Журавль в небе

ИЛИ ЧЕЛОВЕК С ОСТРОВА ПАСХИ

Прокруткой кадра. Солнечный полдень, высветленный для меня ударной дозой ультрафиолета. Ползем в гору с нехитрым скарбом: рассада какая-то в сумке у бабушки, папа с саперной лопаткой, мама, уже не помню, с чем, дед Юра с вечной книжкой за пазухой. Я – с дедом, в онеге неги от перекатывания в кармане яйца, саморучно крашенного в луковую шелуху, по-бабушкиному – перья. В пред-эйфории уже от того, что час-другой - и закончится птичье копошение в некрополе. И мы вместе - в кои-то! - распотрошим кулич из отдаленной и прикормленной булоШной, как называет ее на питерский манер ба. А пока снижаю тона улетного детского кайфа, планируя вниз, к темам самым земным:
- Де Юр, а как это Бог семью хлебами всех накормил?
- Да не Бог, а сын его Христос…
…десять минут – и розвальни окрестных гаражей рисуются хлевами, где среди ржави банок и бамперов розовеют ослиные уши. И лошадиные ноздри втягивают липкий бензинный дух, а в брошенной детской коляске – младенец Иисус. Из сарая напротив - апостоловы сети и вобла – свисанием. Свистом – чибис с ветки какой-то на бис. Бисер листьев пожухлых и лиц – встречных и поперечных, с горы. Вот одно – узнанное бы из сотен и тысяч похожих, но не таких.

Бледное, как будто полгода не кормленное, без остатков кубинского загара. Сглотнула слюну в желании жевания красного апельсина, привезенного им с острова Свободы иль Пасхи. Выдохнула: крестный… Андрей… Озолоченный, весь в контровом, он и привиделся мне на крестовине судьбы молодым Христом. Мираж. Крест-ный – он от креста же, не от сохи… Поравнялись, словами-улыбками обменялись, бабушка на цыпочки и окольцевала хлипкие плечики рукою, как умеет только она – в тисках тисканий.

Хрупкость шеи молодого мужчины, казалось, не выдержит тяжести земных бережений. Смущенный, сдуваемый ветром, мой «образ» отнимал с прозрачного лба мокрую прядь. Бросал фразы клочками, обрывками – будто дыхания не хватало закончить аккорд. Рделось в душе, мы терлись взглядами и терялись.  Мы - с Васей, недавно обретенным Андреем «взрослым», семилетним сыном. Уже мы. Откуда ты взялся такой – с глазками угольком? А ты кто такая здесь, угловатая-нагловатая? Молча друг другу, песком под ногами шурша. Он еще крепче вжался в птичий силуэт «отца» и по капле вливал в себя теперь уже наши общие рассказы о рае, где колосятся бананы и ананасы заслоняют собою вид из окна. И яйца крупнее, краснее, как помидоры и солнце в закате. Право первой ночи на кубинские сюжеты Андрея принадлежало уже не моим снам.

- Васька, у нас яйцо оставалось – давай Наташе подарим, - неожиданно, как и начал, оборвал преамбулу к светским ля-ля Андрей. Сын не хотел, явно не хотел… Но протянул в руке – крупное, убранное в белую сетку раздавленной кожуры.
Взрослые, увлеченные чем-то своим, неожиданно новым и важным, заторопили опять на голгофу. Его уводили – за руку, ускоряя ребячий шаг. Я не плакала, я ковыряла ногтем нежную мякоть белка, давя в горле ком… По ком колокол – не по яйцу точно. Но не могла объяснить, так всегда – перед важным. Страх растерять последние птичьи взмахи фалд Андреева плаща – сегодня журавля остроносого – не снимали никакие утешения взрослых, такие смешные в непонимании, о чем я…

Крохи, не вытрясенные из карманов устаревшего за одну весну пальто, обнаружили годом позже, когда отбирали из моих вещей что-то Ваське, такому взрослому сейчас, у плиты с портретом отца, и такому, оказывается, еще маленькому – младше меня аж на целых три года. Он по-мужски силился молчать и не шмыгать носом. Бабушка подтолкнула меня: обними его… Я и сама бы на правах старшей и просто – поцеловала. Трижды и больше. Мне легче, я же раньше птицу журавля обрела и потеряла. Раньше даже, чем он – сын.



Пару лет назад случайно пересеклась «на холме» с отцом Василием, молодым настоятелем Рождественской церкви.
- В 33 года папу опалило светом, - обронил он
- Кубинским солнцем, - добавила я от себя
- Просто солнцем…
Порыв какой-то, Васька сгреб меня в охапку длинно-рукавных лап и расцеловал – такую жалостливую в канареечной своей мелкоте…