Между делом

 (NB: с непередаваемым жестом заядлым моим посетителям (читателям?): Леониду Бабанину (отчего-то клинически застрявшему на одном моём тексте), Ал.-ру Станис. Минакову (рецки которого вообще столь малочисленны, что, похоже, ценятся им наподобие драгкаменьев небольшого размера), Творческому Союзу Виктор-Анджела (явному лидеру по кол.-ву прочтений, о двух головах-то!) и проч.)
  добавлю также Анатолия БЕШЕНЦЕВА, исправно и неизменно курсирующего между моими двумя верхними текстами - по несколько раз! у человека этого бездна времени: более полторы тыщи личных текстов и 42 с лишком тыщ рецок - по десятку за вечер разбрасывает во все стороны портала. тем странней его безмолвные посещения моей скромной делянки...)
   удлиняется список молчаливых посетителей (ОЛЕГ РУСАКОВ, САША ШНЕЕРСОН), будто им тут мёдом намазано, если только не доктор прописал променад по ландшафту моих текстов. гуляют себе с завидной регулярностью, набрав воды в рот. лица не придурошные, черты правильные, о чём сами пишут, мне неведомо. с другой стороны, ведь не гадят же на дорожках, веток не ломают. дышите глубже, мимоходы!
    присовокуплю до кучи:  Юрий Иванович Хмыз, Борис Гатауллин, Лазарь Шестаков....



(необходимое замечание). Дружище! Вряд ли ты дочитаешь до последней точки."Эротика" не тут. Не теряя времени, беги туда. Извини, если что...

               
                Между делом

   В прошлое воскресенье на рынке купил египетский чай, каркадэ. Для меня оказался страшно мочегонным. Вот  и пошёл сегодня в туалет с утра, чего со мной не случалось. Из шести кабинок только одна комфортная, остальные – горе толстозадым. Никого нет, выбираю лучшую.
  Я с детства начитан, поэтому смог почти мгновенно, между первой и третьей пуговицами, окинуть взором начертанное - экстренный выпуск – на двери, накануне, перед выходным, чисто голубой; проникнуть в суть. Неизвестный доверительно сообщал, что здесь он, если хотите, мастурбирует, можно сказать, онанирует не покладая рук каждый божий день. Не из любви к искусству синонимирую, а слово было простонародное, занятие – общедоступным.
  Что ж, со своим добром всякий носится и расстаётся как пожелает, но дурновкусие выпорхнувшего «жаворонка» потрясло. Нарочитость признания, вопиющая чрезмерность. Это ли не греховней означенного деяния, да и многих других, когда преступаются границы естества, насущных...Газы покинули меня, я покосился на стены. Скользкий кафель хранил тайны, уже выглядел чужим сообщником.
  ...Возможно, это самоутверждение отверженного или крик истерзанной томлением юности, раздираемого противоречиями существа. Не нужно – и не надо – быть святошей, чтобы подвергнуть осмеянию  неуёмную похоть младого (отчего-то мне представился такой вариант) бездельника, который мается под сводами знаменитого учреждения со своей кожицей. Бывает, когда застопорится дело, задача не поддаётся, треснуться об стол черепом - отличная затея, лишь бы помогло. Но ежедневно драконить, расплёскивать себя, со свернутым на сторону ртом, с выпученными глазами, втягивая запахи современников... Что-то в этом, наверное, есть. У меня хронический насморк, поэтому неизбежные, увы, посещения публичных клоак не оскорбляют, по крайней мере, моего обоняния. Только без преувеличений, я-то смирился со многим.
   Далее текст гласил, что автору не терпится пососать, да-да, никаких сомнений, довольно околичностей. Право же, дивлюсь я иным желаньям. Казалось бы, тряхнул железкой, освободил нутро – двигай отсюда, к компьютеру, реферату. Знания ждут тебя. Нет, стоит, прижавшись лбом к холодной поверхности, шевелит губами, мечтает. Смотрите же -  поделился со всеми, чётко прописал, с оптимистичным уводом строки вверх. Почерк, надо признать, отменный, а про букву жэ авторитетный покойник, пожалуй, сказал бы, что подана с лакейской одухотворённостью.
   Новый абзац отделяет деловую часть послания от исповедальной. Предлагается незамедлительно встретиться, хотя бы и сегодня, в обед. ЗДЕСЬ. Надеюсь ты симпатичный. Запятой и подписи нет.
  В смущении, слегка притворном, вздохнув, решительно вышел из процедурной, ополоснул пальцы. Отражение нахмурило брови.
  Расчёт мощности выпуска продукции. Мне удалось-таки справиться с оравой невразумительных, блеющих кто во что горазд данных; подчинить их, направить единственно верным путем; извлечь наиболее ценное и придать законченную, вполне элегантную форму коде... Чтобы теперь  беспомощно таращиться на заголовок? Тема в нём изложена, но не каждый язык протолкнет его наружу, искушённый слышащий затрепещет ушами, страница покроется едкими пометами зоила, а  лицо автора – пятнами: потеряется. Оставить как есть, типа лёгкая ирония сквозит над честными  формулами, промеж букв? Чепуха: редактор, натюрлихь, болван, но и он поперхнётся существительными. Главное – мне не смешно.
  Я откинулся на стуле; пояс, по укоренённой привычке, был распущен, тем не менее низ живота казался стеснённым, требовал внимания. Присмотревшись к невнятным часам, что над выходом – относительно, разумеется, присутствующих, проверил родные, ахнул: "Ёпть, половина третьего". Не мудрено, что давление душит мою поникшую сообразительность; впрочем, я оценил за завтраком  настой из лепестков.
   Схватив свою толстую потёртую папку, устремился в уединение. Три марша отгремели под скорыми каблуками. Влетая в предбанник, отметился плечом у непоколебимого косяка, сдвинул какую-то неуклюжую фигуру, на ходу рассупонивая штаны. Кое-как пристроив возле сливного клапана материалы в кожаном футляре, судорожно разбираюсь с излишками белья, оно у меня способно на подвох. Не подвело и сейчас: узел туго завязан. Зимой мне кроссовки ни к чему, а шнурки белые, длинные, широкие. Вот я один из них и втянул в кальсоны цвета неба, взамен лопнувшей в прошлом году резинки. Срамным карманом не пользуюсь, из-за его коварства. У меня давнее пристрастие к трусам классического, что называется, кроя: просторным, без молодеческого щегольства, того, которое в ущерб свободе... не подберу иных слов...ссантамария, хорошо! Припоминаю,
однажды втиснувшись между гаражами, тоже впопыхах, запустил руку в отдушину, а до края трусов не могу дотянуться. Сгибаюсь, пузырь, соответственно, упрямится. У меня порывы нащупать конец, кисть выгнулась коброй, а изнутри неистовые позывы. Так и сорвал головку часов. Качественная нитка захлестнула её. Не сразу заметил утрату: опоздал на автобус, жду следующего по расписанию,  до посинения, глянул на запястье – одна ось торчит сбоку. Короче, принципиальной разницы для меня в зимнюю пору нет, оголяю треть себя для любой нужды. Не уличённый в эксгибиционизме, прочих трюках тщеславия, не имею также жалкой привычки греметь тугими запорами, накидывать крючки.
   Не припасено у меня и кроссворда. Чужд я келейным увлечениям. Струя иссякала, тихой негой полнился я. Натуральное облегчение, как известно, призвано радовать дух, оно освежает тело, оттачивает... Ушей касается дуновенье звуков. С достоинством оборачиваюсь, что, мол, такое?
  - Вы по объявлению?
  - Вот? – неожиданно для себя покидаю русский, сохранив акцент.
  - Я писал.
  - Окей, - продолжаю умничать.
  - Я ждал.
  Если бы не годы, даром, что ли, прожитые, впору растеряться. Милостыню здесь не просят, а я не похож на слабосильного, чтобы предлагать мне поддержку хозяйства  – руки не отсохли.
  - Хуаю, - быстро бросаю вопрос.
  - Давайте, - роняет он с невозможным каким-то придыханием. Я сощурился, он стрёмно смотрит в сторону входа, тесня меня обратно, в западню. Мы слышим шаги. Мелко перебираю ногами, у левой, дрогнувшей коленки тарахтит пряжка. Чтоб не свалиться в пучину чаши, ступаю правее, в самую нишу. "Рукопись!" – молнией пронзает мозг. Клацает затвором шпингалет. Пытаюсь схватить взгляд нападающего, он же ползёт по мне, словно оценивая добычу. Или наживку? Только взявшись за его горло, понемногу расслабляюсь, самообладание в каждой моей клеточке. О, сипит сокамерник, оглаживая мое жилистое предплечье, подворачивая любимый старенький пуловер, я сам. Не спрашиваю, за чем пришёл, ибо чувствую: вопрос – риторичен. А я – огромный, чуть вздрагиваюший восклицательный знак.
   Где-то в гигантском городе кричит сирена. Совещаются за окном работяги.
   Держу за вихры, какие вихры, они у деревенщиков, а тут столица: мОлодежь продвинута, японамуть, модемы и студии красоты; встречи с мескалито и экстази, "Центральные станции" и фастфуд. Думаю, чем ты волосёнки-то моешь, ополаскиваешь, небось, а затем, как водится, закрепляешь.
  Языком он шевелит, тот вроде как сам по себе трепыхается. Неужели новичок? Устраиваясь поудобней, его, между прочим, тоже – какого рожна? - имея в виду, поскользнулся. За полдня накапало целую лужицу тех самых пресловутых предпоследних. Я и угодил ногой правой в мущинские мокроты, а головой приложился к аспидному и холодному телу анаконды, толстая такая труба, ползущая сверху. Из-за неё торчит иногда чья-то щедрота – свиток бумаги, плотность которой, наверное, можно истолковать как примету неосознанного садомазохизма простодушного населения.
  Волосы на затылке у меня пока растут, как могли, смягчили удар. Хорошенькое начало. Один мой приятель, нет, сюда он не ходок, в библиотеку то есть, женился по любви, так бывает. Первый день отгуляли в кругу родных да близких, а ночевать, счастливые и сытые, с большущим букетом, приехали в отдельную, им предназначенную, на веки вечные, квартиру. Бабку, жившую там, переселили, а обстановка – всё рухлядь – осталась. Бросились они друг к другу, избавились от жёстких торжественных одеяний; прелюдия, воспетая не одним пособием, оказалась прерванной. Атаки клопов были тотальны и беспощадны.
   Мы  вышли на кухню. «Куда ты смотрел?» – откидывая фрамугу, спросил его я, когда он мне это рассказывал, уже давно разведённый и даже, ладно, его дело... – «Куда смотрел, когда захотел жениться, почему не зашёл и не проверил гнёздышко?» – неизвестно чему улыбаясь, переспросил бывший  семьянин. Так вот, глядя сквозь сигаретный дым на мерцание ночных огней, он вспомнил тогдашнюю свою фразу, а именно: хорошенькое начало.
  Мне было больно внутри, сделалось пусто; если бы феллятор поднял своё работающее лицо, увидел бы скисшую гримасу на моём. Вряд ли он остановится. Похоже, не дождаться участия на этой истоптанной земле. Грустное зрелище.
  Братишка мой без долгих колебаний воспрянул. А что ему оставалось делать? Вижу хиленькую напрягшуюся руку, иначе не удержать его на уровне горизонтали. Чудный тренажёр для развития шейных мышц, нанизанная башка должна: быть достаточно тяжёлой и упираться без дураков. Хорошо, что этот не добрался до моих тестикул, не щекочет их. Тайны услады не постигаются в пожарном порядке, навык приобретается неспешно.
  Много слюны, он сопит своими маленькими дырками. Ничего, перехвати рычаг с другой стороны, не лопни, вдохни ртом. Языком вдоль оси, ближе к уздечке, замри там, освойся. Сам помалкиваю, пусть прислушается к интуиции, почувствует партнёра со всеми потрохами и, кому угодно, душой, если отыщется. Смотрю на циферблат, ещё десять минут – и баста. Эх, несмышленыш, я не в претензии, мой инструмент тебе в диковинку, ведь я свои точки заветные годами, вот этими пальцами нащупывал. У меня мозоли как у гитариста. Правую руку я от сладкого дела освободил, вскоре после казуса переходной поры. Равняешься на героев, хочется быть равным среди них. Спасать и творить. Я попытался крушить кирпичи. Тогда это было модным, как сейчас караулить в сортирах (старею, кажется, - не сравниваю). И ударил особенно неудачно.
 С того майского дня, уже забинтованный, и призвал действовать противоположную руку, в грозовое предночье: к утру последние  лепестки в садах усыпали набрякшую влагой и силой скорых урожаев почву.
  О, первые два месяца не мудрствуя, зачерпнув из народной криницы, назову медовыми, столь изумительны выдались ощущения! У большинства шуйца мало к чему приспособлена, ящик  стеклотары нести на пару с сестрицей или руль держать у автомобилистов, а так...вы попробуйте задницу вытереть и, если удастся взглянуть, полюбуйтесь на плоды руки сей – ужас!
   Словно голенастая, вся в царапинках, свежих и с уже отсыхающей корочкой прежних, покрытая загаром каникулярная юница, привыкала она восемь недель к своим долговременным обязанностям,  к бугристому, оплетённому жилами тулову принца, а уж как изнывал он своей перламутрово  поблёскивающей головушкой от неумелых и желанных ласк её. У меня даже выработался внутренний  тон этакого патриарха, который добродушно, а вместе с тем и властно наставляет послушницу. Тут нежнее, а сейчас престо, сразу и перевод: быстро, еще быстрей!
 ... Молодчина. Старается, как будто последний день живёт. Предприимчив, жаждет спермы. Кто-то напел ему о её благотворном влиянии. Легендами, что мешок лузгой, набит мир. Огорчить настырного? Вообще я сладкоежка, но редко. А лук постоянно трескаю, и чеснок. Каждый год борюсь с инфекцией. Ныне мой сезон...
   Что ты там мычишь и канючишь?  Я передумал. Делиться сокровенным с незнакомым типом – опрометчиво и, учитывая наши сугубо непотребные  обстоятельства, чему-нибудь да  противоречит.
   Мои резонные умогласные сентенции пресекаются сторонними шумами. Так и есть, возня в соседнем кубрике, дядя с серьёзными намерениями. Не менее четверти часа. Три листа убористого академического текста. На булаву страшно смотреть, я стал забывать её пропорции. Сочится смазка, так плачет свежий рубец на древесном стволе. Мой обожатель положительно в трансе. Не могу понять: член, строго говоря, весьма обыкновенный. Таких миллионы. Правда, знающие люди утверждали, что он – самое лучшее у меня. Пользовались, кричали, терзали и требовали. Наверно, полностью соответствовать своему фартовому товарищу я не смог или не хотел. Успехи в занимательной механике прискучили, но и возможности не истощались. Казалось, я нашёл золотую середину.
  Усиливается всхлипывание, сжимаю ушко  налётчика для острастки, нащупываю серьгу. Приподняв веки, вижу опостылевшее мелированное темя. Хочется есть.
  Эй, бейби, пардон, гражданин, аллес! С рефлексами можно и нужно бороться. Брови его драматично выгибаются, на лбу собираются короткие морщинки. Не хнычь, примирись с фактом. Я непреклонен, внутренне почти ликую. Быть совращённым и сохранить мёд оргазма. Что за прелесть наша классика!
   Шквал за стеной возвещает о благополучном завершении чего бы то ни было. Триумфатор отдувается, выбирается из тисков процедурной. Как мерна его поступь. Удачи вам всегда!
  Довольно, голубчик, воспользовался я старорежимным оборотом. Свершилось. Пусть не всё сразу. Должна быть интрига, хохотнул легкомысленно и треплю хладными пальцами по щеке его. И стряхиваю его с себя. Мы отпрянули, наконец, один от другого. Зачехляю орудие, он с хрустом выпрямляется. Ломит плечи. А у него болтается мобильник на шнурке. Висит как удавленник.
  Жизнь проходила, я дошёл до туалета, без страсти, без мечты. Удерживая на физиономии свою лучшую мачистскую улыбку, вышагиваю прочь. Он плетётся сзади. Вижу, нет, за слипшимися комками облаков неба не видно; мелькает звезда Троицкой башни.
  - Классно, - произносит красногубый и становится рядом.
  - Правда? – сомневаюсь я, протягивая руки к воде.
  - Слушай...
  - Только не надо, - изо всей силы затягиваю кран.
  - Ладно. Вы часто здесь бываете?
  Сморкаюсь.
  - Мы можем увидеться.
  Прячу платок.
  - Я вас найду.
   Сука, он найдёт...
  - Ну, я пошёл. ( Стоит).
  - Всего ...доброго.
   Приободрён и уходит.
  Неделю я болел, по-настоящему, изобретательный грипп справился с моей защитой, начхал он на неё. Но озадачили меня статьёй - надо в строй. В храме всё по-прежнему. Те же постовые, та же обслуга и вечная загадка падающих стульев. Кастаньетами стучит (дубовый?) паркет. Гулко хлопает дверь фильмотеки за обтянутой сухопутным кителем спиной пикнического офицера; на голове – предписанный уставом форменный убор. Служивый, придерживая накладной, чем-то звенящий карман, с увесистой грацией трусит балюстрадой, которая обнимает почти весь периметр огромной читальни.
  Разделённый десятью рядами дублетных столов зал, благодаря высоте лепного, чуть сероватого, потолка, не стесняет, будем полагать, мыслей, а умиротворённая мощь деревянного убранства благоприятствует им. Поглаживая пальцем сучок, пристальным оком пронизавший столешницу, погружаюсь в думы о давно павших рощах; могучие тела волочились, обдирались и так далее. Они здесь, преображённые, потемневшие, молчаливые, стойкие, волокнистые, готовые пережить меня, спящего напротив соседа, завершить свой растительный экзистенс во внезапном огне, мучительно рассеяться дымом. А в далёком краю сиротливая поросль качает кронами, сквозь них проносится ветер, и кажется, что в невидимом овраге шумит поток.
  Новая проблема, лёгкий озноб, в свете двух ламп на белом листе скользят буквы, выскакивают знаки, медленно растягиваются первые строчки. Хай, слышится у правого плеча. Попробую экстраполировать...
  - Здравствуйте!
  Это ко мне.
   - Слушаю вас...,  - ипатьтулюсю! очки едва не свалились с насеста. – Э-э, мы знакомы?
   - Где вы пропали?
  Куда его, под электричку, заманить на стройку?!
   - Вы наверно болели представляете у нас в группе только семь человек ходит а вчера...
   - Здесь нельзя разговаривать.
   - Тогда – туда? – кожей лба пакостник дёрнул влево.
  ... Весной начнет разлагаться, надо обмозговать.
   - Вы заняты сильно?
   - Навеки.
   - Надо больше лимонов...
   О чём он?!
    - Ладно, увидимся, пока.
   Мы со стулом заскрипели.
   До обеда просидел, ничего не сделав для науки. "А смог бы я так?" – в который раз вопрошал себя, утирая сопли запасным платком. Какая-то согбенная тень кряхтела в чулане, нет, лоснящийся атлет  коленопреклонялся в душевой, исключено. Мне вообще с моим мениском противопоказано, я над толчком присесть не  могу толком.
   Следующим утром открутил, кое-где сорвал шпингалеты в клозете. Он не пришёл, не появился.
   Статья чуть дышала, но я упёрся рогом и к концу недели вытянул примерно половину.
   Он подвалил в пятницу вечером, с подушечкой орбит: «Вы рады?»
   Я лоялен, добр, чуток и уравновешен в приземлённые, так сказать, минуты, в быту, в транспорте, мать всех фракталов! Но когда Пегаса спугивает туалетная муха, да хотя бы и Зевс, я взвиваюсь!
  Чёрные мысли, должно быть, отразились на моем пылающем лице, дотоле бледном, оправа накалилась. Домагатель отшатнулся. «Что это вы?» – вскричал он шёпотом, сам как в бреду. Нет спасения от пидоров, отчаянье втекло в одно из предсердий; проверить в словаре, отстранённо помечаю для себя, через А или через О, последнее более подходит, соответствует главным достопримечательностям набирающего силу племени.
  В общем, я признаю, неистово злопыхательствовал. Вот и Лотман Юрий Михайлович обмолвился, что Пушкина сгубили педерасты, посредством заговора. История –  ты печальна, а реальность – гнусна. Понимаю, конечно: мой главный труд ненаписан, никто на Руси меня не знает; я вдруг пропитался тревожным чувством, синкопировали систолы, кровь неслась и шумела. Прохрипел в горячке: «Пшелнах». Недотыка прижался на полуслове ко мне...(ко мне!), задышал всем химическим составом без сахара: «Я здесь и давно жду-у!»
   ...Гудит сигнал сбора. Гаснут большие люстры. Не узнанный в верхней одежде, сливаюсь с потоком идущих. Вон! Смыкаются тяжкие створки, и яростный ветер гирлянды качает на ели. Тёмная окаменелость и молчание заснеженного подпольщика встречают моё отчаяние.
   Весной капель, грачи, одежда нараспашку, почти поверженный авитаминоз, ручьи и множество ослепительных девушек, невообразимо много, до оторопи. Я улыбаюсь им, тороплюсь и счастлив, наверное. На мне кепи, в кармане билеты. Мы любим театр, бистро на Чистопрудном бульваре, чёрно-белое фото, зелёные яблоки я, сладкий лиловый лук - она; сон до полудня; гуляем пешком и летим завтра далеко.
   Его попросили показать свои манатки на выходе, таковы правила для всех; среди конспектов обнаружились: неровно вырезанные стр. 245- 258 (том ХIV, Ф.А. Брокгаузъ и И.А. Эфронъ) со статьёй «Канализацiя» (с рис. въ текстъ и табл.); одна датская открытка, изображающая трёх весёлых матросов, пёстротелых от тату; прекрасно сохранившееся древнее лезвие «Нева»; также чёрный толстенький маркер, который накануне прошёлся по всем доступным человеку среднего роста и искалеченного графического таланта уголкам, приютившим уродцев подсознания.