глава I

Посвящается тому, кто улетел, той, что навсегда осталась в сердце, неосторожно коснувшись, и тем, кто поймет...


.... французскому кино, постмодернистам, битникам, порнографам, эстетам, графоманам, понтам, непрестанной грусти, рецепторам, разыгравшемуся воображению, а главное - Ему. Благодаря, пусть иногда и вопреки...

                *                *         
        *

Он любил ее, а она меняла одежды и лица, а имена, как одежды. Всякий раз он внимательно всматривался в изменившиеся черты, но всегда узнавал ее. Он посвящал ей все, что только мог посвятить, и во всех именах видел какой-то таинственный шифр. Когда ему становилось скучно, он меланхолично жевал соты, вспоминая запах ее тела, или же задумчиво кидал из окна маслины в заброшенный пруд. А когда наступал день, он отбрасывал тень, как ненужную вещь, и шел уже без нее. Там, где оставленные дома смотрели слепыми окнами, где обломки кирпичей прятали под собой крыс, как заботливые матери детей, о-о-о, в тех краях ему случалось бывать не однажды. А тень лежала, где была оставлена, дожидаясь хозяина.

К вечеру он наловил бабочек, много бабочек, очень много. Они бились в густой серебряной клетке, но свечи в комнате были уже зажжены, и кофе дымился на столе. Он выпустил бабочек, и пил кофе, наблюдая, как  загораются крылья.
Когда-то у него тоже были крылья.

Теперь ничего не вернуть и не изменить, всегда было так, а потерять, чтобы найти так сложно. Он не успел слизать мед с ее губ, а ей больше не нужна его кровь. С деревьев опадают листья, с небес — птицы, молнии, и еще немного воды.
Именно так начинается осень.


                *                *         
        *

Каждое утро — это новая строчка на чистом листе, это надежда для всех, ее не утративших, это глоток воздуха, это алеф. Каждое утро загорается новое солнце, чтобы сгореть дотла. И потому всегда есть повод задуматься. Например, чтобы вспомнить сон, и записать откровение. Каждое утро похоже на deja vu, каждое утро уникально, как отпечаток стопы на камне. Каждое утро может быть, а может и не случиться. Я люблю каждое утро. И он любил.

Каждое утро насыщено собственным неповторимым ароматом. Это было свежим, пахло миндалем, женщиной, мокрым деревом и свежими яблоками. Он открыл окна, чтобы впустить холодный воздух и каждый его вдох был чуть отчаянным, как будто последним: так и нужно дышать, если живешь быстро. Дворник на улице подметал листья, которые падали, падали, падали, падали... Некоторые вертелись в воздухе плавно, словно во сне, и опускались, протирая зеркало пруда. Они плыли, как когда-то бумажные корабли, которые отпускал на свободу его отец. Раньше каждое утро было так легко делить на двоих, теперь же стоило немалых усилий привыкнуть к новой памяти, к новому растянувшемуся настоящему. От того безоблачного прошлого остался лишь желтый осенний лист, мелко исписанный ее детским неровным почерком. Все листья желтеют от прикосновения осени. Он опять посмотрел в окно, на ту ветхую лавочку, что хранила их тайну. Тайну  вечеров, когда они сидели прижавшись друг к другу и пили кофе, обсуждая какого-нибудь новомодного писателя, а потом возвращались сюда, и она пела для него, или танцевала, постепенно обнажаясь, и они пили друг друга, как молодое вино. Может быть, они уже тогда чувствовали, что расстанутся, но все равно свято верили, что если даже им станет не о чем говорить, то всегда найдется, о чем молчать. И о чем промолчать.

Он вспомнил ее глаза; магнетизм тайны, которую по ошибке принимал за другое. А это просто был взгляд юной особы: в сочетании с прищуром глаз, шевелением мышц лица, словно едва заметной рябью на воде, электрическими импульсами, он так надолго запомнился. Он изводил себя, прокручивая в кинопленках памяти ее инфантильно-игривый взгляд, или вспоминал шаманское камлание на ложе, где они летали высоко в небе, качались в лодке в реке междумирья, наполнялись светлым восторгом. Милые, юные, обворожительные, и весь мир вместе с ними становился таким же. Он крутил в памяти музыку ее голоса, ту особую музыку, которую теперь уже не услышит. Однажды он и это забудет. Или же не забудет никогда. Он отрешенно смотрел сквозь прямоугольник света, высеченный в стене и заключенный в раму со стеклом, привычные вещи обретали множество новых смыслов, сквозь время, где они также стояли перед окном и встречали рассвет, и смеялись дворнику, который словно не замечал двух счастливых и голых, опьяненных друг другом. И вот сейчас тот же дворник присел на их лавочку, и стал потягивать кофе из термоса, быстро записывая что-то в своем блокноте. Может быть, это и есть Автор? Где-то ведь должен быть автор всей этой Книги. Или автор вообще в другом времени: сидит в конторе, и набирает текст, который вчера старательно выводил в тетради. И радуется, что ему удалось выиграть немного времени, и посвятить Книге. И этого автора, очевидно, тоже кто-то написал, иначе и быть не может, но непременно, за всем этим зеркальным лабиринтом должен таиться настоящий мир — подлинная реальность.

Застучал дверной молоток.

Пришлось протащиться через холл к двери. На пороге стояла Она.

- Ник, я пришла навестить тебя. Мне сказали...
- Здравствуй,  – прервал он, – проходи, не стоять же здесь.

Ник приготовил кофе со сливками, и еще булочки на подносе. Она молча курила
сигарету в невыносимо длинном мундштуке, раскачиваясь в его любимом кресле-качалке, и отмечала где-то внутри себя, что же изменилось здесь после того, как оборвалась нить, связывающая два одиночества в одно большое: тот же дубовый стол, та же кровать напротив старого шкафа черного дерева, две стены в холле, полностью забитые книгами, бронзовые статуэтки, тронутые зеленой плесенью патины, полки с маслами, благовониями, безделушками, пластинками, старый, но еще вполне исправный патефон в углу на тумбочке. Появилась только паутина возле окна с обветшалыми  занавесками зеленого сукна, изрядно посыпанного сигаретным пеплом, серебряная клетка и шкура медведя, как-то жалобно распластавшего голову под ее ногами.

-Я без приглашения, потому что ты отключил телефон. Кстати, Ник, а почему стоят
часы? - она говорила быстро, заполняя паузу неловкого молчания, и смотрела вниз, чтобы не встретиться взглядом.

-Потому что я остановил время. Во всяком случае, здесь...

Ник качнул маятник часов, потянул гири, неспешно завел патефон, и поставил пластинку "Фарфоровый танец  №2", на которой чуть ниже была едва заметная надпись: "сконструировал брахман ино..." — дальше уже было невозможно разобрать.

В комнате снова пробудилось время, нежно коснувшись их лиц, их воспоминаний. Ник приготовил ямайский дым, и еще талую воду и фрукты. Они тянули вечер через трубочку.
 
-На улице дождь. Вода изранено уползает ручьями по стеклу, посмотри, - сказала она.

-И ветер срывает листья, они, трепыхаясь, падают на землю, и нежно
умирают. Именно так путают искренность с наивностью, потому, что и то и другое способно проливать слезы,  дар, которого многие лишены.

-А потом на лице остаются высохшие русла рек.

-Так приходит осень. Точно так же стучит в мою дверь, точно так же стоит
на пороге, не решаясь войти...

-Поэтому ты остановил время...

-Нет.