Ч. 5. Гл. 5. Признание

"Когда человек любит, он часто сомневается в том, во что больше всего верит".
(Ф. де Ларошфуко)



На Пасху, 6 апреля, Феофил короновал в Августее трех старших дочерей и повелел выпустить новую монету: на лицевой стороне изобразить его самого с Феодорой и Феклой, а на обороте – Анну с Анастасией. Несмотря на торжества, во дворце витала тень печали: рана, нанесенная смертью Марии, еще не совсем затянулась, наследника престола не было, до возможного брака старшей дочери оставалось много лет, восточные земли Империи всё еще не оправились после агарянского нашествия, и угроза новых вторжений по-прежнему висела над ними, несмотря на то, что император уже отдал приказ о некоторых преобразованиях в военной организации восточных областей и велел построить дополнительные укрепления у горных ущелий, по которым арабы обычно проникали на ромейскую землю…

В светлый понедельник император отдал приказ о начале строительства во Влахернах, на берегу Золотого Рога в квартале Кариан, недалеко от храма Богоматери, дворца для юных август. Архитекторы тут же взялись разрабатывать проект здания, а на другой день Феофил пригласил жену для обсуждения с ними общего плана отделки. Феодора живо участвовала в разговоре, сказала, что ей хочется, чтобы пол везде был отделан белым мрамором с красными прожилками, а потолок – золотом и мозаиками... Она говорила, улыбалась, а сама думала об одном: «Господи, я больше не могу так, Господи, сжалься над нами, пожалей Феофила, Господи, пошли нам сына!» Кажется, теперь она была готова согласиться даже на то, чтобы после рождения сына муж взялся бы нести ту епитимию, которую когда-то хотел наложить на себя и которая так возмутила ее...

В четверг Светлой седмицы, когда основные пасхальные торжества, приемы и церемонии, наконец, окончились, император повелел после обеда доставить в покои августы множество роз и украсить всё букетами, венками и гирляндами из цветов, а пол усыпать свежими розовыми лепестками. Уже второй год они с весны переселялись на жительство в новопостроенный Жемчужный триклин, который Феофил воздвиг на восток от Триконха. Он был великолепно отделан: пол устилали белоснежный мрамор и узорчатые мозаики, а стены покрывали изображения различных зверей и птиц; жилой покой под золоченым куполом был отделан так же, а колонны, поддерживавшие крышу, украшали золотые вкрапления; из окон второго этажа открывались превосходные виды на сады, Босфор и Пропонтиду; августейшая чета проводила тут время от весеннего равноденствия и до самой зимы. Феофил самолично пришел посмотреть на приготовленные для украшения цветы, дал кое-какие указания относительно сочетания оттенков роз, а под конец расхвалил садовников и кувикуларий и пожаловал всем по несколько номисм. Препозит августы, отправляясь руководить украшением покоев, сказал василевсу:

– Обещаю, августейший, будет сделано, как на свадьбу и даже лучше!

– Да, уж постарайся, чтобы было лучше! – улыбнулся император.

Наконец-то в его душе всё определилось, и больше никакие сомнения не тревожили его. Хотя последний год был чрезвычайно горьким, но именно эти скорби, утраты и бедствия помогли Феофилу окончательно понять то, мысль о чем ему когда-то даже не приходила в голову, что гораздо позднее он ощутил очень смутно и лишь не так давно стал сознавать яснее: что бы ни случалось в жизни горького и страшного, что бы ни случилось еще в будущем, всё это можно было пережить, пока рядом была Феодора. Женщина, которую он столько лет почти ни во что не ставил; из-за которой роптал на Бога, «за что он связан» с ней; которую обижал, в то же время пользуясь ею «по законному праву»; которой в разные времена уделял себя то скупо, то щедро, но почти всегда так, словно делал ей одолжение; которая, однако, по ночам сводила его с ума, в тридцать пять лет так же, как в двадцать; которую он за прошедшие годы научился понимать без слов и которая, в свою очередь, научилась понимать его; если он где и находил успокоение от тревог, горестей и просто от повседневной усталости, то именно рядом с ней, когда ему не надо было играть никаких ролей и он ощущал себя просто самим собой. Хотя он по-прежнему не вел с женой таких философских бесед, как с Иоанном или Львом, но это уже не представлялось ему недостатком; рядом с ней он мог ощутить красоту «просто жизни» – когда они гуляли вдвоем или с детьми, когда он что-нибудь читал ей, когда они рассказывали друг другу о своих выездах в Город, когда они сидели на террасе и смотрели на море, когда им было хорошо и когда им было плохо, при удачах и при поражениях, в радостях и в скорбях: рядом с ней ему не надо было думать о том, как именно себя вести, что говорить и что нет, потому что она любила и принимала его таким, каким он был, и можно было сколь угодно долго говорить, потому что она не уставала его слушать, или сколь угодно долго молчать, потому что всё давно было сказано...

Нет, не всё было сказано. Самого главного так до сих пор и не было сказано – и теперь оно, наконец, могло и должно было быть сказано. Весь последний год Феофил проверял себя, вслушивался в свое сердце: то, что он собирался сказать Феодоре, должно было быть правдой, чистой от всякой примеси, от всякой недосказанности и софистики, – иначе он не мог произнести этих слов, хотя ему уже не раз хотелось их произнести. И сейчас, наконец, задав сам себе вопрос: «От всей души?» – он без колебаний ответил: «Да!»

А Кассия?.. Иоанн был прав, когда сказал, что благодаря любви к ней Феофил стал таким, каким стал; но теперь императору думалось, что эта любовь и могла принести ему более всего пользы за счет разлуки. И не потому ли Бог призвал Кассию к иной жизни, что она по своему характеру и внутренним устремлениям была более всего приспособлена именно к ней? Феофил хорошо представлял ее в нынешней роли монахини и игуменьи, ученой подвижницы и песнописицы... и хорошо представлял ее в постели – но он почти не мог вообразить ее, например, окруженной детьми, представить, как она играет с ними, вникает в их детские причуды и отвечает на их наивные вопросы. Как-то раз императору внезапно пришла в голову мысль, вызвавшая у него легкую усмешку: Кассию точно так же трудно было представить в роли матери, как и Грамматика – в роли отца семейства, несмотря на то, что она была прекрасной игуменьей, а он – великолепным преподавателем. «Пожалуй, они с Иоанном чем-то похожи... Не потому ли именно он смог тогда помочь ей прочесть акростих жизни?..» Женщина-философ была способна стать прекрасным другом, восхитительной любовницей или тем и другим сразу, но вряд ли годилась для того, чтобы стать хорошей женой и матерью...

Но императору нужна была жена, ее он хотел найти на смотринах – и он ее выбрал. Он долго страдал от того, что женился на женщине, с которой невозможно было дружить, и только в последнее время стал понимать, что попросту не умел дружить с ней, не умел увидеть в ней ее, потому что постоянно хотел видеть в ней другую. Удивительно ли, что он не мог с ней дружить? «Вот уж воистину, “горе тем, кто разумны сами перед собой”! – думал он. – Но, слава Богу, всё еще можно исправить!»

Когда император вечером пришел к жене, она сидела среди цветочного буйства в тунике из белого шелка, расшитого серебряным узором; волосы ее были заплетены в две косы – просто, без лент и украшений; пурпурные башмачки на ногах были почти незаметны на фоне устилавших пол темно-красных лепестков. Дочери были уже уложены в детской, а Феодора читала книжку; когда Феофил вошел, она улыбнулась, взяла со столика венок из белых роз, возложила себе на голову и поднялась мужу навстречу.

– Похожа я на какую-нибудь нимфу, как ты думаешь?

– Что ты, ты гораздо красивее любой нимфы, моя августейшая! – ответил император, любуясь ею. – Сама Афродита позавидовала бы тебе!

На ее щеках показался легкий румянец.

– Как ты это устроил с розами! – она подошла и положила руки ему на плечи. – Так неожиданно... и так хорошо!

– Захотелось порадовать свою половинку, – улыбнулся он, обнимая ее.

Она посмотрела ему в глаза.

– «Половинку»?.. А ты... – от волнения у нее внезапно перехватило дыхание; она осторожно высвободилась из его объятий, отошла к окну, несколько мгновений смотрела в темневшее небо и снова повернулась к мужу. – Ты и правда веришь в эти платоновские половины?

– Сложный вопрос, – он улыбнулся. – В целом, думаю, эта теория верна, но случаи ее воплощения в жизни могут быть весьма разнообразны.

Феодора опустила глаза.

– Знаешь, я ведь прочла «Пир», даже не один раз.

– Понравился?

– В общем да, и как-то раз от раза всё больше...

Она опять замолкла. Ощущение, что вот-вот должно произойти что-то важное, усилилось до невыносимости. И почему-то одновременно с этим стало невыносимым держать в себе то, о чем она уже много раз думала, даже если, высказанное, оно могло «всё испортить», – хотя она сама не понимала толком, что именно оно должно было испортить... Но она больше не могла молчать об этом.

– Только я потом всё думала... Ведь если правда, что каждый по-настоящему любит только свою «половину» и сразу влечется к ней, когда увидит, то, – она подняла глаза, – тогда странно, что я сразу... влюбилась в тебе на смотринах... Получается, я должна была полюбить кого-то другого, – ее голос чуть дрогнул.

– Когда-то я тоже думал об этом, – он подошел, встал рядом с нею и посмотрел в окно; в темно-синем небе уже мерцала первая звезда, а под ней сиял лунный серп. – После той истории с Евдокимом, я даже подумал, что он-то и есть твоя «половина»... Он рассказал мне, как ты хотела его соблазнить, и я... У меня тогда мелькнула мысль сказать ему что-то вроде: «Так будь же с ней счастлив»...

Феофил умолк. Он говорил не о том, точнее, о том, но не так... Но у него не получалось иначе, чем именно так – неуклюже и «неизящно»: даже теперь, перед решающими словами, он продолжал мучить Феодору! «Я умудрился принести ей мёд в сосуде из-под уксуса и всё никак не могу снять крышку, чтобы показать содержимое!» – подумал он и вдруг понял: на самом деле он боится того, что может услышать от нее в ответ, – хотя, казалось бы, он знал, всё это время знал, что не может услышать ничего, кроме... Но сейчас ему стало так страшно, словно он был неопытным юношей, который собирается сделать первое признание и боится услышать «нет»!..

Феодора тоже повернулась к окну и посмотрела на звезду.

– Но ты не сказал.

– Не сказал.

– Из благочестия, чтобы не потворствовать греху?

– Нет.

Она глотнула воздуха, пахнувшего розами и морем, и спросила чуть слышно:

– А почему?

Он взял ее руку в свою, тихонько сжал и ответил:

– Потому что я люблю тебя.

Она вздрогнула всем телом, повернулась и взглянула на мужа широко распахнувшимися глазами, губы ее чуть приоткрылись; несколько мгновений она молча смотрела на Феофила, не в силах ничего произнести, ни даже пошевелиться.

– Повтори, – она еле выговорила это слово.

– Я люблю тебя.

Внезапно она ощутила слабость в ногах и прислонилась спиной к косяку окна, но Феофил тут же взял ее на руки, отнес в спальню, уложил на кровать и сел рядом. Венок упал с головы августы у самой кровати, император поднял его и положил рядом на столик.

– Так не бывает, – прошептала Феодора, и губы ее задрожали. – Ты ведь всегда любил ее.

– Да, любил, – Феофил опустился на колени перед ложем и взял руку Феодоры в свою. – Но так бывает. Хотя я сам раньше думал, что нет. Конечно, встреча с ней и всё, что было потом, сильно изменили мою жизнь, меня самого... возможно, продолжают менять до сих пор... И наверное, я для того ее и встретил, ведь по жизни Бог судил нам идти разными путями... Но главное не в этом. Я любил ее, но без нее, как видишь, я смог прожить... А без тебя не смог бы.

Она села на постели.

– Ты... столько лет ждал... чтобы сказать мне это?

– Чтобы понять это. Видишь, иногда нужно очень много времени, чтобы что-то понять... Что ж ты теперь-то плачешь, моя божественная августа? – он поднялся, сел рядом с ней и нежно коснулся рукой ее щеки, вытирая слезы.

Она уткнулась ему в плечо и заплакала. Он обнял ее и какое-то время тихонько гладил по голове, а потом хотел поцеловать, но она вдруг отстранилась:

– Подожди! Мне надо тебе рассказать... Сначала про Евдокима... Я тогда... я поначалу хотела просто отомстить тебе, а потом... уже не только... Мне захотелось... Видишь, я тоже изменница!

– Бедная моя! – сказал он, сжимая ее руку. – Да разве ж ты виновата!

– Я виновата!.. И это еще не всё... Ты знаешь, что стало с Евфимией после той истории?

– Разве с ней что-то случилось? Я думал, она давно замужем. Когда я узнал, что она больше не служит у тебя, я велел препозиту спросить о ней у Вавуцика, и тот сказал, что у нее жених и дело идет к свадьбе...

– Да, так и было, но всё разладилось, потому что она решила идти в монастырь.

– В монастырь?

– Да! София говорила со мной об этом, и я... посоветовала отправить Евфимию... в монастырь Кассии... И она туда поступила.

– О, Господи! – проговорил император, вздрогнув.

– Я хотела отомстить, – голос Феодоры задрожал. – И... Кассия и правда всё узнала! Мне рассказал об этом Иоанн, он говорил с ней... Правда, он сказал, что она... справилась с этим... но... Прости меня! Видишь, я ужасно злая...

– Бедная моя! – повторил Феофил. – Как же я тебя мучил все эти годы!

– Это теперь всё равно... Ведь я тоже была к тебе жестока, – она глубоко вздохнула, освобождаясь от остатков страха и недомолвок, обняла мужа и проговорила ему в самое ухо: – Я всегда так сильно тебя любила, но на самом деле... я не умела любить! Не умела смотреть, не умела видеть, не умела понять тебя... Наверное, поэтому и ты так долго... не мог понять... Я только недавно поняла, почему сказано: «блаженнее давать, а не принимать», – она чуть отстранилась и посмотрела в глаза Феофилу. – Мне так давно хотелось тебе сказать... и сейчас я, наконец, могу сказать это: я невыносимо люблю тебя!

– А я сегодня боялся, что ты... не скажешь мне этого в ответ.

– Ты... – она смотрела на него сияющими глазами. – Ты невыносим, мой государь! – она легонько стукнула его по лбу, и тут же ее губы опять оказались у его уха. – Скажи еще раз.

– Я люблю тебя.

В следующий миг они уже целовались – так жадно, словно хотели выпить друг друга, как припадают к воде путники после долгого пути под палящим солнцем. Это была самая длинная, самая страстная и самая счастливая ночь, когда между ними больше не стояло никого и ничего, когда ни одна тень не омрачала их отношений; все чувства словно обострились и затопили их тела и души такими ощущениями, которых, казалось, они до сих пор никогда не знали. Когда рассвело, они еще не спали: обнявшись, они лежали и смотрели, как в комнату вползало солнце, зажигая золото мозаик на стене и подбираясь к ложу под прозрачным шелковым балдахином.

– Я так мучилась, – проговорила Феодора, – а теперь... Теперь мне кажется, что всё это ничтожно по сравнению с этим счастьем!

– Так и должно быть. Это значит, что всё правильно.

Всю Пятидесятницу император проводил с женой всё свободное время; казалось, они не могли ни наговориться, ни намолчаться друг с другом. Как-то раз они гуляли вдвоем по парку и пришли к тому пруду, на берегу которого стояла мраморная чаша с плоскими камушками. Феофил взял несколько и с улыбкой взглянул на Феодору:

– Помнишь?

– Помню.

– Так держи! – он вложил ей в руку камушки, а сам взял еще. – Раз, два, три!

Два камушка поскакали по воде далеко, почти параллельно друг другу; со следующим броском сошлись уже близко, а на третий раз булькнули в одной точке. Император с императрицей взглянули друг на друга, выбросили в воду оставшиеся камушки, и через мгновение Феофил уже держал жену в объятиях. Когда он оторвался от ее губ, она прошептала с улыбкой:

– Нам с тобой тридцать пять лет или пятнадцать?

– Разве это имеет значение, моя августа?




...Четкие красивые строки ложились на пергамент. «...Воистину нет ничего богоподобнее божественной любви, нет ничего таинственнее, и ничто так не возвышает людей до обожения, потому что она соединяет в себе все блага, какие слово правды относит к добродетелям, и далеко отстоит от всего, считающегося пороком, будучи “исполнением закона и пророков” – ведь им наследует таинство божественной любви, превращающее нас из людей в богов и сокращающее отдельные заповеди до одного всеобъемлющего слова...»

Темно-коричневые чернила высыхали довольно быстро – бич начинающих писцов, – но для игуменьи это не было страшно: она уже давно не делала при письме ошибок, которые пришлось бы по свежим следам соскабливать небольшим ножом... Она сидела на высоком стуле перед наклонным столом, на котором слева была закреплена присланная отцом Навкратием рукопись, а справа лежали несколько листов светлого пергамента очень хорошей выделки, мягкого, тонкого, – именно такой, думалось ей, подобал для копии с творений святого Максима...

День клонился к вечеру, и солнечный луч пробрался в окно и упал на ее лицо. Она подняла голову от рукописи и невольно улыбнулась. В арке окна на фоне голубого неба блестел крест над храмом. Несколько дней назад, когда Кассия, сидя в своей келье и сочиняя стихиру в честь Успения Богоматери, точно так же взглянула в окно, в эту голубую прозрачность, она вдруг поняла, что мучившая ее страсть, наконец, отпустила и ушла. Ощущение было таким, как будто вытащили занозу из души – и настала свобода. С того мгновения молитва в сердце шла сама, не прерываясь, не оставляя места для тревоги и малодушия, – и в этой молитве было знание, что Бог любит всех и печется обо всех так, как никогда не смогли бы самые близкие люди; и эта любовь, которой Бог любил всех, стала и ее любовью ко всем – и к нему, – любовь, в которой не было ничего страстного и преходящего. Кассия не знала, как долго сможет сохранить в себе этот божественный дар; она не была уверена в том, что страсть не возвратится позднее – она давно избавилась от прежней мечтательной самоуверенности и не доверяла себе, – но она знала, что уже никогда не забудет того состояния, в котором теперь жила и которое настолько превышало всё, что можно было вообразить прекрасного из земных вещей, что хотелось только одного: чтобы все остальные тоже познали этот свет, чтобы он стал для всех вечным достоянием.

Конечно, у всех оставалась свободная воля – и у Феофила тоже, но страх и сомнения сейчас не мучили Кассию: «Кто верил Ему и постыдился?» Не бояться, а молиться – «и Он сотворит».

«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную». Она молилась этой молитвой и о сестрах, и о знаемых, и о вразумлении и спасении государя, и свет, сиявший в ее душе, изгонял всякий страх, всякую печаль, и в этом свете точно слышалось ей: «Се, даровал тебе Бог всех плывущих с тобою». Свет словно изливался в нее от строк рукописи, которую она переписывала, свет просвещал ее изнутри – и порой настолько охватывал ее всю, что она останавливалась и не могла более писать.

– Лия, – сказала Кассия сестре, которая в этот день одна трудилась с ней в скриптории, – послушай, как прекрасно! – и прочла: – «Любовь есть великое благо, первое и высочайшее из благ, она сочетает собою Бога и стяжавших ее людей, позволяя Творцу человеков являться, как человеку, через полное подобие в благе, достигаемое обоженным, насколько то доступно человеку». Понимаешь? Если человек любовью уподобляется Богу, то Сам Бог является через этого человека людям так, как явился во Христе! И дальше: «Выше этого нельзя подняться боголюбцу, прошедшему через все образы благочестия. Эту связь мы знаем как любовь и именуем любовью, не считая любовь к Богу и любовь к ближнему за нечто раздельное, но признавая ее всю целиком за единую и ту же самую, ибо ею мы обязаны Богу и она сочетает людей друг с другом...»

– Да, – тихо проговорила Лия. – Вот только, когда я о таком читаю или слушаю, то сначала восхищаюсь, а потом... страшно, что никогда этого не достигнешь! Святые, которые писали об этом, они... как орлы парят над землей, а мы ползаем тут в пыли... И сами мы пыль! Как-то и не верится, что когда-нибудь сможешь достичь того, о чем тут написано... Разве что после смерти, если Господь помилует?

– Да, мы – пыль. Но всё-таки и в здешней жизни Господь дает вкусить Своих благ стремящимся к Нему, кому-то более, кому-то менее, а полностью для всех будет только после смерти. Конечно, бывает и страшно – и за себя, и за других... Но ведь Господь нас любит, а значит, есть и надежда, что когда-нибудь любовь изгонит страх. Смотри, что еще говорит святой Максим: «Разве не дает любовь насладиться тем, во что мы верим и на что надеемся, потому что благодаря ей будущее уже как бы присутствует в душе?»

– Когда я смотрю на себя, матушка... Я такая болтливая, любопытная... И если бы только это!.. Иногда такая тоска навалится, что хоть ложись и помирай! А то иной раз так рассердишься на кого из сестер, что хоть дерись... А тут – божественная любовь, свет... Куда мне до такого! Вот и не верится, что это возможно...

– Да, понятно. Но это возможно, Лия, – игуменья чуть улыбнулась. – Только не будем унывать! Святой Аммон говорит: «Предайтесь труду телесному и сердечному, а помыслы ночью и днем простирайте к небу, прося от всего сердца Духа огня, – и Он будет дарован вам. Смотрите, чтобы помыслы сомнения не вошли в ваше сердце, нашептывая: “Кто сможет принять Его?” Ибо тот, кто в роде и роде возделывает сей Дух, тот и обретет Его». В следующий раз возьми в библиотеке его послания и почитай.

– Хорошо, матушка! Правда, когда я читаю, тоже часто думается, что вот, читаю всё без толку, ведь ничего не исполняю... Но я вспоминаю тогда из патерика поучение про сосуды: тот, в который наливали воду и вылили, всё-таки будет чище, чем тот, в который и не наливали.

– Да, так и есть, – Кассия осмотрела свое перо, отложила и взяла в коробочке другое, поострее. – Господь Сам жил в этой нашей смертной плоти и этой жизнью, Он знает, как нам бывает тяжело, и Он не бросит нас, только бы мы сами Его не бросали в мыслях и на деле... Помнишь, как Он говорил в Гефсимании: «прискорбна душа Моя до смерти»? Значит, Он знает, каково нам, когда «хоть ложись и помирай»... Когда скорбно, Лия, ты вспоминай о Гефсимании, и тебе сразу станет легче, вот увидишь!

– Я попробую, – Лия подняла глаза и улыбнулась. – А всё-таки, что бы ни было, я ужасно счастлива, что стала монахиней, что я в обители! Сколько уже лет прошло, а кажется – недавно постригли... В общем-то скорбное как-то забывается... А хорошее помнится! И эта наша жизнь тут – как один день, солнечный и сияющий... А если и тучки набегали, так это не так уж страшно, ведь солнце всё равно всегда есть за ними и не гаснет!

– Да, не гаснет. Оно даже при затмении не гаснет, – тут раздался звук монастырского била, и игуменья отложила перо, закрыла книгу, которую переписывала, и встала. – Вот и к вечерне зовут. Пойдем, Лия.



ПРОДОЛЖЕНИЕ: http://proza.ru/2009/07/06/79

ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725