Глава 2. Кладбище

    Погиб его единственный и любимый сын, Ник Гайден...
    На дворе стояла самая настоящая осень в своём типичном пёстром одеянии. Ах, как чудесна была эта пора... Не даром в неё был влюблён Пушкин - солнце русской поэзии. Осень - это удевительнейшее время года. Она - предвестие традиционной русской гжели-зимы, которая, как может показаться тому, кто не чувствовал зиму самыми корнями волос, кончиком носа, мясистыми щеками, ладонями не чувствал её шероховатого и воздушного, будто бы сотканного из облаков, волшебного, заключающего в себе блеск, мирцание и алмаза и изумруда, хладость стали и мягкость воды, какую то сливочную нежность звенящего холода и ослепительность броской белизны, снега, кто не дал ветру метелей проникнуть в самую сердцевину костей и пронзить костный мозг, росистой паутине пурги каснуться мельком своей души, сердитой и сверепой убийцой природы, умерщвителем, в чьих жилах течёт ледяная вода, свирепым бесом холода, тяжестью своей раздавившем зелёный пучок стебельков одуванчиков, самим сатаной, кто пришёл на землю, чтобы опустошить и оголить бесконечные зелёные просторы; а тому же, кто познал суть зимы, она видится самым большим благом, дарующем природе передышку, долгожданный отдых, которого ждали зелёные бескрайние просторы большую часть года, видится спасителем и укрывателем природы от зла, от всего плохого, что летит к ним из внешнего мира, вобщем зима даёт матушке природе заслуженное время немного отдохнуть, чтобы потом та возродилась с ещё большей силой, встала ото сна, готовая вновь радоваться солнышку и сырой свежести прохладного ветерка.
    И, как настоящий предшественник, первооткрыватель, отворитель врат для зимы, осень конечно много плачет, плачет за природу, которая готовится ко сну.
    Ах, как она готовится ко сну! Природа накрывается с ног до головы блистающим саваном разных цветов, сверкающим серебром камней и золотом подсохших листьев. Да и не только золотом! Золотом, торжественной сухой рыжестью меди, мутноватым отблеском олова, пышностью самых прекрасных одеяний самых прекрасных дам на свете! Деревья осыпаются, создавая в воздухе хороводы листьев, летящих мимо голов людей, которые стоят под ними в парках и на полянах, и ложащихся на землю строевыми линейками, будто пёстро наряженные французские солдаты.
    Обычно осенью, лично мне, что то давит на мозг... Какое то смутное ощущение того, что скоро погаснут последние остатки зелени, утопнут под сшитым золотыми нитями саваном осени, а затем погрузятся на долгий сон под снежное покрывало зимы. Словно прощальный поцелуй природы, слабеющий, но терпкий, как крепкий чёрный цейлонский чай.
    Так вот, была сейчас именно такая, самая обычная осень, которая прекрасна и пестра в своём угасании природы и прощании с ней, как человек перед сном: он вял, веки слепаются, тянет лечь и поскорее уже заснуть, но в голове, далеко в подсознании, на самом деле, в этот момент летают наиболее умные и верные мысли, даже может гениальные, которые, когда человек подрствует, теряются в потоке жизнедеятельности и прочих, более бытовых, раздумий.
    Как я сказал - осень плачет. Действительно, она любит поплакать, порыдать. Эти вереницы облаков, что исполняют медленный вальс на небе, плывут, словно медлительный джаггенраут, который никак не предотвратить и не остановить его ленивый, но целеустремлённый ход, затем наливаются свинцовой чернотой, чернотой, словно обугленная древесина, словно пористая маслянистая поверхность угля и обрушиваются ливнем слёз на Землю в порыве грусти, предпостельной рассеянности и, если взглянуть наверх, на эти тучи, на красоту неба, застланого ими, то даже гениальности.
    И в этот день шёл дождь, небо было пасмурно, но не совсем черно, хотя темнота закрывала большую часть неба, но всё-же солнце находило брежь в сплошной завесе туч, куда запускало свои яркие лучи, словно враг - агентов влияния. Прочем, даже эти малые обрывки света омрачняли этот день, поскольку атмосфера энергетики на Земле была настолько скверная, что любой свет, любая жизнерадостность оказывалась кощунственной и просто неприемлимой.
    В этот день дул сильный ветер, носивший за собой вереницу листьев. Ветер этот завивался в красивые, извилистные потоки, о которых можно было судить как раз по траектории полёта этих самых литьев и пыли, сухой трухи, осыпавшейся с них на лету и подхватываемой ветром. Труха эта создавала за листьями в воздухе такой же хвост, подобным которому может похвастаться, например, комета Галлея, которая тысячу лет назад показывалась вблизи Земли.
    На задворках города, на конечной остановке, куда шёл только один автобус и дорога была пустынна, чиста и от пешеходов и от машин, куда со всего города стекелась вся скорбь, вся грусть и все чувства, что витают в сердцах и душах людей, словно призраки, тогда души требуют очищения, куда не ходят играть дети, где люди не улыбаются и не смеются - посмеяться может здесь только рок и Диавол, коий неплохо поработал, стояло кладбище.
    Его массивные железные ворота внушали ужас, страх и такое чувство, когда человек не желает даже думать, даже допускать к себе мысль, что по ту сторону этих ворот может оказаться его близкий или родной человек... Да, действительно, люди, даже если оказывались в этом районе, старались не смотреть в сторону этих ворот, а рядом с ними всё равно становилось худо, всё равно душа ныла от понимания, что неизбежно когда то придётся прийти сюда не по каким то делам, а по одному, непосредственно очень важному делу - отдать последние почести знакомому человеку перед тем, как он начнёт свой долгий путь мытарства, чтобы наконец там, в мире совершенном, встретиться со своими предками и лицезреть великого творца...
    Однако, что там друзья, родные?! Люди сами за себя боялись! Ведь, вы попробуйте только на минуту задуматься о том, что ждёт вас там, за гробовой доской! И вы не сможете найти себе ответа. Ваша мысль начнёт путешествовать, блуждать, словно продажная девка по улицам города, пока не набретёт на мысль, будто бы так возможно, что там полная пустота... Что нет никакого рая, что нет ада, нет царства божия... Есть лишь забвение, чёрное и безразмерное, поглощающее с головой и не желающее отдавать то, что уже зажато в его чреве-бездне. Всегда, когда челвоек думает "а что же меня ждёт после смерти?", всегда рано или поздно он натыкается на эту мысль, будто попав туда всё закончится. Пред глазами выстлица чёрная пелена, вернее не пелена, а просто чистая чернота, такая, каким мир был пред касанием до него рук творца. Человек начинает думать, будто лишится всего: чувств, мыслей - не сможет думать, не сможет ощущать, видеть слышать, а будет обречён лишь на вечное прибывание в темноте и забвении, как у Булгакова в "Мастере и Маргарите", когда Воланд закончил наконец-таки существование головы Берлиоза со словами: "Каждому будет дано по вере его.", а затем выпил из его черепа. Страх... конечно это страшно...
    А бывает и ещё хуже. Бывает люди доходят до того в своих мыслях о смерти, будто представляют, что когда умрут - просто потеряют способность двигаться, чувствовать и прочее, а возможность мыслить останется и попадут вовсе не в забвение, а пред глазами их останется на вечность та картинка, которую они ведили в мгновение перед смертью. И вот они должны будут, лишённые возможности как-либо спастись от этого ужаса, вечно пялиться в одну и ту же картинку, прибывая в вечной кошмаркой скуке, запутываясь в мыслях и умоляя высшую силу спасти их от этого невероятного кошмара... Тут даже неизвестно, что лучше... Вечно пялиться в черноту, словно тень дерева, отброшенную на траву или вечно пялиться в одну картинку, представшую перед глазами. Тут действительно, прочувствовав и одно и другое, можно представить себе, что страшнее. В пользу второго только скажу, что на фактах: во время смерти у челвоека на сечатке запечатляется изображение того, что он видел за секунду до смерти, поэтому, если подстветить череп, то можно, яко бы увидеть, если свет из глаз будет бить на экран или полотно, уменьшенное, перевёрнутое изображение.
    Аж страх берёт...
    Так вот, людям, которые проходили мимо этих ворот, было это очень неприятно, ибо сразу в голову скреблись мысли обо всех этих ужасающих вещах, а если и не скреблись прямо здесь, на улице - может свежий воздух там или доброе, весёлое солнышко освобождали голову от излишнего негатива, то дома, уж точно, доходило до самого ужасного, вплоть до бессонницы.
    Поэтому, мы можем судить, что минусом кладбища было то, что оно находилось непосредственно в городе, правда на самом краю, но в таком месте, где бывали всё-же и по своим делам, не только по ритуальным, люди.
    Ворота этого кладбища были, кроме того, что, как я выше говорил, ужасающие, но ещё и прекрасны и красивы. Видимо ммастер, который их сооружал здорово потрудился... Они были железные - это я уже говорил, двустворчатыми, словно дверцы в кавбойских кабаках, напоминавшие двери в стойла мустангов, симмитричны, только в зеркальном отражении и выполнены на сто процентов синхронно, на глаз невозможно было заметить каких то неточностей и отличий левой от правой, снизу и до середины из сплошной стали, а выше испещрённые замысловатым узором, который, видимо знаменовал собою какую то надгробную символику, куда входила и геральдика и различного рода, будто побеги лиан, завивающиеся причудливым образом и смутные, расплывчатые силуэты каких то животных...
    Были ворота эти, несмотря на свои внушительные размеры и материал, довольно лёгкими, достаточно только было их толкнуть, как они тут же послушно отворялись, готовые и всегда радые впустить на предупреждённую ими территорию новую душу. Только при этом они как то страшно скрипели и скрип этот напоминал стоны призраков, словно мучаемых и истизаемых на том свете, словно там над душами умерших стебался в изощрённых казнях сам сатана, словно на кладбище была территория неприкаянных душ, где вечно стояла тёмная ночь и стоял зловещий гул стенаний...
    На этом кладбище, которое насило название Аутвестское кладбище, покоился ныне, недавно погибший Ник Гайден.
    Его могила находилась недалеко от зловещих, таящих в себе и красоту и страх ворот, правда зарыта была где то среди большого скопления других могил, на которых красовались где кресты деревянные, где монументы, где памятники, где надгробия, везде были написаны какие то стихи, знаки памяти, памятные слова, эпитафии, поэтому была сложна к определению местоположения. На мраморном надгробии, стоявшем над могилой Ника не красовалось никаких слов кроме эпитафии, имени, даты рождения и смерти - это уж было необходимо... Почему так сухо оформлено было надгробие, стоявшее на могиле любимого сына я не знаю...
    Пред этой, ещё свежей могилой, где была ещё хорошо видна разворошенная земля и следы водружения гроба и надгробия, стоял, полный хмурой скорби, Сегал Хайден, отец погибшего, своего единственного и любимого сына, человек в шляпе.
    Он выглядел для себя немного неественственно, конечно, ведь такое событие кого угодно выбьет из тарелки, но неествественно он выглядел сворее даже не по причине скорбнейшей утраты, а по причине того, что шёл дождь; дождь, который размывал несщадно землю, словно расхититель гробниц, как говорится по английски thombrider, что дословно значит могильный налётчик или налётчик на могилу, который старался всеми силами добраться до взыскаемого клада, коим сейчас являлся хладный труп, лежащий под этой землёй; дождь этот размывал и делал грунт грязью, поэтому трость Сегала слегка утопала из-за своей остроты и он стоял, опираясь на неё слегка не так, как стоял он обычно. Но привычного самообладания он не терял... Никто не привык видеть его нервным или раздражённым, вообще проявляющим какого-либо рода скорбные чувства и он не показывал их даже сейчас, потому что не хотел давать эту слабину пред глазами даже единого лишь господа...
    Расскажу немного о самом Сегале. Он был человеком великой выдержки - это прежде всего. В молодости его называли "железным челвоеком", но поскольку он с некоторого времени стал всегда носить одну и ту же чёрную шляпу такого, гангстерски-шпионского типа, то все стали называть его "человеком в шляпе" и вот это прозвище за ним крепко закрепилось. Я сказал "в молодости", потому что было ему уже пятьдесят с лишним лет... Для него это было много и он мог скоро уже покинуть этот мир так же, как недавно покинул и его сын. А было это потому, что Сегал в своей молодости совершил множество глупостей, известную часть жизни вёл себя разгульно и к двадцати пяти годам уже имел большой и горький опыт за плечами. От этих двадцати пяти лет я и назвал его молодым человеком. На лице человека в шляпе уже было множество морщин, несмотря на невозмутимость, которую он хранил уже много лет... Видимо запирание чувств внутри себя приводит, на самом деле, к ещё худшим последствиям, чем выбрасывание их наружу... Глаза его были карие, но настолько мрачные, даже сами по себе, что казались абсолютно чёрными. Впрочем, шляпа иногда, когда свет падал на её поля определённым образом полностью закрывала глаза, отбрасывая на них тень, в такие минуты человек в шляпе выглядел ещё более загадочно, чем обычно. Из одежды он носил костюм: чёрные брюки и чёрный фрак поверх белой, шёлковой рубашки, причём иногда он ходил в застёгнутом фраке, а иногда оставлял его расстёгнутым, тогда он выглядел, как какой то английский паж или выряженый фигляр, поскольку тело его было худощавого сложения, а сам он был довольно высок. Хотя во фраке застёгнутом эта тощесть придавала особую утончённость и костюм сидел, как будто родился Сегал прямо в нём и он заменял ему кожу. Волосы были полупоседевшими, ранее пепельно-чёрными, хотя и сейчас виднелись некоторые обрывки этой пепельности. Подчёркиванием для комтюма служила чёрная бабочка. Теперь два слова о трости. Трость его была сделана из красного дерева и слоновой кости, редкий экземпляр. Она, как элегантное дополнение, ещё более бабочки подчёркивала чёрно-белый костюм, причём делала это благодаря очень простому принципу - она тоже была чёрно-белой.
    Сегал Гайден видимо был хром на одну ногу, потому что держал трость всегда в правой руке и опирался на неё с некоторым усилием - она даже создавала с рукой и землёй некий угол, потому что из-за усилия словно тянулась к его хромой ноге, чтобы соскользнуть по земле, чтобы он упал. Вот такая вот была коварная трость и такая была с идеально прямой спиной, слегка перекошенная направо у Сегала осанка.
    Он просто стоял перед могилой своего сына, своего любимого, ненаглядного чада и просто смотрел на надгробие, на землю размываемую водой, льющейся с небес. Казалось сама природа плакала не за то, что ей скоро спать, а за утрату такого прекрасного человека и казалось, она плакала вместо этого челвоека, который даже сейчас был словно выкован из стали.
    На самом деле это было не так. На самом деле он еле стоял, силы покинули его, он упирался из последних сил в свою трость рукой и старался сделать вид, показать перед богом, что он ещё не пал, что он способен сдерживать величайшую из великих скорбь... Но он не мог. Свет сейчас падал  как раз так, что глаза его закрывались тенью от шляпы, но из-под этой тени текла одна капля... Всего лишь одна капелька... И нельзя было на вид понять, дождь ли это или слеза, но лишь если встать рядом с ним и почувствовать... то можно сразу понять - сеза.
    Человек в шляпе был не особо красочен и бросок на слова, хотя мудрость и опыт его были известны всем и он всегда был рад ею поделиться, а люди, которым он давал советы по их просьбе, всегда, благодаря им, успешно выкручивались даже из замых трудных ситуаций, но к этому мы вернёмся много позже...
    Сегал был не самым лучшим отцом, несмотря на то, что помогал многим другим отцам и матерям в своё время. Но, как всем известно другим помогать это одно, а самому делать - другое. Тем не менее, он учил сына терпению, пытался передавать свою мудрость, как наследнику.
    И вот вся мудрость, столько сил, столько воли, столько боли, столько времени, столько затраченных нервов - всё насмарку...
    Человек в шляпе, у которого в левой руке непонятно откуда вдруг появились цветы, шепнул что то, это что то было от сердца и от больной, угасающей души, этим полувздохом-полушёпотом он наконец дал богу окончательно понять, что не в силах перетерпеть без чувств этой утраты... Сегал присел слегка, не отпуская трости из её положения и положил цветы под надгробие у изголовья гроба и мертвеца, лежавшего в нём. Это были три синих анемона... И было это очень странно. Странно главным образом в вопросе: "А почему три?" Да и подобный цвет был этим цветам не совсем свойственен.
    Человек в шляпе встал обратно на ноги, в последний раз взглянул на цветы, словно в знак чего то пока туманного и для нас непонятного, но в этом взгляде была великая мудрость, великий расчёт и великий замысел...
    Он отвернулся и пошёл прочь, прямиком к воротам, одна створка которых на сильном ветру, который обычно дует в дождь и тогда дождь становится косым, двигалась туда-сюда слегка, совсем слегка, хотя и этого слабого движения хватало, чтобы озарять кладбище этим протяжным скрипом-гулом, словно стенала безнадёжно, поглощяемая бездной душа Ника Гайдена...