Горы и сновиденья

Горы и сновиденья
(Короткая история любви)

 - Вот, вы говорите, вещие сны, - Сказал он и  одновременно, с особым тщанием и какой-то таинственной заботливостью начал раскуривать свою любимую трубку,

- Тут, дорогие вы мои скалолазы,  сказать что-либо вразумительное и однозначное вряд ли вообще возможно, - Марат, зажав дымящуюся трубку в зубах, сладко потянулся всем телом, изогнул спину, развёл напряжённые руки в стороны, некоторое время подержал их над головой и резко опустил книзу. Неровный и приличных размеров камень, на котором он, тем не менее, очень удобно расположился, от его движений слегка качнулся. Марат наклонился к ближней от себя куче накануне собранного хвороста, не сразу выбрал подходящую сухую ветку, задумчиво повертел её в руках и только потом хрустко разломил и подбросил в весело и уютно полыхающий небольшой костёр. На протянутой над костром жердине, укреплённой на двух рогатинах, уже закипал, подвешенный к ней и распространяющий далеко вокруг себя аппетитный и ароматный запах, видавший виды походный котелок.

- Понимаете, над этим можно смеяться, можно воинственно и категорически отвергать с самого порога даже саму правомерность данного определения, можно с волнением присматриваться к этой теме, или, например, страстно и самозабвенно во всё это верить. У кого, как ляжет. Но не в этом дело…

- Маратик, вот только не надо умничать! А? Ну, сколько тебе говорить, старайся быть проще. Тогда все тебя непременно поймут и зауважают. Что за манера такая, придавать простым словам глубокую многозначительность!

- Марат, ты, дружище, Лидку не слушай, она ж вон, вся горит от нетерпения и ловит каждое твоё слово. Лидусик, ну скажи, что я прав?

- Серёж, не порти картину. А? У тебя гитара – такая нежная, так струнки чувственно перебираются, а сам колючий, как ёжик. Ух ты! Я придумала! Серёжик – ёжик! Наташ, может мне эпиграммками заняться? А? Или нет. Буду пародисткой!

- Лидия-Лидиска – эпиграммопародистка!
 
- А ты, Серёженька – язва!

- А рифма где?

- Придумывается… Наташ, ты что?

     Наташа подняла левую руку, призывая всех к тишине. В вечернем сумраке горной долины, в звенящей тишине величественных Тянь-Шаньских предгорий, откуда-то из невообразимых далей, отчётливо доносились позывные радиостанции «Маяк».

- Колдовство и магия гор… И ведь не определишь, с какой стороны слышится…

- Да, впечатляет. Но я, всё равно, не понимаю, зачем тащить с собой в горы радио? Как, всё-таки непросто, оказывается, оторваться от совращающей груди нашей родимой цивилизации. – Клубы терпкого дыма маратовской трубки мешались с дымом походного костра. Марат лукаво прищурился:

- Наташ, между прочим, колдовство и магия – понятия тождественные.

- Марат, ещё слово, и у Лидки появится новый союзник.

     Он усмехнулся и виновато поднял обе руки кверху: мол, всё, сдаюсь, хватит. Сергей выдал колоритный джазовый аккорд, и вибрация струн старой гитары чистым  и сочным звуком устремилась  к горным вершинам. Дурашливым голосом Сергей обратился к компании:

- Отставить! Боевые действия отменяются в виду выброшенного белого флага и явно превосходящих сил противника. Ура! Всё обошлось, на радость мировому сообществу, без материальных и моральных потерь! Наш философически настроенный Марат сейчас докурит свою ароматную трубку…

- Трубку мира…

- Вот именно, трубку мира, и мы, я надеюсь, всё же выслушаем, что же он нам, всё-таки,  хотел сказать. И про всякие там вещие сны, и про то, в чём там дело.

- Про вещие сны, помнится, вы сами начали. Просто, я тут кое-что вспомнил. И к теме, и к декорациям нашим вполне подходящее.

     Марат блестел большими, в роговой оправе, очками и загадочно улыбался, почёсывая короткую, но густую, уже с проседью, кучерявую бороду. Сергей отложил гитару, выудил из необъятного рюкзака столовую ложку и, воровато оглядываясь на Лиду с Наташей, потянулся рукой к кипящему котелку.

- Не надо истерик, барышни, я вот только соль попробую.

- Куда?! Ну, что за наказание такое! Серёж, ну потерпи чуток!

- Вот смотри, Марат, - Щурясь от попавшего в глаз дыма и прищёлкиванием языка сопровождая отпитый с ложки горячий бульон, Сергей обернулся к товарищу,

- Я, когда сам готовлю, буквально всех заставляю соль попробовать. Ведь так?

- Угу…

- И когда вижу, как закатываются глаза от удовольствия у моих любимых горных попутчиков, испытываю самое искреннее счастье! И не просто счастье, а даже запредельные альтруистические конвульсии! У меня прямо-таки мёд по душе растекается, а на устах замирает слюнявая улыбка Гуинплена. – Сергей обернулся к девушкам. Обе снисходительно улыбались.

- А что происходит, когда готовят наши милые дамы?

- Вот именно! – В тон Сергею подыграл Марат,

- Такое возмутительное их поведение иначе, как садизмом не назовёшь!

- Разговорчики в строю! Дамы за ваш аппетит радеют!

- «Разговорчики в строю», - Передразнил Наташу Сергей,

- Хорошо хоть, что мы в горах, а не на лётном поле, не то вы строевым шагом ходить бы  всех заставили!

- Ребят, ну, всё, успокойтесь! – Лида придвинула к себе поближе свой, тоже немаленький, рюкзак, покопошилась в нём, извлекла толстый и тёплый свитер, надела, расправила густые и тёмные волосы и, вполне довольная собой, удобно приоблокотилась на рюкзак и заинтересованно посмотрела на Марата:

- Так ты сказал: «Но не в этом дело». А в чём?

- Погоди, Маратушка, я тоже чего-нибудь надену, - Зябко поёживаясь, Наташа полезла к своему баулу. В горах, с наступлением сумерек, тем более, здесь, на подступах к Большому Чимгану, всегда холодало сразу, быстро и резко.  То, что им, уже успевшим загореть, уставшим от дневного перехода, в ближайшее время предстоял долгожданный и вкусный, обжигающий ужин, внутренне согревало и радовало, но думать о том, что после еды придётся отмывать чашки в ледяной воде весело журчащего сайчика, не хотелось совсем. Вода в ручье, впрочем, как и везде здесь, обладала восхитительным, целебным и животворящим вкусом, и пить её, зачерпывая прямо шершавыми, огрубевшими от походной жизни ладонями, было самым настоящим, ни с чем не сравнимым наслаждением. Но она была настолько холодна, что зубы ломило от её ледяной стылости, и даже пальцы, уже после второго зачёрпывания, коченели и отказывались подчиняться.

     Они выбрали этот маршрут не случайно. Пару лет назад, правда, в гораздо большем составе, чем теперь, они шли так же, как и сейчас, только в обратном направлении. Тогда, в силу неудачно сложившихся обстоятельств, они не могли задержаться, как планировалось ранее, у Гулькамского водопада,  заповедном местечке, о котором все были наслышаны, где побывать, хотя бы раз в жизни,  хотелось каждому, но один из членов их группы, на финишном этапе маршрута, вдруг начал испытывать прогрессирующее и настораживающее недомогание и они, наскоро отобедав в берёзовой роще, двинулись к последнему на их пути Песочному перевалу.  Дальше предстоял выход на трассу Ташкент – Бричмулла и счастливое возвращение ко всем благам современной цивилизации. Помнится, шёл пятый и последний  день их похода. Все были изрядно измотаны, обветрены, исхудалы, загорелы, но, тем не менее, счастливы. Кеды нескольких новичков, надетые в горы по незнанию и в виду отсутствия какого бы то ни было опыта, в самом плачевном состоянии, на третьи и четвёртые сутки, были оставлены на обочинах бесконечного серпантина, и новички тогда с благодарностью вспоминали рекомендации знатоков о необходимости иметь на маршруте запасную пару обуви. Правда, умудрённые знатоки не жаловали кеды, они вообще предпочитали гораздо более суровое снаряжение, но их, знатоков, правота по-настоящему осознавалась только на маршруте, в самый разгар похода. Горные тропы изобиловали острыми, как наконечники копий, камнями, от которых резиновая подошва городской спортивной обуви спасти была не в состоянии.  И приходилось не просто шагать, заведомо и по-разному напрягая мышцы на подъёмах и спусках, а тратить дополнительные и выматывающие усилия ещё и на то, что бы избежать, по-возможности, коварно выпирающих тут и там каменных резцов.   Такие потуги всё равно обречены были на неудачу, так что страдальческие «ахи» и «охи», вперемежку с виртуозной разнокалиберной бранью, слышались со всех сторон.  Примечательным было ещё и то, что любой из участников группы, кто познакомился с остальными на самом только маршруте, теперь не мог отделаться от впечатления, что близко знаком со всеми чуть ли не с самого детства. Завораживающая и поистине сказочная красота и суровость гор, постоянная, диктуемая непростыми условиями, проверка характеров на прочность, самым естественным образом скрепляла всех участников похода крепкими узами чистосердечной дружбы, взаимопонимания и взаимовыручки. Горы, как по-волшебству, легко и просто обнажали людские души, высвобождая их от цепляемой всеми, по ходу жизни, прилипчивой и ненужной шелухи. Здесь все представали в том виде, каковыми они являлись на самом деле, здесь бесполезно было выпячивать какие-то свои положительные качества и пытаться как-то замаскировать собственные недостатки, здесь всё было на виду и здесь ты, со своим полным набором,  со всеми слагаемыми твоего характера, со всеми твоими индивидуальными особенностями, или даже крайностями, либо окончательно принимался командой и ощущал это  на уровне подсознания, либо молчаливо отторгался ею, и тогда уже с этим прискорбным фактом вряд ли можно было бы вообще что-то поделать.
     Словом, пройдя тогда в самой близости от Гулькамского урочища и досадуя на судьбу за то, что лишены возможности там задержаться, четверо давних друзей, то есть Марат, Лидия, Сергей и Наташа, уже имеющие за плечами некоторый, правда, довольно-таки  скромный альпинистский опыт, дали себе слово, что обязательно, в самое ближайшее время, вернутся сюда вновь. А вернувшись, полностью, насколько это возможно, неторопливо и по-настоящему, смакуя детали, насладятся зрелищем горного водопада, низвергающегося вниз среди мрачных теснин никогда не видевших солнца скал. И завершив, таким образом, на вполне ободряющей и оптимистичной ноте, то своё путешествие, каждый из них привычно погрузился затем в мутно-болотистые и монотонные будни, вырваться из объятий которых, чем дальше, тем становилось труднее. Кисель будней потёк однообразной и привычной чередой, и «ближайшее время», как это нередко бывает, обернулось, в итоге, неделями, месяцами, а затем и годами ожидания. Но однажды случилось так, что по какому-то необъяснимому и странному стечению обстоятельств, четвёрка давних друзей вдруг отчётливо и почти одновременно осознала совершенную невозможность дальнейшего откладывания  похода на Гулькам. И в итоге, они всё же собрались с духом и смогли, наконец, в один  прекрасный день, вырваться из круга собственных, не имеющих дна, проблем и обязанностей. И вот теперь, когда они уже весело шагали по уводящему в горную даль серпантину, каждый из них совершенно искренне недоумевал, что же мешало им раньше собраться в дорогу, почему надо было так долго раскачиваться, и как же они, всё-таки, с возрастом, тяжелы становятся  на подъём, и как же, оказывается, непросто соединиться всем вместе и придти к окончательному и давно ожидаемому всеми решению.
 
     Собраться большим составом не получалось никак, и поэтому решено было идти вчетвером. Хотя ранее планировалось собрать команду, как минимум, из десяти человек. Но, не желая больше терять драгоценное время и рискуя вновь, на неопределённый срок, отодвинуть давнюю свою затею, они, после двухлетнего ожидания и словно ему, этому ожиданию, впротивовес, как-то стремительно и  лихорадочно быстро управились со сборами и теперь наслаждались великолепием гор и собственной, пьянящей рассудок и распирающей грудь свободой. Красоты Гулькама остались позади, они простояли там лагерем целые сутки, и всё равно, покидать эти места не хотелось. Но впереди их поджидала вершина Большого Чимгана, а маршрут был рассчитан с точностью, соотносящейся с количеством отгулов, взятых ими по месту работы. Так что звенящая в их душах свобода была, как и всё на этом свете, относительна, но они по-мудрому благодарили судьбу хотя бы за сам факт её существования.
     Сегодня они готовились к ночлегу у подножия великой горы. Палатку решили не  ставить, так как погода стояла ясная и почти безветренная, и можно было спокойно ограничиться спальными мешками. На ужин предполагалась похлёбка с концентратами и тушёнкой, приправленная томатом, лавровым листом и душистым чёрным перцем, а что может быть вкуснее, после полноценного дневного перехода, обжигающей миски собственноручно приготовленной на горной воде и на живом огне пищи, сдобренной хорошей порцией сухарей из разных сортов хлеба! А после – горячего, крепкого и сладкого чая, из той же чистейшей горной воды и, опять же, с сухарями! Особенно, когда ешь и пьёшь не потому, что надо, или там, время подошло, а потому, что, действительно, голоден, голоден настоящим, зверским голодом и оттого, что пить хочешь, потому что испытываешь настоящую жажду.
     Над ними простиралось, недоступное в загазованной городской атмосфере, иссиня-чёрное  и бездонное небо, усыпанное невероятным, просто фантастическим количеством огромных и ярких звёзд. Небо было настолько другим, настолько непривычным и неземным, что даже смотреть на него, или в него, оказывалось непростым испытанием. Благоговейный трепет, вымораживающее душу ощущение собственного ничтожества, вера в Бога, присутствие Великой Тайны, безграничная любовь ко Вселенной и тихое и глубочайшее восхищение – вот далеко не полный набор тех воистину сильных чувств, которые просто и естественно, но всегда и непременно воцаряются в душах всех, без разбора, людей, отважившихся однажды пуститься в горное путешествие. И в этом смысле Марат со своими друзьями не были исключением. И, видимо, именно под воздействием этих самых чувств, под ворожбу потрескивающего костерка и многообещающего бульканья готовящейся еды, Лида и завела этот разговор, суть которого сводилась к невозможности окончательного осознания тайн окружающей жизни и тщетности в постижении запрятанной сути природной красоты и истины мироздания.   А началось всё с того, что Сергей, не в силах далее совладать с распирающими грудь эмоциями, вдруг, неожиданно для всех, влез на огромный камень, широко раскинул руки и, задрав голову к самому центру небесной сферы, что было сил, прокричал:

- Я люблю вас, горы!

- …Оры, оры, оры… - Долгим эхом разносилось вокруг,

- Урра-а-а!

- …Ра-а, ра-а, ра-а… - Благожелательно соглашались горные кручи.

- Как прекрасно жи-и-и-ть!

- …Расно жи-и-и-ть, расно жи-и-и-ть, расно жи-и-и-ть… - Терялся в теснинах бурный Серёгин восторг.

- Надеюсь, лавины не будет, - Почёсывая бороду, прокомментировал, как всегда  невозмутимый Марат. Сергей, счастливо улыбаясь, спрыгнул с камня и уселся у костра.

- Тебе, Серёженька, ещё впору голубей гонять, - Сказала Наташа, глядя на него влюблёнными глазами.

- А ты всякие там умные диссертации время от времени пописываешь и всегда такой дядя солидный…

- Ага, в глаженном, местами, костюме. Надо сказать, уважаемая публика, что он ещё, мерзавец, и галстук носит, - Подыграл Марат,

- Или, Сергуня, всем кандидатам наук униформа такая полагается?

- Ну, касательно галстука, так это я, Маратушка, заместо носового платка таскаю, - В унисон приятелю балагурил Сергей,

- Холостяцкая жизня, она, сам понимаешь, к находчивости обязывает… Вот забыл я, к примеру, носовой платок…
 
- В мятых брюках, брошенных в стирку с неделю назад, - Вставила Лида.

- Лидусик, да ты, прорицательница!

- Не-а, я - ясновидящая.

- Вот и я говорю! Поел я, значит, жирного борщу, по губам всё размазалось, а салфеток на столе – тю-тю…

- Да в вашей столовке их и не было отродясь!

- Не наговаривайте, почтенная, на нашу столовую!  В дни народных торжеств там даже букеты цветов на накрахмаленных скатертях красуются!

- Только букеты в графинах без ручек, с вашей куцей институтской клумбы, а скатерти в многолетних и несмываемых никакими смесями, подозрительных  разводах…

- Вот умеешь ты, Лидуся, вселить оптимизм в окружающих!

- Серёженька, говорю, что знаю.

- Вот и приглашай вас, после этого, в наше знаменитое НИИ…

- Серёж, ты не обобщай, - Вздохнул Марат,

- Мне у вас нравится. Особливо в столовой. На халявку-то, оно, ох, как пользительно. Стало быть, галстуком своим ты  и утираешься. А я-то, недалёкий, всё думаю, отчего это он у тебя цвета такого непередаваемого. – Марат выпустил длинную струю ароматного дыма,

- С другой стороны, высвобождается уйма времени для занятий любимой наукой…

- И с головой и со всеми потрохами выдаёт закоренелого и беспросветного холостяка, - Ввернула Лида.

- Вот! – Сергей поднял кверху указательный палец,

- В самую точку! Вывод? Желание унифицировать некоторые  предметы собственного  гардероба есть непременный симптом, как ошибочно было только что подмечено,  беспросветной, на первый взгляд, но счастливой и свободной, на самом деле, холостяцкой жизни! – Сергей удовлетворённо хлопнул себя по впалому животу,

- Которая, помимо всех остальных прелестей, чревата ещё и несвежим бельём, запущенной внешностью и прогрессирующей язвой желудка, - Вроде бы в шутку, но с интонациями самыми серьёзными подытожила Наташа.  На что Сергей, непонятно отчего растерявшись и уже без особого энтузиазма, ответил:

- За все удовольствия нашей жизни приходится платить, Наташенька. – И потянулся за своей любимой гитарой. Играл Сергей мастерски, инструментом владел превосходно и струны перебирал до того проникновенно, что мог вышибить слезу даже у самого чёрствого слушателя, а уж когда начинал исполнять свои любимые джазовые композиции, окружающие его замечались в непроизвольном и ритмичном подёргивании плечами и неуправляемом притоптывании ступнями ног. Сейчас, в наступившей тишине, из-под виртуозных пальцев Сергея полилось что-то латиноамериканское.

- Господи, как же хорошо и красиво, - Задумчиво, глядя куда-то вдаль, сказала Наташа, и было непонятно, то ли она говорит о чарующей прелести наступившего вечера, сразу, как бывает только в горах, превратившегося в кромешную ночь,  то ли имеет в виду пронизывающие латиноамериканские пассажи, извлекаемые из гитары тем, кого она уже давно и, как ей казалось, безнадёжно, молчаливо и покорно любила. Покорно, потому что причин, позволяющих надеяться на взаимность, она не усматривала, а каким-то образом дать почувствовать Сергею о своих чувствах, было выше её сил. Хотя, с другой стороны, надо было быть окончательным и бесчувственным чурбаном, чтобы на протяжении многих лет игнорировать спонтанно растекающиеся в пространстве флюиды тихой, но бесконечной любви. Или же быть великолепным актёром. Но Наташа, всё же,  безоговорочно придерживалась первой версии. Сергей был влюблён  в свою науку, в свою  работу, в свою гитару, в свой аэроклуб, где он периодически с радостным рёвом сигал с парашютом из чрева доисторического кукурузника и куда, ради него, превозмогая панический ужас, записалась однажды Наташа, Сергей любил вот такие горные вылазки и ещё, он трогательно и трепетно любил своих друзей. Но гармония и безоблачность предполагаемой быть товарищеской взаимности нарушалась гораздо более сильным чувством,  чем простое и понятное дружеское расположение, исходившим от одного, вернее, от одной из членов команды. И этой одной была Наташа.  И то же самое происходило с Лидой. Но её многолетняя симпатия, причём, так же драматично и безответно, изливалась  на другого колоритного персонажа их спаянной четвёрки. На Марата.


     Все четверо учились когда-то в одной школе, Сергей с Наташей – в одном классе, Лида – в параллельном, Марат же был старше всех на целых три года и, соответственно, школу закончил раньше. На выпускном балу на белый танец его приглашала зардевшаяся румянцем, в ярко синем платье и блестящими синими глазами семиклассница, о которой он бы тут же и позабыл, если бы она не приглашала его вновь и вновь, хотя белый танец больше не объявлялся. Наконец, на четвёртом, или на пятом танце, он снизошёл до того, чтобы спросить её имя.

- Лида! – Выпалило юное созданье и вдруг, глядя ему прямо в глаза, девочка тихо, но твёрдо добавила:

- Марат, я вас люблю… - Отвернулась и убежала, исчезла, сверкнув яркой синевой своего платья в толпе, а Марат так и остался стоять с обескураженным лицом и беспомощно разведёнными руками. В последующие три года он, если и вспоминал о выпускном вечере, то всегда с лёгкой грустью и терпкой усмешкой. Попробовать найти и узнать что-либо о той семикласснице ему даже не приходило в голову.  Образ девочки в ультрамариновом платье, признавшейся ему когда-то в любви, уже начал было  потихоньку выветриваться из его памяти, как вдруг однажды, идя по бесконечному коридору института, в котором он учился тогда на четвёртом курсе, он услышал, как его, до удивления знакомым, из давних лет, голосом, кто-то окликнул по имени.

- Лида?!

- А вы меня помните?

- Прекрати мне выкать! Конечно, помню! Как ты здесь? Откуда? – Перед ним стояла, зардевшаяся румянцем, как и тогда, но неожиданно повзрослевшая и безумно похорошевшая девушка.

- Со школы… Поступила… Теперь вот здесь учусь.

- Вот это номер! Вот это совпадение! – Марат, как это ни странно, был сконфужен, никак не мог тогда подобрать нужных слов и, в итоге, неуклюже сославшись на какие-то неотложные дела, спешно ретировался, даже не поинтересовавшись, на каком факультете, и в какой группе занимается его давняя романтическая знакомая. Между тем, он не мог знать, что не в пример ему, девочка Лида, с того самого памятного вечера, не упускала Марата из поля зрения, верней, не так, она, любыми возможными средствами, пыталась хоть что-нибудь разузнать о нём, а разузнав, старалась жить его жизнью, его предположительными чувствами, его предполагаемыми мыслями. Все эти годы она жила и дышала своим избранником! И то, что она однажды оказалась в стенах того же института, было никаким не совпадением, это было счастливо реализованным дерзновенным планом  влюблённой девочки оказаться рядом, быть замеченной, быть узнанной и оказаться, впоследствии, незаменимой, единственной и любимой. Но годы шли, Марат, словно божество с Олимпийской горы, оставался недосягаем, был погружён в свой собственный мир, в свои дела и заботы. Когда вдруг случайно (не случайно!) Лида попадалась ему в институтских коридорах, или на улице, он был неизменно приветлив, но  всегда ограничивался парой-тройкой дежурных фраз, ужасно конфузился, также ужасно злился на себя за непонятную конфузливость, врал, что опаздывает на какую-то встречу и бежал дальше. Надо сказать, что Марат, помимо прочих своих достоинств, слыл ещё и талантливым клавишником, он мог сходу, на любую тему, на любое произведение, вплоть до классики,  выдать превосходную импровизацию, и ещё, он безумно, до самозабвения, обожал джаз. На этой-то почве они по-настоящему и познакомились с Сергеем, который, хотя оба и учились в одной школе, Марата не помнил. Как и Марат не помнил Сергея. Впрочем, ввиду разницы в возрасте, это было вполне объяснимо. Сергей с Наташей (тоже ведь, рука об руку после школы!) поступили в Политехнический, на один и тот же факультет, выбрав одинаковую специальность. По счастливому стечению обстоятельств, на очередном из межинститутских, предварительных туров по КВНу, они и встретились, причём каждый, в своей команде, аккомпанировал в конкурсе пантомимы, Марат – на фортепиано, а Сергей – на гитаре. И оба (опять совпадение!) играли блюз. Марат к тому времени сколотил в стенах своей Альма Матер инструментальный ансамбль, величаемый им  джаз-бандой, и ему как раз не хватало толкового и виртуозного гитариста. Безошибочное чутьё тогда подсказало ему, что он напал на верный след и впоследствии благодарил судьбу и за тот КВН, и за то, что в игре присутствовал конкурс пантомимы. И, таким образом, Сергей оказался сначала просто незаменимым гитаристом  неуклонно набирающей городскую популярность джаз-банды, а впоследствии стал закадычным, а может и лучшим другом Марата. А уж когда он освоил банджо, инструмент, присутствие которого в ансамбле, по мнению Марата, было необходимо, как воздух,  стал вторым, после Марата, общепризнанным лидером группы.


     После защиты диплома, Марат остался работать в институте, поскольку в аспирантуре, куда он двинул, просто по инерции, на институтском финише, ему предложили за мизерную зарплату возглавить методический кабинет для аспирантов. В обмен на твёрдую гарантию, что в аспирантуру он будет зачислен обязательно.  Не то, чтобы Марат был предрасположен к науке, просто он, во-первых, не имел ясного представления, на каком, всё-таки, поприще может принести пользу обществу, а во-вторых, и эта причина, скорее всего, была главной, о его джаз-банде уже начали поговаривать в городской прессе, его стали приглашать на телевидение, а что могло в такой ситуации оказаться более подходящим, чем совмещение своего творчества, требующего полной самоотдачи, с академическим спокойствием и незыблемостью родных институтских стен. Пусть и за мизерную зарплату. С другой стороны, его набирающая силу и популярность музыкальная группа уже начинала приносить кое-какой, а иногда и существенный, совсем нешуточный  по тем временам доход.
     Тем временем, Лида умудрялась не пропускать почти ни одного выступления своего избранника, к которому она, с годами, привязалась ещё сильнее. Марат уже даже привык, что в самый нужный момент Лида всегда оказывалась рядом, неподалёку, в чём-то оказывалась полезной, иногда – незаменимой и её даже стали величать не иначе, как нештатным администратором группы и боевой подругой руководителя ансамбля. Лида относительно такого расклада ничего против не имела и, продолжая лелеять давнее своё чувство к Марату, ощущала себя, если и не полностью, то, хотя бы, в большей степени, счастливой. Правда, коллеги на репетициях дружно зубоскалили по поводу одной, страшно неприятной для Марата истории. Как-то после концерта, даваемого джаз-бандой в институтском Дворце культуры, обнаружилось, что у давнего и очень нужного знакомого одного из членов музыкального коллектива, этим вечером справлялись именины. Развитие знакомства с таинственным именинником могло принести кое-какую пользу ансамблю, поэтому решено было ехать. Поначалу наняли маршрутное такси, но народу, желающего попасть на дармовое мероприятие и непонятно, откуда понабравшегося,  оказалось немерено и, в итоге, компания, кстати, уже не слабо разогретая алкоголем, арендовала целый автобус. Никто позже не мог вспомнить, каким образом в группе отъезжающих оказалась Лида. Но она там была и, как всегда, находилась неподалёку от Марата. Дальнейшее вспоминалось эпизодически, во всяком случае, Маратом. Шумное веселье. Яркий свет. Шампанское. Громкие тосты. Проникновенные признания во внезапно обнаружившихся симпатиях. Такие же громкие заверения во взаимном и бескрайнем уважении. Слюнявые лобызания. Кружение в танце. Опрокинутый стол. Визг и шум. Размытые контуры. Банкетный зал, ходящий ходуном. Смех. Тошнота. Бег. Выворачивание наизнанку в ближайших кустах. Чья-то заботливая рука, поддерживающая потный лоб. Покачивание в машине. Тошнота. Визг тормозов. Остановка. Снова выворачивание наизнанку, прямо на обочине. Слёзы из глаз. Опять чья-то заботливая и прохладная рука на пылающем лбу. Машина. Долгая езда. Тошнота, но уже терпимая. Провал в беспамятство. Остановка. Бессильное ковыляние при явно посторонней помощи к знакомому подъезду. Свет. Долгое облегчение в туалете. Родная кровать. Провал в беспамятство…

     Первое, что почувствовал Марат при кошмарном утреннем пробужденье, в точности соответствовало тому, что может чувствовать человек с тяжкого, просто таки убийственного похмелья. Раскалывающаяся голова, боязнь совершить малейшее движение, бесконечная слабость, запах вокзального клозета во рту, ненависть к себе и тоскливые поиски хоть какой-нибудь внутренней опоры на ближайшие несколько ужасных часов, требуемых для выхода из похмельного синдрома. Марату стоило неимоверных усилий оторвать голову от подушки, казалось, ещё немного, и голова разлетится вдребезги от сокрушительных ударов молота, хозяйничающего внутри черепной коробки. Наконец, очень медленно, он поднялся с постели, осторожно шагнул к окну, скорчился от клубком подкатившей отвратительной тошноты, развернулся на месте  и… И увидел мирно и сладко спящую на его кровати Лиду. В джинсах и маечке. От неожиданности Марат сначала замер с раскрытым ртом, затем качнулся в сторону и задел стул, не преминувший с грохотом опрокинуться на пол. Лида открыла глаза, скользнула взглядом в сторону Марата, но тут же, привычно и знакомо зардевшись, отвернулась.

- Ты-то как здесь? – Схватился он руками за голову,

- Как ты здесь оказалась?

- Во-первых, ты меня сам просил остаться, - С обидой и злостью отозвалась она,

- Даже не просил, а умолял! Правда, ни разу при этом не назвал меня по имени правильно!

- То есть?..

- Да как только не называл! Только что не Клавой! И ни разу – Лидой! Что, не помнишь? Во-вторых, как бы я, по-твоему, до дому добиралась? В два часа ночи? – Она посмотрела на него исподлобья:

- И без денег…

- Ох! Ладно… Боже мой! Голова…

- Пить меньше надо!

- Ошибаешься. Пить не надо совсем. – Марат понемногу начинал приходить в себя.

- Ни черта не помню… Как я дома-то оказался?.. Погоди, -  Туго соображал Марат,

- Так это ты меня привезла?

- Пушкин!

- А что ты там про деньги?.. Ты что, сама платила? – Марат полез было в карманы предполагаемых джинсов, и только теперь обнаружил, что стоит перед своей спасительницей в одних плавках.

- А, чёрт!.. – Теперь он очень медленными, что б не разбилась, поворотами головы, озирался по сторонам в поисках своей одежды. Но нигде её не видел.

- Разделся-то я сам?

- Нет, Маратик – С садистскими интонациями в голосе смаковала ситуацию девушка,

- Сам раздеться ты был не в состоянии, - Перехватив его тревожно перебегающий взгляд, Лида поднялась с кровати и, кажется, весело рассмеялась. Или – невесело?

- Не переживай, ничего у нас не было.   Я, как видишь, спала одетой. А твоя одежда, она… Того… Тебя же так выворачивало, я уж в больницу тебя хотела везти. Ну и… Короче, она вся в этом была… Ну, ты понимаешь.

     Марат совсем растерялся. Он давно уже забыл, что это такое – краснеть. Но сейчас он стал пунцовым, ему хотелось зареветь во весь голос, упасть на колени, биться головой об пол и искренне и страстно просить прощения. И, странное дело. Окажись в тот момент рядом с ним кто-то другой, любая другая, знакомая, или незнакомая совсем представительница женского племени, он бы попросту, не задумываясь, выгнал бы её из своего дома. Но перед ним была Лида, и это, необъяснимым образом, всё меняло.
     Он поплёлся принимать ванну, и там его ожидало ещё одно неприятное открытие. Вся его одежда, в которой он был накануне, сейчас, словно немой укор, выстиранная, сушилась на протянутых в ванне бельевых верёвках. Внутренне изощрённо матерясь и чувствуя себя последним негодяем, Марат открыл оба крана, с трудом, превозмогая пульсирующую головную боль, наклонился, закрыл водосток выскальзывающей из предательски дрожавших рук пластиковой пробкой и, тихо постанывая, замер в ожидании. Вода успокоительно журчала и понемногу набиралась в ванне.
     Лида не теряла времени. Наскоро прибралась, насколько это было возможно,  в его холостяцкой квартире, успела сбегать в магазин, располагавшийся тут же, в этом же доме, и когда Марат, спустя чуть ли не через час, вышел из ванны, на кухне его поджидала аппетитная яичница из семи яиц, с помидорами и толстыми и румяно поджаренными кругами докторской колбасы. Сверху всё это великолепие было щедро присыпано чёрным перцем и свежей и ароматной зеленью. Поодаль, накрытый невесть откуда появившимся чистым кухонным полотенцем, томился крепко заваренный, в весёлых цветочках, чайник.  Аккуратными кусочками порезанный пахучий Бородинский хлеб развёрнутым веером покоился на натёртой до блеска тарелке. В приоткрытое окно струилось утреннее солнце, и дышащий свежестью ветерок игриво теребил давным-давно нестиранную тюль. И всё  вокруг казалось на удивление уютным, приятно успокаивало, выглядело красиво и  непередаваемо аппетитно. Неожиданно для себя Марат почувствовал самый настоящий голод и теперь с явным удовольствием вдыхал кухонные запахи.
 
- Лида, ты – волшебница…

- Я, Маратик, могу гораздо большее… - Лида велела ему садиться за стол, а сама, ни слова больше не говоря, упорхнула, и Марат был уверен, и даже, как будто, втайне надеялся, что она вот-вот уйдёт совсем. Каково же было его удивление, когда он увидел её вновь, с тяжеленной сумкой в руках. Марат молча смотрел на неё удивлёнными глазами, а Лида, не обращая на него никакого внимания, деловито выложила на стол целых десять бутылок минеральной воды.
 
- Вот… Ледяная… Постарайся выпить всё в течение дня… Я знаю, что это помогает. Отключи телефон и никуда сегодня не выходи из дома. – Казалось, Лида избегает называть его по имени. Наконец, она посмотрела на него. В одной руке у Марата застыла вилка с куском колбасы. В другой – надкусанный кусок ржаного хлеба.  Торопливые попытки проглотить то, что было во рту, не увенчались успехом. И вот, в таком нелестном образе, при каждом её слове, с набитым ртом, он только бессильно кивал головой в знак согласия. И  краешком сознания поражался тому, сколько непривычной, или попросту не замечаемой им ранее теплоты было в её синих глазах.

- Я, когда вещи твои стирала, деньги из джинсов вытащила и на телевизор положила. Вот. Из этих же денег и продукты кое-какие взяла. И минералку… Вот…Всё. Я пошла… Если что – звони. – Он в последний раз, с самым серьёзным видом, утвердительно кивнул. Входная дверь фатально и безысходно щёлкнула английским замком. Быстрые и лёгкие шаги невесомым туманом растворились в утренней сырости подъезда.  Арктической вьюгой на сердце  накатила нескончаемая тоска. Он какое-то время ещё сидел, не двигаясь, и только потом сообразил, что он, оказывается, даже и не знает её номера телефона. Брови его удивлённо поползли вверх, и широко раскрытыми глазами он уставился на свою руку, с подрагивающей в ней мелкой дрожью вилкой с куском колбасы. «Как же так?» - Изумлённо вопрошал внутренний голос, - «Столько лет вместе, и я ровным счётом ничегошеньки о ней не знаю?» И вот именно тогда, впервые, по-настоящему, в каких-то неведомых закоулках его души, у Марата, вдруг, не спросясь приглашения,  шевельнулось Нечто… Нечто вкрадчивое, непонятное и большое, обдавшее едва уловимым благоуханием, странным трепетом и запрятанной, но обещанной когда-нибудь, в будущем, радостью. Шевельнулось, царапнуло, ухмыльнулось и, так же неожиданно, как и появилось, бесследно пропало в тайной пучине тех же самых неведомых закоулках его дремучей души.

     Конечно, Лида никогда никому не рассказывала об этом случае, сам Марат тоже помалкивал, но история сия, странным образом, тем не менее, оказалась известна окружающим. Друзья без злобы и по-товарищески зубоскалили, недруги сплетничали самым беспощадным образом, но и он, и она, не то, что бы стоически, но как-то недосягаемо для непосвящённых оказались равнодушны к саркастическим кривотолкам и жестокосердной молве. Просто, оба были выше этого. Но, однако же, на последующие долгие полтора года они как-то отдалились друг от друга, некая стена отчуждения вдруг выросла перед ними, и они даже не предпринимали никаких попыток к её преодолению. Нет, они продолжали изредка, правда, случайно, встречаться в институтских коридорах, приветливо кивали друг другу, но Лида почему-то совсем перестала появляться на репетициях и концертах Марата, а сам Марат с неудовольствием замечал, что он каждый раз, исподволь, ищет её глазами, а не найдя, лишается остатков неуклонно убывающей с течением времени природной жизнерадостности.

     Так прошло несколько месяцев, и однажды Марат, по определению друзей, подженился. Неожиданно для всех и, в том числе, для себя самого. Всё получилось случайно и, если задуматься, предсказуемо.  Просто в один из ничем не примечательных дней его бестолково и беспорядочно протекающей жизни, некоей очередной и оборотистой пассией он был поставлен в известность, что вскорости станет отцом. Что тут было поделать? Марат покорно воспринял не сразу дошедшее до его сознания известие и, в сущности, случайная связь с одной из многочисленных в его жизни женщин обернулась, в итоге, неким подобием, или даже пародией на семейное сосуществование. Пассия, в итоге,  родила очаровательную девочку, совершенно на Марата не похожую, а спустя какое-то время и в силу благоприятно складывающихся обстоятельств, призналась Марату, что это вовсе и не его ребёнок, что ей попросту надо было где-то и как-то перекантоваться, кому-то тайному и неведомому дать что-то почувствовать и что-то там такое доказать, а вот теперь она уходит к тому, кто на самом деле является для девочки её настоящим отцом. И что она безмерно благодарна Марату за проявленное им человеколюбие и восхитившие её до глубины души его честность и порядочность. На том и расстались. Марат испытал сначала самый настоящий шок, потом, придя в себя, - огромное и радостное облегчение, мир, во всех своих красках и прелестях вновь распахнулся перед его меркнувшим последнее время взором, утраченная было жизнерадостность с прежней силой заклокотала в груди, но теперь он круто, до неузнаваемости поменял своё отношение как к женщинам, в частности, так и к жизни, как таковой, вообще.
     Лида стоически перенесла непродолжительное семейное счастье своего непутёвого возлюбленного и, воодушевившись такой счастливой и без отягчающих последствий развязкой его мимолётного романа, твёрдо решила для себя, что впредь, пусть даже на правах приятеля и рубахи-парня, будет всегда рядом с ним. Теперь она готова была покорно нести себя на жертвенный алтарь любви и, по ночам орошая горькими слезами измятую свою подушку, умилялась собственной решимости и была уверенна, что он, когда-нибудь, может быть, даже тогда, когда уже будет поздно, оценит по достоинству всю ту степень высокой трагедии и драматизма безответной любви, в чьих объятьях она существовала уже многие годы. И это при том, что Марат всегда относился к ней подчёркнуто корректно, по-джентльменски, по-товарищески, но именно этот набор его чувств и выводил её из себя, поскольку она не чувствовала главного: ответной любви.

     Потом был Лидин день рождения, в ряду праздников – самый для неё грустный, подёрнутый лёгкой печалью праздник. Отмечать счастливую дату она не собиралась, но, что б уж совсем не остаться лицом к лицу с собственным одиночеством, пригласила Наташу с Сергеем, попросив последнего прихватить гитару.

- После застолья будем петь романсы, - Объявила она,

- А когда надоест – будешь развлекать нас своим джазом. Кстати, - Словно невзначай спросила она,

- Как там наш общий знакомый?

- А чего ему сделается? – Без промедления ответил Сергей, сразу поняв, о ком идёт речь,

- Приходит в себя после счастливого избавления от неожиданно свалившейся на его голову семейной жизни. Вот только, изменился он чего-то.

- То есть?

- Да странный какой-то стал. К ансамблю охладел, домоседом заделался…

- А с диссертацией что?

- Да чёрт его знает! Кажется, забросил, в очередной раз. Раньше, помнится, ты его подстёгивала. Ему, Лидочка, толкач нужен. Вроде тебя.

- Надоело!

- Что вообще у вас происходит? Разругались, что ли?

- С чего бы это?

- Вот и я думаю, не с чего. А то, что болтают всякое, так стоит ли внимание обращать?

- Серёженька, ты же меня знаешь! По барабану мне всякие сплетни.

- Ты Маратку-то пригласила?

- Захочет – сам придёт. И потом: друзей не приглашают.

- Ага, а мы с Наташкой тогда, кто же?

- Ну, вы – совсем другое дело – Лида смутилась,

- Короче, мы договорились? Я вас жду!

- Замётано!
 
     Когда все уже сидели за столом, когда уже отзвучали вступительные витиеватые тосты, и первые глотки шампанского приятно вскружили голову, когда нерешительное вначале позвякивание вилок, ножей и ложек просто и естественно перетекло в радостно звучащую симфонию весёлого застолья и когда сдержанная и негромкая речь  начала набирать праздничные децибелы и окрасилась в раскованные мажорные тона, именно тогда в крохотную прихожую Лидиной квартиры, прямо-таки стихийным бедствием, ввалились все участники джазового коллектива, предводимые самим, наполовину скрытым от глаз огромным букетом красных роз, сияющим Маратом.
     Лида была счастлива. Вечер прошёл превосходно, просто сказочно прекрасно. Попутно выяснилось, что Марат теперь объявил решительный бойкот зелёному змию и кроме минеральной воды, кофе и чая иных жидкостей более не употребляет. Когда в сумраке небольшой комнаты он плавно покачивался с именинницей в очередном танце, Лида, дотянувшись до его уха, прошептала:
 
- У тебя есть планы на будущее?

- Знаешь, - Задумчиво глядя в потолок и совершенно не чувствуя подтекста прозвучавшего вопроса, отвечал Марат,

- Надо ставить точку с этой осточертевшей диссертацией. Думаю, что это сейчас – главное…

     Конечно, Лида ожидала несколько иного ответа. Но рада была и этому. Значит, всё налаживается, думала она, значит, он во мне нуждается. А кто, кроме неё, мог по-настоящему помочь ему в движении вперёд, кто, кроме неё, мог ненавязчиво, неявно, избавить его от постоянно подстерегающего холодного одиночества? На Лиду снизошли два противоречивых чувства: покой и воодушевление, и дальнейшая её жизнь обрела, наконец, ясную, оконтуренную перспективу.
     Марат уже много лет жил один. Отец ушёл из семьи, едва Марат только начал учиться в школе. Когда он поступил в институт, от него, на другой конец необъятной страны, в какой-то дальневосточный гарнизон, уехала, нашедшая, наконец, своё счастье мама.  Причём, Марату понадобилось несколько месяцев, чтобы уговорить её не приносить себя в жертву сыновнему благополучию, тем более, что сынок, между прочим, (хотя мама упрямо этого и не замечает) давно уже стал взрослым. Словом, мама, скрипя сердце, однажды с доводами Марата согласилась и, обливаясь счастливыми и, вперемежку, горькими слезами, укатила к месту службы своего нового избранника, который, к тому времени, получил новое назначение, а вместе с ним и повышение по службе, став, на тот момент, капитаном первого ранга.
      Глубокой ночью, когда все гости уже разошлись, Лида с бабушкой мыла на кухне посуду. А бабушка, надо сказать, была самым любимым для Лиды на свете человеком. Она же и воспитала Лиду, так как отца своего девушка не знала совсем, и никто никогда ей о нём не рассказывал. А мама, работник искусства, экзальтированная и стареющая дама неопределяемого возраста, постоянно находилась в бесконечных, плавно перетекающих друг в друга, творческих командировках. Так, во всяком случае, это звучало официально. На самом же деле непутёвой родительнице неким фатальным образом постоянно везло на разрывающие сердце романы, в которых она, соответственно, была главной и трагической героиней. Роли проигрывались с присущим творческой натуре тщанием, а время шло, и однажды мама, словно проснувшись, была поражена тем, что у неё, оказывается, есть взрослая дочь. Но это открытие подвигло её к совершенно непрогнозируемой реакции. Теперь для Лидиной мамы, во что бы то ни стало, необходимо было понравиться всем кавалерам, ухажёрам и просто знакомым дочери, главное, чтобы они были мужского рода. Лиде всё это было неприятно, но интуитивно она понимала необходимость снисхождения. Тем более, что наступал момент новой творческой командировки (читай: нового романа), и мама вновь на какое-то время исчезала из Лидиной жизни.
     Спасением была бабушка… С такими, всегда добрыми, руками, с такой, трогательной до слёз, теплотой, с таким, единственным на свете, задушевным голосом, с таким, проникающим в самое сердце, понимающим взглядом и с таким родным, по-домашнему уютным, запахом! Бабушка, которая всегда всё понимала, которая не терпела уныния и лучилась завораживающим светом спокойной уверенности и знания чего-то самого большого и главного в жизни.
 
- Вижу, свет ты мой, - Сказала бабушка, ставя на навесную полку очередную вымытую тарелку,

- Влюблена ты вся, с головой, по самое темечко…

- Ой, бабушка, - Улыбнулась Лида,

- Ну, что ты такое говоришь?..

- Да чего ж? Говорю, что вижу и знаю.

- Что, так заметно?

- Ну, для кого-то, может, и незаметно, а по мне, так – раскрытая книга.

- Бабуленька, - Лида привычно зарделась румянцем, - И… Как он тебе?

- Бородач-то твой? – Бабушка вытерла руки о фартук и обернулась к внучке,

- Скажу тебе, свет ты мой ненаглядный, что мужчина он, по всему видать, незаурядный. Главное – душевный.

- Так он тебе глянулся? – Лида смотрела на бабушку такими счастливыми глазами, что та невольно смутилась,

- Ох, дитятко моё! Глянуться-то глянулся, чувствую, свой он, и тебе – пара, только в сердце у него – тоска смертная, он будто бы и к любви тянется, а сам любви-то и боится. Уж и не знаю, что там у него в жизни его приключилось, но с тобой ему спокойно и радостно. – Бабушка шагнула к внучке и прижала к своей необъятной груди,

- И со всех кавалеров твоих, что тебе проходу не дают, этот кавалер – самый настоящий. Погоди-ка, - Бабушка слегка отстранилась и заглянула Лиде прямо в глаза:
 
- А он сам-то? Зовёт он тебя в жёны-то?

- Бабуль, ну какая ты! Ну что, прям так сразу?

- А чего рассусоливать? Ты ж за ним с самой школы ухлёстываешь! И не смотри на меня гневливо, я, свет ты мой, всё-о-о знаю. – Они опять обнялись.

- По вашей-то моде у вас ведь всё быстро решается! Не то, что в наши-то времена… Помню, дед твой…

- Бабулечка, ты мне уже сотню раз про это рассказывала!

- Ну вот! И сказать не дашь!
 
- Бабулечка! – Лида закусила нижнюю губу и мечтательным взглядом погрузилась в ночной сумрак распахнутого окна,

- Главное – что он тебе понравился.

- Понравился, свет ты мой, понравился. Голову вот только не теряй, - Бабушка смущённо опустила глаза, заметив, с каким недоумением в лице внучка обернулась к ней. И тут же торопливо добавила:

- Не сердись, дитятко! Кто и скажет-то, как не я?
 

     Однажды Марату предложили дикарями выехать в горы, на что он, не раздумывая, согласился. И когда они в институтской столовой увлечённо обсуждали с Сергеем подробности предстоящего похода, за их столик подсели Наташа с Лидой и категорически заявили, что отправятся с ними. И с тех самых пор, с разными интервалами, но всегда с огромной охотой и непередаваемой радостью, они стали осваивать поначалу простые, а затем всё усложняющиеся горные маршруты.
     Между тем, время неумолимо текло вперёд, прошло уже два года, как Лида и её ровесники, Сергей с Наташей, окончили институт, Марат, не без помощи Лиды, вплотную приблизился к защите диссертации, Сергей же, немало всех удивив, уже получил кандидатскую степень и теперь на всех парах стремительно приближался к докторской. Лида, получив красный диплом, осталась преподавать в институте, потому что, во-первых, там работал Марат, а во-вторых, потому, что она блестяще знала теорию преподаваемого ею теперь специального предмета.

     Итак, Лида удобно приоблокотилась на рюкзак и заинтересованно посмотрела на Марата:
- Так ты сказал: «Но не в этом дело». А в чём?

ИЮНЬ, 2009 г.
Продолжение следует...