О, ДВОР, ТЫ - МИР

        Нынешнее поколение не знает ограниченности и закрытости дворов. Заборов, сараев, палисадников – мира собственной индивидуальности, реализованной на малой территории, как сейчас спорят – суверенности в демократии..
Наш двор по Мытной улице был именно таким – с заборами и воротами, с палисадниками, полными высоких цветов и увитыми плющом, вьюнками, куда в жаркий день забирались старушки и, незримые действующим лицам, наблюдали текущую жизнь, вдруг вступая в нее комментарием к действию или окриком на пакостника. И два дома, помещенные в этот простенький рай, дополняли друг друга в непримиримом противоречии – одно- и двухэтажный. 
Наши комнаты в квартире – на втором этаже. Под окнами – сирень и вид на одноэтажку с единственным входом-«подъездом» и с палисадниками. И еще, пронзая пространство окна и уходя ввысь, стройный клен со множеством развилок-ветвей – мой второй вход с домой и выход к свободе, моя лестница в небо и на землю..   

В центре двора была выгребная яма, закрывавшаяся громадной плотной крышкой, так что запаха нечистот почти не было слышно. Регулярно яма очищалась – приезжал золотарь  на автоцистерне, открывал крышку и насос отрабатывал свое дело через огромный, как слоновий хобот, шланг. Приезжал старьевщик ан телеге с  лошадью, и мы всем двором несли ему старую одежду, пустые бутылки и банки,  просто тряпьё – в обмен на блестящие заколки, свистульки, мячики на резинке и прочую ребячью мишуру. К осени привозили дрова – двухметровые кряжи деревьев, которые надо было еще распиливать и колоть на поленья. Весь двор оживал по выходным на этих трезвых работах – пилили, кололи, носили в поленницы. А после гоняли общественные чаи за доминошными столами, коих два – мужики несли самовары-чайники, а бабы пирожки и прочую нехитрую снедь. Иногда и мы с Серегой брали гитару, пели простые песни тех времен и вечную послевоенную лирику.   

Обособленные и разграниченные дворы находили выразить свой суверенитет – часто через вражду молодежи. Нет, это не была деревенская стенка на стенку, так, поймают чужака в суверенной территории и побьют. А в отместку обиженный созывал подзаборное войско и из двора в двор летели камни. Выигравших не было, да и проигравших тоже. Но травмы приходилось залечивать стекла вставлять. Кстати, стекольщики того времени натурально ходили по улицам, по дворам и был у них фирменный крик нараспев «кам-стёкл-вставлять».   

  Наши сараи – отдельное дело. Сараями органически разделялись дворы.  Каждая семья хранила в них много чего, но главным были дрова на зиму. Рачительные хозяева делали из сарая вполне жилую комнату, где и устраивали спальню душными летними ночами. В сараях проходила тайная, невидимая часть жизни дворового населения. Это было место скрытых от чужих, да и родных тоже, свиданий, просто посиделок, ребячьих заговоров, отдушина для искомого одиночества.  Мне рассказывали, что мама, оставшись без родителей, одна с тремя младшими детьми, однажды не выдержала навалившейся беды и пыталась повеситься в сарае. Ее плач услышал вышедший покурить в темноте двора Федька Расстригин.  Он вынул Лиду из петли и еще наподдал. А потом сватался к ней, но мыкать свое горе с загульным слесарем она не согласилась.         

Сколько интересного в укромных уголках, в черном ходе, на чердаке, за сараями .. Сколько тайн открывают вечером слабо зашторенные окна. Или вовсе незашторенные на втором этаже… А если смотреть с сараев или подглядывать, взобравшись на дерево… За сараями можно было даже посмотреться с девчатами – кто как устроен, а еще играть в чисто мальчишечью игру «кто выше».. 

Мне были знакомы все укрытия от взрослых. Нередко спасаясь бегством от гнева отца, старавшегося воспитать интеллигентного мальчика в полудеревенском хамовитом Замоскворечье, я облазил все чердаки и доступные сараи, и не только в своем дворе. Как-то я пожаловался Сереге на папашины требования и наказания, но вместо соболезнования получил отповедь от старшего друга, росшего без отца.  Так что воспитанье мое – не только от родителей. Воспитывал двор, его обитатели – очень небезразличные к любому ребенку – все дворовые  свои.

В малом возрасте меня растила и нянчила баба Груша – родная бабка Серёги. Она выпестовала чуть не полдвора – ей доверяли детей без всякой опаски; нраву она была тихого, спокойного, терпелива с любым занудой, да еще и работящая – по дому все сделает, пока дитё спит. Этим и зарабатывала, но очень недорого. А потом отец – страстный охотник по пернатой дичи,  приспособил для нас с сестренкой другой тип гувернанток. К нам наладились девушки из деревень, где отцу доводилось останавливаться по охоте, приезжали в столицу искать новой доли. Каждый раз провинциалка поселялась у нас домработницей, а в свободное время искала городского жениха. Все находили и становились москвичками. 
Домашние комедии и драмы только на время могли скрываться, и в конце концов оказывались на виду у всего двора. Ушел из семьи Николай Яковлев, отец моего дружка Аркашки - здоровый крепкий мужик, с могучим голосом в песнях про ямщика,  ушел к молодой-красивой. А лет через десять его, использованного привезли обратно, выгрузили посреди двора на инвалидной коляске с сумкой вещей, и прощайте…   

Возвратясь после долгого двухлетнего отсутствия,  я  усилием памяти восстанавливал былые контуры моей родной территории. Как  изменился, как уменьшился, двор, стеснивший вдруг меня всеми своими внутренностями – сараями, палисадниками и домами – он стал мне узок,  словно курточка юности на плечах мужчины.. 
А потом было долгое прощанье. Всех жильцов стали выселять. Начало тому было положено разными мелкими авариями в домовом хозяйстве. Так, стала ощущаться вибрация пола общей кухни нашей квартиры на втором этаже и пришлось поставить подпорки снизу – в кухне Щербаковых. Потом вражда между перекрытиями ухнула по утру странным взрывом,  и выбежавших в исподнем жильцов встретил дым-пыль из дверей туалета – пол перекрытия в сортире обрушился в нижний отсек, слава богу, свободный в этот ранний час. И тут уже моя мама, Лилия Ивановна взялась за перо, и четким чертежным почерком написала письмо Брежневу про условия, в которых живет советский заслуженный инженер, потерявший здоровье на стройках коммунизма. Во двор приехала комиссия на двух черных волгах, послушала хай жильцов, ознакомилась с изъянами домов и этажей, посмотрела издали на подпорки, определила износ в шестьдесят процентов, и не рискнула входить в помещение. 
И вот нас стали посемейно переселять в разные районы, в новые дома, в отдельные квартиры, и постепенно двор опустевал.  Съехали Трошины, соседи Серёги – семейство обособленное, неконтактное, занимавшее одну комнату на четверых.  Переселились Прунцевы – семья инженерная, почти коллеги моих родителей. У них первых появился телевизор и полдвора ходили к ним со своими скамейками смотреть телепередачи.   Выехал Евгений Иванович - интеллигентный отставной военный, который что-то увидел во мне, разговаривал по-взрослому и начал учить игре на гитаре под военные песни.  Дали комнату в новом доме и бабе Груше, которой исполнилось 90 лет. Но она никак не могла привыкнуть к новой жизни и каждый день приезжала в старый двор. Пока ее дочь Шура с Серегой не выехали, она оставалась у них. Ну и конечно же однажды пришла беда – Груша не приехала, а в новой квартире ее тоже не оказалось, затерялась наша старая нянька в транспорте. Не сразу хватились, не сразу нашли, а уж поздно, так и умерла в пути к привычному двору, к которому приросла сердцем и всем организмом.
Всегда казалось, что двор со всеми своими постройками крепко врос в землю, нет - как бы вырос из земли, из ее кореньев - словно коренной многоствольный зуб в десне. И вот постепенно стали обнаруживаться пустоты внутри былых спаянных тканей домов, этажей, квартир, комнат. Все тайны исчезали с мебелью и жильцами, улетучивалась душа двора, кончалась его обособленность от мира – все стало напоказ и навынос, настала бесхозность..

Мы встретились с Серегой в полуразрушенном  дворе, который уже покинули прежние обитатели, переселясь в новые жилища. Мы взяли пива и устроились на ящиках за палисадником Павловых, у школьного забора. Было лето, и день клонился к вечеру. Я уже учился в институте и влюбился в стройотрядовские разъезды, которые стали для меня продолжением наших с Серёгой командировок. Серёга говорил про своё – что новая работа не по душе, а в экспедиции его не пускает Люба. От женщин перешли к детям, а потом к деньгам, которых хватает только на пиво.  Незнакомые пьяницы оккупировали кусты в палисаднике и все громче заявляли свое инородное для нашего двора присутствие.  Подъехала милицейская машина и из кустов извлекли пьяную растерзанную тётку с татуировкой на животе.
Это был последний жест... Вторжение бесстыдства. Двор выдохнул и повеяло смрадом.   Мы ушли.  Сразу после этого всю линию дворов до самой бани сломали и начали строить большой новый дом.  Он и  стоит теперь, продлясь на четыре двора – светлый, высокий и красивый – как и положено на костях прошлого.  На земле нашей прошлой жизни.