Запоздалый рассвет Часть 1

Пролог
- Ойген! Ойген! Иди домой! Уже совсем стемнело!
- Ja! Ich komme gleich! (1)
Хлопнула балконная дверь и снова стало тихо, на окраине небольшого старинного городка, спускающегося к тихой Ляйне. Только шум ветра в кронах деревьев близкого леса и отдаленный грохот проходящего поезда, нарушают сонный покой...
- Витя, будем ужинать?
- Давай чуть позже. Посмотри, что показывают по телевидению! Смотри сколько людей и какая радость на их лицах! Вон, Вильнюс включили!
- Еще бы, дождались! Теперь они чувствуют себя увереннее, чем до первого мая (2). Люди строят планы, мечтают о счастливом будущем! А может это только мечты? Помнишь, как мы мечтали о том, как будем жить в Германии? Как давно это было! Скоро девять лет будет... Женя здесь родился... По-немецки говорит лучше, чем по-русски.
- Кстати, Вера, я давно хотел тебе сказать, что нужно больше говорить с детьми по-русски. Даша еще в Союзе родилась, а стала забывать родной язык. Нельзя обрывать родных корней.
- Ты сам забываешь о своих корнях. Когда в последний раз звонил старикам в Казахстан? А братьям в Сибирь? Уже месяца три прошло, как ты в Троицк звонил, когда Вовку с днем рождения поздравлял.
- С этой западной жизнью совсем завертелся! Сама знаешь, что едва работы не лишился. Родителям завтра позвоню, теперь у них глубокая ночь. Как они там? Старенькие совсем... Болеют...
- Витя! Как им было сохранить здоровье? Они столько пережили... Особенно мне отца жалко. Что он только не перенес бедненький!
- Да,... все было. Голод был, холод и издевательства... Знаешь Вера, я часто думаю и поражаюсь, как наши старики, преодолев столько невзгод, не зачерствели, не озлобились?
- Да Витя, судьбу скольких людей исковеркала война эта, да еще Сталин... Многие пострадали, не только немцы. Возьми чеченцев. Их тоже швыряли из одного конца страны, в другой. И сейчас им нет покоя...
- Я думаю, что трудная судьба народов бывшего Союза, их подвиг в борьбе с фашизмом, умение в ужасных условиях сохранить человеческое достоинство - все это, в той или иной мере, способствовало тому, что наша семья в благополучной Германии сегодня и тому,  что сейчас мы на экране видим. Вон, опять показывают! Из Риги репортаж...
   
Часть первая
Сумерки
Глава первая               
Ранние годы
                Буря мглою небо кроет,
                Вихри снежные крутя.
                То как зверь она завоет,
                То заплачет, как дитя...
                То как путник запоздалый,
                К нам в окошко постучит...
      Я вздрогнул, а потом, сквозь полудрему, сообразил, что это ветка старой березы царапнула по окну, за которым разгулялось ненастье. А в большом доме было тихо и уютно. В печи весело потрескивал огонь. Я лежал на кровати вместе со своим дедушкой, забравшись головкой ему подмышку. Дедушка, которого я называл папой, рассказывал стихи русского поэта, выученные очень давно. Он закончил четыре класса в поселковой школе. Я почти ничего не знал по-русски, и мне многое было непонятно. Дедушка терпеливо пояснял мне.
        Мне шесть лет. Родился я в год смерти Вождя. Село наше большое, затерялось в приволжской степи. До ближайшей железнодорожной станции Палласовка, больше двадцати верст, но там я, ни разу не был. Там часто бывал дедушка по хозяйским делам. Обычно, раз в два-три месяца, он возил туда продукты, произведенные в своем хозяйстве. Еще накануне, он основательно готовился к поездке: подгонял упряжь, укладывал в бричку и приторачивал груз, на ночь сытно кормил пару серых лошадей. Мама собирала котомку в дорогу. Соседи делали заказы на те вещи, которые нельзя было приобрести в сельской лавке. Утром я вставал вместе с дедушкой, в час, когда небо только-только серело, от идущего с востока солнца Дедушка делал последнюю ревизию нехитрому походному имуществу, садил меня рядом с собой, и мы трогали. Моя мама провожала нас грустным взглядом.
        Наша усадьба, из двух домов и хозяйственных построек, стояла на окраине села. За ней начиналась степь. Как она была хороша, в начале лета! Это было необозримое море серебристого ковыля, редко перемежаемое оврагами и невысокими холмами, на скатах которых чернели бугорки, насыпанные сусликами. Солнце уже встало и словно обрызгало степь чистым оранжевым светом. Мы ехали молча. Только звонкое пение жаворонков и фырканье лошадей нарушали покой раннего утра.
        Примерно в версте от села, дорога пересекала Черный Яр, по дну которого протекала безымянная речушка, берега которой густо поросли ракитником, да кое-где серели осины и белели изящно изогнутые станы березок. Дедушка рассказывал, что много лет назад в яру, были убиты, неизвестно кем, купец Мархель и его сын Зигфрид.
 Перед спуском в яр заканчивалось мое путешествие. Дед ссаживал меня с брички,  слезал сам, целовал меня в лоб и говорил:               
- Беги к маме сынок.   
Затем он легко взбирался на бричку и двигался в неблизкий путь. Я смотрел вслед, пока сначала лошади, потом повозка и, наконец, силуэт дедушки не спускались на дно, погруженного в тень, оврага. Мне становилось немного страшно, одному в необъятной степи и я, вприпрыжку, бежал к селу, погружая в прохладную дорожную пыль свои босые ноги. Наконец из-за бугра показался шпиль старой, полуразрушенной кирхи. Значит, село недалеко. Сердце готово выскочить из груди, и я перехожу на шаг. Теперь я внимательнее всматриваюсь в просыпающуюся природу. Пение птиц стало громче. В небе парит степной орел. Через дорогу прошмыгнула ящерица и зашуршала в придорожном бурьяне. Стало слышно пение петухов. Вот старая ива склонила ветви к усыхающему пруду. Полевая дорога огибает пруд и вливается в окраинную улицу села. По улице, звеня колокольчиками, движется стадо. Сзади, с огромным кнутом на плече, плетется старый Готфрид. Его зычный голос слышен во всех переулках окраины:
- Солнце давно встало! Коровки хотят кушать!
Запоздавшие хозяйки торопятся выгнать скот в выходящее из села стадо.
Готфрид - известная фигура на нашем конце села. Он пользуется репутацией горького пьяницы и человека не в своем уме. Из разговоров мамы с дедушкой я знаю, что в годы войны с немцами в село приходили военные и забирали по одной лошади со двора. Готфрид никак не хотел расстаться со своим пегим мерином, был избит солдатами, после чего повредился умом.
     Ну, вот и овин, на углу нашего подворья. Я открываю заднюю калитку и мимо огорода, среди которого одиноко стоит старая яблоня, посаженная еще отцом моего дедушки, прохожу во двор.
- Мама! Мама!- зову я.
Никто не отвечает, а только слышится шум переставляемых ведер. Я вбегаю под низкий навес коровника, прохожу в дверь и в сумраке вижу худой силуэт матери, склонившейся над ведрами.  Обернувшись на шорох, она всплескивает руками, обнимает меня и ласково говорит:
- Где ты так долго бегал, mein Schatz? (3) Я уже подоила коров и успела выгнать скотину в поле, а тебя все нет и нет...
- Я бежал домой от Черного Яра! Мне было так страшно! Отто тети Фриды говорил, что там до сих пор бродит тень Зигфрида!
- Глупенький ты мой,- шепчет мама и еще сильнее прижимает меня к своей груди.
Через минуту я осторожно освобождаюсь из маминых сильных рук. Я тороплюсь. У меня есть очень важное дело. Я бегу на другой конец усадьбы, отодвигаю доску в ограде, вылажу наружу и сажусь на корточки, прислонившись к задней стене сеновала. Солнце слепит мне глаза и я, прикрыв их рукой, пристально смотрю вдаль, на тропинку, взбирающуюся на пригорок.
        Сюда я прихожу почти каждый день, чтобы встретить отца. Он давно живет с другой семьей, на другой улице. В гости я туда не хожу, мама не позволяет. Я сижу и жду. Наконец на тропинке появляется высокая фигура папы. Из-за солнца, я не могу разглядеть его лица, но знаю, что он улыбается. Я бегу ему навстречу, но спотыкаюсь о придорожный камень и падаю. Подходит отец и поднимает меня с земли. Я всхлипываю, но не от боли, а от обиды, что не получилось, как обычно, с разбегу уткнуться в папины колени. Он гладит меня по голове, прижимает на мгновенье к себе, а затем опускает руку в карман рабочей куртки и протягивает мне леденец с налипшими пылинками. Потом он отстраняет меня и, не оглядываясь, продолжает путь к  кузнице, где он работает.
        В доме мама хлопотала у печи. Пахло только что испеченным хлебом и парным молоком. Я прошел в соседнюю комнату, всегда чисто прибранную. Это была светлая комната, где праздновали семейные торжества и принимали гостей. Три окна выходили в палисадник со стороны улицы, а два смотрели в сад. Справа, от двери, стоял добротный платяной шкаф. За ним, у стены, стояли четыре стула, оббитые зеленым  бархатом. Над ними, в простенке между окнами, висело большое распятие. В центре комнаты стоял стол, покрытый белой льняной скатертью. На середине стола расположилась фигурка пастушка играющего на дудочке. Эту статуэтку дедушка привез маме в подарок из Покровска, большого города, раскинувшегося на берегу Волги. Эта поездка на ярмарку давно стала семейным преданием. Пол помещения устлан домоткаными дорожками из разноцветных лоскутков. Слева, от двери, висела небольшая полка, на которой стояли несколько книг, и лежала большая стопка журналов, которые дедушка выписывал из самого Саратова! Он любил читать о домашних животных и уходе за ними; о том, когда лучше сеять пшеницу или как выращивать свеклу. Журналы были с рисунками, и я любил их рассматривать. Но особенно меня интересовала большая тяжелая книга в клеенчатом переплете. Я мог часами перелистывать ее плотные гладкие страницы с множеством рисунков. Некоторые рисунки были цветными! Здесь можно было увидеть непроходимые дебри с чудными деревьями, пейзажи скалистых морских побережий, полуодетых людей с раскрашенными лицами, диковинных зверей... Однако, вершиной моего детского счастья, были минуты, когда я мог похозяйничать в ящичках старинного секретера, который стоял тут же, под полкой. Его коричнево-матовая поверхность была покрыта затейливой резьбой и хранила следы былой лакировки. Ножки были изящно изогнуты, а металлические ручки ящичков были сделаны в виде крыльев птицы. Я любил отмыкать верхний ящик, который дедушка всегда замыкал маленьким ключиком. И в этот раз, я взял с привычного места ключик, принес стул от противоположной стены, взобрался на него и осторожно открыл                заветный ящик. Здесь лежали несколько пожелтевших бумаг и фотографий, аккуратно перевязанных голубой тесемкой. На одной из фотографий был запечатлен молодой дедушка в шляпе, стоящий рядом с бабушкой, которая сидела на стуле. Позже, когда я  научился читать, то  смог прочесть тисненую надпись" Покровск. 1908 год". Здесь же лежала желтая луковица карманных часов, с серебряной цепочкой. На верхней части был вычеканен тонкий орнамент из переплетающихся растений и животных. Такой же орнамент опоясывал бок луковицы. Снизу была выгравирована надпись" Мастер .Парфянинов". Подержать этот предмет, почувствовать в руках тяжесть и холодок металла - было пределом моих детских мечтаний. Я нажал на едва заметный рычажок. Приподнялась крышечка, открыв взору, темный циферблат с позолоченными стрелками и стала слышна нежная мелодия...
- Ойген! Ты опять трогаешь дедушкины часы! Если он узнает, то будет сердиться.
- А почему он будет сердиться?
- Эти часы достались от его папы и поэтому очень дороги ему, как память. Замыкай ящик, и пойдем завтракать. Я уже сварила кашу.
        После завтрака я выполнил нетрудные детские обязанности по хозяйству: принес из колодца, что стоял в огороде, воды домашней птице, отнес охапку сена двум верблюдам и выгнал, неподалеку в степь, маленьких телят.
        С нетерпением я ждал встречи со своими приятелями, соседскими мальчишками, Вилли и Отто, чтобы похвастать, что ездил с дедушкой аж до Черного Яра, а оттуда бежал быстрее ветра потому, что за мной гналась тень Зигфрида.
        Выйдя на улицу, я увидел Вилли, сидящего на куче хаотично наваленных камней и бревен у их старого дома. Его отец давно собирался поставить новый дом и уже просил дедушку, по-соседски, подсобить ему. Вилли был на год старше меня и собирался осенью в школу. После обсуждения темы о Зигфриде, он повел меня к себе в дом и показал приготовленные к школе азбуку, перья и четыре тетради с разлинованными листами. Я смотрел на эти богатства и жутко
завидовал Вилли. Мне тоже, очень хотелось идти в школу.
        Выйдя на улицу, мы встретили Отто и, вприпрыжку помчались к старому пруду. Вилли и я, с разбегу, плюхнулись в мелкую заводь и стали играть в догонялки. Прохладная вода обжигала разгоряченные тела. Отто что-то кричал с берега, но мы не слышали его. Вдоволь нарезвившись, мы вышли на каменистый берег, уже отдававший жаром нагретых солнцем камней.
- Вы что так сразу прыгнули в воду? Не посмотрели, нет ли там чего?- спросил Отто.
- А что там может быть?
- Вы разве не знаете, что в этом пруду, три года назад, нашли утопленника?
- Знаем, но это было давно,- ответил Вилли.
Отто, почти шепотом, произнес:
- Его дух до сих пор там живет и ждет, кого бы утащить на дно.
- Кто тебе это сказал?- спросил я.
- Тетка Монека всегда говорит, когда мы с Эрной навещаем ее, чтобы мы не купались в пруду, на окраине села. Она говорит, что душа утопленника не найдет покоя до тех пор, пока не утащит на дно кого-нибудь.
Я ответил:
- Мой дедушка говорит, что это женские россказни. А я не боюсь никого: ни утопленника, ни Зигфрида, потому, что я - Миллер!
- А я Отто Дитрих. Ну и что?
- А то, что мы, Миллеры, всегда смелые и сильные!
- Подумаешь силачи!
- Да, силачи! Пойдем Вилли к дяде Штефану, он обещал дать покататься верхом, на его Вороном.

 * * *                               
        Минуло три дня и сегодня, к вечеру, дедушка должен возвратиться из поездки на станцию. Загнав коров и овец, пригнанных из степи старым Готфридом, я стал просить у мамы разрешения пойти с Вилли в степь, встречать дедушку.
- Не заходите только далеко,- отвечала она.
        Вечерело. Диск солнца, наполовину скрывшийся за далекими холмами, колыхался в призрачном мареве исходящего от земли воздуха. Мы весело шагали по теплой пыли степной дороги. Не прошло и четверти часа, как на фоне темнеющего горизонта мы заметили едва виднеющуюся точку. Через некоторое время уже можно было различить движущуюся повозку. Мы наперегонки помчались навстречу.
- Здравствуй, папа!- еще издали закричал я.
Когда мы приблизились, то дедушка крикнул:
- Что сынки, решили меня встретить? Не страшно было так далеко в степь идти, к вечеру?- и посмотрел на меня веселыми глазами. Забирайтесь в бричку. Что я вам сейчас расскажу...
Мы легко вскочили на бричку, и я примостился рядом с дедом.
- Возьми-ка сынок вожжи, поправь лошадьми,- сказал дедушка.
Он передал мне кожаные ремни, а сам раскрыл дорожную сумку, достал оттуда два пряника и протянул нам с Вилли.
- Нате подкрепитесь. Небось, устали по степи бегать.
Пряники источали мятный аромат, который приятно щекотал ноздри. Мы усердно принялись за них, а дедушка начал свой рассказ:
- Помнишь Ойген, как мы расстались у Черного Яра? Ну вот. Когда лошади вытащили бричку из оврага и пошли веселее, я немного вздремнул. Не помню, сколько я спал, но проснулся от ржанья лошадей. Что такое? Ничего не пойму.                И только потом заметил неподалеку серого разбойника. Я закричал, замахал руками на него и он убежал в степь. Да... Что-то в этом году много их развелось. Зимой дядя Карл еле отбился от них, когда ездил к своей копнушке. А недавно серые утащили телушку, на том краю села... Совсем осмелели окаянные. К селу близко подходить стали…
- А волки сильно страшные?- почти шепотом спросил Вилли.
- Да, они страшные, когда их много. Да что мы все о волках? Вот послушайте, что на свете делается. Приехал я на станцию, а по железной дороге поезд идет. Спереди большой паровоз, пыхтит как самовар, а из разных дырок дым и пар выпускает. К нему тележки на железных колесах, без спиц, прицеплены. Они вагонами называются. Я стою на переезде, а вагоны все катятся и катятся мимо меня. Сколько груза на них навалено! На двух вагонах лес: бревна, доски всякие, брусья. Три дома можно было бы построить, да не просто дома, а с верандами! Другие вагоны с крышами. Я не знаю что в них. Потом покатились вагоны с какими-то телегами. Но телеги не такие, как у нас в селе. Колеса у них большие, с железными шипами. Что интересно, передняя пара поменьше, а задняя - больше! А еще, к верху труба торчит! Во!
- А что это за телеги такие?- спросил я.
- Эге! Это я потом узнал. Поезд прошел, и я поехал через переезд прямехонько к своим знакомым Захаровым, у которых сапожная мастерская. Помнишь Ойген, в прошлом году я тебе добротные башмаки привозил? Это от них. Ну вот. Устроился я на ночлег, коней накормил и пошел на привокзальный рынок закупить кое-что по хозяйству да ценами поинтересоваться. Смотрю, а там стоит тот самый поезд, с железными телегами. Тут я встретил дальнего родственника из Камышина. Поговорили о делах. Я его и спрашиваю, что за телеги стоят на вагонах. Он сказал, что они тракторами называются. Они вместо быков и лошадей. Цепляй к ним косилку или плуг- все потащат и овса им не надо. Вот так! А знаете, откуда их привезли? Из-за большого моря. Из страны- Америки. Во как! Чего только люди не выдумают! А по мне, ничего лучше лошади нет! Она - живое существо. Ласку любит. А что трактора эти? Куча железа - вот что! Ну вот, за разговором и не заметили, как приехали. Вон мама стоит у ворот, нас высматривает.
        Через несколько минут упряжка въехала в распахнутые ворота. Вилли побежал домой, а мама стала расспрашивать отца:
- Ну как папа, удачный был путь? Ничего не случилось? Все дела сделали на станции?
- Все хорошо Эмма. Муку и масло, что брал с собой, продал по хорошей цене. Жир не весь продал. Много его нынче на рынке, а за бесценок не хотел отдавать. Ничего ему не будет. Не пропадет. Яйца продал и вяленый окорок. Купил кое-что. Керосину большую жестянку. Новое седло да инструмент кое-какой. Отрез ситца, что ты заказывала. Пиджачок вот внучку купил. Еще немного денег осталось. На, прибери на черный день. Мало ли что.
        Потом мы сидели у самовара, и дедушка рассказывал о разных удивительных вещах: о паровозе и тракторах, о фабрике, которую построили на станции и о чудесной тарелке, что прицеплена к столбу на привокзальной площади, которая может говорить и даже петь песни. Я задремал, и мама отнесла меня на мою кровать. Сквозь полусон я слышал, как они еще долго разговаривали. А потом я заснул, и приснилось мне, что я еду на паровозе, весь окутанный паром, а на трубе прикреплена чудо-тарелка, из которой льется веселая музыка.

* * *
        Пролетело лето. Пришла пора страды. В трех верстах от села у дедушки было тринадцать десятин земли и летний домик. Большую часть надела занимали посевы пшеницы, а на остальной земле были выпас и бахчи, где росли великолепные арбузы астраханских сортов. В страдную пору дедушка нанимал работников. Уже третий год подряд, со стороны Яика приходили башкирин Каюм и казах Ергаза. Вот и теперь они появились в селе неожиданно, пришли к нам, о чем-то долго спорили с дедом, собирались уйти, но потом остались и отдыхали два дня после долгого пути. Дедушка в это время готовил инвентарь, хотя, в основном, все было приготовлено еще зимой.  Настал день нашего ухода в степь на целую неделю. На верблюдов были навьючены основные тяжести. Их сопровождал Ергаза. За ними следовала пара волов, впряженная в механическую косилку, которых погонял Каюм. Мы с дедом, на бричке, ехали впереди.
        Прибыв на место, мы стали обустраивать домик, но это не заняло много времени. Домик был обжит. В течение лета мы с дедушкой подолгу здесь жили, наблюдая за сохранностью посевов. Приготовив, на скорую руку ужин, мы рано легли спать, так как завтра, по утренней росе, нужно начать полевые работы. Не успел я уснуть, как почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо:
- Ойген, вставай. Пора на работу Ойген.
Я вскочил и поспешил к рукомойнику, который стоял на улице. Каюм уже возился возле верблюдов, а Ергаза впрягал коней в косилку. Волы оставались на замену и паслись неподалеку.
        Моя работа заключалась в том, чтобы понукать и направлять коней. Остальную, наиболее трудную работу, выполняли взрослые. Работа спорилась. К полудню кони стали уставать. Пшеница стояла густая, и косилка шла с трудом. Солнце припекало. У меня и у взрослых, по лицам, ручьями тек пот.
- Шабаш, пора обедать,- сказал дедушка.
Мы распрягли животных, и я отогнал их к небольшому степному озерцу- блюдцу, на берегу которого росло несколько кустов ракитника. Когда я вернулся к наспех устроенному шалашу, то застал взрослых за едой и неспешным разговором. Я набрал похлебки, приготовленной Каюмом, из большого котелка, подвешенного на треноге и, кушая, стал прислушиваться к разговору взрослых.
- Когда моя пришла из Уральск, где моя работал на маслоделка, то узнала, что мой баба мертвый, Ой плохо моя была!
- А почему умерла твоя жена Ергаза?
- Мой Айша умер, когда сынишка родилась. Старухи не смогла ее спасать. Много кровь из мой баба вытекла.
- А с кем теперь твои дети?
- Старший девка у сестра, а мала-мала Гуля и сынишка у старший брат.
- А я,- начал рассказывать Каюм,- раньше на большом озере работал. Баскунчак оно называется. Соль мы там добывали. Работа была тяжелая, да еще стал плату уменьшать хозяин. Говорит, что соль плохо покупают. Неправда это. Его сын тогда жениться хотел, вот и решил хозяин запастись деньжатами нашим потом.
- А семья у тебя есть?- спросил дед.
- Н...е... а,- протянул Каюм нехотя. Давно была невеста из аула, что недалеко от Оренбурга. Надругались над ней казаки и убили, когда война была, белых с красными. С тех пор я, как перекати- поле...
- Да, у всех свое горе. У меня вон внучек, Ойген, безотцовщина при живом отце. Что будет, когда я умру?...
Я внимательно слушал и в то же время сравнивал этих людей, переводя взгляд с одного на другого. Дедушка сухой, жилистый мужчина с большими ладонями и начинающей седеть головой. Ергаза коренастый и проворный со скуластым лицом и короткими, чуть кривыми ногами степняка - наездника. Каюм высокий и статный с неторопливыми движениями и привычкой все делать основательно.
- Какие они все разные,- решил я и задумался. Из задумчивости меня вывел громкий голос дедушки:
- Сегодня до обеда, считай, пол десятины убрали. Если так будем работать, то за две недели управимся.
- Да..а хозяин, урожай нынче знатный. Если погода не помешает, то пудов сто пятьдесят с каждой десятины возьмем, а то и больше! Будет тебе в этом году прибыток!
        Когда спала полуденная жара мы опять принялись за работу и по холодку проработали до темна. Потом все ужинали у костра, разведенного прямо у крыльца степного домика. Я лежал на старой кошме и упрашивал Каюма рассказать, что-нибудь о своей жизни. Дедушка, видя мою настойчивость, сказал с упреком:
- Каюм устал сильно, не мучай его.
На что башкирин ответил, посмотрев на дедушку улыбающимися глазами:
- Языком молоть, не лопатой работать...
Потом он обратил лицо ко мне:
- Что обо мне рассказывать?.. Живу сегодняшним днем. О завтрашнем не думаю. Да и что интересного в моей жизни? Это у Ергазы дети, домик, а у меня ничего нет. Всю жизнь работал, как вол, а даже угла своего не наработал...
Он на короткое время замолчал, а потом продолжал:
- Давай расскажу тебе лучше о нашем башкирском богатыре. Давно это было. Двести, а может триста лет тому. Страдал наш народ от притеснений белого царя. Сильно он измывался над народом нашим. И вот, когда совсем невмоготу стало, прискакал из Уфимских гор богатырь на белом коне. В руке меч из булатной стали, а на голове шлем серебряный. Взмахнет мечем и нет дюжины солдат белого царя. Салаватом его звали. Был у него друг из русских. Того Емельяном величали. Тоже знатный был воин. Вместе они бились с полчищами белого царя за свободу башкир, татар, черемис, казахов, русских. Многие народы мучил белый царь...
Рассказ Каюма прервал дедушка:
- Ну, все, наговорились и спать. Завтра вставать рано.
Я пошел в дом, хотя так хотелось еще послушать о башкирском богатыре. Каюм остался во дворе, расположившись на кошме под ветвями молодой вишни и мечтательно устремив взор в звездное небо.
               В утомительном труде пролетели почти три недели. Мы закончили уборку хлеба до начала осенних дождей. Ергаза и Каюм, получив расчет и богатые подарки, поблагодарив дедушку, ушли в свои края. Дедушка, расплатившись по государственному продовольственному налогу, был очень доволен и часто говаривал:
- Все хорошо внучек! Будет чем встретить Weihnachten und Ostern (4).
Теперь я понимаю причину его радости. Добрая половина собранного зерна осталась на наши нужды. Погреб засыпан картошкой. В подвале, с толстой балки, свисали четыре полутуши копченой свинины. Полки были заставлены разными соленьями, приготовленными умелыми руками мамы, а на земляном полу стояли несколько бочонков с солеными огурцами, капустой и арбузами. На сеновале было заготовлено добротное сено для четырнадцати коров.
               Этой осенью дедушка впервые, за многие годы, повез продукты,
произведенные в домашнем хозяйстве не в Палласовку, а в далекий Покровск, на осеннюю ярмарку. Для этого, на станции, он арендовал половину вагона. Сюда были погружены двадцать четыре мешка муки, смолотой на мельнице, принадлежащей мужу дедушкиной сестры, две полутуши копченой свинины, два бочонка свиного сала и бочонок топленого масла. Для доставки товара к поезду дедушке пришлось нанять три подводы в селе. Свои две брички не могли перевезти сразу весь груз.
                Дедушки не было три недели. Он вернулся усталый, но с уверенностью в завтрашнем дне. С уверенностью в том, что в будущем, дела в его хозяйстве пойдут еще лучше. Он привез много нужных в хозяйстве вещей и подарков. Когда разошлись любопытные соседи, встречавшие деда как человека побывавшего на краю земли, он из вороха мешков и сумок извлек картонную коробку.
- Что это?- спросила мама.
- Сейчас увидите,- с загадочностью в голосе ответил дедушка.
Он развернул бумагу, открыл картонную крышку и вытащил великолепную подвесную керосиновую лампу со стеклянным абажуром синего цвета. Мы с мамой смотрели на эту чудесную вещь широко открытыми глазами, а дедушка смотрел на нас, наслаждаясь произведенным впечатлением.
              В конце октября лег снег. Дедушка, мама и я, в один из дней, складывали под крышу сено, не вместившееся летом и пролежавшее до снега в стожке у внешней стены сеновала. Дед снизу подавал сено вилами с длинным черенком, а я и мама сверху, под крышей сеновала, принимали его, разравнивали и утрамбовывали. Очередной увесистый  навильник, прилетевший снизу, сбил меня с ног и накрыл с головой. Я замер, вдыхая душистый, чуть горьковатый аромат степных трав. Вдруг я услышал напряженную речь дедушки и чужой резкий голос. Я выбрался из-под завалившего меня сена и осторожно подошел к краю сеновала. Внизу я увидел дедушку и дядьку Йоську, живущего на нашей улице. Дядька громко говорил, размахивая руками:
- Что, все толкаете Готлиб? Все пихаете и пихаете! Все вам мало. Скоро сеновал треснет!
- Мы Йося сено складываем. Коров чем-то кормить надо, а уже снег выпал. Пропадет сено. Будут оттепели и пропадет. У тебя возле подворья давно лежит. Скотина растащила. Собаки норы роют. Чего не скирдуешь?
- Ничего ему не будет. И так сойдет. А чего это ты Готлиб о чужом заботишься? Моя Ночка перезимует как-нибудь. А вы вот как перезимуете? Развели целое стадо. Коров в сарае, что селедки в бочке! Молоко у вас рекой льется...
Дедушка перебил его:
- Чтобы получить молоко, сначала надо накормить коров, напоить, выдоить их, а потом...
Йоська не дал говорить:
- Чего потом! Знаем чего потом! Свези масло на базар и считай себе денежки!- уже кричал Йоська, распаляясь все сильнее. Нажилися нашим трудом, а теперь нос воротите, дураками нас выставляете! Учите, что с коровами нужно делать!
- Кого это вас? Не Яшку ли с Эрнстом, дружков твоих, бездельников и пьяниц? А что касается нашего хозяйства, то нажили мы его своим потом. Отец спину гнул, и я всю жизнь не на печке просидел, как ты! Внучек вон с раннего детства лучше тебя знает, за какой конец вилы держать!- отрезал дед.
А Йоська распалялся все сильнее. Стал собираться народ. Дедушка плюнул под ноги и вошел во двор через заднюю калитку. Мы с мамой спустились вниз по внутренней лестнице и, выйдя во двор, пошли к дому, следом за дедушкой. Вслед неслось проклятие Йоськи:
- Кровопийцы! Каждый год батраков берете! Разжирели
нашим потом! Не раздавила вас революция!
              Йоська был известный в селе бездельник и скандалист. Таких в селе было немного, но были. Это были крикуны и тунеядцы, не умеющие и не желающие правильно вести хозяйство. Их семьи жили впроголодь, получая помощь от советских властей. Этот случай оставил горький осадок в моей душе и сильно пошатнул здоровье дедушки.
              Весной умер мой отец. Пришел из кузницы после работы, лег отдохнуть, заснул и не проснулся. Это позже мне мама рассказала, а ей соседи. Я даже не сразу узнал о его смерти. Он с семьей жил на другом конце села. Ну что я? Ребенок. Несмышленыш. Сходил несколько раз на кладбище, поплакал и все. В детстве печали изживаются быстрее и легче.

* * *
        В тот год задули ветры перемен. Новый Вождь - Отец народов набирал силу. По всей стране шумели новостройки. Неподалеку от нас, в Царицыне, строился огромный завод, на котором, в будущем, будут строить для крестьян "железных коней". В те годы многие молодые парни и девушки из нашего села подались на стройку, желая вырваться из тесных рамок сельской жизни. Власти, в поисках средств, для строительства все новых и новых гигантов, усилили налогообложение крестьян. Однако великие свершения только глухим эхом отзывались на селе. Здесь жизнь текла своим чередом, неторопливо, в каждодневных делах и заботах, в упорном труде.
          В то время, в селе, неизвестно откуда, появились два австрийца. Они купили дома, обзавелись хозяйством. Жили незаметно, не привлекая к себе внимания. Вскоре сельчане почти забыли о них, все реже делая их имена главной темой местных сплетен. Не знал я тогда, что их появление сильно отразится на жизни нашей семьи.

* * *
          На улице весна. Деревенские сады в цвету. Из степи залетает теплый ласковый ветерок, а с околицы доносятся шум и смех. Это веселится молодежь. Мы с дедушкой, наточив косы и закрепив их под крышей навеса, сидим разговариваем. Он обращается со мной как с взрослым, советуясь по разным хозяйственным делам. Наш разговор прервала мама:
- Мужчины, скоро совсем стемнеет. Идите в дом, будем ужинать. Мы пошли в дом.  Стол уже накрыт. Главное место на нем занимает большой медный самовар, который создает атмосферу уюта и домашнего тепла. Неспешно протекает беседа за столом, и время летит незаметно. Уже поздно и я, поцеловав маму и деда, иду спать. Вдруг громкий стук в окно. Я, не успевший еще лечь, выбегаю в кухню. В это время дедушка, взяв в руку лампу, вглядывался в темное стекло. Потом он пошел в сени , открыл дверь и возвратился с двумя мужчинами в которых я узнал австрийцев.
- Добрый вечер,- сказал один из них. Мы, Готлиб, пришли к тебе по делу.
- Какое у вас дело ко мне?- спрашивает дедушка.
- Мы пришли сватать твою дочь Эмму. Мы знаем, что ее муж умер, да она с ним уже давно и не жила.
- Это дело не ко мне, а к ней. Вон она там, в своей комнатке.
Дедушка кликнул маму, Она оделась и пришла. Он сказал ей:
- Эти люди хотят забрать тебя в свой дом. Они пришли тебя сватать. Сама решай свою судьбу.
Все в моей душе всколыхнулось, сердце замерло от тоски. Мой детский разум понимал, что эти люди пришли забрать мою маму, но он не понимал, почему она должна уйти с этими чужими мужчинами! Все в душе протестовало против этой несправедливости. А как же я? А как же дедушка? Папы нет, а теперь и мамы не будет? Я готов был кричать, сопротивляться, но слезы застилали мне глаза, а ком, подкативший к горлу, не давал мне говорить. Я стоял рядом с дедом, ухватившись за спинку стула и во все глаза, сквозь слезы, смотрел на маму. Все мое существо оцепенело, но затем я сорвался с места и прибежав к кровати, уткнулся рыдая  в подушку.  Через несколько мгновений ужас овладел мною. Пока я здесь, мою маму заберут, и я ее больше не увижу. Я  бегом возвратился назад и спрятался за спиной дедушки с надеждой, что мама останется с нами. Но к этому времени все уже было решено. Дедушка сказал:
- У Эммы есть семилетний сын.
- Я заберу его с собой,- ответил один из австрийцев.
Услышав это, я приподнял головку из-за деда и, всхлипывая, сказал, что с ними не пойду.
- Я останусь с тобой папа,- обращаясь к дедушке, сказал я.
Дед погладил меня по плечу и с дрожью в голосе ответил мне:
- Конечно сынок. Это твой дом.
         Почти всю ночь мама просидела на краю моей кровати. Сквозь тревожный сон я чувствовал ласковые прикосновения ее рук. Я проснулся рано и нашел маму с дедушкой у крыльца. Они сидели на лавке и тихо разговаривали. Рядом были свалены в кучу несколько сумок, мешков и узлов. Я все понял и, подбежав к маме, уткнулся в ее колени, обхватив их руками. Слезы сами покатились из глаз. Мама тоже тихо плакала. Дедушка печально смотрел на нас. Вскоре послышался скрип подъезжающей телеги. Сердце мое замерло, но в душе еще теплилась надежда.
«Может она мимо проедет»,- подумал я,- « Нет, она у наших ворот остановилась», - пронеслась в голове страшная мысль. В ворота вошли вчерашние гости. Скупо поздоровавшись, они, молча, стали носить на телегу нехитрые мамины пожитки. Потом один из них сказал:
- Пошли Эмма.
Мама медленно, словно нехотя, встала и медленно пошла к воротам, повернув голову и с тоской смотря  на меня.
Глава вторая
Коммуна         
         Мы остались вдвоем с дедушкой. Вести хозяйство стало труднее. Круг моих обязанностей стал шире. Иногда приходилось выполнять и дедушкину работу, посильную мне, так как вечерами он часто стал куда то уходить. Он часто возвращался  раздраженный и все повторял:
- Бездельники... Лежебоки... Захотели чужого добра, нажитого таким трудом...
Село гудело, как растревоженный улей. Сходка жителей следовала за сходкой, собрание за собранием. В один из теплых летних вечеров дед взял с собой и меня.
         Мы шли к сельсовету, который располагался почти в центре села, на краю обширной пыльной площади. Тут же были: одноэтажная семилетняя школа с обширным садом на заднем дворе, фельдшерский пункт и небольшая скобяная лавка. Чем ближе подходили мы к площади, тем больше встречали людей, которые группами и поодиночке спешили в том же направлении. Все они оживленно разговаривали. Часто слышались непонятные мне слова: коммуна, колхоз, Сталин. Подойдя к обширному зданию сельсовета, мы обнаружили, что оно полно народу. У крыльца и на крыльце мужчины разного возраста курили и о чем-то спорили. Дедушка несколько раз поздоровался со знакомыми, прикладывая руку к шляпе. Мы поднялись на крыльцо, протиснулись через коридор в огромную комнату, полную народу. Дедушка едва нашел место на краю лавки, чтобы сесть. Неподалеку, на подоконнике, я увидел Вилли. который жестами звал меня к себе. Я пробрался к нему и сел рядом.
- Я уже не в первый раз здесь,- сказал Вилли,- Сейчас дядя Оскар встанет из-за стола, поднимет руку и скажет « Тише односельчане, вы не на своем скотном дворе" и начнется...
- Что начнется?- не понял я.
- Начнется такое... Сам увидишь,- ответил Вилли.
Я стал рассматривать помещение, где был впервые. У дальней стены, на небольшом помосте, стоял простой деревенский стол покрытый куском ярко-красной ткани. За ним сидело два человека: дядя Оскар, в пиджаке и штанах заправленных в сапоги и незнакомый мне человек в рабочей куртке. На стене, за их спинами, висели два портрета. По верхнему краю стены была прикреплена красная ткань с какой-то надписью белой краской. Остальные стены были голыми. Только рядом  с нашим окном был прикреплен огромный лист бумаги, на котором были нарисованы дымящие трубы, какие-то колеса с зубцами, мускулистый дядька, с молотом в руках и сделана надпись крупными синими буквами. Я окинул взглядом все помещение. Нашел дедушку, заметил еще несколько знакомых лиц. Увидел своего приятеля Отто, стоящего у противоположной стены. Тут громкий бас дядьки Оскара отвлек меня от этого занятия:
- Тише односельчане! Пожалуйста, тише! Вы не на скотном дворе!
Рука оратора была поднята вверх. Зал немного утих.
- Товарищи! К нам приехал уполномоченный из райкома партии с важным сообщением. Дадим ему слово.
Дядя Оскар сел. Встал мужчина в рабочей куртке и обратился к крестьянам:
- Товарищи! Мы живем в великое время! Наша страна рабочих и крестьян, кровью наших отцов, братьев и сыновей завоевавшая право на счастливое будущее, находится на великом переломе! Повсюду встают цеха новых заводов, плотины электростанций, растут терриконы новых шахт. У вас под боком, в Царицыне, какой гигант строится! Страна устремлена к коммунизму! Рабочие рвут жилы, чтобы было больше угля, машин, станков, а крестьяне пока в стороне. Крестьяне проявляют вялость, товарищи! Ведут себя не сознательно. Каждый держится за хвост своей коровы...
- Хорошо, что не за сиську чужой жены,- послышалось из зала.
- Я говорю серьезно, товарищи!- резко крикнул уполномоченный в глубину помещения. Крестьянам нужно впрягаться в общий хомут, отдавать все силы общему делу! А для этого необходимо отказаться от частной собственности, этого буржуйского пережитка, который тянет нас в прошлое.
Уполномоченный, резким движением налил воды из графина, стоящего на столе, выпил и продолжал:
- Как можно меньше своего и больше общего - вот что сегодня на повестке дня у партии! В других районах страны крестьянство уже тронулось: на Украине или в казахской степи. Там у сельских буржуев, кулаков и баев, забирают имущество, нажитое чужим трудом, трудом простых тружеников. Недовольных и их пособников, высылают подальше, в необжитые районы. А ваша немецкая автономия, которую дал вам вождь мировой революции Ленин, еще в спячке.
Уполномоченный вскинул руку вверх. В ней была зажата газета. Он тряс ею.
- Вот у меня в руке газета " Правда", которая пишется в Москве. На первой ее странице говорится о решении партии ускорить создание колхозов, где все будет общее...
 Из зала кто-то крикнул:
- И ночные горшки будут общие? Вот будет потеха. Пойду к соседу. Так и так Карл, дай попользоваться...
По помещению прокатился смешок, но представитель райкома серьезно отвечал:
- Нет, горшок у каждого свой будет, а вот скот, земля, инвентарь будут общими. Я закончил товарищи.
Тут начался невообразимый шум. Многие повскакивали со своих мест, кое-кто схватил соседа за грудки.
- Что я говорил?- прокричал Вилли мне на ухо.
Дядьке Оскару кое-как удалось навести относительные порядок и тишину. Поднялась бабка Климентина, которую я знал. Она была сестрой моего дедушки.
- Скажи товарищ уполномоченный, как будет? У меня семь коров, а у Яшки Кривого одна, да и та после зимы еле ходит, потому, что он прошлое лето в холодке пролежал, а его сенокос так и ушел в зиму не скошенным. Значит, я отдам в колхоз семь хороших коров, а он одну заморенную, которая до сих пор откормиться после зимы не может? Где справедливость?
Тут вскочил Яшка, лицо которого было страшно, потому что было обезображено шрамом и искажено злобой. Он кричал:
- Ты Климентина не кичись своим богатством! Твой муж был известным жадюгой! Мельница, что в соседнем селе, до сих пор ваша! У вас снега зимой не выпросишь!...
Тетка Климентина перебила его:
- А тебе бы все только брать да не возвращать! Позапрошлой зимой, ты и твой дружок Йоська, взяли взаймы по четыре мешка муки, да так и не вернули. Мой покойный муж просил вернуть хоть половину долга, да так и ушел, под землю, не дождавшись.
- Да вы столько людей со света сжили! - заорал Яшка, но ему уже не дали говорить. Все знали доброту старого Карла, бывшего владельца мельницы. Он всегда помогал односельчанам, честным труженикам, попавшим в беду. С них за помол брал наполовину меньше, а то и вовсе не брал. У него в доме всегда можно было найти сочувствие и посильную помощь.
        Тут я увидел, что мой дедушка поднял руку. Зал притих. Большинство сельчан уважало его. Он встал, прокашлялся и начал говорить, не обращаясь конкретно ни к кому, а как бы рассуждая:
- Вот отдам я скотину в общее стадо. Будет она зимой стоять под общей крышей. Какая-нибудь баба, которая будет приставлена для ухода, всегда станет своей коровке подкладывать больше корма, не один раз подойдет к ней, поговорит, погладит. А моя что? Будет стоять голодная и без ласки, как сирота...
Дедушка замолчал задумавшись. Зал тоже молчал. Потом дедушка продолжил:
- Или надел земельный возьмем. Кто будет его обрабатывать? Кто вложит в него душу? Я там каждый бугорок знаю, каждый комок земли, за столько лет, через мои ладони прошел. А чужой что? Он кое-как вспашет, кое-как засеет - не мое, общее. На свой родной участок лишнюю бричку навоза свезет...
Из людской массы послышался голос Йоськи:
- Ты Готлиб не беспокойся, мы сумеем о земле позаботиться! Не хуже других в этом деле понимаем.
- Да, такие как ты, позаботятся. От вашей заботы, земля враз придет в запустение...
Тут поднялся человек из района.
- Я вижу в вашем селе много противников линии Советской власти, линии партии. И говорят, как в одну дудку дуют...
Кто-то из зала выкрикнул:
- А они одинаково говорят потому, что родня.
Уполномоченный продолжал:
- Я вижу зреет среди вас антиклассовый элемент! И пособников у них много. Они хают Советскую власть, говорят что партия действует неправильно, а большинство, молча, их одобряет!
Дедушка вспылил и сказал:
- Я не против Советской власти, если она за народ и делает для народа!
- Так ты считаешь, что линия партии антинародная?! - истерично закричал уполномоченный, - Да тут я вижу не словами, а пулеметом надо действовать! Тут настоящее гнездо контрреволюции!...
Дедушка ничего больше не сказал, а только махнул рукой и стал протискиваться к выходу. В зале опять начался гвалт, но я уже не обращал на него внимания потому, что бросился вслед за дедом. Я выскочил на крыльцо, а за мной выкатился Вилли.
- Ойген, подожди!- кричал он. Вон дождь, какой и молния сверкает! Давай под навесом обождем.
Но я ничего не ответил ему, а побежал в бушующую ночь. Молнии озаряли все село. Раскаты грома оглушали и пугали меня, а я несся, не разбирая дороги и сбавил шаг только недалеко от нашего дома. Когда я вошел в калитку, то заметил под навесом маленький огонек. Я подошел и увидел сгорбленный силуэт деда, сидящего на колоде. Он курил, чего не делал уже несколько лет и беззвучно плакал.
         Утром приходил дядя Йозеф, отец Вилли. Он рассказал, что было на сходке после нашего ухода. Присланный из района долго кричал о врагах Советской власти, а эти: Йоська, Эрнст, Яшка Кривой и еще несколько человек, подпевали ему. Потом дядя Йозеф сказал:
- Уполномоченный даже грозился арестовать тебя Готлиб, да Оскар отговорил. Потом Оскар, от имени сельчан, обещал к осени объединиться в коммуну. После этого Йоська и дружки его, пригласили уполномоченного на пирушку в дом вдовы, которая живет у скобяной лавки. Соседи ее говорили, что часов до пяти там было весело, играл аккордеон. Играл на аккордеоне, наверное, Эрнст, он специалист. Часов в восемь присланный из района уехал в село, что на Саратовской дороге, в тринадцати верстах. Вот такие дела Готлиб,- со вздохом подытожил Йозеф.
          Несколько недель прошли спокойно. Село на время замерло, как замирает природа перед грозой. Но в конце июля был назначен очередной сход жителей. По дворам ходили посыльные, называли время собрания и предупреждали,                чтобы были обязательно. С этого собрания дедушка вернулся рано. Я спросил его, почему он так быстро вернулся домой, а он ответил:
- Что там долго обсуждать? Дело давно решенное. Сказали, чтобы готовились. Через неделю будут забирать все в колхоз ихний. Вот так внучек, скоро у нас не будет никаких забот. Будем сидеть на печи, и плевать в потолок, как эти бездельники,- и он крепко выругался, чего не делал никогда раньше.
              Время прошло быстро, и настал тот Страшный день, которого боялись большинство крестьян. За отпущенный до этого дня срок, некоторые хозяева сумели подготовиться. Одни порезали часть скотины, а мясо свезли на рынок, в Палласовку. Туда же свезли запасы зерна и муки. Другие, за мзду, раздали свой скот по более бедным соседям, надеясь, что последнюю корову не будут забирать. Третьи, излишки зерна попрятали в укромных местах. Дедушка ничего не прятал, а только раздал около двадцати мешков отборного зерна родственникам и соседям.
          Всю неделю до того дня он бродил, то по дому, то по усадьбе. Несколько раз ездил в степь, на свою делянку. Он был безучастным ко всему, мало разговаривал со мной. Мне казалось, что его голова стала еще белее, а сам он как-то осунулся и внутренне застыл.
         Утром того дня я проснулся очень рано, но дедушка уже сидел за столом. Я, молча сел рядом с ним. Прошел час, а потом другой, но ничего не происходило. Я вышел на улицу, но она будто вымерла. Только мычали коровы и блеяли овцы, которых не выгнали в степь. Я вернулся в дом. Дедушка все так же сидел, не шелохнувшись, уставясь глазами в одну точку.
- Папа, а папа,- тихо сказал я.
Взгляд дедушки переместился на мое лицо.
- На улице все тихо. Никто ничего не забирает...
Дедушка вздохнул и ответил:
- Нет, сынок, забирают. Когда ты еще спал, приезжал мой двоюродный брат на бричке. Лошадь в мыле, сам кое-как одет. Говорил что они начали еще до рассвета, с того конца села. К вечеру и у нас будут... Еще говорил, что приехал тот же уполномоченный, а из Палласовки двенадцать милиционеров, чтобы нам, значит, страшно было.
         Почти до вечера на нашей улице было тихо. Все соседи затаились в тягостном ожидании. Дедушка все так же сидел за кухонным столом. Я бесцельно слонялся по двору. Ходил в сад и огород. Принес из сеновала охапку сена, мычащей скотине. Часы в доме пробили пять, пополудни. Вдруг с улицы донесся какой-то шум.  Выйдя за ворота, я увидел большую группу людей. Я вбежал в дом с криком:
- Папа, идут!
- Ну и пусть идут. Бог им судья,- ответил дедушка.
Мы замолчали. Прошло с четверть часа. Ничего не было слышно, как вдруг, со двора, в полуоткрытое окно донесся бас дядьки Оскара:
- Хозяева дома? Готлиб, ты дома?
Через минуту Оскар, Йоська, два милиционера с револьверами на ремне и еще несколько человек, ввалились в дом. Оскар был в старой гимнастерке, перепоясанной ремнем и в потрепанной буденовке с выцветшей красной звездой. В руке он держал помятый лист бумаги. Как представитель власти, он заговорил первым:
- Так значит, Готлиб. Вот у меня решение собрания сельского актива с подписями активистов...
- Моя каракуля тоже там есть,- перебил Йоська.
- Закрой рот Иосиф и не мешай официальному делу,- оборвал улыбающегося Йоську дядька Оскар. Тот покраснел и обиженный, отошел за спины милиционеров. Оскар продолжал:
- Так вот, в решении написано об изъятии сельскохозяйственных продуктов на нужды государства и об отобрании у богатых и крепких крестьянских хозяйств излишков: земли, скота, крупного инвентаря,...
- А чего с вами уполномоченный не приперся?- резко прервал его дедушка.
- Ты Готлиб не оскорбляй власть. Товарищ Андронов находится в сельсовете и занимается документами,- примирительно сказал Оскар.
- Это какими такими документами? Списками, у кого сколько пограбили?- тихо сказал дедушка в ответ, а затем ушел в небольшую кладовую и просидел там, на деревянном бочонке, из-под конопляного масла, до ухода непрошенных гостей. Я остался на кухне и наблюдал за происходящим. В это время дядька Оскар говорил:
- Товарищи, приступайте к описи и изъятию излишков. Ты Иосиф, поди во двор и пересчитай скотину. Пусть с тобой пойдет еще кто-нибудь. Придете, доложите и запишите. Два человека, ступайте в амбар. Опишите, что есть в амбаре и в подвале. Ты Фрида, иди в большую комнату, садись за стол, приготовь бумаги для описи.
Люди разошлись. Йоська, проходя мимо кухни и заметив меня, остановился, подмигнул мне и с издевкой произнес:
- Ну-ка Ойген, говори, где твой старик припрятал мешки с зерном?- а затем пошел дальше. Я, в эту минуту, возненавидел его.
         Часа три по дому ходили чужие, топча грязными ногами разноцветные домотканые дорожки и коврики, сделанные мамой. Люди входили со двора и снова выходили. В комнате для гостей, разложив свои бумаги на белоснежной скатерти, что-то писала Фрида. Дядька Оскар деловито отдавал распоряжения. Я вышел во двор. Там, у крыльца, сидя курили милиционеры. Они тихо разговаривали,   безразлично взирая на происходящее. Я уловил отрывок разговора. Тот, что постарше, с седыми усами, говорил хриплым голосом:
- ... Не говори Петр. Этот толстый дед из дома, что у кирхи, так кричал и сопротивлялся, как будто с него последние штаны снимали. А у самого изъяли тридцать один мешок зерна, да одиннадцать коров.
Молодой, с детскими голубыми глазами и звонким голосом продолжил:
- Это разве все? Под овином было схоронено еще восемнадцать мешков!
- А я и не знал!- удивился пожилой.
- А ты, дядя Федя, ходил в сельсовет, по поручению товарища Оскара.
Молодой покосился на меня, и я отошел от них, вошел в дом и прошел к дедушке. Двери кладовой были открыты. На входе стоял Оскар и глухим, извиняющимся голосом говорил:
- Ты Готлиб не серчай. Сам понимаешь, против силы не попрешь.
- А ты что, нанялся для власти работать, людей грабить?- тихо спросил дедушка.
- Ты ничего не понимаешь, ничего не знаешь,- затараторил Оскар. Моего младшего брата помнишь?
- Это тот, что в Саратове, в тюрьме сидит?- перебил его дедушка.
Оскар продолжал:
- Да, четыре года получил по глупости... Этот уполномоченный как-то об этом пронюхал, собака и говорит мне, что замолвит словечко, где надо, если я помогу ему организовать коммуну в нашем селе. И название уже придумал: коммуна имени Клары Цеткин. Говорит, была такая боевая женщина в Германии, борец за счастье немцев. Говорит, сам Ленин ее уважал.
Дедушка промолчал, а Оскар, молча, простоял еще с минуту, развернулся и, гремя сапогами, вышел. Со двора донесся его голос:
- Подогнали подводы для зерна? А чего ждете? Грузите и вывозите!
Тут я услышал осторожные, крадущиеся шаги и вопросительно посмотрел на деда, а затем выглянул в проходную комнату. Там был Йоська. В одной руке он держал наши стенные часы, что с боем, а в другой фарфоровую статуэтку пастушка. Я вцепился в статуэтку и закричал:
- Отдай! Это мамина!
На крик пришел дедушка. Рука Йоськи разжалась, и статуэтка оказалась в моих руках. Я убежал, всхлипывая на ходу и прижав фигурку к груди. А Йоська попятился к выходу, унося наши часы.
         Через некоторое время, в разоренный дом пришла мама. Она с ужасом смотрела на деда и на все, что творилось вокруг. Мы медленно прошли в комнату для гостей. Секретера не было. На белой скатерти темнело чернильное пятно. Шкаф был полуоткрыт и из него, полувывалившись, торчало белье. Везде валялись окурки. Тот же самый хаос был и в других комнатах. Мы вышли во двор и прошли в сарай. В дальнем стойле одиноко стояла и мычала рыжая корова, а в углу загона жались две овцы. Ни верблюдов, ни лошадей, ни остальных коров и овец, ничего не было! Дедушка бессильно опустился на край яслей. Мама подошла и обняла его за худые плечи.
-  Ничего папа, как-нибудь переживем,- тихо сказала она и заплакала.
Я тоже заплакал, хотя до конца не понимал случившегося. Потом я вышел из сарая, пересек двор и зашел в амбар. Здесь было пусто, хотя с прошлого урожая, как я помнил, оставалось еще порядочно зерна. Только вдоль стен и в углах большого ящика, обитого железом, его осталось немного. Выйдя из амбара, я нашел маму и дедушку в доме.
- Ну а у вас-то как? Сильно вас разорили?- спросил дедушка.
- Нет, у нас почти ничего не взяли, ответила мама.
- Да у этого австрийца и брать-то было нечего,- сказал дед и добавил,- А может это и к лучшему?
          На следующий день, ближе к обеду, из сельсовета принесли письменное распоряжение, в котором говорилось, что у нас изымается вся земля в степи, вместе с домиком. А еще, от нашей усадьбы отрезалась половина земли, вместе с летним домом и частью сада. Дед, молча, выслушал сообщение посыльного, а когда тот ушел, сказал:
- Все отобрали... Всего лишили... Как жить-то будем, внучек?

* * *
           Зима выдалась снежная и морозная, необычная для наших краев. Я посещал школу, но в особо холодные дни оставался дома потому, что не было у меня хорошей одежды. Мы с дедушкой перебивались картошкой и овощами, собранными осенью на оставшейся части огорода. Дедушка работал в коммуне скотником, Ему было предложили быть бригадиром полеводческой бригады, потому, что все знали его как опытного земледельца и рачительного хозяина, но он отказался.
         Дедушка все чаще болел, Недавние события сильно подорвали его здоровье. Он словно таял на глазах, Стал еще более сухим и сгорбленным. Мы кое-как пережили зиму, но весна не принесла нам радости. Дедушка уже не мог работать, и жить нам стало еще труднее. Мама помогала, чем могла, но что она могла нам дать, когда своя семья едва сводила концы с концами?
         В начале лета, когда уже не было школы и оставалось больше
времени, я гулял с мальчишками на улице. В окружающем мире происходило столько событий! Вот и сегодня я прибежал домой переполненный впечатлениями. Дедушка сидел в огороде, на скамеечке и подшивал латанные-перелатанные валенки. Солнце садилось, но было душно, а в воздухе, почти неподвижно, висела мошкара.
- Папа, что я сегодня видел!- почти кричал я, еще не добежав до дедушки,- Загоню корову и потом расскажу!
- Хорошо внучек,- сказал дедушка, а потом добавил,- Ты попроси соседку, чтобы она выдоила нашу корову, а то я не могу, плохо мне что-то сегодня. Я уже привык к тому, что дедушка часто недомогает и не придал его словам большого значения. Закончив все дела, я нашел дедушку совсем больным, лежащим на кровати. Я принес ему молока и кусок ржаной лепешки. Он ничего не стал есть, а только лежал на кровати и изредка вздыхал. Я, молча, сидел на табуретке и гладил дедушкино колено. Не знаю, сколько прошло времени, два или три часа, но была уже глубокая ночь. Мы так и не зажгли керосиновую лампу, и только поток
тусклого света, от полной луны, проникал в окно, освещая бледное лицо дедушки и часть кровати. Мне стало немного страшно от этой гнетущей тишины. Наконец дедушка открыл глаза и заговорил:
- Вот так Ойген, скоро, наверное, бог приберет меня к себе...
После этих слов, беззвучные слезы покатились по моему лицу, а дедушка продолжал:
- Мне не страшно, я пожил на белом свете. Все было у меня, и плохое и хорошее... Мне за тебя страшно. Мал ты еще. Конечно, мать позаботится о тебе, но при чужом отце несладко тебе будет. Эмма добрая, любит тебя... Но что может женщина, если мужу что-то не понравится? Как то будет без меня?
После этих слов, из его прикрытых глаз выкатились две слезинки. Я уже не мог удержаться и, разрыдавшись, уткнулся в его тощую грудь, а он гладил мои плечи и голову...
         Наутро дедушка выглядел лучше и тревоги последней ночи, гнетущие мое сердце, отступили. Я сидел в соседней комнате и, в который раз, перелистывал мою любимую книгу в клеенчатом переплете.
- Ойген, внучек,- позвал дедушка.
Я вошел к нему в комнату.
- Сынок, сбегай к матери... Позови мать...,- и он замолчал, тяжело дыша.
Как он изменился за какой-то час! Скулы стали еще более впалыми и все тело, как будто сжалось, сморщилось. Я почувствовал, что мой самый близкий человек, вот-вот умрет. Я помчался к матери, на другую улицу, неся в своем сердце ужас. Я ворвался в дом и, не обращая внимания на Франца, закричал:
- Скорее, папа умирает! Он просил тебя прийти!- а затем бросился, со страхом назад, боясь не застать дедушку в живых. Когда я прибежал, то с опаской заглянул к нему в комнату и немного успокоился. Он все так же лежал с прикрытыми глазами и, время от времени, глубоко вздыхал. Я отошел от двери и сел на табуретку. Сердце мое бешено колотилось. Через несколько минут в дом, тяжело дыша и вытирая ладонью пот, вошла мама. Ничего не говоря, быстрым шагом, почти бегом,  прошла к  дедушке. Они о чем-то стали говорить. Разговор часто прерывался. Потом мама позвала меня. Когда я вошел, дедушка взял меня за руку и сказал:
- Вот так, этот дом моего внука. Хотите, свой дом продайте и переезжайте сюда...
После этих слов он тяжело задышал, как будто ему не хватало воздуха. Я зацепенел от страха и мама едва вывела меня из комнаты. А на другой день он умер.
         Его похоронили в тот же день. Подробности я плохо помню, Все происходило как в тумане. Было много людей. Дядька Оскар сказал какие-то слова. Прибили крышку гроба и опустили его в яму. Удары комьев земли, как будто разбудили меня. В моем сознании, словно молния, сверкнула мысль:
- Папу закапывают! Моего папу закапывают, а я остаюсь!
Я бросился к краю могилы с криком:
- Пустите меня к папе! Я с ним хочу!
Сильные руки держали меня, а я все кричал:
- Пустите меня к папе!...
        Две недели, после похорон, я пролежал в лихорадке. Когда ко мне, на время, возвращалось сознание, то я видел, как мама ухаживает за мной. Иногда надо мной склонялось лицо рыжеволосого Франца.

Глава третья
Безотцовщина
        Лето, в тот год, когда умер мой дедушка, было засушливым. Старики говорили, что такого лета не было лет тридцать. Я жил в семье мамы, которая вскоре после смерти дедушки, переехала в его дом. Я, хоть и маленький, но уже сильно помогал в домашнем хозяйстве. Приходилось выполнять много работы, той, которая была мне по силам: выгонять и встречать скот, доить корову, поливать овощи в огороде, пропалывать сорняки. Отчим работал в коммуне пастухом, а мама была при колхозных телятах.
       Хотя все работали, но жилось голодно. Разоренное линией партии село шло к упадку. Осенью увидели, что на общественном поле и убирать-то почти нечего. Не было урожая от засухи этой, а главным образом из-за неумелого хозяйствования. Все это я осознал много позже, а тогда, я просто замечал много несуразностей в происходящем. Везде руководили так называемые активисты. Я сравнивал то, что они делали с тем, как бы это сделал дедушка. И почти всегда выходило, что он бы сделал не так. Например, на полях командовал Эрнст Вебер, дружок Йоськи. Он был хорошим гармонистом, но в земле ничего не смыслил. Да еще слабовольным был, любил выпить. А если пьешь вместе с подчиненными, то какой порядок? По селу ходили слухи, что во время сева, почти половину семенного зерна растащили. Собрание коммунаров сняло его с поста, а что толку, урожая-то уже не было. Кормов для скота не сумели заготовить в нужном количестве, поэтому большую часть колхозного стада пустили под нож и продали государству за бесценок, еще до времени мясосдачи. Осенью по селам пошли уполномоченные по хлебозаготовкам, а сдавать-то нечего. Раз, другой прошлись по дворам. Забирали все, как говорится под метелку: зерно, у кого было, мясо, шерсть, картофель, Актив коммуны, чтобы выполнить план госпоставок, принял решение оставить на два двора по одной корове, а на каждый двор, по две овцы и по десятку кур или другой птицы. В других селах автономии сложилась похожая ситуация.
        Когда пришло время расплатиться с работниками, оказалось, что нечего давать на трудодень. В амбарах и складах коммуны было пусто. Оставалось надеяться только на себя. Замаячил призрак голода...

* * *
        Зима была очень тяжелой. Мы спасались тем, что сумели вырастить на своем огороде, возле дома. А кто провел праздно лето, понадеялся на коммуну и этого не имел. Уже до нового года в селе были съедены все свиньи и овцы. Правление коммуны, желая хоть как то помочь коммунарам, приняло решение резать скот и хоть часть трудодней оплатить мясом. Это была крайняя мера. Коммуна лишалась возможности восстановить поголовье в будущем. Но это мало помогло. Скота осталось мало потому, что много животных пало от бескормицы. За раздачу колхозного мяса крестьянам, председатель сельского совета Оскар Шварц и первый председатель коммуны Филипп Шеленберг, были арестованы по приказанию районных властей. Что дальше с ними было, мне не известно.
         В январе появились первые умершие от голода. Дальше - больше. Люди ели все: кошек и собак, полову, мышей и крыс. Из Украины и соседней казахской степи приходили смутные известия о том, что там голод еще страшнее, даже имелись случаи людоедства. Люди ждали весны, появления первой зелени. Когда она появилась, открылось страшное зрелище: окрестная степь была полна
ползающими на коленях людьми, пасущимися словно скот! Многие, здесь же, находили свою смерть. С жадностью поедаемая, обильная растительная пища раздувала и так, чрезмерно опухших от голода людей.
          В середине лета стало легче. На огородах появились кое-какие овощи. В степи рос сладкий корень. Глубоко под землей сидел. Мы с трудом его выкапывали, ели, а часть на зиму сушили. Еще мы, пацаны, выливали сусликов. Приносим к норе два- три ведра воды, из степного озерца, заливаем в нее и ждем, пока суслик вылезет. Потом идем в другое место. Так к вечеру, приносил я домой до десяти тушек. Дома шкурки сниму, а мать почистит мясо, отварит его и едим без хлеба и соли.
         Это лето опять было очень жарким. Даже речушка, текущая в Черном Яру, пересохла. Старый пруд обмелел. Посевы стояли пожухлые. Зерно, не успев налиться, стало усыхать. Осенью, после сдач по госпоставкам, на выплату трудодней опять ничего не осталось. Однако, идущую зиму, люди встречали с большей уверенностью, чем предыдущую. Многие семьи, за лето, вырастили неплохой урожай овощей и картофеля. Этим и перебивались.
* * *
          Правды о том, что происходило в стране, люди  не знали.
Редкие газеты, которые доходили до сельской глубинки, пестрили сообщениями об ударных стройках, рапортами о перевыполнении государственного плана или репортажами о счастливой жизни советских крестьян. Правды о голоде на Украине, в Казахстане или в Поволжье не было ни слова. В центральных газетах сведения о голоде называли " бездарной ложью", " гнусной клеветой", "измышлениями фашистов". Стали публиковать письма немецких колхозников о том, что они сыты и дополнительной сдачей пшеницы государству, готовы ответить на наглую клевету Запада.

* * *
           Прошла зима. Трудная она была, но мы выжили. О будущем мы тогда не думали. День прошел и ладно. Лишь бы выжить. Той весной у мамы родилась девочка - моя сестра по матери. Назвали ее Эльзой. Когда мама уходила куда-нибудь, то отчим заставлял ее нянчить. Он говорил:
- Ойген, последи за сестрой, нечего по улице шастать!
Я отвечал:
- После школы я вывез навоз от коровы, наносил в дом воды и хочу погулять с друзьями на улице. И с Эльзой я уже сидел. Не буду я ее нянчить!
Он начинал сердиться и громко говорил:
- Нет будешь! Иначе я тебя, приемыш, без ужина оставлю!
Я был с характером и как упрямый бычок, твердил свое:
- Все равно, не буду!
Тогда он хватал меня за шиворот и начинал бить кулаком по лицу, как взрослого мужчину. Он так меня бил! Иной раз так, что я от боли мочился в штаны. Когда мама придет, я ей пожалуюсь, а она ничего сделать не может, только поплачет и скажет:
- Терпи сынок, будет и тебе праздник.
Пока Эльзы не было, отчим ко мне терпимо относился, но после ее рождения, жизнь стала невыносимой. Он часто бил меня, по любому пустяку, попрекал куском хлеба. Часто, как сядем кушать, то второй отец говорил мне:
- Сколько ты еще на моей шее сидеть будешь! Лоб здоровый. Иди, зарабатывай на хлеб.
Что я мог ему ответить? Когда его не было, мама говорила:
- Что делать? Придется сынок идти. Он меня грызет и грызет.
         Мне пришлось пойти работать. Я днем пас коров, а отчим ночью. Босой был, голодный. Трудная это была работа для десятилетнего мальчишки. Фермы стояли в девяти километрах от села. Каждый день домой не находишься. В субботу привезет бригадир домой,                а в понедельник рано, опять уезжать. Дома помоюсь и сижу за печкой жду, пока мама мои штаны постирает. Потом жду пока она утюг, что на угле, подготовит, мои штаны погладит, а потом подлатает. Одни штаны, латаные - перелатаные, у меня тогда были. И рубашка одна. Все лето босиком коров пас. Ноги постоянно были израненные.
          Осенью я в школу не пошел. Отчим не пустил. Сказал, что работать надо. Где то в середине октября приехал на ферму новый председатель коммуны, которого из района прислали. Увидев меня, он подозвал бригадира и говорит:
- А это что за герой? Что он тут делает, когда другие за партой сидят?
Бригадир, чуть смутившись, отвечает:
- Это, Павел Христианович, покойного Готлиба Миллера внук. Ах, да вы же не знаете! В общем, он приемный сын Рыжего Франца, пастуха нашего.
- И как он справляется?
- Да паренек смышленый. Работает хорошо,- ответил бригадир.
- Молодец!- похвалил председатель, глядя на меня улыбающимися глазами,- Только тебе учиться надо. Я поговорю с твоим отцом.
         В наступившую субботу он, действительно, подъехал на бричке к нашему дому. Во дворе он увидел меня, улыбнулся и сказал:
- Отец дома? Зови его. Я хочу поговорить с ним.
Отчим что-то делал за коровником, и я закричал:
- Дядя! Иди сюда! Тут к тебе приехали!
На шум, из дома, вышла мама. Увидев начальство, она чуть смутилась и извиняющимся голосом сказала:
- Мальчишка никак не хочет Франца отцом называть. Сколько раз ему говорила...
- Это заслужить нужно,- сказал председатель и посмотрел на меня.
А я, потупив взор, возразил маме:
- Он не мой папа! Что я буду называть его папой? Чужой дядя и... папа.
- Вот видите?- еще больше смутившись, сказала мама.
Тут подошел отчим, и все вошли в дом, а я остался на крыльце, но слышал весь разговор из приоткрытого окна. Председатель сказал отчиму, чтобы он отправил меня в школу. Тот обещал. Я так обрадовался! Я так хотел в школу! Но, ни завтра, ни через неделю, никогда больше, я за парту не сел. Председателя вскорости перевели в другое место, а я так и остался при коровах, полуграмотным подростком.
Глава четвертая
Печали и радости
        За каждодневными заботами незаметно пролетали месяцы и годы. Мне уже пятнадцать лет. Я работаю то на ферме, то на сенокосе, то еще куда пошлют. Жизнь в коммуне понемногу налаживается. Уже не было страшных голодных зим. Несколько урожайных лет дали возможность хорошо получить на трудодни. В домах сельчан появился достаток. Село тоже преобразилось. Было построено новое здание сельсовета, расширена школа, достроен клуб. На нашей окраине села, стройными рядами, встали коровники.
          Я весело шагаю по свежевыпавшему снегу, который приятно скрипит под валенками. Настроение мое приподнятое. На сегодняшнем собрании работников фермы, подводили итоги прошедшего года, и мое имя прозвучало среди лучших животноводов, которых решили поощрить выдачей месячных телят. Вот мама обрадуется! И отчим будет меньше ворчать.
        Навстречу мчатся сани. Пар клубами валит из ноздрей лошади. На санях стоит Христиан, мой ровесник, с соседней улицы и лихо правит лошадьми. Упряжка резко останавливается рядом со мной.
- Привет Ойген!- почти кричит Христиан, разгоряченный быстрой ездой.- Знаешь что сегодня, в клубе, молодежь собирается? Придешь? Потанцуем и всякое такое...
- Не знаю, посмотрю,- отвечаю я, хотя знаю, что обязательно приду.
        В клубе хорошо натоплено. В помещении, где танцует молодежь, светло от двух больших керосиновых ламп. В углу налево, большая печь. Вдоль стен стоят длинные лавки из свежеструганных досок. Почти все места заняты весело болтающей молодежью. У дальней стены стоит небольшой столик, а на нем патефон. Его всегда приносит Готфрид- сын бухгалтера. Это бесшабашный, разбитной парень, виновник многих клубных инцидентов. В клубе собирается молодежь разных возрастов, от безусых подростков до молодых семейных пар.
        Я, остановившись на входе, окинул помещение взглядом, ища Ее. Она стояла в дальнем углу, в кругу смеющихся подруг. Она - это Христина, невысокая, стройная, черноглазая девушка, моя ровесница. Ее я знал с тех пор, как ходил в школу. Уже тогда она мне понравилась, а теперь это чувство обрело несколько иное содержание и иную силу.
         Патефон заиграл популярное в те годы танго и несколько пар вышли на танец, в центр помещения. Я заметил возле печи Вилли и еще нескольких знакомых ребят, которые что-то оживленно обсуждали. Я прошел к ним и поздоровался. Вилли, за последний год, сильно вытянулся и был почти на голову выше меня, хотя и меня считали немаленьким. Из разговора ребят я понял, что они обсуждают новость о том, что желающих парней будут набирать на курсы трактористов. Кто из парней тогда не мечтал сесть за рычаги "железного коня"? Не успел я включиться в разговор, как меня кто-то легонько тронул за локоть. Я обернулся и смутился. Передо мной стояла чуть покрасневшая Христина. Она сказала:
- Ойген, я приглашаю тебя на следующий танец.
Я смутился и не знал что ответить. Это было у нас не принято. Обычно
парни приглашали девушек на танец. Так мы простояли минуту или две, молча смотря друг на друга. Заезженную пластинку пустили еще раз. Я несмело взял Христину за руку, и мы пошли танцевать. Рядом с нами танцевал Готфрид с огненно-рыжей Эльзой. Он не обращал внимания на ее трескотню, а зло смотрел на меня. Я знал, что Готфрид повсюду преследовал Христину. Его взгляд не предвещал ничего хорошего, но мне было все равно. Когда кончился танец, Готфрид подошел вплотную ко мне и, с издевкой, произнес:
- Что женишок, скоро на свадьбе будем гулять?
За его спиной, ухмыляясь, стояли его дружки. Христина, которую я не успел проводить на место, после танца, закрыла лицо руками и выбежала из клуба. Все во мне словно перевернулось, кровь застучала в висках, кулаки сжимались и разжимались... А вокруг стояли зрители и, молча, ожидали развязки. Наконец я вышел из оцепенения и схватил Готфрида за отвороты его полушубка, а он, обхватив меня, ухватился за ремешок моей фуфайки. Тиская, друг друга, и кряхтя, мы словно два борца на арене цирка, топтались в центре зала. Вдруг ремешок фуфайки затрещал и вырвался из швов. Руки противника соскользнули, а я успел перехватить его за пояс. Через несколько мгновений я оторвал его от пола, сделал шаг и швырнул  в угол, на печь. Раздался грохот провалившейся чугунной плиты и вывалившихся нескольких кирпичей. Зал взорвался от хохота. Поверженный противник, окруженный свитой, сыпля в мой адрес угрозы, покинул клуб, прихватив свой патефон.
        В воскресенье, ранним утром, когда можно было понежиться в постели, меня
разбудил отчим. Он раздраженно пробурчал:
- Что ты там еще натворил? Вставай! Там пришли за тобой из конторы.
Я  быстро оделся и вышел на крыльцо. Посыльный сказал, что председатель вызывает меня к девяти часам и ушел. Я сразу понял, что это по поводу вчерашнего.
- Неужели Готфрид пожаловался отцу?- подумал я.
Мама все допытывалась, что случилось, но я твердил, что не знаю. Не позавтракав, я поспешил в контору.
        Когда я вошел в здание конторы, то в передних служебных помещениях никого не нашел. Я прошел дальше и увидел приоткрытую дверь, на которой была надпись " Председатель коммуны тов. Вайс К.Х." В этой комнате я еще никогда не был. Постучав, я вошел. Председатель сидел за простым деревянным столом и что-то писал. Он взглянул на меня и сказал:
- А, Миллер. Подожди минутку, я сейчас освобожусь.
Я стоял возле двери, мял в руках шапку и рассматривал комнату. Помещение было небольшое, с двумя окнами. Справа от меня, стояли три обшарпанных стула, а дальше, вдоль стены, свежеокрашенная лавка. Еще дальше, в углу, располагался металлический шкаф. Слева тоже стояла лавка, а над ней большая карта с надписью: " С.С.С.Р.". Дальше, в левом углу, стоял какой-то низкий шкафчик, который показался мне знакомым. Я присмотрелся, и сердце мое замерло. То был дедушкин секретер. И сразу страшные воспоминания о том дне, выплыли из темных закоулков моей памяти. Я так и стоял, остановив взгляд на такой дорогой и такой близкой, а теперь, такой далекой мне вещи.
- Миллер! Миллер!- как сквозь туман, проникали слова в отрешенное сознание. Я вернулся к действительности.
- Что случилось? Ты был как будто не свой,- сказал председатель.
- Ничего товарищ Вайс. Это я так,- пробормотал я.
- Чудной ты какой-то! Тебя, кажется, Ойгеном зовут? Ты знаешь, зачем я тебя вызвал?
- Догадываюсь,- ответил я.
- Так вот,- сказал Вайс,- Не будем долго рассусоливать. Поврежденную печь придется восстановить. Понятно?
- Да,- ответил я, облегченно вздохнув.
- Ну, иди тогда. Постой! Ты не решил пойти учиться на тракториста? Знаешь, профессия замечательная, перспективная. Головы требует. А ты, как я понимаю, парень с головой. О тебе все, кого я спрашивал, положительно отзываются. Да... Скоро много будет тракторов и других механизмов, которые облегчат труд крестьянина. Так ты решай быстрее! А то места не достанется. Много желающих, да не всякому трактор доверить можно. Ну, иди.
Не сказав даже "до свидания", я вышел из кабинета, как в полусне.
-Печь я отремонтирую,- крутилось в голове, а затем как эхо,- Дедушкин секретер, дедушкин секретер...

 * * *               
         Неожиданно, после морозов, в конце февраля, наступили оттепели. Чувствовалось приближение весны. В коммуне готовились к севу: ремонтировали, редкие еще, трактора и инвентарь, завозили недостающие семена. Учиться на тракториста я не пошел. Курсы были в районном центре, а мама не хотела, чтобы я уезжал. Дни текли по давно установившемуся порядку. Неспешное течение сельской жизни нарушалось, только смутной тревогой от известий, которые мы получали из газет, приходивших с опозданием. Тогда, все только и говорили о
нападении Германии на Польшу и о советско-финской войне. Старики рассуждали: " Неужели немцы во второй раз нападут на Россию?"               
         Известие о войне, в селе получили через день, после ее начала. Телефона и радио у нас тогда не было. Это было будто вчера. Я этот день хорошо запомнил. В среду к ферме, на паре взмыленных лошадей, подъехал наш бригадир. Он велел собрать доярок, скотников и объявил: " Война!". Потом был митинг на площади, у сельсовета. Выступающие клеймили Гитлера, зачитывали цитаты из газеты "Правда". На следующий день правление коммуны приняло решение об увеличении на четверть, сверх плана, количества сдаваемого зерна, молока и мяса.
        Вести с фронта приходили неутешительные. Красная Армия отступала, оставляя в окружении сотни тысяч солдат. За несколько недель враг захватил Белоруссию, Прибалтику, большую часть Украины. В селе царила тягостная атмосфера.
        В конце июля, парни постарше меня и Вилли среди них, решили ехать в районный военкомат и проситься на фронт. Вернулись они через два дня. Когда мама, Эльза и я обедали, в окошко, что возле крыльца, кто-то постучал. Я вышел и увидел Вилли. Я заметил, что он какой-то подавленный. Мы поздоровались и я спросил:
- Ну, что там, в районе?
Вилли ответил:
- Ничего хорошего,- вздохнул и начал рассказывать,- Приехали мы в район,                нашли военкомат, а там как в муравейнике! Не одни мы хотим с фашистами воевать. Разговаривал я с парнем из Савеловки. Они тоже приехали, как мы. Потом кое-как нашли военкома. Когда он узнал, откуда мы, то завел нас в кабинет и сказал, что не может нас мобилизовать, потому, что бумага из Москвы пришла. Почему не может направить нас на войну, что за бумага - ничего не объяснил. Когда мы спустились на первый этаж и вышли на крыльцо, то там стоял один парень и курил. Я спросил у него спички, и мы разговорились. Поговорили о том, о сем. Потом он сказал, что в Покровске милиционеры задержали двух шпионов. Оказалось что они немцы, наши, советские. Я сказал, что неправда все это, а он говорит, что слышал от отца. Как ты думаешь, врал он?
Я не знал, что ему ответить. Расстались мы, с горечью в душе.               
Глава пятая
Катастрофа
- Красиво-то как!- прошептала Кристина, глядя в  бездонное звездное небо.- Ойген, как ты думаешь, живет на звездах кто-нибудь? Взлететь бы в небо высоко-высоко и посмотреть на нашу Землю, на село, на пруд... Наверное, все оттуда выглядит маленьким-маленьким, как будто игрушечным, хрупким... Жалко, что люди летать не умеют. Правда, Ойген?
- Почему не умеют? Придумали уже крылья, и летать научились. Есть такие машины с крыльями. Самолетами их называют. Пилот сядет в кабину, включит мотор, а он как заревет… Пропеллер, как завертится и, полетел самолет...
Я чуть задумался, а потом продолжал:
- Только не возьмут меня в пилоты...
- Почему Ойген? Очень даже возьмут! Ты вон, какой умный и... красивый. Научишься летать и прилетишь сюда на таком красивом-красивом самолете. На таком сверкающем... А я буду тебя встречать...
- Нет, не возьмут, подумав, ответил я.- Вон Вилли с ребятами на войну не взяли. Не доверили страну нашу защищать от Гитлера. Да и малограмотный я. Сама знаешь, только два года в школу ходил...
        Мы сидели у пруда, под ветвями старой ивы. В середине августа было уже прохладно и я накинул на плечи девушки свой потрепанный пиджачок. Она была прекрасна. Христина сидела на пожухлой траве, поджав ноги и обхватив колени руками. Лица ее я не видел, а смотрел на волосы, на ее красивые волнистые волосы, которые переливались в лунном свете. Было так покойно, как будто и не было войны. То есть она была, но где-то далеко. Тогда казалось, что она никогда не коснется нас своей ужасной сутью, не стиснет смертельной хваткой.

* * *
        В один из пасмурных сентябрьских дней, мама, отчим и я ехали на телеге, сидя на мешках с пшеницей. Мама с отчимом о чем-то разговаривали, а я думал о Христине. Тут отчим сказал, обращаясь ко мне:
- Хорошо Ойген мы поработали в этом году! Почти двенадцать тонн зерна получили на трудодни! Успеть бы вывезти, со склада, до дождей. Вот только война эта... Но ничего. Даст бог скоро закончиться. Наша армия сильная... Часть зерна продадим, а на вырученные деньги, купим обновку Эльзе, а то уже пообносилась, и ...,- но он не договорил. Навстречу торопливо шла женщина.
- Добрый день Мария! Куда это ты так торопишься, как на пожар? Или боишься что мужик, пока тебя нет, натворит что-нибудь этакое?- и его некрасивое лицо скривилось в усмешке
- Тебе бы, рыжий, только смеяться,- с досадой сказала женщина.- Как ты с ним только живешь Эмма, уже столько лет? Я вот вам что скажу. Скоро мы все, наверное, плакать будем. Утром я была в конторе и, как раз в эту пору, человек из района приехал. Карл Христианович срочно пригласил председателя сельсовета, и они долго о чем-то разговаривали. Я кое-что слышала...
- Они что же и тебя на совещание позвали?- съехидничал Франц.
Мария серьезно отвечала:
- Ты не очень-то веселись. Они дверь второпях плохо прикрыли. Я мало что поняла, но мне кажется, что в Москве что-то недоброе задумали против нас, немцев,- и она пошла быстрым шагом дальше.
Мы с недоумением и тревогой смотрели друг на друга.
        Через неделю пришла война к нам. По селу ходили военные. Пришли они и в наш двор: один офицер, в фуражке с красным околышем и три солдата, в полинявших шинелях, с винтовками за спиной. С ними был председатель коммуны Карл Христианович. Офицер, достав из кармана бумагу с печатью, сказал:
- Вот у меня решение правительства от двадцать восьмого августа (5). Приказано выселять вас отсюда. Война сюда идет, а среди вас есть неблагонадежный элемент. Три дня вам сроку. Возьмите с собой продуктов немного, одежду и все. К субботе должны быть готовы.
Я с недоумением и растерянностью уставился на офицера, а потом посмотрел на Вайса. Он опустил глаза. Мы застыли в оцепенении, а военные ушли в другой двор. Отчим нерешительно спросил:
- О чем это он, товарищ Вайс? Какие неблагонадежные элементы? Это мы, что ли, элементы? Что это значит? Не понимаю...
Председатель посмотрел на калитку, куда только что вышли военные и тихо ответил:
- Власти считают, что если придут фашисты, то мы перебежим на их сторону. Вот так! Родились здесь, страну поднимали и предателями оказались...
Он замолчал, постоял мгновение, а потом, медленно повернувшись, устало пошел к воротам.
      Люди были в растерянности от свалившегося горя и не могли хоть как-то
приготовиться к выселению. Да и как готовиться, что делать? Отчим два дня просидел в углу, возле печки. Он курил самокрутку за самокруткой, тупо уставившись в одну точку. Мама не знала, за что хвататься, что приготовить в дорогу, что брать, а что не брать. Хотя каждый понимал, что дом не погрузишь на бричку, да и власти много взять не позволят.
        От отчима, было мало толку и я позвал Вилли, чтобы он помог зарезать и освежевать поросенка. Мы быстро управились, а потом сидели под навесом коровника и разговаривали.
- Как думаешь,- спросил Вилли,- Куда нас направят? Это же столько людей, разом, надо везти! Где мы все поместимся?
- Не знаю Вилли, но куда направить, подальше от немцев, найдется. Страна большая. Говорят за Уралом леса бескрайние и людей почти нет. Ергазу
помнишь? Он тоже рассказывал, что казахская степь края не имеет, едешь-едешь и человека не встретишь.
В коровник прошла мама, а возвращаясь, остановилась возле нас на минутку и пошла в дом, повторяя как в полусне:
- Что будет? Что будет?
После ухода Вилли, я сидел в кухне, где мама, второпях, жарила мясо. Мы не разговаривали. Каждый думал об одном и том же. Атмосфера, в доме, была тягостная. Только Эльза бегала по дому и не понимала, почему взрослые так озабочены и печальны.

* * *
        Улица наша, последней была, на самом краю села. В субботу, после полудня, сюда подогнали десятка два подвод. Лошадьми правили чужие люди. Одна подвода остановилась между нашим домом и домом где жила семья Вилли
Кнауба, моего друга. По дворам пошли солдаты. Они отдали приказ грузиться и торопили людей. Улица наполнилась хаосом. Из дворов, второпях, выбегали люди, неся ящики, мешки, узлы. Они бросали все на подводы и бегом возвращались в свои дворы, чтобы успеть захватить с собой, по возможности больше добра. Некоторые солдаты, ругаясь и грозя оружием, заставляли сбрасывать с телег, на их взгляд, лишнее. Другие равнодушно взирали на происходящее. Между телег и суетящимися людьми ходили осиротевшие животные: коровы, козы, овцы, бегали собаки. Крики взрослых, плач детей, ругань солдат, звуки, издаваемые напуганными животными - все слилось в сплошной гул...
        Мы почти ничего не взяли с собой. Погрузили мешок муки, маленький бочонок мяса, залитого жиром, узлы с посудой и одеждой. Эльза давно сидела на телеге, а мы стояли рядом и смотрели, не отрываясь, на ворота, дом, пятнистую корову, которая бродила по двору. Я увидел вздрагивающую спину мамы и слезы выступили из моих глаз... Услышав сзади громкий крик, я обернулся и увидел, как солдаты сбрасывали с подводы тяжелые мешки. Офицер громко ругался:
- Ты бы, баба, еще амбар на телегу загрузила,...твою мать!
Женщина, из дома напротив, бегала вокруг телеги и пыталась забросить мешки назад. Чуть дальше, по улице, между телег, безучастно, бродил пастух Готфрид, с кнутом на плече. Он шел словно в тумане и басом, заунывно тянул:
- Солнце давно встало... Коровки хотят кушать... Солнце давно встало...
Семья Кнауб была большой, но собиралась недолго. Маленькие дети уже сидели рядом с Эльзой, Сестры-подростки стояли рядом с нами. Только бабушка Эрна, в который раз, носила из двора одни и те же узлы. Вилли сказал ей, что их не надо грузить и относил обратно, а она снова и снова тащила полуразвязавшиеся узлы, из которых вываливалась одежда и повторяла:
- Mein Hot! Mein Hot!... (6)
Родители Вилли стояли у ворот. Мать громко плакала, а отец что-то говорил ей.
Вдруг, как эхо, из дальнего конца улицы, прокатилась команда:
- Пошел!... Пошел!... Пошел!...
На мгновение стало почти тихо, а затем, рыдания сотен людей, разорвали тишину. Подводы тронулись. Мать Вилли кричала, ухватившись за штакетник своего палисадника, а отец никак не мог разжать ее пальцев...
        Я почти потерял рассудок в эти минуты. Ноги сами понесли меня в дом. Из-за слез я почти ничего не видел. Как безумный я бросался из комнаты в комнату, спотыкаясь о разбросанные вещи. Оказавшись в комнате для гостей, я на мгновение замер, а затем бросился к столу и схватил фигурку пастушка. Тут же в комнату вбежала мама, а за ней два солдата. Я с ненавистью смотрел на военных, а мама кричала:
- Ойген, Ойген, что с тобой?! Пошли скорее! Нельзя так!
Она вывела меня на улицу. Наша подвода была уже далеко впереди...
        Выехав за село, мы остановились. Офицер, почти мальчишка, бегал от подводы к подводе и указывал хозяевам, какие вещи сбросить с телег. Но как только он уходил, люди возвращали пожитки на телеги. Отчаявшись довершить дело, он приказал солдатам сносить сброшенные вещи в кучу и охранять их. Когда дело было сделано, мы тронулись и все увидели, как запылала высоко наваленная куча из узлов, каждый из которых был частицей чей-то жизни, безвозвратно уходящей в прошлое...
        Подъехав к дороге на Палласовку, мы влились в огромный поток телег,
собравшихся со всего села. Около двух сотен подвод вытянулись в огромный караван. Люди ехали и шли пешком. Следом бежали мычащие коровы и собаки, которые протяжно скулили, словно чуяли расставание. Отовсюду был слышен плач. Ржали лошади и скрипели телеги. Я неотрывно смотрел назад, на удаляющееся село. Сначала, за коровниками скрылся наш дом. Затем, из-за пыли, поднимаемой ногами сотен людей и животных, не стало видно коровников и ивы у пруда. Только старая кирха долго виднелась над клубами пыли и словно провожала наш печальный караван в последний путь. Наконец и она скрылась за пригорком. Связь с прошлым оборвалась.

* * *
           Наша колонна двигалась медленно. Мы часто останавливались. Наконец, в воскресенье к полудню, в волнующемся мареве не по-осеннему горячего воздуха, стали видны окраинные постройки железнодорожной станции. На подъезде к ней наш караван еще раз остановился. Стояли около часа. Я пошел узнать причину остановки. Оказалось, что умер старик Готфрид, пастух, которого я помнил с раннего детства. У него никого не было из родных и, поэтому, похороны были недолгими. Да и офицерик поторапливал. Пастуха завернули в кусок мешковины и похоронили тут же, у степной дороги, в неглубокой яме, насыпав маленький холмик. Это была первая жертва нашего села из бесконечной череды жертв, принесенных на алтарь бесчеловечного режима.
        Через полчаса после похорон, колонна втянулась в поселок. Я здесь так ни разу и не был. Только память хранила рассказы дедушки о поездках в Палласовку. Поселок был большой и пыльный. Это как-то не вязалось с теми впечатлениями, что я сохранил из детства. Мы медленно тянулись по улицам, вдоль которых располагались неухоженные частные дома и обшарпанные бараки.
Кое-где стояли люди, группами и поодиночке. В мою память врезался образ старой женщины в светлом платочке, стоявшей у ограды дома. В одной руке она держала ведро, а другой лихорадочно крестилась. Наша процессия двигалась почти в полной тишине. Затем стали слышны свистки паровозов. Вскоре мы въехали на привокзальную площадь и остановились, сбившись в кучу. Раздалась команда:
- Разгружайсь!
Люди, кто лихорадочно, а кто вяло, как бы нехотя, стали снимать с повозок свой скарб. У нас закончилась вода и я сказал маме, что пойду, поищу, где можно ее набрать. Я взял небольшую кастрюлю и пошел. Эльза увязалась за мной. Кое-как протиснувшись через массу людей, мы с Эльзой вышли на простор, но путь дальше был закрыт солдатами, не пропустившими нас. Мы возвратились ни с чем. Телеги уже уехали. Люди сидели на своих узлах и мешках. Многие стояли рядом с тем немногим, что осталось от прошлого. Некоторые наскоро кушали. Мы шли мимо знакомых и незнакомых людей, погруженных в печаль.
       На площади нас держали часов пять. Никто не знал, что будет дальше.
Наконец, по команде, толпа двинулась в сторону вокзала. В него нас не пустили. Люди, по коридору из выстроившихся в цепь солдат, обогнула здание вокзала, и были скучены у железнодорожных путей. Здесь уже стоял состав из товарных вагонов грязно-зеленого цвета, вдоль которого тоже стояли солдаты. Это были обычные вагоны для перевозки различных грузов и скота. Какой то, стоящий рядом, мужчина с иронией произнес:
- С комфортом поедем! Вагоны первого класса  приготовили! Интересно, навоз хоть догадались выгрести?
Раздалась команда построиться. Люди, под грубые окрики солдат, кое-как вытянулись в колонну, вдоль вокзала. Началась перекличка, которая длилась около часа, под палящими лучами солнца. Потом началась погрузка. В каждый вагон напихивали битком, без всякого порядка. В этом хаосе, я попал в один вагон, а родители с Эльзой-в другой. Когда я взобрался вовнутрь, то после яркого дневного света, в сумраке вагона, почти ничего не видел. Я только чувствовал частое дыхание взволнованных людей и запах пота от разгоряченных и стиснутых тел. Не помню, сколько мы еще стояли. Кровь стучала в голове и страх одиночества, страх потерять родных, не давал мне покоя. Неожиданно тяжелые двери вагона были задвинуты. Стало совсем темно. Через некоторое время раздался паровозный гудок, состав дернулся и медленно, а затем все быстрее понес нас в неизвестность...
Глава шестая
Печальный маршрут
       Я лежу на верхней полке нар, наскоро сколоченных из свежеструганных досок, положив голову на узел с одеждой. Свет, проникающий из двух маленьких, зарешеченных окошек, скудно освещает внутренность помещения. Вагон покачивается, а колеса отбивают монотонную дробь: тук-тук, тук-тук, тук-тук... Глаза уже привыкли к сумраку. Я вижу взрослых и детей, сидящих и лежащих на нарах. Мне непонятно, утро сейчас или вечер и сколько я проспал. Хочется есть, но усталость, от перенесенных потрясений, смеживает веки и я снова засыпаю. Мне снится наш двор и старая яблоня, купающаяся в лучах щедрого солнца. Под ней я вижу фигуру дедушки. Я бегу к нему с криком:
- Папа!
Он поворачивает лицо, но это не дедушкино лицо, а безразличное лицо офицера, в фуражке с красным околышем. Он, оскалив в усмешке зубы, говорит писклявым голосом:
- А, неблагонадежный элемент, сам пришел?- и, приподнимаясь, пытается схватить меня руками с костлявыми пальцами...
Резкий толчок прервал мой кошмар. Это остановился поезд. Вдоль вагонов понеслась команда:
- Выходить по три человека, за водой и с отходами!
Открылась дверь нашего вагона и пожилой военный, ни к кому конкретно не обращаясь, повторил команду и пошел дальше, вдоль поезда. Я соскочил с нар и лихорадочно схватил небольшую флягу общего пользования. Только так я надеялся выйти наружу и отыскать своих родных. Когда я спрыгнул на землю, то дневной свет ослепил меня, и я зашатался, то ли от голода, то ли от
многочасового раскачивания в поезде. Немного оправившись, я хотел пойти вдоль состава и поискать мать, но солдат, стоявший в оцеплении, окликнул меня:
- Эй! Эй! Ты куда? Вода там!
Я  побрел в указанном направлении.
       Воду я отыскал сразу, по людям, столпившимся у колонки. Чуть в сторонке, я увидел понуро стоящего Вилли.  Я подошел и тронул его за плечо. Он вздрогнул, повернулся ко мне, и его хмурое лицо осветила неподдельная радость.
- Куда ты пропал! Вот уже второй день мы не знаем где ты!- почти закричал он.- Твоя мать места себе не находит!
Мы набрали воды и пошли к своему составу. Когда мы подошли к вагону, в котором были мои родные, то пожилой солдат остановил меня и грозно сказал:
- Ты не отсюда! Куда прешь?
Вилли стал лихорадочно объяснять и тут в темном проеме двери я увидел осунувшееся лицо матери. Она тоже увидела меня и закричала:
- Сыночек! Ойген! Мы думали, ты совсем пропал!
Она пыталась протиснуться сквозь людей, столпившихся у двери, но это ей никак не удавалось. Пожилой солдат, увидев эту сцену, смягчился и сказал:
- Пошли парень, отнесешь воду. Я провожу тебя.
Мы пришли к моему вагону, и я подал воду в проем двери. Несколько рук подхватили емкость. Мой сопровождающий обратился к нескладному юнцу с винтовкой в руках, стоящему у нашего вагона:
- Я этого парня забираю с собой. Там его родители.
- Не положено!- возразил прыщавый юнец,- Нужно к начальнику поезда...,- продолжал он.
- Перестань Петрухин!- оборвал его пожилой,- Не положено, не положено...К начальнику поезда...Люди ведь!

* * *
        Мы были в пути уже больше трех недель. День сменялся ночью, а потом снова наступал день, а наша жизнь, казалось, застыла, в тесном мирке грязного, душного от пота и испражнений вагона. Иногда поезд подолгу стоял в глухих тупиках каких-то станций и перегонов, но для нас ничего не менялось. Неизвестность по-прежнему страшила нас, а будущее было призрачным. Люди, выполнив свои естественные потребности, лежали или сидели на нарах, безучастные ко всему. Только дети, своими голосами напоминали, что здесь еще теплится жизнь.
       Вилли и я лежали рядом и смотрели в маленькое окошко, на проплывающий мимо пейзаж. Вилли произнес:
- Местность сильно переменилась, с тех пор, как мы поехали...
Он с минуту помолчал, а потом продолжал:
- Ойген, ты заметил, степь не такая ровная, как у нас? Слева какие-то невысокие горы... И дома на станциях, какие-то не такие...
Лежащий рядом, пожилой мужчина, лицо которого было мне знакомо, но имени, которого я не знал, сказал:
- Это уже киргизская степь. Сегодня ночью, во время остановки, я слышал разговор солдат и понял, что поезд стоит в Оренбурге. Да... Большой город. Столица степи. Я бывал в Оренбурге до войны. А горы называют Уралом. Здесь только их отроги, а сами горы дальше, на север...
Он задумался, а потом продолжал:
- Большая страна, Нет ей края. Вон уже, сколько едем, а проехали только небольшую часть ее...
Он еще немного помолчал, а потом добавил:
- Неправильно это, что с нами так... Ну, ничего, разберутся, поймут ошибку...
        Был пасмурный день. Шел дождь со снегом. По ночам было очень холодно и люди одели на себя все, что имели. Некоторые сидели, накинув на плечи мешки и другие тряпки. Эльза сидела, прижавшись к маме. Мы с Вилли лежали, прижавшись спинами и укрывшись одной телогрейкой, которую мама чудом захватила. У Вилли не оказалось теплых вещей. Родители Вилли лежали на нарах напротив и, казалось, спали. Их малыши лежали рядом, а сестры-подростки над ними. Бабушка Эрна сидела чуть дальше, оперевшись плечом о стойку нар. Я обратил внимание, что ее голова, как-то неестественно подпрыгивает и слегка ударяется о стойку, в такт вздрагивающему, на стыках рельсов, вагону. Я толкнул Вилли локтем и, показав глазами на бабушку, спросил:
- Чего это она?
Вилли слез вниз и подошел к бабушке, а потом бросился к отцу, растолкал его и со страхом в голосе, быстро заговорил:
- Папа, бабушка не дышит! Я ее позвал и потрогал, а она не отвечает!
Дядя Йозеф, надрывно кашляя, поднялся, подошел к старухе, немного постоял, а затем, вернувшись к жене, сказал:
- Она умерла...
Мать Вилли громко заплакала, У Вилли тоже выступили слезы и он
отвернулся. Дядя Йозеф, мой отчим и еще какие-то люди, положили умершую в дальнем конце тесного прохода. Так она и лежала, до очередной станции, вздрагивая от толчков вагона, словно пытаясь подняться.
        Поезд остановился на небольшом полустанке. Дядя Йозеф стал стучать в дверь вагона. С улицы послышался раздраженный голос:
- Ну что там еще? Двери не велено открывать! Что у вас случилось?
Отец Вилли продолжал, молча бить кулаками в дверь. Наконец она поползла в сторону и в проеме показалась голова в ушанке.
- Что у вас такое? Почему шумите?- но голос внезапно осекся,  охранник произнес,- А...а,- и скрылся из виду.
Через несколько минут пришел офицер, с лицом, изъеденным оспой и приказал:               
- Выносите, да поживее! Поезд не может ждать! Мрут тут не вовремя...
Дядя Йозеф и еще какой-то мужчина спрыгнули на землю, а другие люди подали им труп. Те легко подхватили сухое тело и стояли в нерешительности. Мама Вилли громко плакала и порывалась выпрыгнуть из вагона. Стоявший неподалеку красноармеец пригрозил ей винтовкой, а офицер вспылил:
- Ну чего замерли? Несите к станции!
Мужчины понесли и положили бабушку на перрон, не зная, что делать дальше. Паровоз подал гудок, вагоны дернулись и медленно двинулись. Офицер заорал:
- В вагон, быстрее, сволочи! В вагон!
Мужчины догнали свой вагон и влезли в него, а труп бабушки Эрны, так и остался лежать на перроне. Мама Вилли рыдала, а муж гладил ее по спине. Потом, с горечью в голосе, он сказал:
- Даже название станции не успел посмотреть...
Я, немного смутившись, сказал ему:
- Саракташ станция называется.
Он посмотрел в мою сторону ничего не видящими глазами.

* * *
          Бреды! Станция Бреды! - неслось эхо вдоль состава. Тяжелые двери, со скрипом, отодвинулись. Я и Вилли, с флягой в руках, готовы были спрыгнуть на землю и как обычно бежать быстрее за водой, чтобы не толкаться в очереди, но солдат крикнул, наставив на нас винтовку:
- Приказано никому не вылазить! Ждите!
Через несколько минут к вагону подошел начальник поезда, еще один офицер и несколько солдат. Офицер, по бумаге, стал зачитывать фамилии. Среди названных, была и наша. Начальник объявил:
- Кого назвали, выгружайсь с вещами!
Мы, ничего не понимая, взяв узлы и остатки продуктов, покинули вагон. Два солдата повели нас к вокзалу. Было холодно. Лежал, недавно выпавший, снег. Нас довели до большой группы, снятых с поезда людей, которые понуро стояли с узлами в руках. Заплакал ребенок и затих. Просвистел паровоз, который окутанный паром, прошел рядом с нами. И снова стало тихо. В сумерках я плохо различал лица людей. Заскрипел снег. Под конвоем, к нам подошла еще группа людей. Потом, от освещенной станции, подошли несколько гражданских и военных. Гражданский, в темном пальто, держал в руке фонарь. Из-за пазухи, он вытащил лист бумаги, осветил его и спросил:
- Миллеры здесь? Сколько вас?
Мы растерялись, потому, что не знали, под какой фамилией  у них мама. Отчим стал сбивчиво объяснять, но гражданский с нетерпением перебил:
- Вас должно быть четверо: Эмма, Ойген, Эльза и Франц. Все есть?
Отчим сказал, что его фамилия Швайнштайгер, а не Миллер и у Эльзы не Миллер, но гражданский опять не дал ему договорить.
- Это не важно. Вы одной семьей ехали. Вас четверо здесь числится... Да, и Швайн... штайн... штейгер... Фу, язык сломать можно! Где понабирали с такими фамилиями? В общем, и твоя здесь фамилия есть.
Он что-то пометил на своем листе и продолжал:
- Семьи Келлер и Шрайнер здесь?
Получив утвердительный ответ, он сказал:
- Вас решено поселить возле Джетыгары, в колхозе. Этот человек,- он показал на какого- то мужчину,- доставит вас туда. Остальные останутся здесь.
На третьем пути дернулся и поехал поезд. Это был наш поезд. Он увозил в неизвестность Вилли и других людей из нашей деревни. Увижу ли я их когда-нибудь? Я смотрел на красный фонарь последнего вагона, пока он не скрылся в ночи.
        Человек, который должен был доставить нас до места, подошел к нам и бодро сказал:
- Ну что, двинулись? Путь неблизкий. Добраться бы хоть к завтрашнему обеду,- и пошел.
Мы похватали наши пожитки и заторопились за ним. У черного здания пакгауза стоял гусеничный трактор. К нему были прицеплены большие сани, а к ним, сани поменьше, на которых стояла металлическая бочка. Когда мы подошли, мужчина произнес:
- Наш председатель, Захар Петрович, выделил двенадцать полушубков, на время пути, да я бросил в сани сена побольше, а то не довезти вас живыми. Нынче морозно, а ночью еще холоднее будет. Давайте полезайте, устраивайтесь...,- а потом добавил,- За что вас так?
Мы залезли в сани и расположились в них, тесно прижавшись, друг к другу и кое-как укрывшись полушубками. Сани хоть и были большими, но три семьи едва уместились в них. Через короткое время трактор взревел и мы поехали. Я лежал, сунув голову под полушубок, которым мы накрылись с Эльзой. Было очень холодно. Полушубок был мал для двоих и холодный воздух проникал то с одной, то с другой стороны. Эльза прижалась ко мне и дрожала всем телом. Тогда я стал
выдергивать пучки сена из-под нас и обкладываться им. Стало немного теплее. Мы лежали и слушали монотонный гул трактора и скрип полозьев. Я задремал, но вскоре проснулся, Порыв степного ветра завернул край полушубка, раскрыв нас. Я поправил полушубок и стал смотреть в ночь. Над нами было бездонное небо, усыпанное крупными звездами. Почти полная луна необычно ярко освещала равнину. Куда не посмотришь, везде заснеженная, отливающая холодной голубизной степь. Зачарованный необычным зрелищем, я не сразу заметил, что ресницы, брови и едва пробивающиеся усы- все покрылось инеем, а щеки горели от мороза. Я опять спрятал голову под полушубок, да так и пролежал до восхода, не сомкнув глаз.
        Когда поднялось оранжевое, холодное солнце, трактор остановился. Из него выпрыгнул наш провожатый. Теперь, при дневном свете, я смог его рассмотреть. Это был коренастый мужчина, лет пятидесяти. Один рукав его телогрейки был заправлен за ремень. Мы уставились на пустой рукав, а он, заметив наши взгляды, сказал:
- Это еще с гражданской. Взрывом оторвало. Поэтому я здесь с вами вожусь, а не фашистов бью.
Он помолчал, а потом прикрикнул:
- Чего замерли? Вылазьте, ноги разомните и погрейтесь. Сейчас костерок разведем.
Он подошел к маленьким саням и достал из-под соломы несколько березовых чурок. Утоптав снег возле саней, с подветренной стороны, он положил на это место дрова. Затем, там же, достал черное помятое ведро, набрал из бочки немного солярки и вылил ее на дрова. Достав из кармана спички, он дал их парню моего возраста и сказал:
- Зажги, а то не с руки мне.
Запылал жаркий костер, от которого шло такое желанное тепло. Люди грелись около него и стоя ели, у кого, что осталось от долгого пути. Тракторист принес из кабины большой сверток и, развернув его, положил на снег у костра. В нем лежал большой кусок сала и полбуханки хлеба. Он ножом отрезал себе того и другого, а потом сказал:
- Ешьте вот, Чаем только не могу угостить.
Люди, с голодной поспешностью, набросились на давно забытую пищу. Пока мы ели, он носил ведром солярку и заливал в бак трактора, ловко орудуя одной рукой. Закончив работу, он распорядился:
- Все! Немного погрелись и ладно. Дальше ехать надо, Залазьте в сани. Еще верст семь осталось. Часа через два будем на месте.
        Ближе к полудню, сани пошли под уклон. Я посмотрел вперед и, невдалеке, увидел крыши поселка. Когда мы подъехали ближе, то потянуло дымком. В те минуты, это был такой желанный и почти забытый запах уютного человеческого жилья. Довольно долго мы ехали по поселку, вытянувшемуся вдоль степной речушки. Наконец трактор остановился возле небольшого кирпичного здания. Наш провожатый ушел в дом, а мы, вылезшие из саней, стояли и осматривались. Отчим сказал, обращаясь ко мне:
- Поселок большой. Наверное, побольше, нашего будет...
Дома здесь интересные, как будто из глины и крыши не железом покрыты...
- Да, деревянных домов  не видно, все из глины и деревьев мало,- ответил я.
Наш разговор был прерван. К нам лихо подъехали сани, в которые была впряжена одна лошадь. От нее валил пар. В санях стоял маленький человек в огромной, почти до земли, шубе и лисьей шапке. Он весело смотрел на нас черными узкими глазами. Бросив вожжи и спрыгнув на землю, он громко обратился к нам:
- Хорошая день! Много снег! Аксакал говорят еще много будет! Хорошая лето будет! Урожай хорошая будет!
Мы, молча, стояли и смотрели на него. Он все улыбался и продолжал:
- Моя Каирбек зовут. Женка мой, старуха Айнаш. Моя дом вон там...,- он показал кнутом на вросшее в землю строение. Из нас по-русски сносно говорил мой отчим. Научился, когда в плену был, в первую войну. Он сказал, что нас, неизвестно почему, выселили из родных мест                и привезли сюда. Каирбек залез на сани и, по-прежнему улыбаясь, сказал:
- Ничего, все хорошая будет. Моя ехала нужно,- и, стеганув лошадь, умчался.
        На крыльцо здания, возле которого мы стояли, спешно вышел наш провожатый и крикнул:
- Заходите все в контору! Захар Петрович вас ждет!
Мы вошли. Здесь было жарко натоплено. Тепло ласково обволакивало намерзшиеся тела. Помещение было небольшим. В углу, у печи, лежала вязанка дров. Пол был не окрашен, но ноги многих людей, приходивших сюда, отполировали его. На стене висел большой транспарант из красной ткани, на котором отчим прочел: " Товарищи колхозники! Ударным трудом встретим 24-ю годовщину Великого Октября! Все для фронта! Все для победы! " Тут из соседней комнаты вышел человек. Он остановился в нескольких шагах от сбившихся в углу людей и представился:
-Я председатель колхоза. Зовут меня Захар Петрович.  Теперь будем вместе работать, раз судьба так распорядилась. Полушубки прошу оставить здесь, на лавке. Завтра, у кладовщика, получите новые телогрейки, а то я, гляжу, вы совсем раздеты. Сейчас придут люди, к которым вас распределили на постой. Жилья лишнего у нас нет, так что придется потесниться. Из документа, который передал мне Игнат,- он кивнул на тракториста, стоявшего рядом с ним,- видно, что прибыли вы из Немецкой Поволжской Советской республики и что вас три семьи. Завтра взрослых жду здесь. Дадим вам работу, Детей определим в школу.
        Пока председатель говорил это, я с любопытством рассматривал его. Это был необычный человек. На вид ему было лет шестьдесят. Он был довольно высокого роста. На широких плечах сидела большая голова с гладко выбритой лысиной. Из-под густых бровей, строго, почти сурово, смотрели большие карие глаза. От левого глаза, к уху, шел глубокий шрам. Выцветшую гимнастерку, облегающую могучую грудь, перепоясывала портупея. На левой стороне груди висела какая-то награда. Стоял он на широко расставленных ногах, обутых в огромные валенки, словно врос в пол. Во всем: в его фигуре, жестах, отрывистой речи, чувствовались непоколебимая сила воли и большая физическая сила.
Глава седьмая
На новой Родине
       Поселили нас, вместе с семьей Шрайнер, в небольшой землянке, плоская крыша которой, едва поднималась над землей. Дом состоял из двух комнат и маленькой кухоньки. Дальнюю комнату, что побольше, занимали хозяева: тетка Валентина и дядька Федор. Это были пожилые люди, два сына которых были на фронте, а третий, пропал без вести еще в начале войны. Хозяйка работала на ферме, а ее муж был конюхом. Он часто приходил домой пьяным и ругал Гитлера. В меньшей комнате разместились две семьи, наша, и Шрайнер. Всего девять человек. Мебели не было никакой, да девять кроватей и не поместились бы здесь. Мы наносили соломы, настелили ее на земляной пол, вдоль противоположных стен, а сверху накрыли тряпками. Это были наши кровати. Посередине, мы натянули веревку, которую дали нам хозяева. Женщины, из кусков мешковины и другой ткани, сделали ширму, которая разделила комнату на две части. Было страшно тесно и неудобно оттого, что комната была проходной, и хозяева часто ходили через нее по домашним делам. Но мы, столько претерпевшие, были рады и такому своему углу.
       Однажды днем, когда взрослые были на работе, а Яша Шрайнер и я сидели на полу, не зная чем себя занять, в комнату громко постучали. Дверь открылась, из сеней ворвались клубы пара, а затем вошел человек в белом полушубке. Это был председатель. Он остановился у порога, нагнув голову, чтобы не удариться о потолок. Затем он начал говорить. Мы с Яшкой почти ничего не знали по-русски, не понимали, чего от нас хотят и слушали его отрывистую речь с широко открытыми глазами. Наконец, председатель сообразил, что мы не понимаем его, махнул с досады рукой и ушел. Когда пришла мама, то сказала, что мне нужно идти работать на пекарню, а Яшка пойдет истопником в школу.
       Каждое утро, когда на улице еще темно, я тороплюсь на конюшню, которая расположена недалеко от нашего дома. Я иду по узкой тропинке, протоптанной среди высоких сугробов. Мороз щиплет мне нос и щеки, пробирается под полы ветхой фуфайки. В конюшне дядька Федор выдает мне лошадь с седой челкой и впалыми боками. Ее зовут Рыжуха. Я запрягаю ее в небольшие сани, и мы двигаем. До пекарни ехать почти через весь поселок. К восьми часам мы уже на месте. Я бросаю, лошади клок сена из саней и вхожу в пекарню.
        Здесь уже вовсю кипит работа. Дядя Матвей, подняв на лоб очки,
проверяет готовность подошедшего теста. Неподалеку, на обширном столе, две пожилые женщины режут тесто и укладывают в формы. В пекарне жарко и стоит кислый запах. Увидев меня, пекарь, как обычно, говорит:
- Явился парень? Раздевайся, завтракать будем.
Я сбрасываю телогрейку и сажусь за маленький столик в углу. Сюда же подсаживаются и женщины. Пекарь приносит несколько, только, что сжаренных в масле лепешек. От них исходит жар. Я ем вкусную лепешку, обжигаясь второпях. Потом дядя Матвей подвигает ко мне жестяную кружку со сладким чаем. Быстро покушав, каждый принимается за свои обязанности. Я, как обычно, должен привезти муки с колхозного склада, потом воды, в деревянном бочонке, из проруби. После обеда я буду развозить свежий хлеб: на ферму, в школу и в сельский магазин. В конце рабочего дня пекарь, как всегда, даст с собой буханку хлеба завернутого в кусок льняной ткани и скажет:
- Ты парень не говори никому. Не положено это.
Я только киваю в ответ, поскольку еще не решаюсь много говорить по-русски, хотя понимаю уже почти все. Эта булка хлеба была хорошим довеском в наш скудный рацион. Мне эта работа нравится. Здесь я сыт и относятся ко мне по-человечески.
         Уже вечер. Я сдал Рыжуху на конюшню и тороплюсь домой, неся за пазухой еще теплый хлеб. Недалеко от дома, меня встречает радостным лаем, пес Мишка. Я глажу его, обметаю с валенок снег, открываю двери сеней и слышу громкий голос хозяина, но ничего не могу разобрать. Войдя в комнату, я вижу маму, стоящую в растерянности, Эльзу и  детей Шрайнеров, забившихся в угол. В проеме двери стоит пьяный дядька Федор и почти кричит:
- Дали вашему брату под Москвой! Пнули вас под зад, фашисты проклятые!...
Он еще что-то пытается сказать, но тетка Валентина затащила его в свою комнату. Оттуда мы слышим ее голос:
- Ты что налетел на людей? Они что ли с Гитлером пришли к нам? Они что ли убили нашего Васю?
Потом послышалось ее всхлипывание и невнятное бормотание дядьки Федора. Мама шепотом сказала мне:
- Сегодня на работе было собрание. Председатель объявил, что фашисты разбиты под Москвой и отогнали их. Неужели война скоро закончится? Может нас в скорости домой вернут?

* * *
          Однажды, приехав на пекарню, я не застал дядю Матвея, а увидел старого Келлера, хлопочущего возле теста. Увидев меня, он сказал:
- Теперь я буду работать здесь. Матвея забрали на войну. Будем работать с тобой... Ты только не воруй...
Он не успел договорить, а я, с юношеской запальчивостью, отвечал:
- Я никогда не ворую! Разве я вор?
Пекарь, улыбнувшись, прервал меня:
- Ладно, ладно Ойген, Это я так, на всякий случай...
       На моей работе все было хорошо. Келлер был из нашего поселка. Он жалел меня и подкармливал. Когда я приносил домой булку хлеба, отчим, с тоской в глазах, отворачивался к стене. Он понимал, что теперь я его кормлю и, наверное, жалел о прошлом.
       В один из дней, перед Новым годом, дядя Гайнрих, дождавшись, когда все работники уйдут, протянул мне холщевый мешочек и сказал:
- На, вот, пусть Эмма, на Рождество пирог спечет. Не много муки, но на пирог хватит.
- Спасибо вам дядя Гайнрих,- сказал я, думая как обрадуется мама и, представляя, как мы будем есть пирог на Рождество.
Придя домой, я оставил мешочек в темных сенях, а сам вошел. Увидев, что никого из посторонних нет, я с гордостью произнес:
- А я рождественский подарок принес!
- Какой подарок? Покажи подарок!- закричала Эльза.
Я занес драгоценный мешочек и сказал:
- Вот, дядя Гайнрих дал. Он сказал, чтобы на Рождество пирог спекли.
- Пирог спечем! Пирог мама спечет! Подарок от Ойгена! - радовалась Эльза. А мама стояла растерянная, не веря в такое счастье, а потом быстро прошла в угол и спрятала муку под ворох тряпья.
        То Рождество я запомнил на всю жизнь. Мы с Яшкой, сидели на полу и никак не могли придумать, что приспособить вместо елки. С улицы вошел дядька Федор и заметив нашу озабоченность, спросил:
- Чего носы повесили? Новый год скоро, а вы угрюмые какие-то... Конечно война..., не мать родна... Ну, ничего, расплатятся с ними... И за Васька моего будет им расплата...
Он задумался, а потом словно встрепенулся:
- Я вот чего надумал. Какой праздник без елки? Совсем никакой! А где ее взять? В хорошие годы на редкость была, в степи нашей. Только в школу издалека привозили... Ну, в общем, спилил я развесистую ветку с тополя, что за землянкой стоит. Вам может и не к чему уже елка, а младшим, хоть и такая, а все радость...
Он еще немного помолчал и извиняющимся голосом произнес:
-Ты Женька извини за то... Ну, когда я пьяный был. Не со зла я... Ну ладненько! Я елку придумал, а вам придумывать, как ее нарядить. Пойду, установлю ее во дворе.
Мы вышли вслед за дядькой Федором и втроем устанавливали импровизированную елку. Дядька Федор выкопал в снегу ямку, а мы, с Яшкой, опустили в нее толстую ветку с раскидистыми ветвями и поддерживали, пока дядька подсыпал снег и утрамбовывал его. Потом, для устойчивости, мы обложили ветку аккуратными снежными глыбами, которые вырезали лопатой в соседнем сугробе из слежавшегося снега.
       Когда со школы пришли Эльза и девочки Шрайнеров, то увидев наше сооружение, они очень обрадовались и стали придумывать, как его украсить. Выпросив у матерей цветные лоскутки, девочки навязали на ветки разноцветных бантиков. Из кусочков бумаги и картона навырезывали разных фигурок. Отец Шрайнеров, выпилил из куска фанеры, звезду. Жалко только, что мы так и не нашли, чем ее покрасить. Все равно, "елка" получилась замечательная! А рождественским вечером, мама угощала всех жильцов пирогом. Это был простой пирог из пресного теста, а сверху был тонкий слой творога, который дала тетка Валентина. А потом все вышли на улицу и смотрели, как девочки водят хоровод под звездным, словно в сказке, небом...
         Вскоре после Рождества, мама нашла новое жилье. Мы переселились в пустующую ветхую землянку. Я подремонтировал ее с помощью старика Каирбека. Отчим не мог мне помочь. Он сильно болел.
         Наша жизнь в поселке, затерянном в казахской степи, понемногу наладилась, если так можно сказать о военных годах. Работа хоть и была трудной, особенно у взрослых, но давала минимальные средства к существованию. Люди старались, отдавали все силы на нужды войны. Все были привычными к тяжелому крестьянскому труду. Мы думали, что все страшное, случившееся с советскими немцами, уже позади. Мы мечтали о том времени, когда закончится война, и мы возвратимся к родным очагам.
        В конце февраля наступили оттепели. В один из дней, пекарь отпустил меня раньше, и я бодро иду домой, чувствуя за пазухой, тепло свежего хлеба. Сегодня солнце светит, не по-зимнему, щедро. Его яркий свет слепит глаза. В затишках, где не гуляет степной ветер, с крыш свисают перламутровые сосульки, переливающиеся в лучах солнца. Я остановился возле какого-то сараюшки и стал наблюдать, как на кончике сосульки, незаметно, набухает капелька воды...
- А чего это ты Ойген здесь стоишь?- неожиданно услышал я голос Эльзы.
Я обернулся и увидел сестру с подружкой, которую звали Нюрка, выглядывающих  из-за угла соседнего дома.
- У него, наверное, свидание здесь. Клавка, из шестого класса, говорила, что напишет Женьке записку. Влюбилась она в него,- вставляет Нюрка.
Я, давясь от внутреннего смеха, серьезно отвечаю:
- Да, я жду Клаву. В записке она звала пойти с ней читать сказки.
- Фу, сказки! А я думала, она замуж за тебя хочет выйти,- разочарованно подытоживает Нюрка и говорит Эльзе,- Побежали в школу, а то на кружок опоздаем. Ирина Степановна сердиться будет.
Девочки скрываются за углом, а я, улыбаясь, спешу домой.

     _______________________________________
1. Да! Я скоро приду! (немец.)
2. 1 мая 2004г. десять стран стали членами Евросоюза.
3. Сокровище  (немец.)
4. Рождество и Пасха (немец.)
5. Указ Президиума Верховного Совета СССР « О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья».
6. Мой бог (немец.)