядю, да еще и бесплатно!
— А ведь так при старом режиме было, – сказал Петр. – Хитер ты, Мишка! Исподволь за царя агитируешь!
— Я то? – засмеялся Мишка. – Да нужен мне твой царь, морока от него одна, да и только!
— Вот послушал бы нас Ароныч и точно оргвыводы сделал бы – взял на карандаш!

Яков Ароныч Шварц появился в политотделе осенью прошлого года. Поговаривали, что из самой Москвы прибыл, от самого товарища Троцкого.
Был он евреем маленького роста с большой с черными кудрями головой. Ходил, широко расставляя короткие кривоватые ноги в черных блестящих сапогах до самых колен. При всем при этом поскрипывал кожаными галифе, курткой и фуражкой из такой же кожи.
И если смотреть на него со спины, то уж сильно походил он на черного жука. Его так и стали звать меж собой бойцы – Жук Ароныч или Черный Ворон, потому что, как и большинство евреев-большевиков, он заимел новую фамилию – Воронов.
Обычно в среду, собрав бойцов комендантской роты, он начинал политбеседы всегда одинаково:
— Това-арищи бойцы! Кем вы были вчера? А еще вчера вы были представителями угнетенного класса.
Царизм держал вас в темной безграмотности и голоде, заставляя гнуть трудовую спину в свою барскую угоду, жируя на плодах вашего труда.
Но революция освободила вас от рабского гнета! Наша Советская власть, партия большевиков открыла вам путь в светлое и счастливое будущее!
Первые декреты о мире и земле, подписанные нашим дорогим вождем Владимиром Ильичом Лениным, председателем совета народных комиссаров, дали вам мир и землю и, конечно же, свободу!
Вот поэтому теперь вы сознательно защищаете свою родную власть с оружием в руках. Скоро многие из вас вернутся домой в свои деревни и села, сеять и жать хлеб. И как боевой и сознательный элемент, коим, несомненно, является красноармеец, должны вы и в мирной жизни укреплять Советскую власть.
Да здравствует свободный труд свободных людей! Ур-ра, товарищи!
После дружного «Ура!», а оно было действительно дружным и раскатистым, он спускался с трибуны, садился на ступеньку и начинал беседу с вопросов. А дружное «Ура!» было потому, что, когда он впервые провозгласил бодрое «Ура, товарищи!», в ответ по рядам прокатилось вялое «Уря…» и тогда Воронов больше часа провозглашал свой призыв, пока осипшие красноармейцы, наконец, поняли, как следует на призывы правильно отвечать.
Воронов садился, доставал блокнот и, оглядев красноармейцев, спрашивал:
— Вопросы, товарищи, есть?
Вопросы были, но солдаты, глядя на блокнот, старались воздержаться, опасаясь, что Жук Ароныч «возьмет на карандаш». Но были и смельчаки.
— Товарищ Воронов! Вот тут вы говорите, что скоро поедем мы по домам Советскую власть укреплять….
— Ну и?… – Воронов брался за карандаш. – Как ваша фамилия, красноармеец?
— Юрченки мы будем, – вставая, ответил спрашивавший и чуть было не ляпнул по старой привычке: «Ваше благородие!», да вовремя опомнился. – Мне-то вот куда теперь возвращаться? Что там слышно, отобрали мы у поляков наши земли или еще нет? Деревня наша на львовщине. Что там, в газетах пишут о войне с Польшей?
— Хороший вопрос, товарищ Юрченко, вы задали. Своевременный!  Как вам известно, буржуазно-помещичья Польша, подстрекаемая Антантой, напала на Советскую Россию, намереваясь захватить Киев и другие наши города.
Но Красная Армия разгадала замыслы Антанты и дала полный отпор буржуазной Польше. Героически сражались бойцы на Западном фронте во главе с товарищем Тухачевским, проявляя образцы мужества и коммунистической сознательности!
Совсем недавно, 18 марта этого года в Риге подписан советско-польский договор об установлении дипломатических и торговых отношениях между нашими странами.
По договору западная Украина и западная Белоруссия отошли к Польше.
— Как же так? Это ведь исконно наши земли! – начал было возражать Юрченко.
Но Воронов перебил его, повысив голос и перейдя на митинговую интонацию.
— Вы знаете, что мы окружены империалистическими странами. Государство ослаблено длительной войной, с тринадцатого года не было мирной передышки. В стране разруха и голод. Поэтому Советское правительство было вынуждено пойти на уступку и временно отказаться от своих территорий.
— Как это понимать, временно? – спросил Юрченко. – Временно – это сколько? На год, на два?
— Поживем, увидим! – ответил Воронов. – Я думаю, не надолго. Окрепнем и вернем земли.
— И что же теперь мне делать? Пустят ли меня в ту Польшу жить к семье?
Воронов стал писать в блокноте.
— Вы, товарищ Юрченко, подойдите ко мне завтра. Мы с вами обо все подумаем и решим, как поступить следует.

— Ну, это, Ароныч, конечно, загибает! – сказал Мишка, снимая с крючка рыбу. – Он, вообще, нам одно говорит, а в штабе меж собой все по-другому.
— Это как же?
Мишка воткнул удилище в песок и подошел к Петру, доставая папиросы.
— Только, Петро, между нами барышнями и ни гу-гу! А то, знаешь, особый отдел не дремлет, и можем мы с тобой угодить, как эта рыба, на такой крючок, с которого только в могилу сорваться можно.
— Мне что? Не хочешь, так не говори. Я особо и не интересуюсь.
Мишка присел, прикурил папиросу и стал пускать колечки дыма.
— Ну, так слушай. Тут как-то на днях, оказался я не заметным в штабе. Вернее сказать, залез в закуток и задремал после обеда, сам знаешь, люблю я это дело….
— Это чтобы жирок лучше завязался?
— Само собой! – смеется Мишка. – Оно ведь для пользы дела, жирок-то всегда сгодится!… Ага, значит, лежу, жирок завязываю, как вдруг слышу разговор не торопливый такой, о том, о сем. Прислушался, а это Яков Ароныч с командирами беседует.
 Слышу, разговор о Польше идет. Военспецы Тухачевского ругают. В Польше-то полный провал получился, полнейший разгром! Да только не польской армии, а нашей родной Красной! Они говорят: ему, Тухачевскому, не на столицу идти надо было, а вначале разгромить польское войско. А он в Польшу вошел, особого сопротивления не встретил, поляки-вояки по стране рассредоточились – ищи-свищи их!
— Получается, как наш Кутузов, больших сражений избегали, силы сберегали.
— Выходит так! И двинул Тухачевский на Варшаву и Львов. А тут Керзон  завопил, потребовал прекратить наступление Красной Армии за «линию Керзона».  Наш-то Чичерин переговаривался с Керзоном. Мы, мол, согласимся, если Деникин борьбу прекратит и из Крыма вылазить не будет.
— Во как! – удивился Петр.– А я все гадал, что это деникинцы притихли.
— Так им англичане сказали: хорош, мол, братцы, воевать! Мы то вам помогали, когда вы на юге с Германией воевали, а теперь – хорош! Германия капитулировала. А гражданскую войну нам поддерживать не резон. Наша демократия, мол, не любит этого.
— Что не говори, а Деникину тяжеловато пришлось. И с немцем воюй, и с Петлюрой, и с Махно, и с  нашими.
— Вот он и отставку ушел, передал командование Врангелю и ему Керзон велел сидеть в Крыму тихо.
А тут войско польское  ударило по всем местам, и в хвост и в гриву Тухачевскому! Только перья полетели в разные стороны! Ну, тут наши и запросили перемирия, еще в августе прошлого года.
А теперь, видишь ли, мирный договор подписали и отдали Польше западные свои земли.
— Да, действительно, не куда теперь нашему Юрченки податься. Да и у меня родня там осталась. У отца то братья и сестры были. Да и у жены в западной Белоруссии тоже родственники остались.
— А ты что, Петро, женат разве? – удивился Мишка. – То-то я смотрю, ты какой-то не такой….
— Это какой же я, по-твоему? – засмеялся Петр.
— Ну, по крайней мере, не такой как я холостой!
— Это уж точно!
— И что, дети есть?
— Сын!
— Ого! Однако, молодцом! И сколько ж ему годков будет?
— Пока что только два, а в декабре аккуратно двадцать второго числа, в самый короткий день года, три исполнится.
— Постой, постой, а ты, сколько в армии-то находишься?
— С мая восемнадцатого.
— Так это, получается… – удивился Мишка.
— Да! Так и получается, что не видел я еще своего сына.
— Ну, ты, Петр – кремень! – восхитился Мишка.– Я бы не удержался, на побывку съездил, повидал бы сына и супружницу навестил молодую.
— Это сейчас легко говорить – сел да поехал! А в восемнадцатом да девятнадцатом я за тридевять земель оказался, да и они под Колчаком были. Какая могла быть побывка?
— Фу ты!… Я и забыл, что ты из Сибири.
Мишка вернулся к своей удочке и продолжил разговор.
— Слушай, а как ты от Колчака убежал в Красную Армию?
— Чего ты, Мишка, такой? «Убежал…»… По себе-то не суди! Думаешь, если сам шпана, так и все такие?..
— Ну, вот! Обиделся…. На ровном месте поссорились… Я ведь, Петруша, так, для красочности разговора слова-то обостряю. Иначе и разговор скучный будет. Ведь так?
Петр и не собирался обижаться. Он сам любил подковыристый разговор, только чтоб без злобы.

— Так, так! Что с тобой поделать? – посмеивается в усы Петр. – Подковыривай, если нравится. Только и на меня не обижайся, если что не так скажу.
— Ну, вот! Это уже по-нашему, по-сибирски!
— О! Еще один сибиряк, с печки бряк! – засмеялся Петр.
— А что? Мы могём и так и эдак! Раз туды и два назад!
Они, посмеиваясь, друг над другом, принялись разводить костер и чистить рыбу.
— Вот ведь как верить этому брехуну Аронычу? По его словам, получается, сидели мы при старом режиме под игом и с голоду помирали, а кто-то там жировал на наших бедах. Не знаю. На что мы жили не богато, да и то голодом не сидели. У нас ведь кто хлеб не растил, те огородниками были, муромские огурчики выращивали – во рту с хрустом таяли! В Москву и столицу везли продавать.
—То-то и оно, что главное  – торговля! Если можно продать, то почему бы и ни рвать пупок на лишних десятинах?
— А где их взять было, лишних-то десятин? Вот в чем вопрос!
— Ну, не знаю как у вас, а у нас в Сибири земли много, подавай начальству бумагу и распахивай пустошь. А за деньги и пашню хорошую купить можно было.
— Было можно! А теперь?.. А теперь комбеды переделали  всю землю.
— Может и так, – согласился Петр. – Не знаю, считай, третий год дома не был.