Часть вторая
Тьма
Глава первая
Неволя
В начале апреля было уже тепло. Я сменил сани на бричку. Рыжуха еле тянет тяжелый груз, из мешков муки, по непролазной грязи. Навстречу, пуская клубы дыма, ползет гусеничный трактор. Поравнявшись со мной, он остановился. Из кабины выглянул дядя Игнат и с озорством крикнул:
- Помочь гужевому транспорту?
Я смущенно улыбнулся, но ничего не ответил, а он продолжал:
- Как поживает твоя семья, Женя? ( с некоторых пор всех немцев стали называть на русский лад) Полегче теперь? Ничего, скоро погоним вражину с родной земли, а там и вас домой отпустят...
Потом он добавил:
- Если чего надо будет, помощь, какая, приходи. Что сможем сделать, то сделаем... Ну, бывай!
Он скрылся в кабине. Трактор взревел и поехал дальше.
После работы я шел домой в приподнятом настроении и с благодарностью думал о тех людях, которые, в тяжелую для нас минуту, помогали нам, поддерживали нас. Я вспомнил пожилого солдата из охраны поезда, дядю Игната, старика Каирбека и многих других, которые проявили сочувствие нашей непростой судьбе.
Когда я вошел в дом, то был встречен плачущей матерью. Она ничего не могла объяснить, а только сунула мне небольшой клочек бумаги, на которой было что-то написано и стоял штамп. Я ничего не понимал. Сквозь слезы мама выдавила:
- Валентина объяснила, что это повестка тебе. Тебе уже восемнадцать лет и тебя вызывают в какую то трудовую армию. Через два дня тебя и других парней-немцев, из нашего поселка, повезут в Джетыгару... Когда же кончатся наши мучения?! Неужели бога нет на свете?!- и она зарыдала еще громче, приложив к глазам уголок своего платка.
Вокруг нас ходила озабоченная Эльза и с тревогой в голосе спрашивала:
- Куда Ойген уедет? Кто Ойгена забирает?
Сборы были недолгими, да и собирать особенно было нечего. В заплечный мешок, из прочной холщевой ткани, мама положила жестяные чашку, кружку и ложку. Рядом с ними, домотканое полотенце и маленький кусочек хозяйственного мыла. Сверху, плотно свернув, сунула безрукавку на стертом меху. На остающееся место уложила продукты, что смогли собрать: кусочек сала, с килограмм крупы, две буханки хлеба и пару кусков сахару.
Вечером, накануне отъезда, пришел дед Каирбек и принес несколько шариков курта. Когда он передавал их матери, сказал:
- Далекий будет дорога у Женька и у других... Мулла так сказал. Еще он сказал, что у Женька все будет хорошо.
Потом он добавил:
- Курт хороший еда. Много сила дает, и лежать может, ой долго!
- Спасибо вам за добрые слова, дедушка. Дай вам бог здоровья!- сказала мама и слезы выступили из ее, не успевших высохнуть глаз.
В этот вечер мы просидели допоздна, за столом, который я недавно сбил из старых досок. Мама почти ничего не говорила, а только тоскливо смотрела на меня. Я тоже смотрел на ее еще не старое лицо, но изможденное от горя,
выпавшего на ее долю. Морщинки вокруг ее глаз, как будто становились заметнее, час от часу. Эльза уже давно уснула, а мы все сидели и сидели в тишине. Только отчим, в соседней комнате, нарушал тишину, когда вставал с топчана и чиркал спичкой, когда закуривал. А потом он кашлял, натужно и долго.
Утром, к семи часам, нужно было быть у конторы. За полчаса до этого времени я стал одеваться в дорогу: одел рубашку, единственные целые брюки, телогрейку и старую шапку-ушанку. На ноги натянул старые ботинки отчима, которые он разрешил взять. Забросив на плечо мешок с вещами, я стал прощаться: поцеловал Эльзу и маму, еще раз осмотрел комнату. Мой взгляд остановился на пастушке, который стоял на узком дощатом подоконнике. Посмотрев на Эльзу и улыбнувшись через силу, я сказал:
- Ты сестричка пастушка не разбей, Когда вернусь, спрошу с тебя.
Потом я спешно шагнул через порог, чувствуя, что если задержусь на мгновение, то расплачусь и не смогу идти. Мама выбежала следом, с криком:
- Сыночек! Я провожу тебя до конторы!
Я не хотел, чтобы она провожала, но ничего не смог ей сказать.
Когда мы дошли до места сбора, то увидели там Яшу Шрайнера , Федю Келлера и их провожающих. Все были подавлены, а мать Феди сильно плакала. Неподалеку стояла бричка с двумя впряженными лошадьми. На ней сидел пожилой мужчина, которого я видел в поселке, но не знал, как его зовут. К нам подошел понурый Захар Петрович. Немного помолчав, будто собираясь с мыслями, он сказал:
- Опять сынки вам в дорогу. Недавно приехали и снова... Что поделаешь, Родина требует. Надо помочь ей...
Он прервался, мгновение подумал и продолжил, с горечью в голосе:
- Только как-то все неправильно, все второпях. Ничего не дали в помощь, Одежды хорошей не дали, продуктов. Чем они там думают в районе?- он осекся и виновато закончил,- В Москве, небось, не знают об этих перегибах... Мы вот, от колхоза решили... В общем, мы решили выделить нашим колхозникам, то есть вам, по паре сапог и по четыре буханки хлеба. Извините, больше нечего дать. Сами знаете, война... Сапоги и хлеб в телеге лежат.
Тут мужчина, сидящий в телеге, крикнул:
- Ну, скоро вы там? До Джетыгары путь неблизкий. Пора ехать.
Мы пошли к телеге. Провожающие, с плачем, шли следом. Потом мы, почти еще мальчишки, со слезами в глазах, залезли на телегу. Моя мама схватилась за ее край, как будто пыталась нас удержать. Кучер стеганул лошадей, и те сорвались с места, а мама бежала следом, держась за телегу и смотря мне в глаза. Потом она споткнулась и упала в дорожную грязь. Я крикнул:
- Мама!
А в ответ раздался душераздирающий крик:
- Сыночек! Ойген!
Это были последние слова матери, услышанные мною, но тогда я этого не знал.
* * *
Мы плетемся уже несколько часов. Крепкие лошади кое-как тянут телегу по, неуспевшей еще просохнуть, степной дороге. Почти весь путь до районного центра мы молчали. Только извозчик изредка покрикивал на лошадей.
Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась степь, еще не совсем проснувшаяся от долгой зимы. Грязно-желтая сухая трава покрывала видимое пространство. Только кое-где, в низинах и на южных склонах пригорков, зеленела едва показавшаяся трава, внося разнообразие в унылую темно-бурую палитру. Было пасмурно. Темное небо, почти свинцового цвета, изредка раздвинет тучи и
на несколько мгновений пропустит на землю солнечные лучи. Временами моросит мелкий дождь. Печально было на душе, а унылая природа усиливала эту печаль.
В район мы приехали ближе к вечеру и сразу были направлены в больницу, на комиссию. Там было много таких же, как мы, парней- немцев. Врачи работали споро, не обращая особого внимания на наши болячки: руки, ноги целы и, ладно. На следующий день нас, человек двести, на бричках повезли на ту же станцию, откуда начался наш путь по казахской земле. В Бредах нас посадили на поезд, уже полный такими же горемыками как мы. Тогда мы, наконец, узнали, что нас отправляют на Урал.
Через час, после отправки состава, мы застряли на какой-то станции и стояли часа четыре.
- Большая станция... Я столько паровозов вместе никогда еще не видел,- тихо произнес, сидящий рядом со мной, парень. Он улыбнулся и продолжал:
- Меня Рудольфом зовут,- и протянул мне руку.
Я пожал его крепкую ладонь и продолжил разговор:
- Мое имя Ойген, но последнее время русские зовут меня Женя. Я из Поволжья, Недалеко от нас большой город Саратов. А ты откуда?
Рудольф ответил:
- Раньше на Кавказе мы жили, на большой станции, недалеко от Тифлиса. Дом у нас был каменный, а сзади виноградник...
Он помолчал, а затем добавил:
- Забрали все у нас, а потом выгнали. Последнее время жили мы недалеко от Актюбинска. Родители и сейчас там.
Разговор поддержал худенький паренек, лежащий наверху:
- А я Эрих. Мы раньше жили в Донбассе, недалеко от Луганска. Моего отца забрали перед войной, Мне тогда лет тринадцать было. Хоть он и в их партии был, это не помогло. Сказали, что отец у него кулак... Мать помучилась одна, с тремя детьми, а потом подалась к родственникам в Казахстан...
В пути мы были почти месяц. Иногда, наш состав стоял целыми сутками, на каком-нибудь полустанке. У страны были более срочные грузы. С востока двигались эшелоны с людьми и военной техникой. Ненасытная война требовала все новых жертв и ресурсов. После Троицка степь незаметно сменилась лесами. Чем дальше на север, тем лесные массивы становились обширнее, а местность более изрезанной. Все чаще можно было увидеть трубы каких-то предприятий и силуэты огромных промышленных зданий.
В один из солнечных дней, наш состав прибыл на станцию большого города. Пути были забиты другими составами. Рядом с нашим, стоял эшелон, состоящий из железнодорожных платформ, на которых стояли зачехленные танки и еще какая-то техника. На каждой платформе сидели или стояли по два красноармейца. На ближней, к нам, платформе край брезентового чехла завернулся, и была видна надпись на броне, белой краской: "Танкоград-фронту". Мы стояли на крайнем пути. Почти рядом с железнодорожной насыпью располагались деревянные дома, окруженные только что распустившимися деревьями с нежно-зелеными листочками. За ними высились громады кирпичных зданий, покрытых копотью. Поодаль, у водонапорной башни, шумели заросли белой сирени. Свистки паровозов, шипение пара, резкие удары сцепляемых вагонов и еще какие-то звуки - все это сливалось в непрерывный гул, висящий над станцией.
Мы уже привыкли к частым остановкам и долгим стояниям в тупиках и, поэтому, раздавшаяся команда, прозвучала для нас неожиданно:
- Выходим на улицу! Строимся в колонну по четыре!- неслось вдоль вагонов.
Неразбериха у состава длилась долго. Наконец люди были построены. Колонна, конвоируемая солдатами, двинулась со станции. Мы долго шли по окраине, среди фабричных корпусов, дорожных эстакад и складов. Вдруг, за грязно-коричневым зданием, с узкими и высокими окнами, открылось необычное зрелище. В неглубокой, но обширной низине, расчищенной от леса, копошились тысячи людей. То в одном, то в другом месте, загорались ярко-голубые ослепительные вспышки, разбрызгивая снопы искр. Неподалеку, справа, виднелась высокая, но еще недостроенная кирпичная труба, а рядом, леса строящегося здания, огромных размеров. Туда-сюда сновали полуторки, тарахтели гусеничные трактора. Мы прошли еще немного и нас остановили на ровной площадке. Где-то вдалеке послышался лай собак. Через некоторое время мы увидели, что к нам подходит отряд солдат. Некоторые из них, на поводках, удерживали рвущихся собак, лай которых оглашал окрестности. Начальник нашего конвоя передал нас командиру подошедшего отряда. Вскоре раздалась команда:
- Разбиться на партии по сто двадцать человек! Сесть на землю, по партиям!
С теми, кто мешкал, не церемонились. Со всех сторон неслось:
- Быстрее, фашисты проклятые! Не вставать, предатели!
Кое-кого покололи штыками, а некоторых покусали собаки. На холодной земле мы просидели часа три. Все были ошарашены, унижены и ничего не понимали. С первых минут пребывания здесь, в нас хотели убить все человеческое, сломить волю к сопротивлению.
Потом была баня. Нас словно скот загоняли туда, подгоняя прикладами. На мне, штыком, порезали фуфайку. В моечной было полно людей. Я кое-как нашел таз, набрал воды и стал смывать с себя, накопившуюся за месяц грязь. Рядом, на лавке, сидел голый мужчина в годах и неподвижно смотрел в пол, опустив голову. Я обратился к нему:
- Отец, почему вы не моетесь? Скоро нас выгонять будут.
Он приподнял голову и ответил:
- А зачем? Чтобы чистым сойти в могилу?
Я почти шепотом, со страхом в душе, заговорил:
- Что вы такое говорите? Почему в могилу? Зачем в могилу? Я слышал, что мы поработаем, три месяца, и нас отпустят домой...
Он перебил меня:
- Ты думаешь, сынок, нас на курорт привезли? Заметил, как с нами обращаются?- он замолчал, а через время продолжал,- Когда мы шли, мимо проезжала машина, с открытым задним бортом, и я видел нескольких несчастных, лежащих в кузове...
Он не договорил. Дверь из предбанника распахнулась и пожилой солдат заорал:
- Кончай мыться! Выходи стричься!
Люди, недомывшись, спешно стали выбегать из моечной. Только мужчина, с которым я говорил, не трогался с места. Я схватил его под локоть, чтобы помочь подняться, но он не хотел и отталкивал меня рукой. К нам подбежало несколько солдат. Ударом приклада меня отшвырнули в сторону, и я попятился к двери. Несколько ударов обрушилось на пожилого мужчину, но он не вставал, а только сжался в комок. Еще несколько ударов: в грудь, по спине, по голове и, окровавленное тело, сползло на решетчатый деревянный пол. Я в ужасе выскочил в дверь...
Наша партия сидела в коридоре бани. Все уже были пострижены налысо, но еще голые. Наша одежда жарилась в специальном шкафу, чтобы не было насекомых. Рядом со мной сидели Яша, Федя и Эрих. Мы не разговаривали. Все были слишком подавлены. Потом мы еще долго сидели на земле, пока не
помылись все вновь прибывшие люди. Затем нам вручили рабочий инструмент: лопаты, кирки, ломы и в колонне, по четыре, повели куда-то. Обогнув стройку, мы углубились в лес, но шли недолго. Вскоре просека вывела нас к обширной площадке. Она была обнесена колючей проволокой, в два ряда. По углам ограды стояли деревянные вышки, а на них охрана. Между рядами колючей проволоки, тоже ходили охранники. Некоторые солдаты были с собаками. У ворот, над которыми было написано: " 16 стройотряд ", нам было приказано остановиться. Здесь нас держали несколько часов: пересчитывали по партиям, сверяли списки, а затем, открывалась одна половина больших ворот и толпа новых узников, поглощалась лагерем. Внутри лагеря, на обширном плацу, окруженном бараками, нас снова построили. Вокруг стояли солдаты, а перед фронтом, группа офицеров. Из нее вышел толстый человек низкого роста и надрывно закричал:
- Граждане! Я начальник лагеря. Фамилия моя Горюнов. С этого дня вы находитесь в трудовой армии. Идет тяжелая война с фашистами, и вы будете находиться на особом, на военном положении. Что от вас требуется? Первое- дисциплина! Второе - добросовестный труд! За всякого рода нарушения, будет наказание по законам военного времени. Никому не будет пощады, особенно предателям, пособникам фашистов. Пока вы будете жить на улице. Скоро будет закончено строительство тридцать первого и тридцать второго бараков...
Дальше я не слушал. В голове, как- будто молоты стучали: «Предатели..., предатели..., предатели...» - и вихрем проносились ужасные картины минувшего дня.
Около одиннадцати часов вечера, с работы стали возвращаться люди. Партия за партией заходили они на территорию лагеря, в сопровождении конвоя. Эти было страшное зрелище. Люди были измучены, шли еле-еле. Одежда клочьями свисала с истощавших тел. Некоторым помогали идти соседи по строю. Возраст их было трудно сразу определить, но при внимательном рассмотрении было видно, что среди них были люди разных возрастов, от совсем молодых, до пожилых. Лагерь наполнился гулом тысяч людей. Мы сидели под стеной барака и со страхом наблюдали за происходящим. Я, в это время, думал:
- Неужели и мы будем такими же? Разве это люди? Как в них еще жизнь
держится?... Да, через месяц мы будем так же страшны...
Мои раздумья прервал пожилой человек, который устало, опустился у стены барака, неподалеку от нас. Он закашлялся и, не к кому не обращаясь, сказал:
- Еще один день прошел... Я еще живой... Не думал, что целых шесть месяцев выдержу... Ну, ничего, недолго осталось...
Он еще что-то хотел сказать, но опять закашлялся, а потом, закрыв глаза, сидел хрипло дыша. Я, слушая его речь, обратил внимание на сильный акцент, выдававший в нем не славянина. Я пересел поближе к нему и спросил:
- Вы откуда отец?
Он открыл глаза, повернув голову, оглядел меня и ребят, сидящих неподалеку, и почти прошептал:
- Новенькие, наверное? Еще не отощали... Мало все Ему, усатому...
Он замолчал, потому что кашель душил его. Отдышавшись, он продолжал:
- Какой я тебе отец? Недавно тридцать семь минуло... Финн я. Слышал о такой стране? Красивая страна... Много леса и везде озера, озера... Разные тут люди. Итальянцы есть и румыны. Всего пятнадцать тысяч здесь... мучаются.
Он замолчал и продолжал сидеть, прикрыв глаза. Только его хриплое дыхание говорило о том, что он еще жив.
Когда стемнело, на вышках зажглись прожектора. Их голубые лучи шарили по зданиям, земле и окружающим лагерь деревьям. Было холодно. От земли тянуло
сыростью, а из леса выполз туман. Я долго не мог уснуть от холода и мыслей, будораживших мое сознание. Незаметно я уснул, но кошмары минувшего дня и во сне не давали покоя.
Глава вторая
Между жизнью и смертью
Меня разбудили звонкие удары трубы о кусок рельса. Я открыл глаза и в предрассветных сумерках увидел суету людей, спешивших занять свое место на плацу. В разных концах лагеря, на разные голоса, звучала одна и та же команда:
- На работу строится!... На работу строится!...
Мы схватили инструмент и поспешили к месту построения. Кое-как, среди десятков партий, мы нашли нашу. После быстрой переклички нас повели на работу.
Работа оказалась недалеко от лагеря. Это была каменоломня на краю горы покрытой лесом. Перед началом смены, нам представили нашего бригадира, крымского немца, Адама Яковлевича и установили норму выработки. После этого мы приступили к работе. Это был адский труд. Каждому установлена норма - три вагонетки камня, за смену. Этот камень нужно было выломать из монолитной скалы, измельчить, погрузить в вагонетку, вытолкать ее наверх, разгрузить и аккуратно сложить, чтобы учетчик мог сделать замер. В нашей партии были, в основном, молодые ребята. Мы добросовестно принялись за дело, но к полудню все выдохлись. Ныли плечи и руки, а на ладонях вздулись огромные волдыри. Я присел передохнуть, но раздался окрик охранника:
- Работать! Не останавливаться!
Я снова схватился за кирку. Пот заливал глаза, сознание мутилось, и силы были на исходе. Наконец прозвучала команда:
- Перерыв на полчаса!
Мы думали, что сейчас нас накормят, но не дождались обеда. Все короткое время отдыха, мы обессилено пролежали в тени каменных глыб.
Не помню, как я доработал до вечера. Измученные, мы брели в лагерь, под лай свирепых собак и окрики охранников:
- Шевелись! Не разговаривать!
Кое-как дошли мы до лагеря и пошли в то место, где провели предыдущую ночь. Здесь уже расположилась группа людей из другой партии. Они сидели молча. Эрих обратился к ним:
- Вы давно здесь? Где вы работаете?
Пожилой человек, как бы нехотя, ответил:
- Уже третий месяц. На лесоповале мы...,- он не договорил, и устало прикрыл глаза.
Яша, Эрих, Федя, я и еще несколько человек, сели в полукруг и стали доставать, что у кого осталось из продуктов. На деле оказалось, что почти ничего нет. Мы разделили остатки сала и сахар. У меня еще было пшено, но его негде было приготовить. Когда я засовывал его обратно в вещевой мешок, то человек, который разговаривал с нами, тихо сказал:
- Дай его мне...
Я подал ему мешочек, а он, почти вырвав его из рук, стал лихорадочно развязывать его узловатыми пальцами. Потом, так же лихорадочно, он стал пригоршнями запихивать пшено в рот, отвернувшись от всех. Я посмотрел вокруг и увидел жадные взгляды других людей. Рука, с кусочком сала, сама потянулась в сторону неподалеку сидящего человека. Я отдал его. Мои друзья сделали то же самое.
Оставшись без ужина, я свернулся калачиком на земле, подложив под голову
вещевой мешок и стал слушать затихающие звуки лагеря, приготовившегося к тревожному сну. Вдруг, какая-то тень накрыла меня. Я вздрогнул и повернул голову. Рядом со мной стоял Адам Яковлевич. Он, обращаясь ко всем, сказал:
- Плохо вы сегодня работали... Не постарались.
Федя, с запальчивостью, ответил:
- Мы старались! Мы работали изо всех сил!
Бригадир продолжал:
- Видно сил у вас оказалось маловато, что норму никто не сделал. Завтра вы не получите свой хлеб...
Он резко повернулся и пошел, а мы с недоумением смотрели ему вслед.
Молчание нарушил парень, которому я отдал сало:
- Вы не налегайте на работу с утра, а то выбьетесь из сил. Работайте равномерно. Тогда норму выполните и свои 650 граммов хлеба получите... Без хлеба никак нельзя здесь...
Он подумал, а потом сказал:
- Не повезло вам. Плохой бригадир вам достался... Плохой он человек. Злой человек. Он на рубке леса уже работал. Не в нашей партии. Выслуживался перед этими... Обирал людей. На него рабочие ель свалили, но бог спас его. Почему бог помогает плохим людям? Он замолчал. Мы тоже молчали.
Однообразные, тяжелые дни, тянулись нескончаемой чередой: подъем, баланда, каторжный труд, пот, боль в мышцах и суставах, баланда, тревожный сон, подъем...
В один из жарких, таких похожих друг на друга июльских дней, я монотонно долблю тело скалы киркой. Пыль набивается в глаза, нос, уши, оседает в легких. Пот, размывая пыль, грязными ручьями течет по лицу. Эта работа, доведенная до автоматизма, казалось, срослась с твоим телом. Она медленно, но неуклонно, высасывает силы. Смена тянется бесконечно. Сознание размыто. За два месяца, мускулы и жилы, отработали каждое движение и сами " знают" что делать. Удар, брызги каменной крошки, натужный подъем кирки, еще удар... Я не сразу обратил внимание на характерный треск. Скала дала трещину. Теперь, меняя кирку на лом, можно немного передохнуть и попить воды. Я медленно побрел к бодяге с водой, не смотря по сторонам, но каждым мускулом чувствуя, как вокруг сотни людей, в неимоверных муках, крушат земную твердь. Вдруг, откуда - то сверху, раздался страшный грохот. Я инстинктивно прижался к камню, обдавшему меня жаром. Миг спустя, огромный кусок скалы пронесся надо мною и скрылся за уступом каменоломни. Он прыгал с уступа на уступ, пока не упал на дно карьера. Раздались истошные крики. Я подошел к краю и увидел страшную картину: несколько работников и один охранник были раздавлены обломком. Их изувеченные тела лежали в неестественных позах. Среди них было тело моего земляка и друга, Феди Келлера. Отовсюду, к месту катастрофы, бежала охрана, но что было дальше, я не видел, так как стоящий неподалеку конвоир заорал, наставив на меня дуло винтовки:
- Не стоять! Работать, немчура проклятая!
* * *
В нечеловеческом труде, когда в полузабытьи, слились день и ночь, прошли три месяца. К концу этого срока мы засобирались домой. Мы ожидали, что вот-вот нам объявят, что мы можем возвращаться к семьям. Проходили дни, а затем недели, но никто ничего не говорил нам. Тогда мы сказали Адаму Яковлевичу, что срок, который нам назначили, истек. Он буркнул, что передаст начальству. Через два дня, во время утренней переклички, к нашему строю пришел начальник лагеря и с издевкой закричал:
- Так вы домой собрались? Идет страшная война, а вы домой? Куда вам фашисты домой? Сгниете все здесь! Я вам покажу, предатели!...
Он еще что-то кричал, но это было уже неважно. Стало ясно, что домой нас не отпустят и, наверняка, мы сгинем в чужом краю. Страх сковал наши души. Но еще страшнее было клеймо, которое на нас навесили. Оно не оставляло никакой надежды на будущее.
После недели отдыха, в конце сентября, нашу партию и еще одну, поселили в барак номер тридцать два. Это было приземистое и длинное сооружение из плохо подогнанных бревен. Всего несколько окон было прорезано в нем. Внутри, вдоль длинных стен, были сооружены деревянные, двухэтажные нары. Пол был земляной. Но мы были рады и такому неуютному жилью. Ночи уже были холодными, часто шел дождь. Несколько человек из нашей партии, заболели. Их забрали в лазарет и к нам они больше не вернулись. Что с ними стало? Выздоровели ли они? Об этом мы ничего не знали.
Пришла зима. Мы по-прежнему работали на добыче камня. Стало еще труднее. На смену жаре, пришел другой враг- холод. Нам не давали никакой одежды. Только раз, за все время, выдали какие-то ветхие бушлаты, да какие-то ботинки, которые не спасали от жестоких уральских морозов. Появилось много обмороженных. Особенно мерзли ноги и руки, которые мы обматывали обрывками тряпок. К этому времени мы совсем ослабели. Скудный рацион и работа, за гранью возможного, медленно убивали наши, некогда здоровые молодые тела. Ряды нашей партии, как и других, таяли. Умерли или погибли многие из тех, с кем я приехал сюда, в кажущемся таком светлом и теперь таком далеком мае.
Поздний февральский вечер. Нас недавно пригнали с работы и мы, после вечерней баланды, лежим на нарах, распрямив свои усталые плечи. Очень холодно. Окошко, которое недалеко от места, где я лежу, покрыто толстым слоем инея. На мне безрукавка, которую когда-то положила в вещмешок мама и потрепанный бушлат. Подо мной голые доски, а накрыт я куском мешковины, который достался мне от недавно умершего соседа по нарам. Рядом лежит Эрих. Его исхудавшее лицо, словно светится в сумраке. С другой стороны, от меня лежит дядя Макс. Он ворочается с бока на бок, стараясь согреться, и все время кашляет. В бараке почти темно. Только в дальнем конце, на выходе, горит не большая керосинка. Ее тусклые лучи освещают охранника, склонившегося над столом. По узкому и длинному проходу, между нарами, бегает серая овчарка.
Эрих шепотом обращается ко мне:
- Слышал Ойген, что в лагере говорят?
- А что говорят?- спрашиваю я, хотя знаю последние новости, которые шепотом передают по лагерю заключенные. В лагере говорили о победе под Сталинградом. Просто мне хотелось, еще раз, поговорить об этой радостной вести, которая давала призрачную надежду на наше спасение.
Эрих с неподдельным удивлением отвечает мне:
- Ты не знаешь что Гитлеру намылили шею под Сталинградом? Что самого ихнего фельдмаршала в плен взяли и солдат тысячи?
Он сообщает это слишком громко. Охранник поворачивает голову, всматривается в темноту и вяло говорит:
-Чего шумите? Порядка не знаете?
Мы затаиваемся, а через некоторое время продолжаем разговор.
- Знаю я об этом. Как не знать?- говорю я, и воспоминания на мгновение
овладевают мною. Потом я продолжаю:
- Это недалеко от наших мест. Выше от нас, по Волге, Саратов, а ниже, по течению, Камышин. После Камышина Царицын, Сталинград, по - сегодняшнему. Когда мне было лет десять, все о нем только и говорили. Там тракторный завод строился. Многие парни уехали тогда из села на стройку, лучшей жизни поискать...
Эрих, с надеждой в голосе шепчет:
- Может, после этого, война скоро закончится? Может нас отпустят вскорости?
Не знаю, что ему ответить. Я тоже надеюсь на это, но верю в хорошее
очень мало. Я говорю ему:
- Ладно, Эрих, давай спать. Завтра на каторгу опять. Может, и не вернемся, завтра...
Мы прижимаемся к друг другу спинами и, немного согревшись, засыпаем тревожным сном...
- Подъем!- доносится сквозь сон ненавистная команда.- Принимать пищу и строится!
Мы, как хорошо выдрессированные животные, вскакиваем настолько быстро, насколько позволяют наши силы. По проходу ходит солдат-украинец и кричит:
- Швыдче! Швыдче! (1)
Я уже стою на полу, держа чашку и ложку, делаю шаг, чтобы идти к пище
и останавливаюсь. Мое внимание привлекает, лежащий неподвижно, дядя Макс. Я снова залажу на нары, хотя это отнимает много сил, толкаю его и говорю:
- Дядя Макс, уже подъем! Вставайте, а то охрана бить будет!
Он не отвечает. Я беру его за плечо, чтобы повернуть к себе, но не делаю этого. Я уже понял - он мертв. Я не пугаюсь, не кричу ничего и сам удивляюсь этому. Потом я сползаю с нар и сообщаю о случившемся дежурному.
До построения еще есть несколько минут, и мы стоим на улице, у ворот барака, где сложены трупы, умерших за ночь, людей. « Сегодня четыре человека,- машинально веду про себя страшный счет.- У тридцать первого барака три покойника, а вчера было два,- считаю в уме». Потом я смотрю на тело дяди Макса, лицо которого выражает спокойствие и только теперь, сердце пронзает острая боль, а в голове проносятся мысли: « Вот потерян еще один, почти родной человек, мой земляк из соседней деревни. Еще одна ниточка, связывающая с
прошлым, оборвалась... А каково родным? Он говорил, что у него трое детишек... Они домой ждут. И жена ждет. Никакой бумажки не дадут им, никакой справки... Все, нет его! Не было человека! Пропал без вести...». Мои печальные мысли прервал звук скрипящего снега. Это подъехали сани похоронной команды. На них уже сложены, штабелем, больше десяти одеревеневших тел. Когда на сани забрасывали тела из нашего барака, они еще не успели замерзнуть, и издавали характерный звук: " Ух, Ух...". Что будет дальше, я знал. Мы наблюдали один и тот же процесс каждый день. Сейчас соберут тела у остальных бараков. Затем, пока мы будем стоять на плацу, страшный обоз, из пяти- шести саней, выползет за территорию лагеря, к траншее, выкопанной заключенными летом. Сани перевернут и трупы, глухо стуча, упадут в яму. Будут заполнять это место день за днем, пока не навалят доверху. Потом бульдозер заровняет общую могилу, а похоронная команда будет наполнять соседний участок траншеи...
* * *
Прошел год, как мы покинули отчий дом, и попали в этот ад. Пришла весна. День ото дня становится теплее. Это нас обнадеживает. За зиму мы совсем ослабели. Еще немного и тяжелая работа, скудная пища и холод, доконают ещё
остающихся в живых. Теперь холода не будет. От мысли о холоде мурашки покрывают тело. За год, система превратила нас почти в мертвецов. В бараке копошатся не люди, а призрачные, почти прозрачные тела, покрытые лохмотьями одежды. Их лица лишены мысли и не выражают почти никаких эмоций. Мы ослабели настолько, что лагерное начальство, сначала снизило норму выработки, а затем было вынуждено дать нам неделю отдыха. Эта неделя глубоко врезалась в мою память. Раньше, когда мы работали, не знали что происходит в лагере днем. Мы только знали, что оставшиеся в бараке больные куда-то исчезали. Мы предполагали, что их забирали в лазарет, а оттуда они распределяются в другие бригады и партии. Это были наивные рассуждения. Любой здравый довод мог легко разрушить наши предположения.
В то утро, мы как обычно, встали рано, по команде " подъем", которая звучала по всему лагерю. Но сегодня нам не нужно было, лихорадочно быстро есть, и торопиться на плац. Получив утренние 250 граммов хлеба и ковш похлебки, мы пошли на солнечную сторону барака и сели на утоптанную, тысячами ног, землю. Природа уже проснулась от долгой зимы. Неподалеку, за рядами колючки, стояла зеленая стена леса, на фоне которого белели черточки березовых стволов. Из-за него вставало солнце. Когда оно поднялось над лесом, то его лучи обдали наши истощавшие и обессиленные тела, живительным теплом. Сидевший рядом Рудольф сказал, ни к кому не обращаясь:
- Опять эта баланда... Хоть бы одна картошиночка, хоть бы пятнышко жира. Одна крапива...
Яша безразлично сказал ему:
- Может тебе еще и мяса дать? Смотри, разжиреешь, работать не захочешь...
Я ел, молча и вспоминал дедушкин подвал, представляя его будто наяву. Вот я опускаюсь на четыре ступеньки от уровня земли, открываю тяжелые двери и ступаю в темное чрево подземелья. Сойдя с последней ступени, протягиваю правую руку и нащупываю коробок спичек, который всегда здесь лежит. Я, чиркаю спичкой и зажигаю керосиновую лампу. Ее свет тускло освещает помещение, дальняя стена которого остается в темноте. Справа, вдоль стены, тянется стеллаж, весь заставленный посудой с соленьями и вареньем из яблок и разных ягод. Слева стоят деревянные бочки с квашеной капустой, солеными помидорами, огурцами и маленькими арбузами. На прочной балке, под потолком, висят куски копченой свинины...
Голос Эриха возвратил меня из области грез на грешную землю:
- Как надоел этот горький настой хвои, который словно вталкиваешь в себя, каждый день...
Сидящий неподалеку старик Отто, с болезненным лицом, неизвестно как выживший в эту зиму, со злостью говорит:
- Как же, власти лагеря пекутся о нашем здоровье, чтобы было кого запрягать в плуг, как быков. Этот толстяк начальник...,- он не договорил, потому, что к нам приближался Адам Яковлевич. Подойдя, он громко прикрикнул на нас:
- Чего расселись? Поворачивайтесь! Думаете, раз освободили на неделю, то и сидеть можно? Сегодня часть людей пойдет на уборку территории, а остальные будут околевших убирать.
Он ушел быстрым шагом, а старик Отто, глядя ему вслед, пробормотал:
- Смотрите, как разговаривает с нами этот немец из Крыма, как господин... Голос, какой у него стал командный. Не отощал, как мы...
Яша зло поддержал:
- Да, живется ему неплохо. Хлеба ест, наверное, от пуза. Люди говорят, что охрана выпускает его, иногда, в город... Будто бы он там себе какую-то Еву завел.
Совсем как в Библии... И не грешно ему так жить, других за людей не считать?
После утренней еды, двенадцать человек, в том числе и я, были определены собирать и грузить умерших, по близлежащим баракам. Мы ходили из барака в барак в сопровождении офицера и солдат, в новой форме, с погонами. Следом ехала подвода. В очередном бараке мы нашли двоих умерших и четверых больных. Умерших погрузили на подводу. Офицер долго не мог решить, что делать с больными. Потом, обращаясь к Адаму Яковлевичу, сказал:
- Этих двоих, что ходячие, сопроводить в лазарет, а этих,- он кивнул на двоих людей, лежащих неподвижно,- перенесите в свой барак. К вечеру все равно околеют. Туда же снесите еще, если будут.
Потом он обратился к солдату, который вел записи:
- Якушкин запиши, что из двадцать восьмого барака двое больных отправлены в лазарет, а двое похоронены.
После этих слов он пошел к выходу, а у нас волосы встали дыбом, страх
сковал нас. Каждый думал одно и то же:
- Как так, еще живые люди, а уже записаны в умершие!?
Бригадир прикрикнул:
- Что стоите? Выполняйте приказание гражданина офицера!
Мы положили одного парня, без сознания, на носилки и понесли. Вдруг он очнулся, приподнял голову и смотрит по сторонам, не может понять, что с ним происходит. Потом он впился испуганными глазами в несущего носилки сзади и все спрашивал, преодолевая хрип в груди:
- Куда это меня? В лазарет, да? Куда это меня?
Через неделю нас снова направили на работу. Мы стали работать на строительной площадке, которую я видел год назад, когда мы прибыли и нас вели в лагерь. Здесь многое изменилось. Высокая кирпичная труба была достроена. Здание возле нее, тоже было завершено. Появились три новых, еще недостроенных сооружения. Здесь мы и работали: пилили бревна, сбивали опалубку, убирали мусор. Эта работа была намного легче, чем в каменоломне. Я думал, что наконец-то счастье улыбнулось нам и на этой работе мы дотянем до того дня, когда нас освободят. Но надежды не оправдались. Через месяц, из нашей партии отобрали пятьдесят парней, что покрепче и сформировали бригаду. В нее я тоже попал. Нас отправили на рубку леса.
Красив уральский лес летом. Бескрайнее море зелени, гигантскими волнами, то взбирается на невысокие горы, то схлынет в долины. Его прохлада облегчает наш нелегкий труд. Только тучи мошкары не дают покоя. Она набивается в нос и рот, попадает в глаза, немилосердно кусает. Бригада разбита на пары. Десять пар валят лес, а остальные очищают его от сучьев, пилят многометровые бревна на части и грузят на прицепы тракторов. Я и еще один парень, на два года старше меня, орудуем топорами или работаем двуручной пилой. Дневная норма - двадцать четыре дерева на пару. Здесь надзор не такой, как в каменоломне. Конвоиры, по одному или группами, сидят поодаль в тени деревьев. Некоторые плещутся, в протекающей рядом, речушке. Командир над охранниками, пожилой старшина, по имени Охрим. Это незлобивый человек, относящийся к нам почти с отческой теплотой. Однако, где это необходимо, он может быть строгим. Кажущаяся свобода не расхолаживает нас. Норму необходимо выполнять, иначе, останешься без хлеба или, не дай бог, возвратят обратно, на камень.
- Поберегись!..- кричат то там, то здесь, а неугомонное эхо многократно вторит " Оберегись!.., берегись!., регись!.."
Слышится треск ломаемых ветвей, сучьев и громады вековых елей, с гулким звуком, падают на землю: "ух...!" Отовсюду слышен стук топоров и голоса
работающих. После полудня, как обычно, Охрим, отдает команду обедать. Этот обед готовит кто-то из наших. Бригада сама решает кто. Обычно, готовить обед, мы отправляем больного или очень обессилевшего. Он варит похлебку из лесной зелени или, что редко, из какой небудь дичи и при этом отдыхает, восстанавливает силы. По команде старшины мы собираемся у костра, где мошкары поменьше. Ложки стучат о жестяные миски. Мы с жадностью поглощаем горячую похлебку. Здесь, в лесу, мы не так голодны, как в каменоломне. Иногда, Охрим, позволяет нам "попастись" в малиннике или отпускает двоих ребят на сбор грибов. Пока мы едим, старшина садится рядом на пень, снимает пилотку, отирает ею пот со лба и говорит, как будто сам себе:
- Жарко нынче... В такую пору у нас, на Вятке, леса горят...,- а потом, обращаясь к нам, добавляет,- Вы перед уходом в лагерь, костерок хорошо притушите, а то, не ровен час, пожар случится. Зверью и птице горе, какое, да и людям тоже. Он достает кисет и делает самокрутку. Закуривает, жадно втягивая дым, а потом продолжает:
- Я вот чего не могу сообразить. Как вы, родившиеся в этой стране, могли предателями стать? Нормальные вроде люди и... фашисты, предатели. Или я чего не понимаю?... Нет, не фашисты вы. Фашисты, те с Гитлером, а вы..., вы по ошибке....Ничего сынки, я думаю недолго вам мучиться. Слыхали, что под Курском Гитлеру устроили? Да где вам слыхать-то? Утром, по радио, диктор говорил, что сильно побили там ворогов. Наших тоже много полегло... Ну, ничего, на то она и война. Погнали нечисть с родной земли.
Он замолчал, и мы молчали, пораженные такой новостью. Потом мой напарник тихо сказал:
- Мы не фашисты. Мы советские немцы.
Охрим, посмотрел на него и ничего ему не ответил, а только, встав с пня,
скомандовал:
- Кончай обед! На работу, живо, марш!
Когда мы возвратились в лагерь, там меня ждала страшная весть - умер мой земляк и товарищ Яша Шрайнер. В лагере, уже третью неделю, хозяйничала неизвестная болезнь. Среди узников, то и дело, слышалось непонятное слово " эпидемия". Когда сегодня я уходил на работу, то проведал друга, лежащего, по приказанию начальства, в конце барака, среди других больных. Яша, скрючившись, лежал на нарах, обхватив живот руками. Увидев меня, он улыбнулся через силу, а потом, улыбку сменила страшная гримаса, в которой смешались: боль, страдание и страх. Сделав огромное усилие, он прошептал:
- Феди уже почти год, как нет... Скоро меня тоже не будет... Останешься один из нашего посёлка...
Он немного помолчал, собираясь с силами, а потом продолжал:
- Интересно, как там сейчас? Моя сестренка уже, наверное, почти невеста, да и ваша Эльза тоже... Помнят они о нас, как ты думаешь?
Преодолевая дрожь в голосе, я ответил:
- Конечно, помнят! Каждый день помнят! А ты поправишься и мы, вместе, вернемся домой!
Яша молчал, как будто в забытьи и я тихо отошел от него, вытирая, на ходу, слезы. Потом мы ушли на работу, и я его больше не увидел.
Болезнь свирепствовала почти до самой осени. Голод, антисанитария, барачная скученность тысяч людей, адский труд, обессиливший нас - все это способствовало тому, что болезнь многократно увеличила число своих жертв. Лазарет был переполнен, и люди оставались без помощи в своих бараках, заражая соседей. Похоронная команда не успевала убирать умерших, и они,
иногда по нескольку дней, лежали среди живых, распространяя болезнь и зловоние. Не знаю, как эта участь минула меня, но я остался жив.
Всю зиму и следующее лето, наша бригада опять работала на добыче камня. Это был самый тяжелый и страшный период моего пребывания в трудармии. За предыдущий срок, наши тела были настолько выработаны, а наше здоровье настолько подорвано, что не оставалось ни малейшей надежды остаться в живых. Особенно невыносимо трудно, было зимой. Каждое утро, мы еле тащились к месту работы. Было очень холодно. Вокруг стояли неприветливые заснеженные деревья. Сознание двоилось. Грезы мешались с действительностью. Тело машинально двигалось, инстинктивно подчиняясь командам, а мысли были далеко... Я думал о матери... Мне представлялось ее лицо, с печатью трудно прожитых лет. Я чувствовал ее шершавые и теплые ладони, гладящие меня по спине. Я слышал ее голос: " Ойген, сыночек мой..." Только через много лет я узнал, что тогда, ее уже не было в живых.
* * *
Нас опять гонят в этот ад. Уже лето. Я все еще жив. Природа преобразилась. Куда ни посмотришь, везде невысокие горы, поросшие густым лесом. Солнце поднимается выше и становится жарко, хотя еще раннее утро. От мысли, какое пекло ожидает нас среди камней, я вздрагиваю. Мы бредем, едва передвигая ноги. В затуманенное сознание, будто из другого мира, глухим эхом, прорываются окрики конвоиров и лай собак. Страшно хочется есть. От пустой похлебки и стакана хвойного настоя в животе, временами, нарастает и затихает боль. Время от времени, желудок терзают жестокие спазмы. Я стараюсь думать о другом, но мысль о еде настойчиво пытает мой мозг, голод не дает мне покоя. От недоедания и адской работы, я очень ослаб. Временами, на мгновение, я теряю сознание и контроль над собой. В один из таких моментов, ноги выносят меня из колонны к обочине, где растет какая-то трава. Я падаю на колени, судорожно, обеими руками, рву траву и лихорадочно запихиваю в рот. Подбегают несколько охранников и бьют меня прикладами, но я рву и рву траву, пока не теряю сознание.
Когда ощущение реальности вернулось ко мне, то первое, что я увидел - пыльные сапоги охранника. Я лежал на дне карьера, среди обломков камня. Солнце стояло в зените и немилосердно пекло. Над головой жужжали назойливые мухи. Голову и все тело изматывала тупая боль. Я, с неимоверным усилием, поднес руку к голове и, дотронувшись до нее, ощутил ссохшиеся от крови волосы. По-видимому, я застонал, потому, что захрустел щебень, и сапоги повернулись носками ко мне.
- А, очнулся бедолага,- сказали сапоги, с участием в голосе,- Тебе что, жить надоело? Тут суровые законы. Никто чикаться не будет...
Я лежал на боку и не видел, говорящего, выше коленей. Но он, наверное, видел мое лицо, потому что, когда я провел языком по пересохшим губам, он крикнул:
- Назимов! Принеси бедолаге воды, а то не доживет до вечера. Да прикрой чем небудь. Солнце-то вон как печет...
После этого я снова потерял сознание.
Это происшествие, лишило меня остатков сил. Утром, когда я приподнялся на нарах, чтобы сползти с них на построение, то в голове помутилось, и я свалился в проход. Меня поместили в медчасть. Там я пробыл почти месяц.
* * *
Пребывание в медчасти, наверное, дало мне возможность остаться в живых. Этот месяц, остался единственным светлым пятном в моей памяти, на фоне беспросветного мрака и отчаяния остального времени, проведенного в лагере.
Я просыпаюсь от звонких голосов медсестер, пришедших на дежурство и приступивших к своим обычным обязанностям. Здесь я уже вторую неделю, но никак не могу привыкнуть к чистой постели, к тому, что не раздастся команда " подъем" и не нужно второпях бежать на плац, а потом изнемогать от тяжкой работы под дулами винтовок.
Сегодня в нашем отделении дежурит пожилая сестра милосердия, которую все зовут баба Груня. Это худенькая пожилая женщина с печальным лицом. Я уже знал, что два ее сына и муж, погибли на фронте, а дома она ухаживает за старшим сыном - инвалидом, у которого нет обеих рук. Эта добрая, чуткая женщина, чем то, напоминает мне маму, но я не могу понять чем: то ли печальными глазами или теплыми шершавыми ладонями.
На второй день моего пребывания здесь, когда было ее дежурство, она, войдя в помещение, где я лежал, сразу прошла к моей койке, печально мне улыбнулась и спросила:
- Как чувствуешь себя сынок?
От ее голоса и взгляда, у меня, ком подкатил к горлу. Я чуть не заплакал. Она погладила меня по руке, поправила одеяло и тихо отошла к другой кровати.
Три здания медчасти расположены в углу лагеря, вплотную к лесу. От лагеря, ее территория отгорожена двумя рядами колючки. Сюда ведет только один вход - узкие одностворчатые ворота. Свободного времени много и я с соседями по палате, но чаще один, сижу оперевшись о бревенчатую стену лазарета и смотрю на лес. Его зеленая стихия живет своей жизнью в двадцати метрах от меня. Вот белка промелькнула рыжим пятном и скрылась. Из затененной глубины, слышится потрескивание сучьев, которое прекращается через минуту. По опушке
прошуршало семейство ежей. Стоит мне повернуть голову вправо и совсем другая, страшная жизнь, открывается взору. Там лагерь. Там изнуряющая работа, издевательства, болезни и голод. Ужас охватывает меня при мысли, что скоро я вернусь туда.
Однажды, когда я, как обычно, сидел за лазаретом, наслаждаясь покоем и теплом, ко мне подошла баба Груня.
- Что сынок, отдыхаешь? Я не помешаю тебе?- спросила она.
- Что вы, что вы,- запинаясь, отвечал я, вскакивая на ноги.
Она стояла и смотрела на меня тёплым взглядом, а потом спросила:
- Давно ты здесь?
- С позапрошлой весны,- ответил я.
- Да, давно ты мучаешься. Мой сын говорит, что на фронте, хоть и убить могут, но таких издевательств и мучений не приходилось испытывать. Он говорит, что неправильно и несправедливо то, что сделали с советскими немцами. Он говорит, что вы, такие же граждане СССР, как все. Еще он говорит, что вы могли бы много пользы принести на фронте, чем погибать здесь, как в морилке,- и она с опаской посмотрела по сторонам. Потом тихим голосом, почти шепотом, продолжала,- Ничего сынок, будет и этому конец. Война уже скоро закончится. Слыхал, что нам помощь пришла? Американцы и англичане, с запада на немцев напали. Вот, вместе одолеем Гитлера и вас домой отправят... Ты, я вижу, окреп немного, да и товарищ военврач, я слышала, говорил, что Миллера, через денек - другой, надо назад отправлять. Ну, ничего сынок, ты крепкий и все выдержишь... Ты вернешься домой, я знаю...
Она погладила меня по плечу и ушла. Я стоял и беззвучно плакал.
Глава третья
Родные
Через четыре месяца после моего призыва, умер отчим, австриец Франц. Он
умирал в тяжелых муках. Дышать почти не мог и, то ли в бреду, то ли наяву, бормотал:
- Несправедливым я к тебе был... Мучил я тебя Ойген. Прости меня... сын... Ты скажешь ему, Эмма?...
Его похоронили на краю поселка, неподалеку от старого казахского кладбища. Мама еще больше осунулась и сгорбилась. Тяжелый труд, болезнь и одиночество подтачивали ее и, без того, слабое здоровье. Прожив еще с год, мама решила перебраться в другое место, в поселок Валерьевка, что лежал недалеко от большой станции Тобольской. Там жили родственники, двоюродный брат Феликс с семьей, сын Климентины, сестры моего деда. Там же жила семья моего отца. Власти долго не давали разрешения на переезд, но Захар Петрович помог. До того поселка, путь был неблизкий, но мама решилась идти. Накануне вечером, пришел старый Каирбек. Он, кряхтя, сел на табуретку, подставленную мамой, помолчал, а потом сказал:
- Остался ты Эмма с дочка. Парень твоя далеко... Придет домой, где твоя искать?
Мама отвечала:
- Ничего, дядя Каирбек, люди подскажут. Вы вот скажите, где мы.
Каирбек продолжал:
- Моя скажет, если живой будет. Старая я совсем. Мой жена на десять годов мала, чем я и то старый... Ну, ничего, другой люди скажет. Хороший люди много. Плохой мало, хороший больше...
Он молчал, гладя Эльзу по головке, а потом произнес:
- Отвезу я твоя до поселок. Сенокос прошла. Что Каирбек сейчас делать? Захар отпускала. Моя хотел могила аке и ата побывать и сын, Ермек, недалеко от твоя поселка живет (2). Давно я внук не видала...
У мамы слезы выступили из глаз. Она схватила руки старика, трясла их и, всхлипывая, повторяла:
- Спасибо, спасибо дядя Каирбек...
Он пытался освободить руки и смущенно бормотал:
- Ты чего дочка? Не нада дочка... Хороший человек помогай радостно. Аллах все смотрит. Ты помогай, тебе помогай... Мой младший сын, на война кто-то помагай, раненый приноси. Он письмо из госпиталь писала... А Ойген, другой добрый человек помогай, тогда все хорошо будет...
Они ехали долго. Старая лошадь медленно тянула телегу. На второй день, в стороне от дороги, Эльза увидела большое дерево и спросила:
- Дедушка Каирбек, смотрите, дерево совсем одно. Как оно тут очутилось?
Старик ответил:
- Эта дерева давно тут. Дед моей деда говорила, что Аллах его посадила, Мы спать там будем. Там лежит моя аке и ата, тоже.
Лошадь, повинуясь непонятным нам, словам хозяина, свернула с дороги и повезла нас к дереву. Вблизи, оно оказалось старым тополем, верхушка которого была расщеплена ударом молнии и высохла. Рядом располагалось небольшое мусульманское кладбище. Когда мы остановились неподалеку, Каирбек снял с телеги две кошмы (3) и расстелил их на земле. Развел рядом костер. Потом распряг лошадь, стреножил ее и пустил пастись. Положив возле нас свою дорожную котомку, он сказал:
- Кушайте тут. Бери моя сумка, что там есть. Спать ложись, а моя к ата пойдет.
Он взял из телеги небольшой домотканый коврик и ушел. Мы смотрели, как он
идет, переваливаясь с ноги на ногу. Подойдя к одной из могил, в виде саманного домика, Каирбек расстелил коврик, опустился на колени и стал молиться. Время от времени он кланялся своему Богу.
Рано утром, чуть забрезжил рассвет, Каирбек разбудил спутников. Они собрались и бричка тронулась. Дед долго молчал, а потом произнес:
- Дождь будет. Птица низко летай, мало кричи. Еще рана на нога сильно болеет.
Эльза спросила:
- А откуда у тебя рана на ножке? Собака покусала?
Каирбек улыбнулся, а потом, став серьезным, стал рассказывать:
- Была это давно. Тогда немец, первый раз, приходила...
Эльза перебила:
- Какие это немцы? Мы?
- Э, дочка! Какой вы? Вы наши немец, а то, чужой немец! Тогда еще царь была. Сказала царь брать казах на война. Людей забирала солдаты, скот забирала... Была в тургайская степь джигит. Амангельды его народ называла. Не хотел он, чтобы царь народ обижала. Собрала он другой смелый джигит и не давла царь в степь командовать. Я с ним тоже была. Отец была, и брат... Летом пришел в степь много-много солдат. Аул зажигал, дети и жена убивал. Мы нападала на них, но много их была. Мы отступала в степь, а солдата за нами гналась. Один мой уже догоняла, стреляла, в нога попадала и конь убила. Лежал я на земля, как мертвый. Он подошла, а я тесак ему в живот... (4)
Каирбек задумался, а потом продолжал:
- Молодой совсем солдат была. Волосы белый-белый! Лежит на земля и нога, сгибает и разгибает. Больно ему. Я рядом лежала. Жалко-жалко стало солдат. Дома мамака ждет...
Эльза со страхом смотрела на деда, а потом спросила, почти шепотом:
- А потом что было?
Дед долго не отвечал, а затем, вздохнув, сказал:
- Много чего была. Война была. Отец на сына пошла, а брат на брат. Потом скот у казахов забирала Советская власть. Наш и другой аулы в кучу собирала, артель делала. Потом голод была. Скот много в артель, а трава, кругом артель, мало. Далеко не гоняй. Вечером домой пригоняй... Много-много годов казах по весь степь гуляла. Кони пасла, овечка пасла. А теперь корова жир не нагуляла, артель мало сена запасала. Скот много дохлый зимой сделался. Голод сильный сделался. Много казах от голод умер. И русский тоже много умер. Ата забрал ночь свой конь и в степь ушла. Замерзла он там. Весна человек нашла его. Возле старый тополь я закопала его...
Он замолчал. Мама, нарушив долгую тишину, сказала:
- Вы, дядя Каирбек, как будто мою жизнь рассказали. Про артели и о голоде тоже.
Старик ответил:
- Да, много горе наши люди пробовал: казах, немец, русский. Все пробовал, кто больше, а кто меньше...
К обеду, недалеко от берега Тобола, Каирбек оставил нас. При расставании он сказал:
- Вам по эта дорога. Близко ваш деревня. К вечеру дойдете. Мой поедет в та сторона. Там аул моя сын... А твоя Эмма сын придет домой. Ты только
дожидайся. Да будет с вами Аллах!
Его повозка медленно покатила своим путем, а мама с Эльзой пошли в другую сторону, вдоль берега реки, густо поросшего талой, вслед за ее течением.
Родственники приняли их хорошо, хотя и самим трудно жилось. На первое
время, приютили и без них в тесном домишке. Маму, колхоз направил работать дояркой. Трудно им было. Мама сильно болела, но вынуждена была работать, чтобы не умереть с голоду Эльзе и ей.
За стеной бушует метель и еще не совсем рассвело. Эльза натягивает большую, не по возрасту, фуфайку, укутывает голову куском старого сукна, вступает в латаные - перелатаные валенки и выходит на улицу. Нужно идти. Мама ждет на ферме. Эльза на ощупь бредет по сугробам, потому, что тропинку занесло. Сильный ветер бросает в лицо хлопья снега, не дает открыть глаз. Эльза чувствует, что идет слишком долго, а фермы все нет. Страх сжимает сердце. Она бежит и кричит. Ее голос тонет среди бушующей стихии. Она выбивается из сил и уже ползет на коленях, разгребая снег руками. Ее голова натыкается на что-то мягкое. Эльза соображает, что это стожок соломы, что на окраине поселка. Теперь она знает куда идти. Наконец она доходит до фермы. Мама встречает дочь у дверей и с тревогой спрашивает:
- Ты почему так долго, доченька?
Эльза всхлипывает, уткнувшись лицом в мамину телогрейку, и отвечает:
- Заблудилась я...
Мама заводит Эльзу под крышу, отводит в темную пристройку и, с
Опаской, прислушиваясь к звукам и шорохам, дает ей кружку с теплым, таким вкусным молоком. Немного попив, Эльза рассказывает матери,
что с ней произошло. Мама прижимает ее к себе и плачет, приговаривая:
- Доченька, доченька...
Моя мама умерла ранней весной, прямо на работе. Родственники похоронили ее на большом кладбище, в той части, что власти отвели под могилы "врагов народа". Креста не поставили и надписи не сделали. Это было запрещено. Эльза стала жить у дяди Феликса.
Глава четвертая
Радость
В марте нашу бригаду сняли с работ в каменоломне. Дали неделю отдохнуть и, опять, на работу. Нас вернули на стройку в город. Мы думали что будем снова работать на строительной площадке, где уже работали до этого. Это нас радовало потому, что работа там была легче. Но вышло по-другому. Нас повели в другую часть огромного города. Здесь тоже была большая стройка. По площадке, как муравьи по муравейнику, сновали сотни людей и медленно, переваливаясь на ухабах, словно жуки, двигались гусеничные трактора и другие механизмы. Слева, на опушке леса, высилась громадная металлическая башня. На ней огромными буквами было написано: " Сдадим Родине коксохим точно в срок! " Нас направили на рытье котлованов под фундаменты. Дневная норма была фантастической! Мы работали исключительно ломами и лопатами, в группах, по шесть человек. За день мы должны были вырыть огромную яму размером четыре на четыре метра и четыре в глубину. Было очень трудно, но мы делали норму.
Нами по-прежнему " руководил" Адам Яковлевич, а на самом деле, измывался над нами, во всю используя права начальника, но забывая об обязанностях. Но самое страшное было в том, что он попросту обирал нас, пользуясь нашей безграмотностью, наивностью и беззащитностью. Как мы случайно узнали, каждому из нас, ежемесячно, полагалась чисто условная сумма в триста рублей. На эти деньги, тогда, можно было купить буханку хлеба. Это конечно ничто, но бессовестность крымца, его бесчеловечность, вызвали негодование и взрыв возмущения, в нашей бригаде. Этот случай, был каплей, переполнившей чашу нашего терпения. На следующий день мы, выйдя за ворота, не пошли работать, а
сели на землю у ограды лагеря. Ни грозные окрики конвоиров, ни удары прикладами, ничего не могло сдвинуть нас с места. Мы понимали, что мы букашки и начальнику лагеря ничего не стоит раздавить, уничтожить три десятка каких-то там " немцев- предателей". Но мы были настолько обессилены физически и опустошены морально, что нам было все равно, оставят ли нас в живых или закопают в траншею за лагерем. Мы хотели одного, чтобы убрали ненавистного бригадира.
Близился вечер. С работы, колонна за колонной, возвращались заключенные, а нам ничего не делали, только лишили вечерней похлебки. На следующий день мы снова уселись за оградой. Приходил замначальника лагеря и угрожал нам, но мы угрюмо молчали. Наш молчаливый протест был красноречивее любых слов. После полудня, нас вывел из оцепенения, бодрый окрик:
- Ну, ребятки, завтра пойдем работать?
Голос показался мне знакомым. Я всмотрелся в лицо подошедшего человека и слезы потекли из моих глаз. Это был дядька Райф из нашего поселка, порядочный и добрый человек. Надежда вновь вселилась в наши сердца.
Позже мы узнали, что в эти дни начальник лагеря отсутствовал, а оставшееся начальство не решилось, взяв ответственность на себя, расправиться с нами.
Примерно через месяц, после происшедшего, нас снова перевели на другую работу. Теперь мы работали на возведении кирпичных стен, подсобниками у каменщиков. Каменщиками были немцы, плененные под Сталинградом. Какая была разница, между теми, чужими немцами и нашими, советскими! Пришельцы все были, как на подбор: рослые, сытые, хорошо одетые! В плену им было лучше, чем нам у себя дома! Мы представляли жалкое зрелище. Все были измождены и клочья тряпья, кое-как, прикрывали нас.
Я работал в паре с Генрихом. Это был высокий, упитанный человек, с темной шевелюрой редеющих волос. Он был хорошим специалистом- каменщиком. Работа шла споро. Я подносил кирпич, раствор и едва поспевал за ним. Он работал быстро. Каждый его взмах мастерком был отточен годами и опытом. Бывали минуты, когда я не успевал доставлять материалы. Тогда он садился на край лесов, свесив ноги, или прислонялся к стене. Затем, из грязной, но добротной телогрейки, доставал деревянную коробочку- табакерку и снимал крышку. Там были табак и стопка аккуратно разорванных листочков газеты. Толстыми пальцами он сворачивал козью ножку и, не спеша, глубоко вдыхая дым, курил. Я, принеся кирпич или раствор, стоял по одаль и с жадностью смотрел как он курит. Иногда, уловив мой взгляд, он, не докурив, бросал самокрутку на деревянный настил и уходил попить воды или переброситься парой слов с земляками. Я, борясь со стыдом, брал окурок и делал три- четыре затяжки.
К концу четырнадцатичасовой смены ныли спина, ноги и руки, но эта работа не шла, ни в какое сравнение с каторжным трудом в каменоломне. Труд тысяч людей растил стены объекта не по дням, а по часам. В короткие минуты отдыха, с высоты, я смотрел на людской муравейник и думал: «Чего только не может сделать человек своим упорным трудом! А мог бы сделать еще больше, в человеческих условиях и не под дулами автоматов. Настанет ли время, когда труд будет не изматывать тело и душу, а доставлять радость?».
Во время перерыва на так называемый обед, мы спускались вниз. Топот тысяч ног оглашал стройку. Внизу ждал обед, но не нас... Их кормили хорошо: суп, запеканка и сладкий чай. Немцы оттуда, садились тесными группками. Они ели, не спеша и о чем-то говорили. Иногда хохот разрывал тишину, вознаграждая автора очередной грубой мужской шутки. Мы сидели и старались не смотреть, как они едят, но голова сама поворачивалась в сторону, откуда слышался звонкий
стук ложек о жестяные миски. Рядом со мной сидел Йозеф. Это был парень, ладно сложенный, коренастый, с круглым лицом, крепкой, хотя и исхудавшей шеей. Из-под густых, темных бровей, на мир смотрели голубые, по- детски наивные глаза. Взглянув на меня, он сказал шепотом:
- Видел, как их кормят? Мне иногда кажется, что мы пленные фашисты, а они тут родились. Ты можешь мне объяснить Ойген, почему так?
Я ничего не стал ему говорить, да он и не понял бы. Мои объяснения не нашли бы отклика в его простой и светлой душе.
Получасовой перерыв подходил к концу, а как хотелось, чтобы этот покой был бесконечным. Немцы из Германии уже закончили кушать. Кое-кто не доел сытную пищу и выплескивал остатки на землю. Когда они отошли, несколько моих товарищей по несчастью, бросились на землю и стали собирать кусочки картошки и мяса в грязи. Это жуткое зрелище повторялось изо дня в день. Не все могли преодолеть искушение. Доведенные голодом до отчаяния, несчастные люди, в жестоких условиях лагеря, почти потеряли человеческий облик. Особенно мне запомнился паренек лет восемнадцати. Ежедневно поедая объедки, он жадно запихивал их в рот, смотрел, улыбаясь на тех немцев и говорил:
- Спасибо братики. Сегодня вы больше мне оставили...
Те, кто брезгливо, кто с жалостью, а кто с улыбкой смотрели на низость
человеческого падения. И только один из них, по имени Ганс, каждый день, с ненавистью говорил одно и то же:
- Russische Schweine...
В один из теплых вечеров, в конце апреля, когда мы только выхлебали вечернюю похлебку, в барак вошел наш бригадир, дядя Эдик Райф и крикнул с порога:
- Ребятки из седьмой бригады, идите, расписывайтесь!
Мы столпились у дощатого стола, стоящего возле входа. Кто-то спросил:
- За что расписываться, дядя Эдуард?
Бригадир ответил:
- За деньги. По триста рублей вам. Зарплата за месяц.
После того, как все получили, он подбодрил нас:
- Ничего ребятки, все когда-нибудь кончается. Все хорошо будет. Будет питание. Все будет и деньги, впредь, будут.
Вскоре пришла долгожданная радость - закончилась война. Об этом мы узнали десятого мая. Как сейчас помню, моросил мелкий дождь. Мы стояли на плацу, во время развода на работы.
- Чего это он?- спросил меня сосед по строю, толкнув локтем в бок.
Я, не поняв, вопросительно уставился на него. Он, кивком головы и глазами, указал куда-то вперед. Я посмотрел и увидел, что к офицерам, стоящим перед строем, подходит начальник лагеря со свитой. Пока он грузно вскарабкивался на дощатый помост, сосед слева прошептал:
- Что он еще придумал, боров этот? Что ему от нас нужно? Давненько он не показывался.
Водрузив свое круглое, как шар, тело на помост, начальник закричал:
- Граждане трудармейцы! Страшная война закончилась! Позавчера, в Берлине, фашисты подписали безоговорочную капитуляцию!...
Над плацем прокатился то ли стон, то ли вздох облегчения. А начальник продолжал:
- Враг уничтожен! Сегодня большой праздник! Вся страна ликует! Работы сегодня
не будет! Но у вас есть другая работа! Ломайте ограду и вышки!...
Что тут началось! Это трудно передать словами! Многие бросились обниматься.
Другие бросали вверх свои головные уборы. Третьи, как сумасшедшие, кричали: " Ура! " Офицеры салютовали из пистолетов... Я стоял, как в тумане. Мой разум отказывался верить в такое счастье. В голове крутились отрывки мыслей:
«Эльза.... Мама... Скоро домой... Остался жив... Нет, все это неправда!... Мама ждет...».
Из полусознательного состояния меня вывел Рудольф:
- Ойген, ты чего? Смотри что творится! Побежали ограду ломать!
Он, схватив меня за руку, увлек за собой.
Вокруг действительно творилось невообразимое! Люди носились, как угорелые. Над лагерем cтоял невообразимый шум от людского гомона и треска ломаемого дерева. Навстречу, к центру плаца, люди тащили обломки бревен и досок, волочили многометровые куски колючей проволоки...
Мы подбежали к ограде, внутренний периметр которой, уже был частично разобран. Я, лопатой, яростно стал рубить колючку, прикрепленную к столбу. Справа послышался треск ломаемого дерева, а затем раздался грохот. Я посмотрел туда и увидел клубы поднявшейся пыли в том месте, где минуту назад стояла сторожевая вышка. Слева, незнакомый старик, неистово орудовал киркой, стараясь раскрошить основание столба. Он кричал, сквозь слезы, почти истерично:
- Ломаем скотские загоны!... Не поддаешься?! Хочешь еще нашего пота с кровью? Нет, закончилось твое время!
Он устало поставил кирку на землю, держа ее за черенок, утер ладонью слезы, стер со лба пот и, с новой неистовостью принялся за дело.
За какие-то два часа, были сломаны все преграды. Обломки были свалены в центре плаца. Но оживление не улеглось. Возбужденные люди были окрылены надеждой, что вот-вот их распустят по домам. Вечером этого дня я лежал на нарах и думал о том, что многие тысячи людей не дожили до светлого дня. Давно нет моих односельчан Яши Шрайнера и Феди Келлера. Недавно погиб мой друг Эрих. Его раздавила, рухнувшая металлическая балка перекрытия. Из старых знакомых, с кем мы прибыли на эту бойню, остался только Рудольф Майер. Он лежал рядом со мной и тоже о чем-то думал. Я тихо окликнул его, но он не услышал. Наверное, мысли его были далеко отсюда, в Казахстане, где остались его родители или на Кавказе, где они жили до высылки. Я еще раз позвал его и он ответил:
- Я слышу Ойген, что ты меня зовешь, но не хотелось возвращаться оттуда...
- Откуда?- спрашиваю я.
- С Кавказа... Знаешь, мне казалось, почти наяву, что я во дворе нашего дома. Виноградная лоза, с налитыми гроздями взобралась на навес, что над крыльцом. Старая шелковица озарена солнцем, а вдали, поднимаясь над крышей летнего домика, сияют снежные вершины гор... На крыльцо выходит мама, а следом мой младший братишка. Они о чем-то говорят и смеются. Тут ты прервал мои воспоминания.
Я слушал его и уже не помнил, что о чем-то хотел сказать ему.
После Победы, отношение властей к нам, смягчилось. Нас стали лучше кормить. Уже не держали за запорами и не водили под конвоем. Утром посчитают нас и все. Бригадир предупреждает после работы, чтобы к построению на работу, все были на месте. Старик Райф часто наставлял нас, чтобы мы не наделали глупостей, и кто-нибудь не вздумал бежать. Мы и сами понимали, что это безнадежно. Да и куда идти? За тысячи километров к родным? Это глупо. Без паспорта, без денег, без еды... Хотя, в условиях массового отлива
эвакуированных, к родным очагам, и хаоса на дорогах, была призрачная надежда
затеряться, но никто из тех, кого я знал, не рискнул. Мало того, я не припомню, чтобы этот вопрос обсуждался в нашей среде. Мы были законопослушными гражданами, воспитанными системой. Каждый из нас жил мыслью о том, что окончание войны заставит власти освободить нас. Каждый вечер мы засыпали с мыслью, что утром войдет дядя Эдуард и с порога крикнет:
- Собирайтесь ребятки! Хорошо поработали и по домам пора!
Я уже несколько месяцев собирал получаемые деньги. Были у меня, в то время, ватные брюки. Я прятал деньги в них. Засовывая очередную получку в ватный подклад, я мечтал, что приобрету одежду кое-какую, обувку, маме подарок куплю и Эльзе. Ярким летним днем открою скрипучую дверь нашей хибарки и крикну:
- Мамочка, принимай гостя! Я вернулся!
Но день шел за днем, неделя за неделей, а нас не отпускали. Миновала осень. Рано, в середине октября, выпал первый снег. Ничего в нашей судьбе не менялось. Работали мы там же, на коксохиме. Правда, теперь было неизмеримо легче, чем прежде. Мы, понемногу, оправлялись от перенесенных физических и моральных мук. Стала значительно большей степень нашей свободы. Мы могли, после работы, ходить в город, в лес, куда угодно, но... к утренней проверке, должны были быть в наличии. Система крепко держала нас своей цепкой хваткой, опутав словно паутиной, своими невидимыми нитями насилия, которые мы ощущали каждое мгновение. Она играла нами, как кошка мышью и была вольна, в любой момент, сомкнуть стальные объятия.
Несмотря ни на что, жизнь брала свое. Мы были молоды и быстро восстанавливали свои силы. Постепенно человеческий облик возвращался к нам. Теперь мы были сносно одеты и сыты. Некоторые из нас обзавелись подругами и женами, из вольнонаемных работниц, местных девушек- горожанок и вдов. Я тоже имел несколько знакомых девчат, но, ни с одной из них не пошел на установление серьезных отношений. Светлый образ Христины я пронес через эти страшные годы и не терял надежды, что она жива и я, когда-нибудь, встречу ее.
Глава пятая
Игра судьбы
Прошло больше года после Победы. В один из сентябрьских дней, течение нашей жизни, круто изменилось. Вечером пришел дядя Райф и сообщил, что завтра, некоторых из нас, переведут на другую работу. На наши вопросы он ничего определенного не мог ответить.
На следующий день, около двухсот молодых парней были посажены на поезд и увезены в неизвестном направлении. И я был среди них. Почему отобрали именно нас, среди сотен таких же, оставшихся в лагере? По каким критериям производился отбор? Этого мы не знали. Ехали недолго, около суток. Хотя больше стояли в тупиках маленьких станций, среди неприветливых гор. Наконец нас привезли в небольшой захолустный уральский городок. То, что произошло здесь, я, до сих пор, не могу объяснить. Когда мы, с вещами, выгрузились из вагонов и построились, наш сопровождающий, пожилой капитан, передал нас молодцеватому майору, ожидавшему нас на перроне с полуротой автоматчиков. Прозвучала команда трогаться, и мы пошли. Куда? Зачем? Никто ничего не объяснял. Шли минут двадцать и остановились у приземистого деревянного здания, похожего на барак. Здесь нам разрешили перекусить тем, что осталось от сухпайка, выданного перед отправкой и перекурить. Минут через сорок, нас ввели в здание и разместили в большой комнате, больше похожей на зал для заседаний. Через некоторое время, в помещение вошли несколько человек,
гражданских и военных. Они прошли в дальний конец помещения и расположились за длинным столом. Один из них, в гимнастерке, перетянутой портупеей, коренастый, с седой головой, не садился, а стоял, оперевшись руками о стол и смотрел на нас. Легкий шум вскоре стих. Когда наступила гнетущая тишина, в которой будто висел страшный вопрос: " Что власти еще надумали с нами сотворить?", седой сказал:
- С прибытием граждане!- он запнулся, а потом продолжил,- С прибытием товарищи! Да, теперь вы товарищи. Советская власть доверяет вам важное, ответственное дело! Вы призваны в военизированную охрану. Будете служить Родине, охранять важные государственные объекты. Я второй секретарь горкома партии Евдокимов. Мне поручено встретить вас, обрисовать международное положение на текущий момент и поставить перед вами ближайшую задачу...
Мы с недоумением смотрели друг на друга и ничего не понимали. Сидящий рядом с нами парень почти шепотом сказал, обращаясь к Рудольфу:
-Как это так? То нас охраняли, а теперь мы будем охранять?
А секретарь продолжал:
- ... Положение в мире сложное. Хотя крупнейшие капиталистические страны: Франция, Англия и США были и есть наши союзники, но подчеркиваю - это страны капиталистические, а мы - первое в мире социалистическое государство, где хозяева рабочие и колхозники. Рано или поздно, капиталисты захотят уничтожить нас. Как говорится в народной пословице: " Сколько волка не корми, а он все в лес смотрит ". Иными словами, сколько не дружи, а конец дружбе придет. Поэтому, товарищи, порох надо держать сухим. Надо быть готовыми к защите нашего социалистического Отечества. А для этого надо продолжать развивать промышленность. Партия и наш вождь товарищ Сталин, ставят на первый план задачу строительства предприятий тяжелой промышленности, в том числе и военных. Вы понимаете, что то, что вы здесь услышали и то, где вы будете работать, является государственной тайной. Это налагает на вас особую ответственность...
Он еще что-то говорил, а у меня в голове возник какой-то хаос. Я ничего не понимал, а все думал: «Как так, " враги народа " и, вдруг,- охранники?! Да еще на каком-то секретном предприятии...». Простейшая логика отказывалась понимать происходящее. Я сомневался: « Какую еще гадость придумали власти?»- думал я.
* * *
Нас разместили в казарме на окраине городка. По-соседству было несколько казарм какой-то воинской части. Ее территория была отделена от нашей невысоким деревянным забором. На следующее утро мы расписались в документах о сохранении государственной тайны, а после обеда, подгоняли, на себя, новенькую военную форму. Из нас были сформированы две роты. Каждой были приданы командиры - лейтенанты и сержанты. Старшим офицером, командиром батальона, был капитан Пятаков, худощавый, болезненный, но волевой человек. Командиром нашей роты стал лейтенант Якин. Он был грузен и румян. Его возраст было трудно определить, но думаю, он был немногим старше нас, если не ровесник. Как потом стало понятно, этот человек был на военной службе, что называется " не на своем месте ". Свои обязанности выполнял нехотя. Было видно, что он тяготится хлопотами, связанными с нами. Перед ротой он появлялся редко. Иногда участвовал на разводах в караул, а в казарме мы видели его, за все время, пять-шесть раз. Всю работу он взвалил на наших сержантов - командиров отделений.
Командиром нашего отделения был украинец, по фамилии Матуда. Об этом человеке следует сказать особо. Это был молодой парень низкого роста, с
мускулистым торсом. Ходил он вразвалку, выпячивая грудь колесом. Он невзлюбил нас сразу. В его командах, поведении и во всех манерах, сквозило плохо прикрытое презрение к нам. Он считал нас предателями и не мог понять, как власть доверила нам оружие. Этот человек делал все, чтобы наша жизнь здесь, была нелегкой. Надо заметить, что делал он это мастерски. Он изнурял нас тренировками на плацу, даже в отведенное, по " Уставу ", свободное время. Он не оставлял нас в покое в редкие часы отдыха, допекал многократными " подъемами " и " отбоями ". В то время, когда наши товарищи, из других взводов, занимались бытовыми делами или отдыхали, мы " наводили порядок " в своей части казармы, шли внеочередной наряд на кухню или на уборку территории. Особенно тяжело было дневальным, в дни, когда Матуда был дежурным по роте. Своей мелочной, необоснованной придирчивостью, он доводил до изнеможения.
Наша служба заключалась в том, что мы, бывшие " зэки ", охраняли строящийся военный объект, конвоировали заключенных к месту работ и обратно, надсматривали за работниками в течение рабочего дня. Наш объект был грандиозной стройкой. Его назначение в будущем, после завершения строительства, сначала было нам непонятным. Я хорошо помню первый, ознакомительный день, нашей службы на стройке. Под началом Матуды, наше отделение загрузилось в открытый кузов машины. Нас вывезли, неподалеку, за город. Среди живописных гор и девственного леса нам приказали выгружаться. Потом мы прошли метров четыреста и за уступом скалы, нашему взору, открылось нечто фантастическое. У основания скалы зияло черное пятно огромного отверстия, проделанного людьми. Туда- сюда спешили автомобили и тракторы. Пропыхтел паровоз с вагонами и скрылся в чреве горы. Пока мы двигались к объекту, то были несколько раз остановлены возле шлагбаумов. Когда мы подошли вплотную, то были поражены размерами штольни. Пройдя по ней несколько сотен метров, мы попали в огромный подземный зал, который был ярко освещен. От него отходило несколько туннелей. Потом, по долгу службы, мы более или менее изучили лабиринт подземного города, туннели которого протянулись более чем на девять километров. Позже мы узнали, что здесь будут строить ракеты. Это был сверхсекретный объект.
Наша служба и жизнь были несравнимо легче лагерного существования. Четкий, ставший привычным, ритм воинского распорядка, иногда нарушался стычками с Матудой, того или иного рядового. Столкнулся с ним и я. Во время одного из моих очередных дежурств по роте, когда ребята были на политзанятиях в Ленинской комнате, мы с напарником натирали полы мастикой, при помощи огромной швабры, именуемой солдатами " Машкой ". Вошел сержант и пошел вдоль ряда двухъярусных кроватей, придирчиво проверяя каждый кантик заправленных постелей. Не найдя к чему придраться, он обратил свое раздражение на нас:
- Что-то вы, немцы, плохо полы драите. Не научили вас в лагере работать?!
Далее последовала матерная тирада. Мой напарник Густав, которого все почему-то называла Гошей, спокойно ответил:
- Вот взяли бы товарищ сержант и показали как нужно.
Матуда взорвался:
- Вы, немчура недобитая, учить меня?! Пособники фашистские!...
Он рванулся к Густаву и хотел ударить его, но я перехватил его руку и тихо, но твердо сказал:
- Мы не пособники Гитлеру, а советские граждане. Вот так, товарищ сержант. А руки, товарищ сержант, распускать "Уставом" не предписано. Он вырвал свою руку и истерично закричал:
- Какой я вам товарищ?! Да я вас кончу здесь! Я не прощу вам такого обращения со мной! Рядовой Миллер, я жду тебя в канцелярии, там поговорим! Посмотрим, какой ты смелый,- и он, быстрыми шагами, пошел в сторону ротной канцелярии, которая в это время была пуста. Когда дверь канцелярии захлопнулась за ним, Густав сказал:
- Не ходи Ойген. Ну, его к черту! Хорошим это не кончится. Потом выдумает, чего и не было. Обвинит в неподчинении командиру или еще чего похуже придумает...
Я, молча, стоял, не зная на что решиться, а потом ответил:
- Нет, Густав, надо идти. Нельзя не пойти. А то он так и будет нас клевать.
Когда я вошел в канцелярию, Матуда сидел в передней комнате, положив ногу на ногу, и курил длинную папиросу " Казбек ".
- Ну что, явился герой антисоветского фронта? Надо кончать с антисоветским элементом в Красной Армии. Вот напишу докладные записки командиру части капитану Пятакову и особистам, тогда тебе конец, фашист! - выпалил он, уставив на меня полные ненависти глаза. Во мне кровь тоже начинала закипать и я сбивчиво, но с запалом отвечал:
- Сам ты фашист! Так с солдатами, наверное, и в царской армии не обращались! Мы тоже напишем на тебя, как ты не даешь нам нормально служить Родине! Так и напишем: " Своими придирками и издевательствами мешает выполнять долг перед Родиной " и подпишемся. Все подпишемся!
Он, приходя в ярость, схватил меня за гимнастерку и заорал:
- Так ты меня пугать?! Немец-предатель! Да я тебя!...
Он, пыхтя, пытался свалить меня. Я схватил его за ремень и, сказав:
- Один тоже пытался меня сломать, но на печку упал...,- повалил на стол. Матуда пыхтел подо мной, стараясь вырваться и выкрикивая угрозы. Через две или три минуты, я отпустил его и, поправив гимнастерку, вышел из канцелярии.
Густав, ожидавший меня в спальном зале казармы, тревожно, почти выкрикнул, увидев меня:
- Ну что?! Вы так кричали! Я боялся, что войдет кто-нибудь из начальства!
Я, еще не отдышавшись, отвечал:
- Пугал меня. Обещал пожаловаться командиру.
- Да...,- только и мог произнести Густав.
Мы оба понимали, что наше положение, недавно вырвавшихся из лагеря, очень зыбко и неопределенно. Стоит на нас кому-либо «сигнализировать», как тогда говорили, нам не поздоровится. А такой человек, как Матуда, способен на любую низость, чтобы оклеветать нас. Однако прошел день, другой, а потом неделя и ничего не происходило. Матуда не исполнил своих угроз. Он видимо не знал, что предъявить начальству. Службу мы несли исправно. На одном из построений роты, капитан Пятаков зачитал приказ о поощрении некоторых бойцов
повышением звания. Была среди них и моя фамилия. Я стал младшим сержантом.
Глава шестая
Травля
В середине лета, привычное течение нашей жизни было прервано происшествием, которое надолго лишило сна наше начальство и взбудоражило размеренное время службы. С одного из участков объекта, охраняемого другим подразделением, неизвестно каким образом, бежал заключенный. Это вызвало переполох во всех воинских частях, расположенных в округе. Кроме прямых обязанностей, теперь бойцы вели поисковую службу, ходили в патруль на дороги, станции и в населенные пункты. Кроме того, в течение двух недель, нас то и дело, бросали на прочесывание окрестных лесов. По мнению солдат нашего отделения,
поиски беглеца, по прошествии этого времени - безнадежное дело. В этом краю гор и лесов, многочисленных брошенных рудников, шахт и карьеров, можно затаиться на длительное время. Благо сейчас лето. Леса полны разной ягодой. Кроме того, в округе много рабочих поселочков, лесопилен, где всегда можно найти сочувствующих. Так думали мы, но начальство размышляло иначе. Оно, как верный пес власти, готово было с настойчивостью и ожесточением гончих идти по
следу, пока жертва не попадется в расставленные силки или не упадет обессиленная.
На второй неделе наших вынужденных бдений, часть нашего отделения и десяток бойцов строевой части (нам по-прежнему не доверяли), под началом старшего лейтенанта, были в патруле недалеко от нашего города, на небольшой станции под названием Таежная. Людей было мало. Проверка документов не занимала много времени. Наш пожилой лейтенант не докучал строгостями и мы, усевшись на одной из скамеек перрона, курили и тихо разговаривали ни о чем. После полудня, поступила команда проверить отработанный рудник на окраине. Мы двинулись к нему. Вход в него был частично завален глыбами породы и зарос лопухами. Включив фонари, мы осторожно, по одному, стали протискиваться во внутрь. Когда мы вошли, то оказались в довольно просторной штольне. Застоявшийся воздух был насыщен сыростью. Мы двинулись по небольшому уклону вперед. Посередине была проложена узкоколейка, местами пришедшая в негодность. Как и было отмечено на плане, который был у лейтенанта, метров через сорок, штольня разделялась на два рукава. В левый, из них, уходили рельсы. Лейтенант отдал приказ:
- Ты сержант, с бойцами, проверьте левый туннель, а я с людьми осмотрю правый.
Я и еще пять или шесть солдат пошли налево. Мы шли медленно, осматривая завалы из обрушившейся горной породы, ниши в стенах, валявшиеся на боку либо стоявшие на рельсах, ржавые вагонетки. Я ушел немного вперед и дошел до тупика. Здесь валялись несколько вагонеток и полуистлевшие бревна крепежа. Я стал осматриваться. Неожиданно, за одной из вагонеток, в слабом луче фонаря, блеснули глаза, которые, не мигая, смотрели на меня. Я отпрянул чуть, не вскрикнув, а руки сами направили дуло карабина в том направлении. Придя в себя, я нащупал лучом то место и подошел с опаской ближе. Это был человек. Он сидел на корточках, сжавшись в комок и держа в левой руке нож. Правой рукой он прижимал к груди какую-то котомку.
- Ты кто?- тихо спросил я.
Человек шепотом, сбивчиво зашептал:
- Я...я заключенный... Я сбежал... Они меня ни за что сюда... Я ничего не сделал... Я воевал... Я попал в плен весной сорок второго, под Харьковом. Они мне сказали, что я предатель, раз в плену был... Пятнадцать лет мне ни за что...
Он еще что-то говорил, а моя мысль лихорадочно работала:
- Что делать? Ребята уже приближаются. Как поступить? А если его действительно ни за что, как меня и многих других? А если он преступник?
Я еще раз навел фонарь на его лицо. Оно поросло щетиной. В глазах отражались страх и страдание, а еще мольба...
- Ну что там Ойген?- окликнул парень из нашего отделения, приближаясь ко мне.
Я повернулся к нему и сказал:
- Фонарь выключи, что в глаза светишь. Ничего тут нет. Тупик. Можно назад возвращаться. Мы пошли в обратном направлении.
Об этом я никому никогда не рассказывал: ни друзьям, ни жене потом. Многие годы мысль сомнения мучила меня. Правильно ли я тогда поступил? Я
много об этом думал. Что если он был настоящим преступником? Ну, нет, глаза у преступников другие. Взгляд другой: колючий, дерзкий, с ненавистью. Разве я не видел лиц настоящих рецидивистов? То совсем другие лица. И все же, правильно ли я сделал, что не доложил? Ведь я не выполнил своего воинского долга... А разве те, что наверху, всегда выполняют то, что им положено? Разве всегда поступают правильно? Не они ли, обличенные властью, чаще других попирают элементарные общечеловеческие ценности: право на честь и достоинство, право на неприкосновенность личности, право на жизнь, наконец?! Нет, высшая ценность - жизнь человеческая. Не " заложив " его, я, можно сказать, дал ему жизнь. Нет, все правильно. Настоящие преступники: паханы, рецидивисты, воры в законе и прочая мразь, те в лагере как дома, живут припеваючи: не работают, имеют курево, водку и женщин. А те, кто по мелочи, какой попали, или несправедливо осужденные или, как я, трудармейцы - тех тысячи погибли и погибают ни за что. К этим людям и лагерное начальство относится несравнимо хуже, как будто они настоящие преступники... Пусть даже я ошибся тогда, но я сделал, что мог, чтобы дать ему шанс на жизнь. В то время, за побег, ему наверняка добавили бы лет десять, а это уже был бы точно конец. Моя совесть чиста. Не знаю, есть ли Бог или какая-то Высшая сила. Если есть, то они уберегли меня от противоестественного, в тех обстоятельствах, поступка. Мама когда-то говорила, что Он, тот, что на небе, все видит. Ну и пусть видит. Мне нечего скрывать от Него.
Несколько недель спустя, по роте прошел слух, что недалеко от города Касли, при задержании, был застрелен некий беглый, оказавший вооруженное сопротивление. Что это был за человек, я не знал. Мне так хотелось, чтобы это был не мой рудничный знакомый.
Глава седьмая
Широка страна моя родная
Три года спустя, после окончания войны, в августе, судьба бросила нас на другой конец огромной страны. В солнечный день, нам выдали новую форму, снабдили продовольствием, командировочными деньгами и, разместив в двух вагонах пассажирского состава, отправили. В этот раз мы знали, что конечный пункт нашего назначения Алдан, что в Якутии. Только мы успели сложить свои фанерные чемоданы и вещмешки, как состав остановился. В вагоне появились особисты.
- Что им от нас нужно?- тихо спросил мой давнишний знакомый и друг Рудольф, свесив голову с полки, на которую только лег.
В купе все знали друг друга и, поэтому, он не боялся говорить.
- Столько времени прошло, как нас из лагеря выпустили, а я все боюсь, что власти опять пакость устроят. Я все думал о том, как они нас в охрану взяли? Обзывали врагами народа и, неожиданно, оружие в руки. А потом понял... Мужчин не
хватает. Вон сколько с войны не пришло. А лагерей полно разных: то с трудармейцами, то с военнопленными, то с уголовниками и политическими. А всех стеречь нужно... Там, куда мы едем, говорят еще больше лагерей....
Мы с тревогой поглядывали в конец вагона, где толпились военные в фуражках с малиновым околышем. Неизвестность была томительной. Наконец, два офицера и четверо солдат, с автоматами, подошли к нам, но мы уже знали, в чем дело. Мы все слышали, когда они были в соседнем купе. С нас взяли расписку о неразглашении военно-государственной тайны о том, где и в качестве кого мы работали последние два года.
Состав простоял около четырех часов, а затем тронулся. Колеса застучали: тук-тук, тук-тук, тук- тук, отмеряя первые километры нашего длинного пути.
Частота ударов, на стыках рельсов становилась все чаще, пока не слилась в сплошную дробь. Этот монотонный перестук мы слушали почти полтора месяца. Но это время было не тем месяцем пути, когда нас словно скот, в телячьих вагонах, везли в трудармию. Сейчас мы ехали в хороших условиях, почти с комфортом. Мы были сыты, одеты и относительно свободны. Нам разрешалось, на больших станциях, выходить в группах по шесть человек. На перронах и внутри вокзалов двигалась масса людей. Все куда-то спешили, таща за собой узлы и мешки. В пестрой толпе было много военных. Большинство из них стремились на запад. Это была последняя волна демобилизованных, после японской кампании, по разным причинам, задержавшихся на Дальнем Востоке и спешивших возвратиться к родным очагам. Везде чувствовалось оживление и жизнерадостный настрой людей. Уходили в прошлое тревоги минувшей войны. Похоронки, продуктовые карточки и треугольники солдатских писем, тоже становились прошлым. Теперь, словно напоминание о том страшном времени, вдруг обнаружишь в лабиринте вокзальных переходов, яркий плакат на стене, с надписью-призывом " Родина-мать зовет! ", или услышишь заунывную песню бедолаги на самодельной коляске: " Враги сожгли родную хату, убили всю его семью... ", или бодрое: " Хороша страна Болгария, но Россия лучше всех...".
Дни в дороге летели быстро, так же быстро, как менялись ландшафты за окном вагона. Остались позади Петропавловск, Омск, Новосибирск... Я лежал на нижней полке, прикрыв глаза. Миша Пульман спал. В купе тихо разговаривали Рудольф и Яша Герман, лежавший, как и Рудольф, наверху. Рудольф тихо проговорил:
- Вот бы хоть на минутку вернуться туда...
- Куда это?- не понял Яша.
- Домой...,- мечтательно ответил Рудольф, а потом продолжал,- Хорошо у нас, красиво и тепло... Бр... р... р… - поежился он,- Как вспомню лагерные зимы, так страшно становится... Иногда даже не верится, что мы все это пережили... Разве в состоянии человек вынести такое?
Яшка ничего не ответил, а Рудольф продолжал:
- Да, красиво у нас на Кавказе. Горы, леса... Знаешь, как шумит Кура? Очень шумно течет в глубоком ущелье. Хоть наш поселок в километре от реки стоит, а шум слышали днем и ночью...
- Как же можно жить при таком шуме?- удивился Яшка.
- Мы привыкли и не замечали " песню реки ". Дядя Ираклий, поселковый врач, так и говорил: " Поет наша Кура. Тысячу лет поет и, еще, столько же будет петь " Знаешь Яша, на самом деле я только посмотреть хотел бы вернуться, а жить там я не смог бы...
Яшка с удивлением спросил:
- Почему?!
- Потому, что тяжело жить в том месте, где с тобой несправедливо обошлись,- ответил Рудольф.
Яшка поддержал:
- Да, ты правильно говоришь. Я бы тоже не смог жить в Бессарабии (5). Там наш поселок был. Большой поселок, чистый. Когда из района председатель райисполкома приезжал, товарищ Батурин, то говорил всегда: " Как в Германию снова попал. Настоящая маленькая Германия!". Он, в первую войну с немцами, в плену у них был.- Яшка помолчал, а потом продолжал,- Весь поселок в садах был. Красота такая... Особенно утром. С папой выедем на дрожках к паровой
молотилке, что за селом была, а вокруг степь, ровная как стол. Еще только солнце встало, а уже парит. На горизонте марево волнуется. Едешь, тишина..., а лошади цок-цок, цок-цок копытами и шины шуршат. Дорога накатанная... Когда вернемся, сядем за стол, а мама парного молока из крынки нальет...
- У нас тоже степь необъятная,- сказал я.
- А мы думали, ты спишь!- удивился Яшка,- Ну расскажи, как у вас было.
- Помню, еще совсем маленький был. Провожаю дедушку до Черного Яра...,- но я не успел рассказать, так как по вагону зазвенел голос смешливой проводницы Тони:
- Солдатики, Иркутск! Подъезжаем к Иркутску!
Наш разговор прервался потому, что мы стали готовиться к выходу из поезда, чтобы кое-что купить в привокзальном буфете.
Состав медленно полз по окраинам деревянного города, пока не остановился у вокзала. Наша группа, по очереди, спрыгнула на землю, поскольку вагон был последним и не дотянул до перрона. Следом спрыгнул наш сопровождающий старшина. Он еще раз пересчитал нас и напутствовал:
- Вы, бойцы, от поезда не отстаньте! Хоть и долго стоять будем, все равно поторапливайтесь! Старшим идет сержант.
Мы стайкой, быстрым шагом пошли. На перроне, ближе к вокзалу, было столпотворение. По громкоговорителю объявили: " Граждане пассажиры, поезд Хабаровск-Москва прибывает на третий путь. Стоянка сорок минут". Толпа людей, движимая массовым инстинктом, ринулась на третий путь. Плакал ребенок. Зазывали, снуя вдоль состава и расхваливая свой товар, лотошницы. Одна молодка, в цветастом крепдешиновом, еще довоенном платье, почти бежала за нами и кричала:
- Солдатики, купите пирожочки! Пирожки с картошкой, еще горяченькие!
Мы вошли в небольшой вокзал. На противоположной, от двери, стене
еще висел плакат " Враг будет разбит! Победа будет за нами!" и большой портрет Сталина. Мы протиснулись к буфету.
- Не густо,- сказал Миша Пульман, имея в виду ассортимент.
Потолкавшись у буфета и ничего не купив, мы вышли на перрон и остановились в тени. Времени еще было много, а в вагон идти не хотелось. Мимо пробегал знакомый парень, из наших. Он приостановился и спросил:
- Ребята, не знаете где табачку можно купить?
Мы посоветовали ему сходить на привокзальную площадь, где как обычно, при станциях, возникали стихийные рынки. Слева, у стены, стояла пожилая женщина и изредка поглядывала на нас. Потом, по – видимому, решившись, она подошла и обратилась к нам:
- Сынки, может, кому бритва нужна? Хорошая бритва, в Германии сделанная. Мужнина бритва. Он с фронта не вернулся,- она всхлипнула, вытирая глаза платочком, а потом продолжала,- Уже почти три года, как немцев прогнали, а его все нет. И похоронки не было. Жить трудно. Я болею. Работать не могу... Может, нужна кому бритва, а?
Мы стояли понурившись. Яша хорошо говорил по-русски и поэтому заговорил с женщиной:
- Дайте мамаша на бритву взглянуть.
Женщина заторопилась, натруженными пальцами, развязала узелок свертка и подала бритву. Это была действительно хорошая работа. Блестящее лезвие, без капельки ржавчины, было упрятано в изящный костяной чехол. Солнце играло на режущем крае стали. Яше понравилась вещь, и он купил ее. Мы двинулись к своему вагону, а женщина все приговаривала вслед:
- Спасибо сынки... Дай вам бог здоровья...,- и судорожно, дрожащими руками, завязывала вырученные деньги в кусочек ткани.
И снова дорога. Уже около часа поезд движется вдоль берега. Старшина сказал, что это Байкал-батюшка, сибирское море. Он сидел рядом с нами, налаживал самокрутку и задумчиво смотрел на водную гладь. Мы тоже смотрели на это чудо, окаймленное горами. Старшина мечтательно произнес:
- Мы, чалдоны, давно здесь живем. Ничего нет краше этих мест.
- А вы что, из этих мест? Кто такие чалдоны? Мы что-то не слышали о таком народе,- сказал Яшка.
Старшина медленно, будто нараспев, сказал:
- Мой дом здесь, неподалеку, вниз по Ангаре-реке...
Он задумался, а потом продолжал:
- Да, давно мы здесь. Чалдоны тоже русские. Сибиряки мы. И говорим мы по-русски, но немного иначе. И на мир смотрим немного по-другому. Давно это было. Старики говорят еще при царе Грозном. Шли в эти края, на встреч Солнцу, русские люди-землепроходцы. Женились на местных девках. А мы, значит, их потомки. Живем тем, что природа-матушка дает: рыбу ловим, лес валим, кедровое масло делаем, зверя промышляем.
Он опять замолчал, а затем спросил:
- Так значит вы немцы? А то я давно наблюдаю за вами, как вы про меж собой, что-то непонятное лопочите.
- Да, мы немцы. Советские немцы,- ответствовал
Рудольф.
Старшина тихо проговорил:
- Знаю я о вас. Знаю, что выпало на долю вашу. У нас в деревне тоже немец есть. Карл Христианович его зовут. Прибыл к нам, с семьей, поздней осенью сорок первого. Из Крыма он, фельдшер. К нам, значит, его определили и еще нескольких. Привезли их попутно, на барже, из Иркутска. Уже второй снег выпал, а они в пиджачках да кофточках одних. Меня тогда еще не мобилизовали. В тайге мы с мужиками были. Жонка да сынишка потом рассказывали... Приехали сердешные, а с собой ничего. У Карла Христиановича одна валетка в руках. Сын ее в дом заносил. Поселили их, по первой, в новом клубе, что мы за год до этого срубили. Сынишка как раз приболел. Руку где-то поранил, и она распухла страшно. Фельдшер валетку раскрыл, а в ней ножички какие-то, ножницы блестящие, пузырьки... Он чудно так говорит: " Давайте юноша руку вашу". Кирюшка дал, а он укол сделал и разрезал потом. Теперь, спасибо фельдшеру, все заросло. С тех пор все к нему ходить стали, если хворь, какая приключилась. Про Варвариху, знахарку нашу, позабыли. Да от нее и толку-то было мало. Злилась она очень. Теперь яичко, какое, курочку или хлеба краюху Карлу Христиановичу несли. А что, людям польза и семье фельдшера не так голодно. А вы сами, издалека ль, где ваш дом?
Яшка рассказал кто откуда. Немолодой уже старшина задумчиво слушал, а потом сказал:
- Да..., раскидала война, эта, людей, кого куда. Иному еще возле мамки сидеть, а он уже горя успел хлебнуть...
Старшина вздохнул, встал, грустно посмотрел на нас и пошел по проходу в конец вагона. Его могучая фигура четко выделялась на фоне розового света, садящегося за сопки солнца.
Глава восьмая
Несчастный контингент
После полутора месяцев, ставшего уже утомительным пути, мы прибыли на
станцию Невер. Отсюда на север, в Якутию, шел тракт. Нас погрузили на машины и почти трое суток мы добирались до Алдана, большого рабочего поселка на юге обширного края. Прибыли мы в конце сентября. Здесь, в это время, уже выпал первый снег. На первое время, нас поселили в одном из помещений золотомоечной фабрики, поскольку казарменное помещение еще не было готово. Сразу же, нас стали расформировывать по десять-двенадцать человек и давать направления в разные лагеря. Много там лагерей было. Так что к утру, нас осталось человек тридцать. Со мной, из близких знакомых, остался только Рудольф. След остальных ребят, с которыми я дружил, затерялся в необъятных просторах Севера.
Утром следующего дня, к нам в помещение, пришел солдат и выкрикнул:
- Сержант Миллер, такой есть?
Я сказал, что есть такой. А он говорит, что начальник гарнизона вызывает. Я оделся и мы пошли. Когда мы пришли, то я, войдя в кабинет, доложил:
- Младший сержант Миллер, по вашему приказанию прибыл!
Он улыбнулся и ответил:
- Не младший сержант, а сержант. Вместе с сопровождающими документами пришел приказ о присвоении тебе очередного звания.
Потом он распросил, откуда я, кто мои родители. В конце разговора он приказал явиться завтра, к восьми часам. На следующее утро состоялся такой короткий разговор. Начальник гарнизона:
- Все кто прибыли одновременно с тобой, поступают в
распоряжение Управления исправительно-трудовых лагерей Министерства Внутренних дел СССР. Ваша обязанность, теперь, осуществлять надзор над заключенными, во время выполнения ими работ. Естественно, в период их нахождения за пределами лагеря, ответственность за сохранность контингента, ложится на вас.
Я:
- Какие люди будут под нашим надзором?
Начальник гарнизона:
- Люди разные. Как ты понимаешь, случайных людей здесь нет. Советское правосудие умеет карать, но и миловать невиновных, оно умеет. В настоящий момент, под твое начало, поступает женская бригада из тридцати человек. На этом все. Иди, получай оружие.
На следующий день я пошел в зону. Лейтенант, встретивший меня, представил меня бригадиру, Короткой Наташе:
- Это ваш новый начальник, сержант Миллер. Твоя бригада поступает в его распоряжение.
Я построил бригаду и проинструктировал заключенных, как себя вести вне зоны (это они, наверное, слышали в сотый раз). Когда мы пошли на работу и прошли достаточное расстояние, я остановил колонну и сказал:
- Девчата! Теперь можете разговаривать.
Мои подопечные ремонтировали дорогу. Механизмов никаких. Главный механизм-тачка на одном колесе. А к ней прилагались: кирка, лом и лопата. Не для женских рук была эта работа...
Я сижу на камне, чуть поодаль от работающих женщин. Припекает июльское солнце. «Скоро короткое лето закончится,- думал я,- а потом будет много снега и морозы ударят... А девчата раздетые... Девчата, девчата, какая злая судьба забросила вас в этот пустынный и неприветливый край?- А потом сам себе отвечал,- Сами, небось не пошли, Многие за дело попали в ИТЛ, но много и ни за что. Вон Саша Пономарева, к примеру, десяток морковок с колхозного поля
унесла, голодной семье, а " добрая душа" сигнализировала начальству. В военные годы особо не разбирались, хотя начальник гарнизона и говорил, что случайных людей здесь нет. Или вон, Тоня Беляева, девчонка еще. Поставили в продмаг, за неимением взрослых. Она и запуталась. Отбывает за растрату. А такие как Адам Яковлевич, которые обирают людей, те ничего, те на
свободе... Вон, какой камень ворочает тетя Шура. Как она еще шевелится? В годах уже и нездорова. Сухая, как щепка и часто кашляет. Надо будет в лазарет, на обследование, ее отправить. За что она здесь?... Ах да, опоздала на сорок минут на работу, когда ее мать умирала. Голодно у них было в блокадном Ленинграде...». Такие мысли вертелись у меня в голове. Жалко их было, женщин и девчат этих. Я их понимал и сочувствовал им. Сам, не так давно, был в таком же положении. А думы устремились уже в другом направлении: «Как там мама и Эльза? Как живут? Трудно им без мужчины в семье. Эльзе уже шестнадцать. Работает наверняка. Дома сидеть не дадут. От каждого по способностям... Почему до сих пор писем писать нельзя? Война прошла. Хоть какую-то весточку передать. Да и денег или посылочку мог бы послать. Долго нас будут еще держать здесь?... Интересно, где сейчас Вилли? Живой или нет? Как разлучили нас в Бредах, так и след его потерялся. А что с Христиной? Хорошо было с ней сидеть у пруда, под старой ивой. Сидеть и смотреть на ее волосы и на звездное небо... И, все-таки, мне повезло. Нет Феди и Яши. Эрих погиб на стройке. А сколько просто знакомых не стало! Страшно! Да, мне больше повезло...».
- Гражданин начальник!- звонкий голос раздался сбоку, совсем рядом, да так неожиданно, что я вздрогнул и схватился за кобуру. Это была бригадирша Наташа.
- Гражданин начальник! Обед привезли. Разрешите пищу принимать!
Я ответил:
- Да, гражданка Короткая, распорядитесь чтобы зэки...,- я смутился,- девчата, то есть, кушали.
Люди расположились на земле. Кто просто на траве, а кто, подложив что-то из одежды. Я подошел с котелком к полевой кухне, в которую была впряжена пара великолепных серых лошадей. Рядом стоял повар-развозчик, дядя Паша. Он был из вольнонаемных. Это был человек в возрасте, с густой, начинающей седеть шевелюрой и черными усами.
- Приветствую ударников стахановцев!- сказал он задорно,.- Как жизнь, Женя?- по отчески спросил он.
Я, преодолев смущение, ответил, что все хорошо. Он продолжал:
- Ну и ладненько! Ты только особо не нажимай на девчат. Несчастные они. Знаешь, как говорят: " Солдат спит, а служба идет".
Я отвечал:
- Я и не нажимаю. Самому их жалко. Недавно сам, как они был.
- Да, да знаю...,- грустно сказал дядя Паша.- Вот бы им, девчатам, еду бы посытнее. А то, что это? Одна пшенка... Ты хоть доппаек в казарме поешь, а им каково? Такая адская работа...
Повар замолчал и стал накладывать в мой котелок жидкую постную кашу.
Глава девятая
Она
В Якутии я уже полтора года. Эта весна стала памятной для меня. Был коммунистический субботник, незадолго перед днем Победы. Наши ребята, свободные от смены, на допотопном лагерном автобусе, выехали в подшефный поселок «Лебедкино», для участия в субботнике. Когда мы приехали, работа уже шла полным ходом. Население поселка приводило в порядок улицы и дворы,
сажало молоденькие елочки, вдоль улиц. Часть из нас, направили в распоряжение заведующего местным клубом. Заведующий, плотный добряк в очках и галстуке, так, по-военному, сформулировал нашу задачу:
- Бойцы! Нашим талантам нужны подмостки! Не театральные, но все же! Доски от шефов, то есть от вас, доставили еще неделю тому, а теперь нужно руки приложить. Местная богема вас не забудет!- и он рассмеялся, довольный своей шуткой. Потом он еще сказал,- В подкрепление вам, даю двух девушек-красавиц: Валюшу и Настю. Думаю, обижать принцесс не будете. Вон они,- показал он в угол зала, где в полумраке от зашторенных окон, на фоне хаотично сваленных скамеек, виднелись две фигуры.
После этого завклубом исчез, словно его и не было. Кто-то из ребят пошутил:
- Словно шмель, нажужжал и унесся,- и уже серьезно добавил,- Ну что, за работу! Инструмент вон лежит и гвозди в ведре.
Рудольф возразил:
- Нет, давайте сначала с помощницами познакомимся.
Все хотели двинуться к девушкам, но те сами уже приближались к нам.
- Привет подшефным! Как вас звать величать?- весело крикнул Рудольф.
Темноволосая крепышка, которая мне сразу приглянулась, указывая на подругу, бойко ответила:
- Ее Валей зовут. Поварихой работает. А меня Настей кличут. На шахте я, в компрессорной работаю. Воздух в шахту подаю.
Рудольф весело спросил:
- Как будем работать, пролетарии?
Настя, с задором, ответила:
- По стахановски! Нам заведующий дал разнарядку. Валюша стружку будет убирать. Мне дано задание лозунг к празднику, на материи, написать. А вы потом прибьете над сценой. Я буду в соседней комнате, там стол длинный есть.
Работа закипела. К одиннадцати часам, мы уже сбили остов из брусьев и настелили часть сцены. Валентина споро заметала стружку и наши окурки. Анастасия работала в соседней комнате. Она только раз к нам заглянула и, оценив сделанное, весело сказала:
- Точно, как стахановцы! Молодцы! Скоро закончите. Будут вас вспоминать в поселке!- и исчезла.
А я все время думал о ней и ждал, когда появится снова ее живое лицо.
О Христине, тогда, я вспоминал все реже и реже. То, что было между нами, казалось таким далеким, как будто происходило в другой жизни. Сам образ девушки, хранившийся в моей памяти эти годы, год от года становился все расплывчатее и постепенно таял, как в дымке. «Жива ли она?- думал я,- Столько всего произошло за эти годы, с нами».
А жизнь и молодость брали свое. Вокруг происходило столько событий!
Даже в этом диком краю жизнь бурлила. Я подгонял доски настила и думал о Насте. Рядом работала приятная Валя и заговаривала, то с Рудольфом, то со мной. А я думал о другой. Две противоречивые мысли сверлили мой мозг. Мне Настя определенно нравилась. Особенно импонировали мне ее задор и какая-то надежность. С такой можно связать жизнь: унывать не даст, и в трудные минуты, не подведет, не предаст. Но этим мыслям противостояла другая, нет-нет, да возникающая в сознании. Я не был уверен, захочет ли она со мной связываться, когда узнает, что я из немцев-выселенцев. Все знают, что власти не одобряют связи с таким контингентом. И вообще, чего я размечтался, как будто дело решенное и только от меня зависит, быть дружбе между нами или нет. Я хмыкнул от такой мысли, да так, что рядом работающий Рудольф опустил молоток и
уставился на меня.
Когда мы в очередной раз перекуривали, я решился. Затушив недокуренную папиросу и положив ее на край сцены, я пошел в соседнюю комнату, где была Анастасия. Когда я вошел, то застал ее полулежащей на столе и старательно выводившей очередную букву. Я постоял немного, любуясь ее крепкой фигурой, а затем решился подойти. Когда я сделал шаг, скрипнула половица. Настя вздрогнула и резко обернулась.
- Ты меня испугал. Я чуть краску на плакат не опрокинула. Вот было бы жалко. Я почти закончила,- с упреком сказала она.
Когда она это говорила, краска смущения залила мое лицо. Я потупил взор и не знал, как продолжить разговор. Пауза затягивалась. Ее прервала Настя:
- Тебя как зовут?
- Женей меня все зовут,- ответил я.
- А чего вы все говорите как-то интересно, как-то не чисто по-русски?
- Мы немцы. Выросли в немецких поселках,- промямлил я.
- Так вы из выселенных? Ясно. Я об этом слышала. Женщины об этом говорили.
Я несмело спросил:
- А ты здешняя?
- Нет, я из Твери. Есть такой красивый город на Волге, недалеко от Москвы. Сейчас он Калинин называется. В честь Всесоюзного старосты так назван. В честь Михаила Ивановича. Он недавно умер еще... А мне больше старое название нравится. Оно какое-то сказочное... Когда демобилизовалась...
- Так ты на войне была?- прервал я ее.
Она продолжала:
- Да, после разгрома самураев я здесь задержалась. Был комсомольский набор, вот я и записалась осваивать бескрайние просторы Севера...
Тут наш разговор, был прерван вошедшим Рудольфом, который шутя, воскликнул:
- Вот где мой друг, по несчастью, Ойген. А мы уже почти работу закончили и только сейчас заметили, что тебя нет. А тебя, оказывается, сказочная фея похитила...
- Никто меня не похищал,- смущенно пробормотал я и пошел к двери.
После субботника, мы сидели в автобусе и ждали, пока соберутся наши сослуживцы, работающие в разных местах. Я сидел и думал о ней. Вдруг, о чудо! Она вошла в автобус и спросила:
- До Алдана возьмете?
Наш водитель, дядя Егор, ответил шутя:
- Да разве таким красавицам откажешь? Проходи, садись.
Девушка поискала взглядом, куда сесть. Увидев меня, она чуть смутилась, а потом решительно прошла ко мне и села рядом, сказав при этом:
- Хоть один попутчик знакомый есть.
Я сидел, прижавшись плечом к оконному стеклу, боясь пошевелиться и взглянуть на нее. Вдруг она полуобернулась ко мне и сказала:
- Ты говорил, что тебя Женей зовут, а твой дружок, как-то по-другому тебя назвал.
Я смутился еще сильнее и сбивчиво объяснил, что Ойген мое имя, а Женей, на русский лад, меня в уральском лагере стали звать.
Настя спросила:
- Там ты тоже охранником был?
Я ответил, сквозь зубы:
- Нет, там я в бараке жил.
Она удивленно вскинула брови, но ничего не сказала. Мы ехали, молча почти до самого Алдана. Не знаю, о чем думала Настя, а я думал, как заговорить с ней
снова. Наконец я выдавил:
- А ты зачем в Алдан?
Она односложно ответила:
- В поселковый Совет мне нужно.
Через некоторое время, я снова спросил:
- А как назад будешь добираться? Скоро уже пять часов.
Она сказала:
- Не знаю... Наверное, возле остановки, на лавочке, ночь пережду. Сейчас уже тепло. Утром выйду на нашу дорогу. К нам ходят машины. С кем-нибудь доеду. Не в первый раз.
Такой ответ окрылил меня, и я сбивчиво стал объяснять ей, что снимаю небольшую комнатку и, что она может переночевать у меня. Нес какую-то чепуху, чтобы она не боялась и в том же духе. Она слушала и, улыбаясь, смотрела на меня, а потом сказала:
- Я и не боюсь. Человека сразу видно. Да я и не трусиха. Многое повидала на фронте... Не знаю, что тебе сказать. Конечно спасибо, но как - то неловко все это. Что люди скажут о девке, которая у холостого парня ночует?
Автобус остановился на многолюдной пыльной улице. Везде царило оживление. Люди возвращались с субботника. Мы вышли из автобуса. Настя сказала:
- Спасибо за предложение Ойген. Хороший ты парень,- и пошла.
Я стоял и не знал, как поступить. Потом я, быстрым шагом, направился
вслед за ней. Возле Совета ее не было. «Наверное, уже вошла»,- подумал я.
Отойдя чуть в сторону от крыльца, я закурил папиросу и стал лихорадочно придумывать, что сказать, когда она выйдет. Но объяснять ничего не пришлось. Когда она вышла, то не удивилась, а скорее обрадовалась:
- Ты здесь Ойген! Не бросил меня?! Ну, пойдем к тебе.
В моей комнатушке мы пили настоящий грузинский чай и долго разговаривали. Я заночевал на сундуке, который недавно выменял у хозяйки дома. Потом, почти шесть месяцев, я, каждый день, после работы, добирался в Лебедкино и назад. Часто шел пешком глубокой ночью. Потом мы сняли домик на окраине Лебедкино, за сто двадцать рублей в месяц и тайно поженились. Власти, таких браков, с немцами или немками, не одобряли и отказывались регистрировать их. Так я обрел семью.
Глава десятая
Лагерные будни
Уже поздняя осень. Дни стоят унылые и холодные. Скоро еще более унылая и долгая сибирская зима, а у меня радостно на душе. Со смены меня ожидает семья. Пока в ней, только два человека, но скоро ожидается прибавление. Интересно, кто это будет, девочка или мальчик?
Мы, по-прежнему, работаем на ремонте дороги. Сегодня, редкий в это время, яркий солнечный день. Я сижу недалеко от обочины, на старом, полуистлевшем пне. За спиной, метрах в двадцати, лес. На мне уже зимняя форма одежды: куцая шинель и шапка-ушанка. После обеда, я, как обычно, позволяю девчатам с полчаса передохнуть. Они, разбившись на группки, о чем-то щебечут и их звонкий смех катится вдоль кромки леса, пока не исчезает в его чаще. Тайга кругом, но мы не боимся появления лесных хищников. Округа, возле Алдана, давно освоена людьми. Повсюду разбросаны рудники, карьеры, лагеря. Лагерей здесь много. Ко мне подходит бригадирша и говорит:
- Гражданин начальник! Смотрите сколько ягоды! Вон брусника, а там
голубика... Девчата просили покушать. Можно мы пойдем, ягоды поедим?
Я отвечаю:
- Нет! Кругом лес. Я не знаю, что у вас на уме. Разбежитесь или потеряется кто, а отвечать кому?- а сам думаю,- Никто никуда не уйдет. Идти некуда. К медведям разве...
А Наташа, с мольбой в голосе, продолжает:
- Ну, гражданин начальник. Будут все они тут, вот посмотрите...
У меня характер мягкий и мне их жалко. Я встаю, подхожу к женщинам и говорю:
- Идите в лес, ягоды покушайте. Далеко не заходите. Через час, чтобы были здесь. А бригадир остается.
Девчата, шумной стаей, бросились к лесу, а Короткая, с тоской в глазах, просит меня:
- Ну, гражданин начальник, отпустите и меня. Все будет хорошо. Все вернемся. Так голубики охота...
- Нет!- отрезаю я,- Что случится, вместе отвечать будем,- хотя знаю, что спросят с меня.
Короткая, некоторое время, с тоской, смотрит вслед девчатам, а потом снимает телогрейку, ложит ее на пень, неподалеку от меня, садится и смотрит на лес. Она о чем-то думает. Ее взгляд переполнен печалью. Я хочу о чем-то спросить ее, но не решаюсь, а только рассматриваю ее. Короткая, женщина еще молодая, может лет на пять-шесть старше меня. Она по-своему симпатична. У нее крепко сбитое тело. Лицо простое, но приятное. На голове копна густых, почти черных волос, которые коротко острижены. Ношенные-переношенные кирзачи не могут скрыть налитых, крепких ног. Она чем-то напоминает мне Настю. Некоторое время спустя, я все же решился прервать ее задумчивость и спросил:
- Наташа, ты откуда?
Она вздрагивает, поворачивается и, непонимающе, смотрит на меня. Я повторяю вопрос и она, наконец, возвращается к реальности. Лицо ее, из печального, снова становится лицом разбитной бабенки, которой все нипочем. Она с вызовом и какой-то гордостью отвечает:
- Москвичка я, гражданин начальник,- и, не дожидаясь обычного очередного вопроса, продолжает,- По дурости я тут. По глупости, можно сказать. Случилось это зимой сорок второго, когда немца от Москвы погнали. Был у меня парень. Сенька его звали. Мы вместе выросли во дворе, что на Сретенке. Ну вот. В это время я разнарядку получила, работать в госпитале подсобницей. Госпиталь рядом был, в здании школы. Тогда очень много раненых поступало. Отработала я первый день, а вечером знакомые сообщили, что мой Сенька, тяжело раненый, на Лосиноостровской в госпитале находится. Я и подумала, что какая разница в каком госпитале работать. Ну и добиралась каждое утро в эту даль, дура. Никого в известность не поставила на старом месте. А на новом сильно не спрашивали, кто и откуда. Работаешь и работай себе. В общем, почти три недели так моталась, а мой Сенька, за это время, уже шашни со штатной медсестрой завел. Мне передали. Я назад, в свой госпиталь, а там спрашивают, почему я три недели не являлась на рабочее место, уклонялась, когда вся страна, борьбе с Гитлером все силы отдает. Ну, я, дура, перепугалась и на следующий день к тетке, в Загорск, сбежала. Отсидеться там хотела. Только усугубила. Нашли меня. Разбираться не стали и десять лет отстегнули.
Она на минуту задумалась, а потом с жалостливой ухмылкой пропела:
- И никто не узнает, где могилка моя...
Мы молчали минут пять, а потом я, с сожалением сказал:
- Да, выходит тебе еще три года тут быть...
На это она задиристо ответила:
- А вы, гражданин начальник, не очень-то жалейте нашего брата. Разные мы
здесь. Вон, Варька Остроухова, как и тетя, Шура, ленинградка. Вы, почему думаете, ее сторонятся? Думаете боятся? Нет, презирают ее, ненавидят. Она сынишку своего удушила и съела. Вот так. Ей вообще в одиночке надо сидеть, а она с нами тут. А вообще, везде люди живут и все разные. И хороших много. Вот вы, например. Самих судьба не баловала, а душу, вы не растеряли. Любят вас девчата, уважают...
Я удивленно спросил:
- А ты откуда о моей судьбе знаешь?
Наташа ответила :
- " Зэковский телефон" знаете? Он и донес, значит. Да девчата еще в первые дни, когда вы у нас стали, определили, что вы не такой какой-то. Чудной. Говорите интересно. Мы думали финн или прибалтиец какой-нибудь. А потом уже узнали, что с советскими немцами сотворили...
Почти час прошел за разговором. Я уже начал нервничать. Короткая это заметила и стала меня успокаивать:
- Вы не переживайте, гражданин начальник. Сейчас уже начнут собираться. Вон видите, уже кто-то возвращается.
Действительно, группа из нескольких человек отделилась от леса, метрах в трехстах от нас и двинулась в нашем направлении. Потом пришли Антонина Беляева и тетя Шура, за ними все остальные. Тетя Шура подошла ко мне и протянула газетный кулек, наполненный ягодами. Я не хотел брать, а она сказала:
- Ешьте, гражданин начальник. Девчата нарвали, и принять просили. Кушайте. Вон вы, какой худой. Сибирская ягода полезная, Сила Земли в ней.
* * *
Пришли ноябрьские праздники. На утреннем построении объявили, что мои женщины вышли победителями в трудовом соревновании. Бригада Короткой Наташи заняла первое место по всей зоне. В виде поощрения, бригаде разрешено не выходить на работу девятого ноября и посетить поселковый клуб для просмотра фильма " В шесть часов вечера, после войны ".
Зона располагалась почти в километре от поселка. Мне, как штатному надзирателю, закрепленному за бригадой, надлежало сопровождать женщин, туда и обратно. Перед выходом из лагеря, я проверил списочный состав бригады и выяснил, что отсутствует тетя Шура. Бригадирша доложила, что ей нездоровится, и она решила остаться.
Вокруг уже была зима. Сильного мороза не было, но шел небольшой снег и мела поземка. Низко над горизонтом висел оранжево-красный диск Солнца, не давая тепла. «Скоро его не будет»- подумал я. Колонна шла бодро. На моей памяти, бригада шла в поселок впервые. Девчата были в приподнятом настроении. То там, то здесь был слышен звонкий смех. Когда подошли, то женщины притихли. Порядок есть порядок. Поселок выглядел праздничным. Везде были развешаны красные транспаранты, полотнища и треугольные флажки. Эта нехитрая декорация поднимала, и без того праздничное, настроение девчат. Над входом в клуб висела огромная кумачовая лента, на которой было написано " Да здравствует 32-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции! ", а над ней, не менее огромный портрет Вождя. Из
репродуктора неслась бодрая мелодия известной песни: " Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка..."
Когда мы возвратились, то у ворот лагеря, знакомый дежурный сержант, отозвав меня в сторону, сообщил, что в моей бригаде ЧП: покончила жизнь самоубийством какая-то старуха. «Тетя Шура»,- пронеслось у меня в голове и заныло сердце от горечи утраты и в предчувствии неприятностей.
Это событие взбудоражило всю зону. Начальство было оторвано от праздничных столов и словно мухи роилось в бараке. Не было только начальника лагеря, которого солдаты, между собой, называли « Хряком», позаимствовав кличку от зэков. Остальные все были здесь: два зама и многочисленная сошка помельче. Я вошел в барак, а девчата, растерявшиеся от количества начальства и ничего не понимающие, остались топтаться на улице. Солдат, стоявший в проходе, на мой вопрос " Где все?", поворотом головы показал в сторону хозяйственных помещений барака. Я пошел на шум и оказался в большой умывальной комнате, где рядами стояли рукомойники. В дальнем конце столпились военные. Здесь было очень холодно. Одно из окон было разбито. Подоконник и пол, рядом с окном, припорошило снегом. Валялись обломки стекла. Здесь же находился труп тети Шуры. Издалека казалось, что она просто сидит, но вблизи была заметна неестественность положения ее тела. Слева от нее была кровь... «Зачем ты так?»- пронеслось у меня в голове.
- Твой контингент, сержант?- прервал мои мысли один из офицеров,- Почему оставили старуху одну, без надзора?
Я молчал, не зная, что ответить. Тут вмешался заместитель начальника лагеря:
- Не налегай на сержанта капитан. Он тут не причем. И вообще, давай не будем здесь бодаться. Пусть сержант через час приходит в управление, там и выясним все обстоятельства. Я, в это время, думал о том, что обещал Насте вернуться к двум часам, а теперь неизвестно, как все обернется. Вспомнят, что я немец, что выселенный, что недавно из лагеря освобожден и пошло-поехало. Ярлыки с нас, тогда, ещё не сняли.
В Управлении, куда я пришел в назначенное время, было тихо. В праздничный день большинство сотрудников отдыхало. Только у входа, за столом, сидел дежурный старшина. Он что-то жевал и запивал горячим чаем, обжигая губы о край жестяной кружки. Когда я сообщил, зачем я здесь, он сказал:
- Проходи сержант. Там есть стулья. Жди.
Я просидел минут двадцать. Наконец, начальство, сопровождаемое свитой из младших офицеров, возвестило о своем прибытии, громким служебным разговором, на ходу. Стук сапог о деревянный пол, отдавался эхом в коридорах здания. При приближении офицеров я стал по стойке смирно и отдал честь. Замнач лагеря кивнул мне и, пройдя по инерции еще несколько шагов, обернулся и сказал:
- Мы скоро позовем тебя Миллер.
Действительно, через несколько минут, он выглянул в коридор и сказал:
- Зайди...
Когда я вошел и доложил по форме, то капитан аж вскочил со стула и закричал:
- Так он что же, немец? А что он делает на таком ответственном месте? Да я бы ему магазин сторожить не доверил!...
Замнач оборвал его и тихим, но твердым голосом сказал:
- Ты капитан не горячись. Была война. Была военная необходимость. Сейчас другое время. Он такой же гражданин СССР, как и ты.
После короткой паузы он сказал:
- Решение принималось наверху. Значит, так было нужно,- и, с иронией в голосе, продолжил,- Жалко, что с тобой не посоветовались.
Капитан вспылил:
- Да вы, товарищ майор, насмехаетесь надо мной, в присутствии сержанта! Я этого так не оставлю! Я напишу рапорт!...
Майор опять прервал его тираду:
- Пиши куда хочешь, а сейчас дело надо решать! Я считаю, что тут решать нечего. Женщина покончила счеты с жизнью, вскрыв вены куском стекла. Никто этого предвидеть не мог. Мы не можем к каждому заключенному приставить охранника. Меня одно интересует сержант, почему она осталась в бараке?
Я сообщил, как все было. Майор сказал:
- Все ясно. Вопросов нет. Вы свободны товарищи. Сержант, задержись на минутку.
Когда все вышли, майор приказал:
- Ты, сержант, рапорт по всей форме напиши. Подробно напиши. О поощрении твоей бригады. О том, что женщина больная была... Ну, ты сам знаешь. А о капитане забудь. Пустышка он. Карьерист. Службы не знает. Все при начальстве. В конце войны ускоренные (6) закончил, прибыл в Кенигсберг, а там уже бои закончились. Часть его вперед ушла. Комендант города в своем штабе оставил. А после капитуляции его сюда направили. Ладно. Ты рапорт завтра, к девяти, представь. Свободен.
Домой я добирался на случайно подвернувшейся полуторке. Уже стемнело. Машину нещадно трясло на ухабах. С обеих сторон, темной стеной, стоял лес. Я сидел в кузове и ежился от пронизывающего ветра. Было холодно, и шел снег, но зато на душе было тепло, от мысли, что у меня есть семья и дом. Словно наяву, я видел, как вхожу в дом. Сначала миную сени, где справа стоит деревянная кадка с водой. Потом, со скрипом, открываю дверь в большую комнату. Налево печь, в которой потрескивают поленья, и трепещет веселый огонь. Прямо, между двумя окнами, стоит грубо сколоченный стол, покрытый домотканой скатертью. За ним сидит моя Настя и что-то шьет... При толчке затормозившей машины, я очнулся от мечтаний. Водитель, встав одной ногой на подножку, крикнул:
- Приехали! Тебя где ссадить, здесь или на том конце, возле школы?
Я спрыгнул на землю и ответил:
- Здесь. Спасибо тебе. Шагал бы я сейчас часа полтора.
Грузовик поехал дальше, выхвачивая фарами из темноты, куски улицы и домов. Я свернул налево и пытался разглядеть желанный дом. Но нет, было совсем темно, и падал густой, пушистый снег. Я шел, а снег ложился на лицо и, тут же, таял. Он уже укрыл улицу, дома, палисады и словно сгладил неровности. Очертания строений и предметов стали плавными. Они словно обрели какую-то мягкость...
«Ну, наконец-то»,- подумал я. Сквозь снегопад замаячил силуэт старой лиственницы. Под ее ветвями и приютился наш домик.
Анастасия встретила меня испуганно- вопросительным взглядом. Она только хотела что-то спросить, но я не дал, сказав:
- Все нормально
Она, облегченно вздохнула, опустилась на табурет, а потом, спохватилась и засуетилась:
- Да ты же голодный! Я сейчас, я сейчас...
После ужина, мы лежали под грубым, но теплым одеялом и я рассказывал, что со мной произошло. Она, молча, слушала, обняв меня и прижав голову к моей груди. Когда я окончил рассказ, она глубоко вздохнула и возмущенно сказала:
- Есть же гады на свете! Не дают жить спокойно. Считают что они лучше....
Помолчав немного, она, с каким-то трепетом в голосе, прошептала:
- Знаешь Женя, сегодня на работе я испугалась... Включила компрессоры.
Сижу и слежу за манометрами и вдруг, что-то легонько постучало в животе. Через
время опять, но уже сильнее, изнутри тук, тук... После смены я зашла к соседке, бабке Матрёне - она замолчала, а потом, приблизив лицо к моему и горячо дыша, продолжила,- Это наш ребеночек Женя. Бабка Матрена сказала, что он ножками топочет, на свет божий готовится выйти.
Я погладил ее живот, а она сильнее прижалась ко мне и сказала:
- Интересно, кто будет? Бабка Матрена говорила, чтобы я готовила платьица. Как думаешь, она правильно думает?
- Не знаю, но мне кажется, что старые люди могут определять,- ответил я.
Потом мы, молча, лежали, смотрели на блики, бросаемые огнем из соседней комнаты, и слушали, как воет в трубе, начинающаяся пурга.
Глава одиннадцатая
Трагедия
В середине мая, меня, Рудольфа и еще троих наших сослуживцев вызвали к начальнику гарнизона. Мы с Рудольфом, как договорились, встретились у крыльца Управления и ждали прихода других товарищей. Рудольф закурил " Казбек ", глубоко затянулся, выпустил дым, посмотрел на меня и спросил:
- Не знаешь что стряслось? Зачем нас вызвали? По службе вроде все нормально... Я ответил, что не знаю. Минут за десять, до назначенного времени, подошли остальные вызванные. Мы вошли в здание и прошли в приемную начальника гарнизона. Молодой лейтенант доложил о нашем
прибытии, а когда вышел, тотчас пригласил нас войти.
Я, как старший по званию, доложил о прибытии. Подполковник улыбнулся и, приглашая всех садиться, сказал, обращаясь ко мне:
- Как служба, сержант? Миллер, кажется, твоя фамилия?
Не надоела еще солдатская жизнь?
Я ответил, что все нормально. Он, став серьезным, обратился ко всем:
- Вызвал я вас товарищи в связи с тем, что на вас возлагается непростая задача. Ваша группа будет этапировать заключенных. Дело для вас не новое. Но на такое расстояние и такое количество людей, вам еще не приходилось конвоировать.
Он замолчал, а потом добавил:
- Да и контингент не совсем обычный. Поэтому главное, что от вас требуется в этих обстоятельствах - собранность и четкое следование инструкциям. Никаких необдуманных решений, никакой самодеятельности... В исходном пункте, вам в помощь, будет придана полурота автоматчиков и несколько поводырей с собаками. Общее руководство будет осуществлять старший лейтенант. Он присоединится к вам на пристани. Это все. Дальнейшие инструкции у заместителя. Он встал из-за стола. Мы тоже встали. Он пожал нам руки и отпустил.
У заместителя мы пробыли часа три. Нами был подробно отработан весь маршрут. Теперь мы знали, что нам предстоит этапировать около трехсот человек от пристани Томмот не Алдане, до пристани Сангар, что на Лене, а это, по грубым расчетам, больше тысячи километров по воде.
Когда я вернулся домой и рассказал Насте о предстоящей разлуке, она очень расстроилась. Весь вечер она ходила с пасмурным лицом, а когда мы ложились спать, она спросила:
- Они что, холостых не могли отправить?
Я пытался объяснить, что у военных на это не смотрят и что ничего страшного не происходит. Это обычная командировка. Примерно через месяц я вернусь. Но она не внимала моим объяснениям и печально сказала, что у нее нехорошее предчувствие. Я тщетно пытался ее переубедить. Расставание было тяжелым.
В Томмот мы прибыли за день до отправки этапа. Необходимо было все
подготовить на месте, чтобы, по возможности, избежать шероховатостей. У начальника пристани мы разузнали о судне, на котором нам предстояло транспортировать людей. Этим судном оказалась старая самоходная баржа, борта которой, во многих местах, были лишены краски и казались боками состарившегося пса с ржавыми подпалинами.
Мы с Рудольфом стояли у парапета причала и смотрели на судно. Я думал о том, что Рудольф сказал вслух:
- Не судно, а какое-то ржавое корыто. Как оно еще плавает? На такой посудине опасно плавать, особенно сейчас. Алдан только вскрылся. Лед еще весь не ушел. Вон сколько у берегов нагромождено... А дальше, на север, его еще больше.
Мы постояли некоторое время, смотря на темную воду, в которой плавали большие и маленькие куски льда. Подхватываемые набежавшей волной, они глухо стучали о борт баржи.
По грубым деревянным сходням, мы прошли на судно, и нашли членов его команды. Капитаном оказался щупленький человечек, лет пятидесяти, с поседевшей короткой бородой-лопатой и крупным красным носом, изъеденным оспой. Одет он был в обычную фуфайку, но на голове гордо сидела форменная морская фуражка. От него несло перегаром. Его маленькие глазки, во время разговора, смотрели куда-то вниз или беспокойно бегали, не останавливаясь надолго ни на одном из предметов. Трое матросов, возраст которых было трудно определить, были под стать капитану. Они были как близнецы-братья: лица были грубы, бесцветны и заросли щетиной. Одеты они были в неопрятную одежду. От них тоже несло спиртным. Я обратился к капитану:
- Вам приходилось транспортировать заключенных?
Пока он соображал что сказать, его перебил один из матросов. С противной улыбкой на лице и ноткой хвастовства в голосе, он протараторил:
- Как же, каждое лето два-три рейса делаем, то в Якутск, то в Хандыгу. В прошлом году аж до Нюрбы по Вилюю ходили. Зэков много, без работы не остаемся,- и он противно хохотнул.
В этот момент я испытал такое отвращение к этим людям, что, не выслушав капитана, который начал что-то лепетать, вышел из рубки. За мной вышел Рудольф. Когда мы по трапу спустились в машинное отделение, он сказал:
- Неприятный контингент. С такими и до беды недалеко. Напьются и погубят всех.
В чреве машинного отделения было почти темно. Только две тусклые лампочки, тщетно пытались перебороть мрак. Когда глаза немного привыкли к темноте, в дальнем конце помещения мы увидели две фигуры, копошащиеся возле мотора. Мы стали протискиваться между какими-то трубами, проводами и выступающими деталями двигателя. Нас увидели и пошли навстречу. Человек, который шел впереди, приблизившись, сказал басом:
- Пошли наверх. Тесно здесь, да и свежего воздуха пора глотнуть.
Мы выбрались наверх и чуть не ослепли от лучей солнца, вышедшего из-за облаков. Машинистами оказались молодые ребята, наши ровесники. Один из них, белокурый крепыш, протянул руку и сказал:
- Я Петр, а это Саня. Мотористы мы тут. Даем энергию и движение этой калоше.
Я спросил:
- Дотянет баржа до Сангара?
Саня ответил:
- За нас не беспокойтесь. Дизель в порядке. Дойдем без аварий. Вы к этим, к рулевым повнимательней и к капитану... Любят они горяченькое. Как бы на мель корыто не посадили, или в берег не уткнули...
Рудольф спросил:
- А вы, что же, под командой такого капитана терпите? Петр ответил:
- Мы на Тихоокеанском служили, на сверхсрочной. Нас списали на берег, в прошлом году. Вот здесь теперь, пока более серьезное судно не подыщем.
Потом, Рудольф и я, пошли осмотреть помещение для заключенных. Оказалось, что смотреть особо нечего. Оно занимало всю центральную часть баржи, раньше используемое для перевозки леса и сыпучих грузов. Потом, по видимому в спешке, сверху, от борта к борту, была приварена решетка из арматуры. Ближе к рубке, которая располагалась на корме, в решетке был прорезан большой люк, закрываемый такой же решеткой, укрепленной на ржавых навесах. Мы, не без труда, подняли ее. При этом она издала пронзительный скрип. Я, по металлическим ступеням, спустился вниз. Чрево трюма было лишено какой-либо деревянной обшивки. Везде ржавый металл и выступы ребер шпангоута, вдоль бортов. Кое-где, в углублениях на днище баржи, была вода, то ли дождевая, толи корпус имел течь. Я посмотрел вверх. Нигде не было даже намека на крышу или навес, только решетка и небо. Когда я вылез обратно на палубу, Рудольф сказал:
- Словно железо здесь возят или скотину, какую, а не людей.
Я ничего не ответил, но подумал, что в стройотряде у нас была хотя бы крыша над головой.
Закончив осмотр, мы пошли в кубрик, где нам предстояло проводить все свободные от дежурства часы. Он располагался под палубой, в носовой части баржи. Это было просторное помещение, стены, и пол которого были оббиты деревом. Здесь уже хозяйничали наши товарищи. Мы заняли нижние полки нар и стали размещать наши вещи. В это время, на лестнице, которая вела с палубы, послышался стук ног спускающегося человека. Через минуту в помещение, как-то неловко боком, протиснулся весьма упитанный офицер. Я подал полагающуюся команду и доложил. Старлей пыхтя, уселся на крайние нары и, со словами:
- Душно здесь у вас,- стал замызганным платочком, вытирать пот на лбу и шее.
Мы рассматривали этого человека. Его звание явно было не по возрасту. Ему было далеко за сорок. Роста он был среднего, но непомерная полнота делала его маленьким. Руки были пухлыми, с рыжими волосами, а на крупной голове с маленькими глазками, была обширная лысина. Икры ног едва помещались в голенищах сапог. Немного отдышавшись, он обвел нас взглядом и сказал:
- Я назначен начальником конвоя. Вот мои документы. Он достал офицерскую книжку, выписку из приказа и подал их мне. Я ознакомился и сказал, что все в порядке. Потом, посмотрев мои документы, он как будто попросил:
- Доложи обстановку сержант, а потом покажешь наше хозяйство.
Я рассказал о положении дел. Он, кряхтя, встал и попросил:
- Сначала проводи в мою каюту, притомился я что-то.
Я не понял и посмотрел на товарищей, которые украдкой улыбались. Сообразив, что он хочет, я ответил:
- Здесь нет отдельных кают, товарищ старший лейтенант. Все будем жить в этом кубрике.
Лицо старлея изменилось. Беспечное выражение сменилось озабоченностью. Он с недоверием осмотрел всех, прошел в дальний конец кубрика, сел на нижнюю полку и тихо, с обреченностью в голосе, сказал:
- Мое место будет тут. Пусть принесут мой чемодан, он у трапа стоит.
Потом, старший лейтенант и я, пошли наверх. Когда мы поднялись и начали осматривать баржу, из кубрика донесся взрыв хохота.
Два взвода солдат прибыли после полудня. С ними прибыли три сержанта с овчарками. Все разместились в кубрике, а собаки были заперты в клетках, на палубе. Когда толчея в кубрике немного улеглась и все, более или менее
устроились на новом месте, я поднялся наверх. Мне хотелось поговорить с лейтенантом о деталях организации службы на барже. На палубе я офицера не нашел и пошел в рубку. Здесь никого не было, но из люка, ведшего под палубу, доносился приглушенный хохот. Я спустился вниз. Разговор и смех доносились откуда-то слева. Когда глаза освоились с полумраком, я двинулся налево и открыл первую попавшуюся дверь. Это был небольшой хозяйственный склад. Я прошел дальше и открыл следующую дверь. Тусклый свет едва освещал небольшое помещение. За столом сидела вся "пьяная команда" и старлей с ними. Ворот его кителя был расстегнут, а портупея с кобурой валялась рядом с табуреткой, на которой он едва сидел. На столе стояли три бутылки водки и консервы. Две бутылки были пустые, и еще одна валялась на полу. Один из матросов пьяно протянул:
- А...а, служивый... Просим к нашему шалашу... Солдат спит, а служба идет. Ведь верно?
Я не обратил внимания на его пьяную болтовню, а сказал, обращаясь к лейтенанту, борясь с отвращением:
- Товарищ лейтенант, прошу на пару слов...
Один из пьяных матросов, сидящий рядом с ним, возразил:
- Не лейтенант, а старший лейтенант,- и положил ладонь на погон офицера.
Старлей вяло сбросил руку с плеча, встал, стараясь удержать равновесие, и вышел за мной. Когда лейтенант кое-как взобрался по трапу в рубку и немного отдышался, я сказал:
- Прибыли солдаты. Все разместились в кубрике. Надо бы порядок караульной службы отрегулировать. Не на земле работать будем.
Он, едва выговаривая слова, промямлил:
- Ты...э...э.... сержант проследи чтобы...э....э...все пучком ....было.
Я посоветовал:
- Вы бы шли поспали. Завтра заключенные прибудут. Свежая голова нужна.
Он, коверкая слова, отвечал:
- Все нор... р... р... мально... Завтра ка... а... к огу... р... р... ечик, как огу... р... чик буду.
Сказав это, он двинулся к люку и, пыхтя, хватаясь за поручни, стал спускаться. Я постоял минуту, плюнул и пошел к своим сослуживцам.
Ранним утром следующего дня, мы с ребятами осмотрели все подходы к сходням, ведущим на борт и прилегающую территорию. Было определено место оцепления для автоматчиков и распределены обязанности между нами, на время погрузки. Мы только-только закончили, как к пристани подкатила колонна из одиннадцати машин. Из крытого кузова одной из них, стали выпрыгивать солдаты. Лай четырех овчарок возвестил, что этап прибыл. Им вторили три наших. В считанные минуты все было оцеплено. К нам подбежал поджарый капитан-казах и озабоченно выпалил:
- Капитан Садвокасов, начальник колонны. Кто зэков принимать будет?
Старлей где-то пропал и с утра не показывался. Мне не хотелось взваливать лишние хлопоты на себя и, в то же время, было неловко за нашего лейтенанта. Я, как старший по званию, из находящихся здесь, сказал:
- Сержант Миллер. Командир сопровождения. Начальник конвоя, старший лейтенант Лукомский отсутствует. Он заболел. Мне приказано принять контингент.
Капитан посмотрел мои документы, кивнул и крикнул своим людям:
- Старшина, выводите и, прямиком, на баржу!
Из кузовов стали вылазить заключенные. Они тут же строились в колонну, вдоль стоящих машин, подчиняясь окрикам охранников. В какие-нибудь десять минут
люди были построены. Снова подошел капитан и сказал:
- Заводить будем в колонне по двое. Вы на сходнях повнимательнее и у бортов тоже.
Погрузка началась. Когда первые зэки подошли, то я был несколько удивлен и озабочен. В основной массе они были низкого роста, с характерными чертами лица. «Японцы или корейцы»,- подумал я.
Рядом стоящий автоматчик, с удивлением, сказал своему товарищу:
- Смотри-ка, Федька, япошек ведут!
- А может это китайцы или корейцы?- усомнился тот.
Первый настойчиво продолжал:
- Нет! Япошки это. Я на них летом сорок пятого насмотрелся. Сотнями в Манчжурии сдавались.
Они замолчали, а я подумал: «Бедняги... Войны давно нет, а они тут мыкаются. Они еще не знают, какой путь им предстоит перенести среди железа».
Когда последний узник скрылся в глубине баржи и, отвратительно скрипящая решетка была заперта, на баржу вкатили полевую кухню. Затем солдаты стали таскать мешки, бочонки и ящики с провизией, разгружаемой с одного из грузовиков. Я пошел искать нашего начальника. Уже издалека, я увидел его лицо, в окне рубки. По- видимому, он, все время погрузки находился там. Когда я вошел в рубку, то застал там и "пьяную команду". Я доложил по форме. Лейтенант, извиняющимся голосом, сказал:
- Отсутствовал я... по уважительной причине. Там все нормально?
Я ничего не ответил, а только протянул ему на подпись документ о приемке заключенных. Он торопясь подписал. Потом я отдал ему ключи от люка и вышел.
* * *
Моя смена закончилась утром. Я отоспался и теперь праздно сижу на носу лениво двигающейся баржи. Уже почти неделю мы в пути. Вчера миновали Усть-Маю, оставив поселок по левому борту, а одноименную речушку, небольшую, но шумливую - по правому. Ребята-машинисты сказали, что до места, где Алдан впадает в величавую Лену, еще неделя пути, а то и больше.
Вечереет. Солнце, наполовину уже село за сопки и, как будто устав за день, скупо отдает свет окружающему миру. Левый берег почти полностью погружен в сумрак и черная тень от него, достигает середины реки. Наше судно тоже в тени берега. Зато правый берег еще ярко освещен и окрашен в ярко-оранжевые, а иногда лиловые, цвета. Это красиво. Я смотрю на скалистые берега, покрытые редкой тайгой. За бортом плещется студеная, темно-коричневая вода. В некоторых местах, где в воду опускаются уступы скал или лежат их гигантские обломки, образовались хаотичные нагромождения ледяных глыб, вперемешку со сломанными стволами и камнем. Это опасные места. Стоит их только задеть и острый, на изломах лед, вспорет борт нашего ржавого корыта, словно нож консервную банку. Тихо. Неподалеку расположились насколько солдат, свободных от караульной службы. Они курят и тихо разговаривают. Покой, изредка, нарушают ленивые окрики охранников, ходящих туда-сюда, вдоль бортов, да повизгивание беспокойных собак.
Тишина располагает к раздумьям, а думать есть о чем. Я вспоминаю свое детство. Словно живые, встают образы: вечно хлопочущей матери, сухонького подвижного деда, моего товарища Вилли. Потом мысли меняют направление. Я вижу, словно наяву, веселое лицо Насти, стоящей возле крыльца... Я думаю о том, что много было плохого в моей жизни, но хорошее, светлое тоже было. Оно и сейчас продолжается...
Подошедший Рудольф, прервал мои раздумья. Он садится рядом, смотрит
некоторое время на проплывающие берега и говорит:
- Все-таки красивый край! Суровый, холодный, но красивый... Когда мы прибыли сюда, помнишь? Тогда уже снег лежал. Мне эти сопки показались такими неприветливыми!... Столько времени прошло с тех пор.... А теперь, я так привык ко всему этому. К простору привык, к лесам этим, к рекам многочисленным и к тучам гнуса, тоже.
Я сказал:
- Ко всему человек привыкает. Было бы кого любить, на кого опереться...
Мы помолчали, а потом я спросил:
- Что, проспался уже старлей?
- Да вроде очухался после вчерашнего. Что за человек? Почти каждый день еле доползает до своих нар. Всю службу взвалил на тебя. Солдаты смеются над ним...
Я сказал:
- Черт с ним. Меня больше беспокоит " пьяная команда ". От них надо ждать беды. Послезавтра нам выпало вдвоем ночью дежурить. Надо быть повнимательнее.
Рудольф закурил, помолчал, а потом произнес:
- Жалко япошек.... Вчера еще двоих в брезент укутали и за борт спустили. Если так дальше пойдет, то до Сангара только половину доставим.
- Да..., не лучше чем нас, в трудармии, содержат... Кормят, конечно, получше, но неделями среди железа, в сырости... Еще холодно, особенно ночами. Лед вон, возле берегов, никак не растает,- поддержал я.
Мы еще немного посидели, молча, думая каждый о своем, а потом спустились в кубрик.
Погода, в ночь дежурства, обещала быть неприветливой. Еще засветло, с юго-запада, стали наползать темно-синие тучи, которые вскоре стали черными. Розовая полоска, оставленная севшим солнцем, словно поглощалась ими, порция за порцией, пока совсем не исчезла. Стало совсем темно. Порывы ветра стали резкими. Алдан покрылся рябью, которая быстро переросла в сильное волнение.
Рудольф и я стояли возле решетки. Я хотел разглядеть, что происходит внизу, в чреве баржи, но ничего не было видно. Стараясь преодолеть шум ветра, Рудольф прокричал:
- Похоже, ливень будет, а то и снег! Здесь снег, в это время, не новость! Каково им там?!- он кивком показал в темноту трюма.
Я прокричал в ответ:
Как бы горе моряки баржу не потопили! Смотри, темень, какая!
В это время, по железу и одежде, мелкой дробью застучала снежная крупа. Это длилось минут пять, а потом хлынул ливень. Такого дождя, я еще не видел! Толстые струи воды, непрерывным потоком, низвергались сверху. Дождь стоял стеной, сквозь которую, в десяти шагах, ничего не было видно. Мы спустились в кубрик. Свободные от службы люди спали. Я прошел в дальний конец помещения и хотел доложить лейтенанту об опасном ненастье, но его там не было. Я вернулся назад и пробурчал:
- Опять его нет на месте. Случится что, где его искать?
- Известно где, только толку от него будет мало,- ответил раздраженно Рудольф.
В этот момент, что-то словно царапнуло по борту.
- Что это?- озабоченно и тревожно спросил Рудольф.
Я ничего не отвечал, а напряженно вслушивался в шумы за бортом. Снова что-то царапнуло о борт, а через мгновение, страшный скрежет разорвал тишину. Баржа, на мгновение, застыла, а затем, с грохотом приподняв носовую часть, стала наползать на невидимое препятствие. Я закричал:
- Случилось то, чего боялись!- и бросился наверх.
Рудольф заорал:
- Тревога! Всем наверх!- и побежал вслед за мной.
Выскочив на палубу, мы бросились к левому борту носовой части. Дождь немного утих, и мы разглядели бело-серое поле ледяных глыб, теряющихся во мраке. К нам подбежал солдат с карманным фонарем, а следом еще один.
- Попали мы в историю, товарищ сержант!- прокричал один из них.
Я приказал:
- Боец! Беги в рубку, ищи старшего лейтенанта. Ключ от люка у него! Японцев спасать надо! Фонарь нам оставь!
Потом я крикнул Рудольфу:
- Собери людей к люку! Эвакуировать заключенных будем! Расставь оцепление! Ну, ты сам знаешь!
Мой товарищ убежал собирать людей, а я помчался к люку. Чем ближе я подбегал к нему, тем явственнее были слышны панические крики узников. Все они столпились в этом конце баржи, у единственного выхода. Я направил скупой луч фонаря на люк и увидел, что десятки рук цеплялись за решетку, соскальзывали и вновь цеплялись. Я присел на корточки и, сквозь решетку, осветил внутренность трюма, где копошились серые тени людей. Где-то слева, мощным потоком, через распоротый борт, шумела вода. Ее темно-маслянистая поверхность, уже поднялась выше пояса несчастных. «Еще минут пятнадцать и они захлебнутся в этой мышеловке!»- с ужасом подумал я .
Прибежал запыхавшийся солдат и заорал:
- Товарищ старший лейтенант пьяные там! Ключ не могут найти!
Мною стал овладевать страх. Нет, не за себя, а за них, за тех, которые под решеткой....
Подбежал Рудольф со словами:
- Я собрал людей. Расставил. Лучше всего добираться до берега по ледяному полю. Берег недалеко. Метров сорок до него.
Я, почти истерично, прокричал в ответ:
- Сначала люк открыть надо! Лейтенант, зараза, ключ не может найти! Беги к машинистам, неси лом! Зубило и молот спроси...,- а сам побежал в рубку.
Когда я распахнул дверь, то вахтенный матрос попятился от меня, вытаращив безумные глаза и пьяно бормоча:
- Не спал я..., не спал... я... Ничего видно не было...
Я оттолкнул его с дороги и сбежал по трапу вниз. Навстречу, пошатываясь, шел лейтенант. На нем были только галифе и белая нижняя рубашка. Увидев меня, он отступил к стене прохода, оперся на нее спиной, а затем сполз вниз, на корточки, что-то бормоча. Потом он разрыдался и противным голосом тянул:
- Не зна... ю куда он дел... ся... Что... о... о тепе... е... рь де... л... а....ать?...
Я с отвращением смотрел на него, а затем побежал обратно к люку.
Несколько солдат пытались сорвать решетку, вставив в зазор кусок какой-то трубы. Паника под решеткой достигла апогея. Люди лезли по головам друг друга, пытаясь подобраться ближе к спасительному люку. Они истерично кричали на непонятном языке. И тут, как будто, наступило мгновение тишины. Луч одного из фонариков, выхватил из темноты скуластое лицо, прижавшееся к решетке снизу и искаженное ужасом. Глаза смотрели в упор на меня. Человек тихо, будто простонал на ломанном русском языке:
- Товарища, спасай наша. Дома детишка ждет...
Затем пальцы этого человека разжались, и лицо растворилось во мраке трюма.
Прибежал Саня-моторист, с инструментом. Увидев меня, он крикнул:
- Вода уже высоко поднялась! Захлебнутся многие, пока люк откроем!
Он ловко орудовал инструментом, но металл поддавался с трудом. Секунды текли, как вечность. Вода уже едва не доставала до решетки. Люди барахтались в ней, цепляясь за прутья и истошно кричали.... Наконец крышка поддалась. Солдаты откинули ее и заключенные, словно лишившись остатков разума, давя друг друга, ринулись из ужасной западни. Толпа обезумела. Не было никакой возможности навести порядок и организованно провести эвакуацию. Десятки людей, которым посчастливилось вырваться, метались в коридоре, образованном охранниками, не обращая внимания на бешеный лай рвущихся собак и предупредительные выстрелы. Еще мгновение и оцепление было прорвано. Узники стали прыгать за борт. Многие упали на ледяные глыбы и сильно изувечились. Несколько человек разбилось насмерть или утонуло.
Прошло часа три, пока мы сумели собрать на берегу заключенных. Тогда не досчитались пятидесяти семи человек. Двадцать восемь тел лежало на берегу. Это те, что разбились и те, которых удалось выловить в воде, под решеткой и у баржи. Для них, их земляки готовили общую могилу. Остальные пропали без вести. Наверное, кого-то унесла река, а кто-то еще в трюме. Может кто-то сбежал, воспользовавшись суматохой. Тринадцать японцев лежали на земле и стонали. У них были переломы рук, ног и многочисленные ушибы. Мы ничем не могли им помочь.
Место, куда мы выгрузились, неуютное. Узкая полоска берега была покрыта большими и малыми обломками скал. На камнях было холодно, а от реки тянуло сыростью. Мы решили поменять дислокацию. Наша несчастная колонна волочилась минут сорок, пока мы не нашли расщелину, где можно было подняться на более высокое и удобное место. " Пьяная команда " осталась на барже. Судно, на три четверти, было затоплено. Виднелась только кромка бортов, чуть выступающая над водой и рубка, с облупившейся светло-коричневой краской. Старший лейтенант несколько раз подходил и заговаривал со мной. Он нес какую-то ерунду о том, чтобы, при необходимости, я подтвердил его невиновность в случившемся. Он всю вину валил на горе моряков. Я ничего ему не отвечал. Мне было противно его плаксиво-просящее лицо. В глубине души, я считал виноватым в таком количестве жертв, этого безвольного пьяницу.
Недалеко от места трагедии, мы нашли крохотный поселок. Оттуда удалось послать сообщение о случившемся. Через два дня пришел буксир с баржей. Потом было следствие. Меня и всех кто был командирован со мной, почти неделю продержали в камере, но потом отпустили. Мы договорились не рассказывать о ЧП близким. Когда я вернулся, то на расспросы Насти отвечал, что все прошло, как обычно бывает на моей работе. Она не узнала тогда, как была права, говоря о плохих предчувствиях, накануне моей командировки. О судьбе " пьяной команды " и нашего горе-командира, мы ничего не знали.
Глава двенадцатая
Мнимая свобода
Годы идут. И идут они тем незаметнее, чем больше у человека счастья. А в то время, я был счастлив. Казалось нас, немцев, оставили в покое. У меня была моя Настя и дочка Танюша, еще совсем маленький розовый, беззащитный комочек, завернутый в пеленки. У нас были дом, друзья и леса Сибири, которые я уже считал родными, наряду с приволжскими просторами.
Ранней весной, в начале нового десятилетия, нас, тех, кто прибыл с Урала, демобилизовали. Мы, поначалу, даже растерялись, не зная как жить дальше. Настолько срослись с военной службой. Но у меня, рядом, была не по годам мудрая, понимающая и любящая жена. Она посоветовала пойти на шахту
«Октябрьская», где сама работала. Предварительно она уже говорила обо мне с инженером. При устройстве на работу, возникли трудности. Когда директор шахты узнал, что я из выселенных немцев, то сказал:
- Шахта стратегический государственный объект. Тут не уголек добывают, а золото. Характеристика у тебя есть. Характеристика хорошая. Я бы сказал, очень хорошая. Но мне нужно переговорить с твоим прежним начальством. Приходи через неделю, Миллер.
Домой я шел мрачнее тучи. В голове крутилась одна мысль: «Опять я страдаю из-за того, что немцем родился. Кончится ли это когда-нибудь?»
Настя отнеслась к этому более спокойно: - Время сейчас такое. Все друг друга в чем-то подозревают. Начальство боится промашку дать. Ничего Женя. Не возьмут на шахту, в другом месте устроишься. На золотомойку пойдешь или на лесопильню. Вон их, сколько в округе,- она подумала, а потом добавила,- Нет, возьмут тебя на шахту. Должны взять. Меня уважают там. Да и мое слово, комсомольского секретаря, что-то да значит.
Действительно, через неделю меня приняли на работу, в качестве подсобника. Через пару недель, я основательно освоил свои обязанности. В забое мы шли вслед за жилой. Взрывники взрывали скальную породу. Бурильщики бурили, а мы с ребятами, наверх подавали руду, на фабрику. Работа нехитрая, но тяжелая. На глубине девяносто метров, всем телом, как будто ощущаешь, как на тебя давит вся эта масса, что над тобой. Штреки хоть и вентилировались, но воздух, все равно был спертым и влажным. Часто приходилось орудовать лопатой в полусогнутом состоянии. Но эти трудности меня не пугали. Бывало и похуже.
* * *
Когда я думал, что власти оставили нас в покое, то сильно ошибался. Свобода была такой хрупкой, как оказалось потом. Но пока, ощущение счастья было полным. Через год, после Танюши, родился сын Валера. Я был на "седьмом небе". Будет, кому нести, после меня, фамилию Миллер. Мы понемногу обживались. У нас появилась кое-какая обстановка. Кое-что из гражданской одежды приобрели. У Насти, до этого, было одно платье и старенькие туфельки-лодочки. Повседневной одеждой были юбка, линялая гимнастерка и стоптанные ботинки. Я тоже ходил в военной форме, что осталась от службы.
В конце года, система нанесла новый удар. В первых числах декабря, меня вызвали в комендатуру. Комендантом был Михаил Гордеевич Кравченко. Это был справедливый человек. Он сочувствовал нам, но был вынужден претворять в жизнь решения властей, хотя часто был не согласен с ними. Когда я пришел в комендатуру, то там уже было несколько моих бывших сослуживцев. Почти все, после демобилизации, обзавелись семьями и работали в Алдане или в соседних поселках. Я подошел к ним и поздоровался. У всех на лицах были недоумение, и даже страх. Я тоже испугался, получив повестку. Жизнь нас научила быть настороже и находиться в постоянном ожидании подвоха, со стороны властей. Наша тревога была не напрасной. Когда собрались все, то к нам вышел комендант и, извиняющимся голосом сказал:
- Граждане! Вчера я получил радиограмму из Якутска. В ней сказано, что вы, как лица немецкой национальности, беретесь на специальный учет. Отныне вы считаетесь спецпоселенцами, со всеми вытекающими последствиями. А именно: частичное поражение в гражданских правах, запрещение покидать места вашего проживания и прочее. Прошу расписаться на этом документе в том, что вы ознакомлены.
Мы стояли словно окаменевшие. Рудольф тихо, сквозь зубы, произнес:
- Все сначала начинается... Не дадут нам жить.
Когда все расписались, Михаил Гордеевич пошел к двери, остановился, спиной к нам, мгновение подумал, повернулся и сказал:
- Ничего товарищи и это пройдет. Все будет хорошо.
В этот момент, он чем-то напомнил мне, нашего бригадира в лагере, человека из нашей деревни, Эдуарда Фридриховича Райфа.
* * *
Я сижу у окна, держу на руках сына и смотрю, то на него, то в окно. Рядом, в грубой деревянной кроватке, посапывает дочурка. Оба родных существа спят, а я жду прихода моей Насти. Она ушла в магазин и почему-то задерживается. За окном тихо падает снег. Пес Дружок лежит в будке, высунув голову, и лениво щелкает зубами, ловя падающие снежинки. Я смотрю на калитку, а мысли, сами по себе медленно текут: « ... Инженер предложил принять бригаду, три недели назад и, с тех пор, ни слова. Наверно опасается, что я спецпоселенецем теперь стал. Ну и хорошо, а то не знал, как отказаться. Отвечать только за себя легче.
Меньше голова будет болеть... Да и дома дел невпроворот. Сараюшку какую-нибудь надо срубить. Может поросенка получится прокормить. Все легче будет с едой. Детишкам мясо нужно... Что-то ответа нет из Казахстана. Наверное, нужно было писать на имя председателя, Захара Петровича, а не на дядю Каирбека... Если б что пришло, бабка Матрена сразу бы сообщила. Как там мои родные? Мама старенькая совсем уже... Столько лет.... Лет девять, наверное... Да, девять лет. Эльза уже совсем взрослая. Жить им сейчас, конечно легче... Войны нет давно... Долго нас в спецпоселенцах держать будут? Чего они боятся? Войны нет. Разве мы, за эти годы, не доказали, что мы советские люди? Разве власти не поняли, что зря нас подозревали и измывались так?...».
В калитку стремительно вошла Настя. Из-за снегопада, я не заметил ее приближения. Я осторожно положил сына рядом с сестренкой и вышел в переднюю комнату, навстречу Анастасии. Я стоял и ждал, а она все не входила. Мне было слышно, как она долго отряхивала веником снег с валенок, что-то долго делала в сенях. Я заподозрил неладное и распахнул дверь. Она стояла лицом к стене и плечи ее вздрагивали. Я стремительно подошел к ней, развернул к себе. Она некоторое время смотрела на меня широко распахнутыми глазами, из которых выкатывались слезинки, а затем, уткнувшись мне в грудь, безудержно разрыдалась. На мои вопросы она что-то отвечала сквозь слезы, но я ничего не мог понять. Я осторожно провел ее в комнату и усадил на табурет. Поглаживая ее руку, лежащую на углу стола, я терпеливо ждал, пока она успокоится. Минут через пять, сквозь всхлипывание, она начала рассказывать:
- В магазине народу было полно. Какой-то товар завезли... В углу стояла Манька Фролова, в окружении своих подружек-подпевал. Когда я вошла, то они все, уставились на меня, а Манька сказала:
- Что Настя, твоего благоверного опять Советская власть взяла за шиворот?
Шурка Чертополохова подтявкнула:
- А как же, он ведь немец.
Манька продолжала:
- Как ты живешь с ним? Зачем он тебе? Разве стоящего мужика не могла найти, а то, немец какой-то! Одно слово-фашист!
Тут я не выдержала и громко, чтобы все слышали, сказала:
- Сами вы фашисты! Людей почем зря мучаете! Какой он вам фашист? На Волге он родился! Всю войну, как каторжный работал! Он для Победы, над настоящими фашистами, не меньше меня, которая на фронте была, сделал! Какая разница, кто он? Чем твой Петька лучше? Тем, что водку неделями пьет и тебя, с
детишками, вокруг дома гоняет с ружьем?
Я живо представил дородную Маньку и ее ехидное лицо. Тут на меня накатила такая волна ярости, что я вскочил, сорвал с гвоздя телогрейку и ринулся к двери. Настя бросилась вслед, хватая меня за руки и, почти крича:
- Ты что, Женя? Не нужно, не ходи! На каждый роток не накинешь платок! Ты на спецучете! Припишут еще, нарушение общественного порядка!.
Я, ничего не соображая от ярости и жгучей обиды, продолжал рваться к двери, таща за собой, вцепившуюся в меня жену. И тут я услышал, как заплакал сынишка. Рассудок вернулся ко мне, и я остановился. Настя, обнимая меня за шею, бессвязно бормотала:
- Дети проснулись от шума... Я им гордо отвечала... Это я в сенях плакать стала... Женя, почему люди такие злые?
* * *
Очень скоро, нам, было, суждено подвергнутся новому испытанию. Сразу за новогодними праздниками, которые мы провели вместе с Рудольфом и его подругой, меня уволили с шахты. Я, как обычно, пришел на смену, но меня не пустили даже в раздевалку. Секретарша директора вручила мне приказ об увольнении, где довольно странно звучала причина увольнения: " в связи с сокращением штатов ". Я-то знал, что шахте остро не хватает мужских рук. Тогда каждый мужчина был на вес золота. Многие не возвратились с войны. Я хотел повидать директора, но в приемной сказали, что он, по делам, уехал в Алдан. Это была ложь. Когда я вышел из шахтоуправления, то столкнулся с ним и главным инженером. Директор виновато опустил глаза, потом хотел что-то сказать, но только махнул рукой и пошел, широко шагая так, что упитанный и маленький инженер, едва поспевал за ним. Я стоял и смотрел ему вслед, пока его высокая, худощавая фигура не скрылась в здании.
Я брел, домой опустив голову, совершенно опустошенный и ничего непонимающий. «Что я скажу Насте? Как объясню ей причину? Бедная Настя, сколько ты страдаешь из-за меня!»- думал я.
- Здравствуй Женька! Чего-то твой идет, как медведка, после зимняя спячка? Как сонный, ничего не видала кругом, - сказал окликнувший меня.
Это был мой давний знакомый якут, Мишка Петров. Я сказал:
- Здравствуй Мишка. Давно тебя не видать в поселке. Что сейчас делаешь? Не обошел еще всю тайгу?
Мишка, с грустью в голосе, ответил:
- Какой тайга? Где ты видел тайга? Нет, тайга. Люди везде. Шахта везде. Поселок везде. Когда была малой, ходил с папка на лыжи. Далеко ходил! День шли. Три день шли. Соболь искали. Никого кругом нету. Только дерево и зверь. Вот это был тайга! А сейчас лес просто. Скоро и лес не будет!.
- А меня с работы выгнали,- сказал я со злостью.
Мишка удивленно спросил:
- Зачем выгнали? Кто выгнали? На шахта много хороший работник лишний?
Он смотрел на меня с детской наивностью. Его широкое, открытое лицо простого человека, выражало искреннее сострадание. Он сказал:
- Айда к нам в артелю! Наша артеля лес валит, возле Амга речка. Татарин у нас есть, якут, русский люди есть, а немец - нету! Айда к нам. Дерево рубить будем. Зверя добывать будем. Летом лес, по Амга, сплавляй, денег получай и домой иди.
Я долго не думал. Мы ударили по рукам. Я предложил Мишке зайти к нам, но он отказался, ссылаясь на то, что за два дня многое нужно успеть сделать.
Глава тринадцатая
В тайге
Через два дня мы бодро шагали на лыжах, по глубокому снегу. Часа через
четыре, я стал отставать. Мишка это заметил, остановился и сказал:
- Ничего Женька, скоро старый фактория будет. Там и ночевать будем. Устала уже. Сегодня ничего. Завтра нога, как деревянный будет.
Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и легко побежал вперед.
Часа через два, Мишка снова остановился и стал ждать меня. Когда я подъехал, он снял меховые рукавицы и, показывая куда-то вперед, произнес:
- Уже приехали Женька. Вон за тот горка и есть фактория. Скоро чай пить будем.- Потом он посмотрел на небо и добавил,- Тепло
завтра будет. Однако пурга ночь будет...
Прошло немного времени и среди деревьев стали видны очертания каких-то строений. Мохнатые лапы лиственниц и елей, сопки и постройки - все было накрыто снежным ковром и создавалось красивое зрелище, больше похожее на сказку, чем на действительность. Только сейчас я обратил внимание на красоту окружающей природы. Через некоторое время мы подъехали к постройкам вплотную, и я увидел, что это не строения, а их останки. Нагромождения
полуистлевших бревен, только намекали на места, где некогда стояли дома. Место для ночевки мы выбрали в углу двух полуразрушенных стен. Сверху, угол перекрывался куском, чудом сохранившейся, тесовой крыши. Когда мы разгребли снег, то на земле я увидел кучку золы. Видимо не мы первые облюбовали это место для отдыха. Мишка и я стали обустраивать наш бивуак. Мишка ломал еловые лапы и устилал ими землю. Я собирал сушняк, очищал его от снега и складывал в кучу. Потом я стал разводить костер. Подошел Мишка с охапкой, приятно пахнущих, веток. Он бросил их на землю и сказал:
- Ты Женька так огонь не делай. Снег таял, падал и огонь потушил. А если у твоя спичка больше нету?
Он взял одну из лыж и сбил, свисающий с крыши, снежный козырек, который свалился прямо на сложенные для костра сучья. Я смутился оттого, что не смог сам предусмотреть этой простейшей ситуации.
Через некоторое время, перекусив салом и хлебом, мы пили чай, который казался таким душистым и вкусным, в этом далеком от дома, глухом таежном уголке. Я полулежал рядом с костром, на заботливо расстеленных еловых лапах и прислушивался к звукам начинающейся пурги. Якут сидел, оперевшись спиной о бревна стены и задумчиво смотрел на костер. Мы молчали довольно долго, пока Мишка не произнес:
- Пурга не долго будет. Завтра тихо будет.
После короткой паузы он спросил:
- А ты ночевала в тайга зимой?
- Нет, Мишка, я в первый раз так. Я и летом-то не ночевал в лесу... Там где я вырос, не было леса...,- ответил я.
- Э...э., так не может бывать,- оживился якут.- Разве есть такой место, где нету лес? Как это так, нету тайга? А звери где жить будут?
- А там другие звери. Медведей нет и соболя нет. Там есть волки, суслики... Волки не такие как здесь. Они в степи приспособились жить. Ты Мишка знаешь, что такое степь? Это много-много земли, без леса. Куда не посмотришь, нигде края не видать. Ни деревца, ни кустика... Только ковыль на солнце серебрится, да полынь кое-где. Редко-редко, в низинах или возле рек, встретишь березку или осинку...
- Да, интересно твоя говорит...,- произнёс в задумчивости Мишка.
Немного помолчав, я спросил:
- Что это за поселок? Кто его строил? Почему люди ушли?
Якут стал рассказывать:
- Это моя дедка рассказывал, а ему его дедка. Очень давно это была. Якут тогда
ружье не знала. И эвенк тоже ружье не знала. Приходила, два раз в год, люди в тайга. Откуда приходила, не знаю. Может из Якутск, а может из Хабаровск... Ножи приносила люди, водка приносила. А охотник приносила шкурка: белка, соболь, песец. На этом место они меняла. Чужой люди много шкурка брала, мало нож давала. Много водка давала. Якут водку пила, дурной становился. Охотиться не хотела. Совсем детка забыла. Зверем становился..., - он помолчал, а затем продолжал,- Были среди якут умный люди. Не хотела они, чтобы якут обманывали и водка давали. Собрали они смелый якут, и напал ночь. Кто был на фактория, всех убила, а дома разломала... Не любит это место охотник, сторона ходит. Старики говорил, что тута дух мертвый ходит, никого не жалеет. Всех в тайга заманит. На медведка наведет или на волк. А то так напугать, что человек дорога найти не могла...
Он замолчал, а я спросил:
- А ты что же, не боишься сюда приходить?
Мишка улыбнулся, а потом, став серьезным, ответил:
- Мертвый не нужно бояться. Мертвый нет давно. Тело стал цветком или елка. Душа в мир предков улетел. Живой человек надо бояться. В тайга много чужой и плохой человек ходит.
На место мы прибыли к вечеру следующего дня. Уже на подходе я увидел, что все здесь поставлено на широкую ногу, основательно. Из дымоходов двух рубленых домиков, тонкими струйками, выходил дым, распространяя запах близкого жилья. Были еще постройки, назначение которых я узнал позже. Одна, поменьше из них - баня, а другие: конюшня и склад под провиант и инвентарь. Мы прошли мимо первого жилого домика и вошли во второй. Пар из открытой двери, в первое мгновение, не давал возможности ничего рассмотреть. Кто-то, из находящихся внутри, уже узнал Михаила и писклявым голосом, нараспев, сказал:
- Приветствуем стахановца якутской глухомани! - а бас пропел, - Боже Михаила храни... и...
Раздался разноголосый мужской хохот. Третий голос, из глубины обширной комнаты, произнес:
- Ну, чего стоите? В ногах правды нет. Проходите. Не в гостях, небось.
За это время я уже рассмотрел помещение. В ближнем к нам углу и в противоположном, стояли две большие раскаленные буржуйки, в которых глухо шумел огонь. Вдоль короткой стены, от двери к противоположной стене, были аккуратно сложены дровяные чурки. Вдоль длинных стен, без окон, были построены двухъярусные нары. Я сразу подумал: «Как в лагере на Урале...» - а потом отверг эту мысль, - «Ну нет, здесь тепло и есть чем укрыться».
В это время Мишка уже представлял меня:
- Это Женька из Лебедкино. Работать с нами будет. Немецкой национальности она. Хороший мужик она...
Кто-то его прервал:
- Что ты его как бабу расхваливаешь? Работа покажет, что он за человек. Нам хорошие руки никогда не лишние.
Один из мужчин, коренастый блондин, густым басом представился:
- Меня Сенькой Боярышниковым кличут. В общем Семеном. Я навроде бригадира здесь, по общему согласию. Это вот, Николай Камышов. А там, - он указал в глубину комнаты, - Равиль - татарин, Жора и Яшка Каторжанин. Остальные спят. Отдыхают, значит. С ними потом познакомишься и с теми, что в соседнем домишке обретаются. А ты - то, сам, какого поля ягода?
Я ответил, что долго рассказывать, а Семен настоял на своем:
- Ничего, до завтра много времени. Или скрыть чего есть? Сейчас ужинать будем,
а ты, тем временем и расскажешь о себе. Жизнь у нас такая. Вдалеке от людей. Каждый надежное плечо товарища должен чувствовать.
Уже давно закончился ужин, а я все рассказывал о том, откуда родом, как на Урал попал, а потом на Север. Семен прервал меня:
- Ну, ладненько. Нам все ясно. Спать пора. Завтра на работу, как только светать начнет. Ты завтра в паре с Жоркой, пойдешь на рубку.
Кто-то из ребят произнес:
- Да... а, нет людей с судьбой, гладкой, как шоссе... Обязательно будут кочки да выбоины.
* * *
Работа на лесоповале была тяжелой, но не убивающей, как в лагере. Питались мы хорошо, а длинные зимние ночи позволяли восстанавливать силы. Мне нравилось здесь работать. Это был грубый мужской мир со своими традициями и отношениями, но чувство товарищества и мужского братства, стояли во главе всего.
В конце марта, я, в паре с Равилем, работал на волочении бревен, к берегу Амги, до которой было метров семьсот. Процесс был нехитрым, но требовал физической силы и сноровки. Мы кантовали ломами бревна, а затем, при помощи пары крепких лошадей, волочили их к реке. На этой делянке, неподалеку, работали еще две пары артельщиков. Вдруг послышался крик. Мы увидели Мишу, который стоял на стволе сваленного дерева и махал нам рукой. Он звал нас. Когда мы подошли, он сбивчиво объяснил нам, что убил медведя и просит нас подсобить погрузить его на розвальни, которые стояли, с впряженной лошадью, за пригорком. Ехали недолго. Уже издалека, на фоне снега, мы увидели неподвижную темно - рыжую тушу. Когда стали подъезжать, лошадь зафыркала, а через несколько шагов остановилась, и никакие понукания Мишки не помогали. Лошадь не двигалась. Равиль сказал:
- Не... е, дальше она не пойдет. Медведя коняга нюхом чует. Надо заехать с подветренной стороны.
Мы так и сделали. Кроме того, Мишка снял телогрейку и накрыл ею голову лошади. Все пошли осматривать Мишкин трофей. Это был довольно крупный самец, пудов на двадцать. Великолепная осенью шерсть свалялась от долгой лежки в берлоге. Медведь лежал на боку, полураскрыв пасть, из которой угрожающе торчали пожелтевшие клыки. Один из мужиков сказал:
- Какой бес выгнал его из берлоги в такую рань? Ему еще месяца с полтора полагалось спать. Наверное, мы его разбудили...
Тут Равиль воскликнул:
- Смотрите! Мишка ему прямо между глаз засобачил! Хороший выстрел! - и, повернувшись к Мишке, добавил, - Настоящий якут-охотник!
Мишка стоял и смущенно улыбался, довольный похвальбой.
С медведем пришлось повозиться. Впятером, изрядно вспотев,
мы кое-как втащили тушу на розвальни. Мишка тряхнул вожжами, и лошадь медленно потащилась к лагерю, пофыркивая и косясь глазом на необычный груз. Уже начинало темнеть, и мы тоже потянулись к жилью.
За ужином, якут был в центре внимания. По такому случаю, бригадир разрешил достать из неприкосновенного запаса, две бутылки водки. Когда ее разлили по кружкам, Николай Камышов сказал:
- Выпьем мужики за хорошего стрелка Мишку Петрова и, просто, за хорошего человека!
Семен добавил:
- Побольше бы таких людей. Мы бы и немца быстрее разбили и жизнь лучшую
давно бы построили.
Тут встал Мишка и сказал:
- Спасибо артельщики. Однако жалко медведку... Хозяин тайга, а Жорка вон, мясо его коптить хочет... Зачем она проснулась? Зачем зарычала и на мой пошла? Не нада была стрелять. Мой папка разговаривала со зверем, и она уходила...
Он сел, грустно опустив голову. За столом притихли, обдумывая слова Мишки. Только из дальнего угла помещения раздавался густой храп Яшки Каторжанина, никогда не участвующего в мужских застольях.
* * *
В тайге я пробыл больше полугода. За это время, я только три раза наведывался к семье и для отметки в комендатуре. Я очень скучал по детям и Насте. «Ничего,- думал я, - сплавим по реке лес, и домой пойду. Деньги будут... Надо на месте работу искать, а то, дети без отца растут».
Сплав мы начали в середине июня, когда Амга вздулась от половодья. Это давало надежду благополучно преодолеть перекаты, которыми изобиловала река. Недели две, до начала сплава, бригадир, по нескольку раз за день, ходил к реке и делал замеры уровня воды. Мы, в это время, вязали плоты, орудуя баграми.
Наш караван двинулся с рассветом, в среду. По мнению бывалых артельщиков, путь к поселку, от которого идет кратчайшая дорога к Якутску, не займет больше двух недель. Николай, Жора, Равиль и я, находились на плоту, в середине каравана. Мы попарно орудовали огромным веслом, стараясь, хоть как-то, согласовать огромный плот с меняющимся течением реки. Высокая вода чуть утихомирила норов Амги, но несколько опасных перекатов осталось. В этих местах пороги и валуны выступали на поверхность, мешая реке течь свободно, чем вызывали ее недовольство, выражающееся фонтанами брызг, участками вспененной воды и стремительными водоворотами. На одном из таких участков и случилась беда. Нас с Жорой, только что, сменили Равиль с Николаем. Я пошел и сел на деревянный помост, куда не доставала вода. Жорка, с котелком в руке, пошел на край плота, чтобы зачерпнуть воды. Это мы проделывали многократно. Но в этот раз, лопнула одна из крепежных веревок. Крайнее бревно отошло чуть в сторону и Жора, потеряв равновесие, соскользнул между бревен. Он даже не успел полностью погрузиться в воду, когда волна толкнула конец бревна обратно к плоту. Оно в одно мгновение зажало Жору в тиски, расплющив хрупкое человеческое тело. Мы даже ничего не успели сообразить. После минутного оцепенения, Равиль и я, с баграми, бросились к товарищу, освободили его и оттащили от края плота. Но Жора был уже мертв. Он лежал на бревнах, устремив остекленевшие глаза в небо, а вода, выступавшая между бревен, омывала его светлые волосы.
Мы похоронили нашего товарища, как только вошли в спокойную воду. Прибив плоты к берегу, мы вырыли глубокую могилу. Ее дно мы устлали еловыми ветками, а на них положили Жорку, завернув в кусок брезента. Над могилой мы насыпали каменный холмик и поставили жердь, к которой прибили дощечку. На ней Равиль написал:
Здесь лежит наш друг
Георгий Яковлев
погибший на плоту.
Снизу он поставил цифры:
1922 - 1952.
После похорон, бригадир попросил всех расписаться на составленном им документе об обстоятельствах смерти нашего товарища. Когда все расписались, он, как бы оправдываясь, пробормотал:
- Власти потребуют объяснить... Милиция спросит...
Через пять дней закончился наш трагический маршрут. Мы прибыли на пристань. Бригадир сдал сплавленный лес, а дальше было уже не наше дело. Больших денег приемщики не держали, и мы были вынуждены ждать их доставки из Якутска. Под ночевку мы сняли небольшой домик в поселке. Он стоял на отшибе, среди старых елей, в живописной ложбинке.
В следующие три дня мы отсыпались, а бригадир ходил к приемщикам разузнавать о деньгах. В третий день нашего пребывания здесь, вернулся он после полудня веселый, неся на плече брезентовую сумку. Когда он вошел, все затихли и вопросительно смотрели на него. Он, молча, подошел к столу, ребром ладони отодвинул лежавшие там вещи и поставил сумку. Потом Семен обвел всех торжествующим взглядом, похлопал ладонью по сумке и торжественно произнес:
- Все здесь, до копеечки!
Артельщики, утомленные долгим ожиданием, радостно загалдели, а когда шум утих, Николай воскликнул:
- Ну, ты даешь бригадир! В прошлом году почти две недели ждали расчета!
На это Семен ответил:
- Все у нас сложилось в этом сезоне, вот только...,- он помолчал, а потом продолжил,- ...Жорки теперь нет...
Затем он спросил:
- Вы не забыли, какой сегодня день?
Кто-то весело ответил:
- День получки! Подарков купим! Домой поедем!...
Семен прервал:
- Сегодня девять дней, как Жора погиб...
Все опять притихли, а бригадир продолжал:
- Вечером, как обычно, отметим окончание сезона и Жорку помянем заодно. Деньги пока у меня будут, а то захмелеет кто-нибудь и потеряет свои кровные. Завтра утром каждый получит свою долю.
Вечером в избе шумело застолье. Патефон, который притащил из поселка Равиль, наигрывал знакомую мелодию танго. Ее заглушал мужской хохот и короткие смешки двух поселковых барышень, которых привел галантный Николай. Все изрядно выпили. Несколько артельщиков уже спали. Остальные, разбившись на группки, вспоминали веселые случаи из артельной жизни, рассказывали байки, спорили, шутили. Я решил прогуляться на улице. Когда я вышел на крыльцо, то свежесть ночной прохлады вернула ясность голове. Приглушенные звуки веселья, доносившиеся из избы, не нарушали тишины летней ночи. Я смотрел на небо, усыпанное звездами, и думал о семье. На душе было легко и покойно.
Я простоял довольно долго, пока не обратил внимание на странное обстоятельство: патефон играл по-прежнему, но шума людей не было слышно. Прислушиваясь, я вошел в сени. Здесь было темно, хотя дверь в дом была чуть приоткрыта. От нее падала узенькая полоска света, пересекавшая сени по диагонали. Я подошел ближе и увидел, что в комнате происходит что-то неладное. Спиной к двери стоял Яшка Каторжанин. В правой руке он держал одностволку, зажав приклад под мышкой, а в левой, сумку бригадира. Остальные артельщики, как будто замерли, в разных положениях, кто, сидя, а кто стоя. На переднем плане, лицом к двери, стояли Семен и Николай. Бригадир вытянул левую руку, будто преграждая Николаю путь вперед, а Николай был напряжен, как тигр перед прыжком. Все стояли не шелохнувшись. Только Яшка покачивался, переступая с ноги на ногу. Я сразу понял, в чем дело, но некоторое время был в
замешательстве, не зная, что предпринять. В это время Яшка тихо, но с угрозой в голосе говорил:
- Ты Колька и не думай, а то я и пальнуть могу. Не стоит из-за паршивых бумажек жизни лишаться. Деньги навоз, сегодня их нет, а завтра - воз.
Сказав это, он хохотнул, а кто-то, из-за спин, стоящих спереди, с ненавистью произнес:
- Аристотeль, мать твою побери!- и матерно выругался.
Бригадир, полушепотом, но твердо произнес:
- Ты бы шел Яшка, раз на это решился. Не испытывай судьбу.
Яшка ответил:
- Да, мне, пожалуй, пора. Вы не вздумайте за мной идти. Ружьишки ваши я загодя, неподалеку, в лесок отнес. Ну, прощевайте братья-артельщики.
Он медленно попятился к двери, держа ружье наготове, но успел сделать только два или три шага. Я рывком распахнул дверь и схватил ружье за дуло. Оно выстрелило, и жиган со свистом вошел в бревенчатую стену. Завизжали барышни. А на Яшку уже навалились Николай и Семен. Мгновенно Каторжанин был повален на пол и связан. Он лежал с покрасневшим от ярости и напряжения лицом, стараясь освободиться от пут. К нему подошел Равиль и со злостью плюнул, сказав при этом:
- И Жоркины деньги унести хотел, которые его детишкам и вдове полагаются.
Утром следующего дня, когда деньги были розданы, и мы готовы были отправиться по домам, все собрались у крыльца дома, возле которого лежал связанный Яшка. Бригадир сидел на крыльце и говорил:
- Яшка, Яшка... Как ты удумал такое? Мы почитай два года ели из одного котелка.
Каторжанин пробурчал в ответ:
- Или все, или ничего,- и отвел глаза.
- Ну нет,- сказал Семен,- Не такие мы люди. Не шайка мы какая. Вот твоя доля.
Он положил на крыльцо несколько пачек, перевязанных бечевкой, купюр. Потом он вытащил, из-за голенища сапога, охотничий нож и бросил к ногам Яшки. Поднимаясь, он сказал:
- Лучше было бы, чтобы наши пути-дорожки больше не пересекались. Затем он взял ружье, забросил на плечо вещевой мешок и произнес:
- Пошли мужики, чего на него глазеть. Все гурьбой двинулись на пристань.
Глава четырнадцатая
Конвульсия режима
В конце лета я уже работал на лесопилке, рядом с Лебедкино. Работа была не тяжелая и чистая. И платили неплохо. В это время я стал ставить свой дом. Ребята, с работы, помогали мне. Дом рос быстро. В середине сентября мы уже справляли новоселье. В разгар праздника пришел нежданный, но желанный гость - якут Мишка. Он со стеснительностью, свойственной простым людям, принял приглашение разделить нашу радость и переночевать у нас. Весь вечер он был в центре внимания наших гостей. Когда они разошлись, Настя сказала:
- Вы Миша будете спать в горнице. Вы уж извините, что постелила вам на полу, но сами видите, у нас почти ничего нет.
Мишка смутился и стал бормотать что-то невнятное, потупив взор. Я пришел на выручку другу:
- Рано нам еще спать. Мы еще по рюмке выпьем, а потом пойдем на улицу, покурим и о жизни поговорим.
Когда мы вышли во двор, то уселись на бревно, оставшееся от строительства. Еще не совсем стемнело. Мимо двора проходили люди, спешащие по своим делам. Было немного прохладно. Я сходил в дом и вынес две фуфайки, которые
мы накинули на плечи. Миша спросил:
- Помнишь Жорка?
Я, с горячностью, ответил:
- Конечно, как я могу забыть такое?!
А Мишка продолжал:
- Я у Жорка дома была... Месяц прошла. Бригадир просила деньги передавать его баба. Я пришла, а там три баба у него остались: старая мамка, жёнка и малый дочка... Да... а... Его как твой жёнка звать. Мы за стол сидела. Я про Жорка рассказал. Мамка чай приносил и говорил: « А когда Жорка домой придет?». Потом мамка уходил, а женка картонный коробка принес, медаль достал, орден достал, письмо достал и сильно плакал. Сильно крепко плакал. Я долго сидеть не могла, ушла скоро.
Он немного подумал и произнес:
- Герой наш Жорка... Хорошо фронт воевал, а могилка скоро дома нашла. Молодой совсем была...
- Да... а, горе,- только и смог сказать я.
Мы сидели и думали об одном и том же. Вокруг стояла тишина. Пахло хвоей и свежей стружкой, которую мы еще не успели убрать. Я спросил:
- Ты Миша так в гости пришел или дела в поселке есть?
Он ответил:
- У моя к тебе дела есть. Пойдешь опять в нашу артелю? Бригадир сказал: «Хороший Женька человек и работал хорошо». Говорил, чтобы я тебя снова привела.
Я ответил:
- Нет, не пойду я обратно в тайгу. Семья у меня. Дом, видишь, построил. Куда мне?..
Якут остановил меня:
- Ты голова имей? Думай. Завтра говори мне.
Утром, во время завтрака, Мишка спросил:
- Ну что надумал твой голова? Что мне твоя скажет?
Я улыбнулся, посмотрел на Настю и спросил:
- Пойдешь со мной в тайгу, лес валить?
Она ответила:
- Пойду, конечно. Как нам без тебя?
Я посмотрел на Михаила и серьезно произнес:
- Нельзя мне сейчас идти. Настя скоро родит. Да и этих поднимать надо.
Я погладил по голове сынишку, которого жена держала на коленях. Тут из соседней комнаты прибежала дочка. Она подошла к Мишке, дернула его за брюки и пролепетала:
- Тятя Миса, покатай меня на носке.
Якут смутился, а потом вскочил, что-то вспомнив, и пошел к своему заплечному мешку, который стоял в сенях. Его долго не было. Потом он вернулся, со счастливой улыбкой на лице. В руках он держал грубую деревянную фигурку лошади, выструганную его руками. Он протянул ее Танюше. Она взяла, некоторое время вертела ее в руках, а потом произнесла:
- Маленькая лосадка и больсая лосадка.
При этом она показывала пальчиком в соседнюю комнату, а потом продолжала:
- Больсая лосадка с колесиками - папина, а маленькая - тяти Миси.
Сказав это, она сорвалась с места и, неловко переваливаясь, убежала.
Гость больше за стол не сел, а заторопился и уходя сказал:
- Идти надо моя. Скоро машина в Алдан едет. Моя обещала подвозить.
Он вышел за калитку, обернулся и помахал нам рукой. Мы с женой тоже помахали и долго смотрели вслед, пока он шел по прямой, новой улице, вдоль которой стояли достроенные и недостроенные дома.
* * *
В начале декабря, произошло еще одно страшное событие, которое едва не закончилось трагически для меня и моей семьи. Спецпоселенцев опять собрали в комендатуре. Комендант Кравченко сказал нам:
- Пришел приказ отправить вас. Собирайте по чемодану и завтра, к семи, быть здесь.
Он ничего не объяснил нам. Думаю, он и сам не знал, что к чему. Мы узнали только, что нас в Якутск повезут.
Вечер накануне нашей отправки, был, наверное, самым тяжелым в моей жизни. Настя тихо плакала, собирая мои вещи и, что можно, из продуктов. Дочка бегала вокруг меня и спрашивала: «Куда папа едет? Папа скоро приедет?».
Потом мы пролежали до утра, не сомкнув глаз. Жена продолжала плакать, прижавшись ко мне, а я не знал какие слова утешения ей сказать. У самого сердце сжималось от мысли, что расстаюсь с семьей. Страшила неизвестность. В голове настойчиво возникала мысль: «Как в трудармию забирают. Ничего не объясняют».
Когда мы утром пришли к комендатуре, начался густой снегопад. Здесь уже собрались спецпоселенцы. Многих провожали жены и подруги. У всех отправляемых были обреченные лица. У многих в глазах стояли слезы. Тут же, возле здания комендатуры, тарахтел гусеничный трактор. К нему были прицеплены сани с деревянным домиком, из крыши которого торчала тонкая труба буржуйки. Комендант нас тоже провожает. У него печальное лицо. Он не может смотреть нам в глаза. Через короткое время, через подчиненных, он приказывает грузиться. Началась истерика провожающих женщин. Двенадцать человек, молодых мужчин, как скот для заклания, безропотно влезли в домик на полозьях. Я сидел с краю, у двери и сквозь слезы, почти не видел жены и детей. Настя стояла неподвижно, словно закаменела. Вдруг она словно очнулась и, стараясь перекричать плач взрослых и детей, быстро, сбивчиво заговорила, обращаясь к коменданту:
- Товарищ комендант! Михаил Гордеевич! В чем Миллер виноват? Потому, что он немцем родился? У нас уже двое детишек! Скоро третий будет!... Вы меня давно знаете... Я дам расписку, что никуда он не денется!
Она заплакала навзрыд. Дочурка тоже заплакала. И тут, комендант решился на поступок, который мог ему дорого стоить. Он крикнул:
- Миллер Евгений! Выходи с чемоданом!
Я, не веря своему счастью, простился с друзьями. Мы крепко обнялись с Рудольфом, и я вылез. Жена и дочка бросились ко мне и стали обнимать.
В это время трактор тронулся и увез людей в никуда. Я так и не узнал, куда они делись. Я чудом спасся. Настя меня спасла.
В феврале Михаил Гордеевич Кравченко помог мне устроиться работать на золотомоечную фабрику. Мужских рук, по-прежнему, не хватало везде, но спецпоселенцев не жаловали, не хотели брать на работу. Начальство боялось: «Кабы чего не вышло! Вдруг, стоящие выше, в лояльности к " врагам народа" заподозрят?».
В начале марта, около пяти вечера, я, как обычно, шел со смены домой. Был на редкость, в это время года, теплый день. Снег, от тепла, стал рыхлым. Лес пах весной. На душе было легко и радостно. Легко было оттого, что смена прошла хорошо, работа выполнена честно и качественно. Радость в душе вызывали весна, хороший день и мысль, что я иду к семье, а там уже новый, совсем
маленький человечек живет, второй сынишка - Вова.
Когда я вошел в сени, то застал там мою Настю. Увидев меня, она улыбнулась, подошла ко мне, обняла и спросила:
- Все хорошо на работе, Женя?
- Все хорошо,- ответил я и, в свою очередь, спросил,- Дома все нормально? Что дети делают?
Жена ответила:
- Все хорошо, Женя. Старшие играют, а Вова спит в качалке.
Мы вошли в дом. Я разделся и подошел к двери в детскую комнату. Танюша и Валера сидели на домотканой дорожке и собирали пирамидку из разноцветных деревянных колечек. Валерик тыкал колечком в деревянный стержень и никак не мог надеть желтое колечко. Танюшка терпеливо ждала и говорила при этом:
- Валела, надо не так. Сначала больсие крузочки ставить нузно, а потом маленькие.
Затем она увидела меня, встала и побежала ко мне, радостно крича:
- Папа плишел! Папа с лаботы плишел!
Валера бросил колечко и тоже, неловко заковылял ко мне. Я взял их на руки и целовал по очереди, приговаривая:
- Золотые мои... Золотые мои....
Когда я опустил их на пол, сказал:
- Пойдемте братика посмотрим,- и, приложив палец ко рту, добавил,- Только ц....ц...., тихо.
Дочка тоже приложила ко рту пальчик и повторила за мной то же самое, а потом звонко засмеялась.
На следующий день, в поселке, стало известно о событии, взволновавшем всю страну. Придя на фабрику, я узнал, что через пятнадцать минут всем нужно идти на митинг, который будет на фабричном дворе. Что случилось? По поводу чего будет митинг? Никто толком не мог ничего сказать. Я пошел следом за десятками рабочих. В одном из проходов, между оборудованием, я нагнал моего знакомого Василия, который тоже здесь работал.
- Не знаешь что случилось? По какому поводу митинг?- спросил я.
Василий тихо ответил:
- Точно не знаю, но говорят, позавчера, кто-то из правительства умер...
Через широкие ворота мы вышли на внутрифабричный двор. Здесь уже собралась большая толпа, а народ все прибывал. Почти в центре двора, на скорую руку, был сооружен помост. Из большого репродуктора, укрепленного на столбе, была слышна траурная музыка. Пришла группа ИТЭровцев, а потом директор фабрики и главный инженер. Они поднялись на помост. Главный инженер крикнул:
- Тише товарищи! Внимание! Сейчас будет говорить директор нашей фабрики, товарищ Крупинин Александр Петрович!
Гомон постепенно стих. Директор вышел из группы управленцев вперед и начал свое выступление словами:
- Товарищи рабочие! Граждане! Сегодня мы собрались здесь по случаю большой скорби. Пятого марта, после продолжительной болезни, умер наш Вождь и Учитель, победитель фашизма, пламенный революционер Иосиф Виссарионович Сталин!
Над площадью прокатился гул, но через мгновение наступила мертвая тишина. Только недалеко от меня, у женщины началась истерика. Она громко причитала:
- Что же теперь будет?! Как мы теперь жить будем, когда Его нет?! Что же теперь будет?...
Два милиционера увели ее с площади, а директор тем временем говорил:
- …Это невосполнимая потеря товарищи! Почти двадцать лет, под его мудрым руководством, наша великая страна шла к победе коммунизма. Верный заветам великого Ленина, товарищ Сталин превратил отсталую страну в индустриальный гигант. Наше движение к светлому будущему было заторможено нападением фашистской Германии, но товарищ Сталин смог, в тяжкие военные годы, организовать советский народ для отпора агрессору...
В этот момент я услышал, как стоящий рядом рабочий, тихо сказал другому:
- Он и крови народной попил. Вон сколько в окрестных лагерях людей невиновных. А сколько крестьян загублено...
Рабочий не договорил, потому, что заметил, что я смотрю на него. Он толкнул локтем соседа и указал кивком головы на меня. Сразу после этого они стали проталкиваться между плотно стоящими людьми и скрылись в толпе. А директор, тем временем, с надрывом в голосе, кричал:
- ... Трудно нам будет без его мудрого руководства! Наши империалистические враги не дремлют! Живой тому пример - война развязанная империалистами в Корее! Но наша партия, Коммунистическая партия товарищи, в это трудное для страны время...
Что говорил оратор дальше, я уже не слушал потому, что не давали покоя случайно услышанные слова. Я возмущенно думал: «Как же так? Вся страна в трауре, а эти...». Но тут другая мысль, словно молния, пронзила мозг: «А разве рабочий не правду говорил? Разве мой дедушка не был крестьянином? Ведь его Советская власть загубила. А кто главным был во власти Советской? Он... Он управлял и направлял. Нет, Советская власть тут не при чем. Она много сделала для людей. Он виноват. Был бы другой наверху, ничего страшного не было бы. Не было бы того, что Он наворотил... И нас бы не выгнали из домов. И в трудармии не держали бы нас, как скотину... А другие что же смотрели? А что другие? Те, что рядом, такие же. А те, что внизу, исполняли, боялись... Попробуй не выполни, что сверху приказано! Сразу без головы останешься! Мы вон, в лагере, как скотина шли, куда укажут... Попробуй не сделай, что сказано...». Такие противоречивые мысли будоражили мое сознание.
Мои размышления были прерваны фабричным гудком. Я вернулся к действительности. Люди молчали, опустив головы. Фабричный гудок был подхвачен клаксонами десятков грузовиков. Эти звуки слились в пронзительный вой, который проникал в мозг, почти парализуя сознание.
Это событие не оставило равнодушным почти никого. И мы с Настей, конечно, об этом говорили. Прошло несколько месяцев. Было уже лето. Однажды, когда я пришел с работы, Настя, накрыв на стол, взяла местную газету и сказала:
- Ты был прав, когда говорил, что окружение Сталина тоже виновато в том, что с вами сделали и с другими. Послушай, что здесь написано. Она стала читать: « 2-7 июля, в Москве, состоялся Пленум ЦК КПСС. На Пленуме был заслушан доклад тов. Маленкова Г.М. о преступных антипартийных и антигосударственных действиях Л.П. Берия. Эти действия были направлены на подрыв Советского государства в интересах империалистических стран. Антигосударственные и антинародные действия выразились в попытке поставить МВД СССР над Коммунистической партией и над правительством Советского Союза. Пленум, единогласно принял решение - вывести Л.П. Берия из состава ЦК КПСС и исключить из рядов КПСС, как врага Коммунистической партии и народа».
Когда жена закончила читать, я сказал:
- Они там, наверху, большинство виноваты во всем, а не один этот Берия. Кто его осудил? Такие же! Свалили на него вину, чтобы самим не отвечать.
Настя согласилась со мной:
- Да, люди интересно устроены. Они, как только дорвутся до большой кормушки или до власти, так вроде и не людьми становятся, творят всякие безобразия. Они забывают про совесть и что, все равно, отвечать придется.
Под влиянием перемен, происходящих в стране, связанных со сменой режима, несколько смягчилось отношение власти к немцам-спецпоселенцам. В августе, нам с Настей, разрешили официально оформить наш брак в поссовете.
Глава пятнадцатая
Родные
Такого жаркого лета, на кустанайщине, не помнили даже старики. Уже второй месяц не выпадало ни капли дождя. Степные травы давно выгорели. Степь стала светло-бурой, неприветливой. Даже в пойме Тобола, весной насыщенной его влагой, теперь, скот не находил достаточно корма. Хотя уже вечер и кроваво-красный диск солнца, наполовину, сел за дальние холмы, еще парит, а на горизонте волнуется марево.
От колодца, погружая босые ноги, по щиколотку, в горячую дорожную пыль, идет Эльза. Это красивая двадцатилетняя девушка. Ее стройный стан напряжен, от тяжести двух ведер, на коромысле. Легкий степной ветерок, чуть треплет ее темные, слегка курчавые волосы, ласкает разгоряченное лицо. Возле соседского дома, на лавке, сидят и курят двое парней: сын соседей Антон - невзрачный белокурый юноша, острый на язык и малознакомый, худощавый парень, высокого роста. Когда Эльза проходит мимо, Антон с усмешкой говорит:
- Вы бы панна ножку не накололи. Кто потом порченый товар замуж возьмет?
Его товарищ дергает Антона за рукав рубашки и что-то говорит ему. Эльза не подает вида, что слышит обидные слова и проплывает мимо, высоко подняв голову. Когда она входит во двор и скрывается за забором, то силы покидают ее. От обиды выступают слезы. Она ставит ведра на землю и опирается спиной о теплые доски ограды. Она слышит, как Антон говорит дружку со злостью:
- Смотри-ка, немочка и взглянуть на нас не захотела, будто не мы, а они нас побили на войне!
Парень, с горячностью, возражает Антону:
- Ты что?! При чем тут она и вообще немцы?!...
Антон прерывает его:
- А при том! Отца моего на фронте сильно ранили и дядьку убили!
Парень торопливо и сбивчиво объясняет:
- Ты что, не понимаешь, что это советские немцы?! Они вместе с нашими родителями против Гитлера бились!
Антон, еще больше распаляясь, почти кричит:
- Мне все едино! Все они фашисты!
Его товарищ встает, резко бросает окурок в дорожную пыль, плюет со злостью и говорит:
- Дурак ты Антошка! Всех под одну гребенку гребешь!
Он еще раз плюет и уходит, широкими шагами. В это мгновение Эльзу переполняет чувство благодарности к этому парню. Девушка приходит в себя, нагибается, чтобы взять ведра, но тут скрипит калитка и, покашливая, входит дядя Феликс. Это уже пожилой мужчина низкого роста, с худым болезненным лицом. Увидев Эльзу, он говорит:
- А ты чего здесь затаилась?- и, посмотрев на ведра, продолжает,- Умаялась дочка? На ферме отработала, а теперь еще тут трудиться надо. Давай я помогу тебе.
Эльза протестует:
- Что вы, дядя! Я просто так. Я сама,- но Феликс берет ведра и, согнувшись от их тяжести, входит в дом.
Девушка вошла в сени в тот момент, когда тетка Эрна, кряхтя, выливала второе ведро в кадку. Увидев племянницу, она проворчала:
- Тебя только за смертью посылать.
Кровь прилила к лицу девушки. Она побежала в свою комнатушку, уткнулась в подушку и тихо заплакала. Вдруг все разом навалилось на нее в эту минуту: сожаление о ранней смерти матери, тревога за судьбу Ойгена, ненависть к Антону и обида на теткины придирки. Она плакала и думала: «Если бы мама была жива. Она не позволила, бы обижать меня какому-то Антошке... Не пришлось, бы терпеть упреки тетки Эрны». Потом мысли приняли иное направление: «Только дядя Феликс меня любит... Жалеет меня и говорит, что бог не дал ему дочки, так я, как дочка для него. Бедный дядя! Совсем сдал за последний год. Все стоит и стоит вечерами за калиткой и смотрит на дорогу, уходящую в степь, к станции. Все выглядывает своего Вилли. Как забрали парня в начале войны в трудармию, так ничего о нем и не известно. Только известно, что их партия в Караганду попала. А больше ничего.... Разве только Вилли нет? Вон у Райфов, наших земляков, отец недавно вернулся, а старший сын - нет. А мой брат? Бедный Ойген. Живой ты или нет? Уже восемь лет, как война кончилась, а тебя все нет... Бедная мама! Как она плакала, когда тебя на лошадях повезли в Джетыгару!...».
Эльза все думала и думала, и уже не плакала, а только изредка всхлипывала. Она не услышала, как в комнату вошел дядя. Он тихо сел на табуретку и погладил Эльзу по плечу. Она вздрогнула и повернула к нему заплаканное лицо. Он тихо, с нежностью спросил:
- Ты что, дочка? Ты плакала? Что случилось?
Эльза улыбнулась через силу и ответила:
- Я не плачу дядя. Просто взгрустнулось что-то. Маму вспомнила.
Дядя вздохнул и сказал:
- Да... а.., несчастная Эмма. Умерла так рано. Горе ее убило. Ойгена забрали, да и с отцом твоим трудно ей было. Тяжелый нрав был у австрийца. Он немного помолчал, словно вспоминая что-то, а потом продолжал,- Она ведь лет на шесть была младше меня. Я уже в первый класс ходил, когда она родилась. А вот видишь судьба, какая, ее давно нет, а я еще топчу землю. Он еще помолчал, а потом спросил:
- Ты не передумала на следующий год в сельскохозяйственный техникум поступать?
Девушка ответила:
- Нет, не передумала. Только страшно мне. Смогу я туда поступить?
Дядя приободрил ее:
- Хоть и переростком ты семилетку закончила, а закончила с хорошими отметками. Возьмут тебя,- а потом словно встрепенулся,- Я пришел позвать тебя ужинать. Пойдем, а то Эрна сердиться будет.
* * *
Раннее утро. Солнце еще не успело рассеять туман. Уже по утрам холодно. Скоро зима. В доме тоже прохладно. За ночь он успел выстудиться, после дневной топки. Эльза уже не спит. Она сладко
потягивается и думает: «Как не хочется вставать! Поспать бы еще, хоть с полчаса... Нет, нужно вставать. Дядя уже два раза приходил будить».
Девушка сбрасывает одеяло и опускает ноги на пол. Она ежится и ищет ногами тапочки, которые выкроил и сшил ей дядя. Девушка накидывает на плечи линялый платок и в сорочке идет в сени, где стоит рукомойник. На кухне, возле печи,
хлопочет тетя. Увидев Эльзу, она бурчит:
- Феликс заждался, наверное. Из-за тебя, заведующий МТМ ругать его будет.
Эльза молча, проскальзывает в сени. Умывшись и одевшись, она выходит на улицу. Рядом с сараем она видит дядю, который сидит на маленькой скамеечке и точит топор. Увидев племянницу, он встает и говорит:
- Холодно стало ночами. Снег скоро упадет... Ну, пойдем.
Они, молча, идут в направлении фермы. Тонкий ледок, небольших лужиц, похрустывает под сапогами. Коровники расположены на том конце поселка, что выходит к Тоболу. Поселок уже проснулся. Кричат запоздалые петухи. Мычат, выгоняемые в степь, коровы, словно чувствуя, что это их последние деньки на воле, а потом, будут долгие месяцы в сараюшках, по крышу занесенных снегом. Спешат на работу люди. Возле двора машинно-тракторной мастерской дядя останавливается, как всегда, говорит:
- Ну, мне сюда. Хорошего дня дочка,- и сворачивает за угол кузницы.
Дальше Эльза идет сама. Она о чем-то думает и, временами, улыбается. Думает она о том, как встретит на ферме своих смешливых подружек: Ольгу и Нину и они, наперебой, станут рассказывать последние сельские новости. Еще она думает о своих коровах. Их у нее двенадцать. Выдоить их непросто. К концу дойки руки немеют. Но это ее не смущает. Она любит свою работу и хорошо знает повадки своих разнохарактерных подопечных. Поэтому она и решила поступать на зоотехническое отделение.
После дойки, Эльза идет в подсобное помещение коровника. Здесь, в это время, всегда шумно. Женщины и девушки сносят сюда свой инвентарь и задерживаются, чтобы немного посплетничать, прежде чем разойтись по домам. Женщины быстро уходят к своим домашним хлопотам. Незамужним спешить некуда и они весело щебечут. На этот раз их внимание занято новичком, парнем, заменившим дядьку Савелия. Он грузит на бричку фляги, под окнами подсобки. Девушки смотрят в окна, стучат по стеклу, стараясь привлечь внимание парня. Тот, методично ставит флягу за флягой и, как будто, не замечает происходящего, но, несомненно, он смущен. Подружка Нина, чернявая словно цыганка, машет Эльзе рукой и кричит:
- Иди, посмотри на этого работягу! Стесняется так, что глаза боится поднять! Вот бы такого мужа! На руках бы носил!
Эльза подходит к окошку и от неожиданности, на мгновение, приходит в замешательство. Это тот парень, который защищал ее от злых нападок Антона. В этот момент, фляга, неловко поставленная на край брички, соскальзывает и плюхается в оттаявшую, после ночного морозца, грязь.
Брызги обдают парня. Взрыв звонкого смеха сотрясает подсобку. Эльзе его так жалко, в эту минуту.
* * *
Зимний субботний вечер. Эльза сидит в своей крохотной уютной
комнатушке, за столом. Локти ее красивых рук опираются на стол, а ладони лежат на раскрытой книге. Ее взгляд устремлен в пространство, а мысли далеки от содержания книги: «Уже десять лет, как мама умерла, а Ойгена еще раньше забрали... С тех пор ничего про него не знаю. Если есть Бог на небе, сжалься над ним, дай ему жизнь... Как плакала мама, когда его забирали! Я маленькой была, ничего не понимала... А мама, наверное, чувствовала, что уже не увидит его... Он сказал мне, чтобы я статуэтку сохранила...».
Ее взгляд переместился в угол комнаты, где на сундуке стоял фарфоровый пастушок. Но она ничего не видела, потому, что слезы выступили из глаз и тонкими ручейками стекали по лицу.
Через некоторое время она успокоилась, ладонью отерла слезы, придвинула к себе книгу и начала вслух читать:
- Иван Сергеевич Тургенев, русский писатель девятнадцатого века. В рассказах " Записки охотника" показал высокие духовные качества русских крестьян... Мастер языка и анализа психологии человека. В социально-психологических романах " Дворянское гнездо", " Отцы и дети", " Рудин" критически показал образы уходящей дворянской эпохи и приходящих на смену им первых революционеров-разночинцев.
Эльза подняла голову, закрыла глаза и стала, по памяти, повторять: «Тургенев, русский писатель. Написал социально-психологические романы " Отцы и дети", " Рудин"...». Тут ее внимание привлекли голоса на кухне. Голос Нины спросил:
- Эльза дома?
Тетка недовольно ответила:
- Где же ей еще быть? Сидит весь вечер в комнате, книжки читает.
Потом послышался мягкий голос дяди:
- Эрна... Она готовится к экзаменам в техникум. Ты Нина проходи...
Через минуту, в комнату не вошла, а словно ворвалась подруга. На Нине был расстегнутый, большой не по росту, белый полушубок. В руке она держала теплый, темно-коричневый платок. Лицо ее, румяное от мороза, дышало свежестью. Она улыбалась и, еще на ходу, весело спросила:
- Что монашка, все сидишь в своей келье? А я, как сказочная фея, пришла тебя вызволить.
Нина села на край, аккуратно заправленной кровати, громко вздохнула и продолжала:
- На работе, словно пчелка и дома не отдыхаешь...,- она перешла на шепот,- Тетка, небось, заездила? Вон, какая она угрюмая.
Эльза вспыхнув, тихо ответила:
- Ничего не заездила. Выдумываешь ты все! Характер у нее такой.
Нина, все так же тихо, с таинственностью в голосе, продолжала:
- Ты с осени ни разу в клубе не была, а там, сказочный принц по тебе чахнет. Каждый раз, когда с Ольгой приходим, то видим, как стоит он один-одинешенек и все глазами кого-то высматривает. А сегодня он подошел к нам, красный как помидор и спросил, почему тебя нет.
Эльза вспылила:
- Ты Нинка какую-то ерунду говоришь! Заниматься мне мешаешь! Говори, зачем пришла?
Нина примирительно сказала:
- Ты не сердись подруга. Все что про парня я говорила, правда. Алешку, что вместо дяди Савелия работает на ферме, видела? Помнишь, как он флягу уронил? Я тогда еще заметила, как ты побледнела. Так вот, он о тебе сегодня спрашивал.
Эльза запальчиво отвечала:
- Ничего я не побледнела! Просто... Просто жалко его стало, что все над ним смеются. Хороший он человек. Антошка, наш сосед ненормальный, всякие гадости про немцев говорил, а этот парень заступался.
- Вон оно что? А я подумала....А он, все равно, сохнет по тебе подруга,- сказала Нина, вставая,- Ну ты пойдешь в клуб?
- Пошли, коль пришла за мной,- ответила Эльза и подумала,- «Завтра весь день буду заниматься. Наверстаю сегодняшнее».
* * *
Прошла долгая и морозная зима, а потом, короткая степная весна. Пришло
знойное сухое лето. В конце июля, Эльза засобиралась в областной центр, на вступительные экзамены. Она их не боялась, чувствовала, что основательно подготовилась. Но возникли непредвиденные трудности. Девушка пошла в контору, чтобы поставить в известность об отсутствии несколько дней в поселке. Поселковый милиционер, у которого она ежемесячно отмечалась, как спецпоселенка, сказал:
- Никуда ты не поедешь, красавица. Ишь, собралась в область! Не положено! Лицам немецкой национальности запрещено покидать место жительства!
Он взял папиросу, постучал мундштуком по столу, закурил. Потом встал, обошел вокруг стола и остановился за спиной сидящей девушки. Наклонившись, он задышал ей в затылок, почти шепотом говоря:
- Конечно, это можно устроить. Я могу похлопотать... Но как будешь рассчитываться?
Пухлыми руками он медленно провел по плечам Эльзы. Она вздрогнула и сжалась в комок. Краска залила ее лицо. Чувство отвращения заполнило ее всю. Она сидела, не шелохнувшись и лихорадочно думала: «Какой гад! Пользуется своей властью! Ну, ничего, надо перенести это...».
А милиционер продолжал нашептывать:
- Беззащитная ты. Ни матери, ни отца у тебя... Кто за тебя заступится? Некому. А я хорошим защитником буду. Ты только поласковей со мной... Буду ждать, когда стемнеет, в конторе. А дорожную, завтра утром получишь.
Вечером Эльза никуда не пошла, а утром не получила дорожных документов. Только хлопоты дяди Феликса и заступничество управляющего, дали возможность девушке вырваться из поселка.
* * *
В Кустанай Эльза добралась под вечер. Город сразу захватил девушку. Здесь удивляло и восхищало все. Размеры города, вытянувшегося на многие километры, вдоль левого берега Тобола. Ряды добротных двухэтажных зданий из красного кирпича, в центре. Грандиозное двухэтажное здание универмага, со шпилями. Освещенные улицы. Многолюдность, даже в вечернее время. Ночь она провела на вокзале. Села на скамейку, в дальнем углу большого зала, да так и просидела до утра, не сомкнув глаз, слушая шипение маневровых паровозов, сновавших туда-сюда и перестук колес, уходящих и приходящих поездов.
Рано утром, взяв в руку фанерный чемоданчик, она двинулась к техникуму, который нашла с трудом, расспрашивая прохожих. В приемной комиссии было пустынно. Все желающие, сдали документы загодя. Эльза нерешительно подошла к пожилой даме, сидевшей, в одиночестве, за столом. На ней была белая блузка, в черный горошек, со стоячим воротничком, охватывающим длинную морщинистую шею. На длинном носу были одеты очки, с толстыми стеклами. Она была похожа на гусыню. Дама что-то писала, не обращая на девушку никакого внимания. Эльза нерешительно потопталась возле стола, а затем робко произнесла:
- Я документы хочу сдать...
Дама никак не отреагировала. Девушка сказала громче:
- Тетя, я хочу сдавать экзамены, на зоотехника.
Наконец женщина оторвала взгляд от бумаг, подняла голову и уставилась на Эльзу. Через толстые стекла очков, ее бесцветные глаза казались непомерно большими. С простеньких коричневой юбки и сатиновой блузки, с синими цветами, она перевела взгляд на фанерный чемоданчик Эльзы, а потом произнесла, низким голосом:
- А вы не поздно, гражданка? Завтра уже первый экзамен.
Эльза стала сбивчиво объяснять, но дама не дослушала, а сказала:
- Давайте документы.
Когда она прочла фамилию, то подняла удивленные глаза, но ничего не сказала. Закончив процедуру оформления, она, не поднимая глаз, пробурчала:
- Первый экзамен завтра, в девять часов. Аудитория номер двадцать один.
С чувством счастья , переполнявшим девушку, вышла она на пыльную улицу. Было уже жарко, но Эльза не замечала этого. Словно бабочка, порхала она по улицам города. Все ее интересовало и восхищало. Это был необычный мир. Такой загадочный и такой притягательный! Эльзе казалось, что только здесь она начала жить, только в этом городе сбываются все мечты. Она шла по одной из
центральных улиц, от реки к вокзалу и думала: « Вот сдам экзамены и буду здесь учиться. В поселке, как будто и не жизнь была...».
Не доходя до перекрестка больших улиц, она свернула в небольшой скверик и села на лавочку. Ноги гудели от усталости. Немного отдохнув, она встала и прошла к соседней лавочке, где сидел пожилой мужчина и читал газету. Девушка спросила:
- Дедушка, можете сказать, сколько сейчас времени?
Мужчина посмотрел на нее, улыбнулся сквозь седые, аккуратно подстриженные усы и ответил:
- Могу сообщить.
Он достал карманные часы, щелкнул крышкой, близоруко посмотрел на циферблат, снова улыбнулся и торжественно произнес:
- Три часа пополудни. Время обеда и послеобеденного сна.
Эльза поблагодарила и пошла к своей скамейке. Мужчина окликнул ее:
- А вы барышня, я вижу, не здешняя? Что вы делаете в этом Вавилоне тургайских степей? В этом котле человеческих страстей и судеб?
Эльза смутилась и подумала: «Разговаривает как-то интересно, но добрый видно человек»,- а потом рассказала, откуда она и зачем приехала.
- Вы, барышня, присаживайтесь. Всегда интересно побеседовать с человеком из провинции. Провинция - это соль жизни, первооснова всего, так сказать. Ну-с, что там в глубинке? Жизнь кипит?
Девушка, несколько смущенно, отвечала:
- Ничего не кипит. На работу, на ферму и домой. В клуб иногда, на танцы, ходим. Иногда кино привезут...
Незнакомец продолжал:
- Да-с, труд сельчанина требует размеренности, основательности. Это мы, горожане, словно стрекозы порхаем и ничего толкового, по существу, не делаем. Без города деревня проживет, город, без деревни - нет!
Эльза робко спросила:
- А вы где работаете?
Мужчина снова засмеялся и сказал:
- Я служу двум дамам: Талии и Мельпомене. (7)
Учили историю древних в школе?
Эльза ответила:
- Да, учили. Афины, Марафон, рабы и все такое...
Мужчина задумчиво повторил:
- Афины, Марафон, рабы... и весь реестр.
Он немного помолчал, а потом, словно спохватился и объяснил:
- Видите большое здание, выходящее углом на перекресток? Я там тружусь.
- А что это?- спросила Эльза.
Мужчина серьезно и с гордостью ответил:
- Это барышня, храм искусства - театр!
- Театр...?!- только и смогла вымолвить, удивленная девушка.
Мужчина с улыбкой смотрел на девушку, и по всему было видно, что остался доволен, произведенным впечатлением.
Эльза, придя в себя, спросила:
- Так вы артист?
Мужчина отвечал:
- Фу, какое пошлое слово! Я предпочитаю, чтобы меня актером называли.
Затем он встал, кивнул головой и представился:
- Петр Пантелеймонович, актер разных амплуа. А вас как величать, юное существо?
Эльза опять смутилась и, покраснев, ответила:
- Меня Эльзой зовут.
Петр Пантелеймонович с заинтересованностью и, почти с восхищением, воскликнул:
- Какое интересное, старое театральное имя! Позвольте поинтересоваться вашей генеалогией...,- он немного смутился и добавил,- Я хотел спросить, кто ваши родители?
Эльза, потупив взор, с грустью отвечала:
- Нет у меня родителей...,- а потом спохватилась и пояснила,- То есть, сейчас нет. Папа умер в начале войны, а мама немного позже, когда мы жили в поселке, после выселения...
- Так вы из насильственно переселенных? Судя по имени, немка? Наслышан, наслышан,- с грустью сказал он.
После минутной задумчивости он, непонятно для Эльзы, продолжал:
- Много натворил Усач. Вверг страну в пучину страданий, демон кавказский...
Они посидели, молча несколько минут, после чего, Эльза сказала:
- Мне уже пора.
Она встала, взяла чемоданчик и хотела попрощаться, когда Петр Пантелеймонович спросил:
- Куда изволите направиться? Где изволили остановиться?
Эльза смущенно ответила:
- На вокзале я. Прошлую ночь там, на скамейке провела.
Актер произнес:
- Могу предложить, более удобные, для юной леди, кров и ночлег. Не пугайтесь, платы не возьму. Мы с матушкой будем рады.
Эльза что-то возражала, но Петр Пантелеймонович взял из ее рук чемоданчик и сказал:
- Ну, пойдемте же.
Они довольно долго шли по улицам и переулкам, а актер пояснял:
- Этот район города, называется Наримановкой. Видите ли, город в прошлом веке и не был городом. Были несколько поселков. В Наримановке татары жили. От них название произошло.
Наконец они подошли к довольно большому рубленому дому. Петр
Пантелеймонович, нараспев и торжественно, сказал:
- Вот мой замок, прекрасная Офелия!
Они вошли во двор, а затем, по скрипящим ступеням - в дом. Из глубины комнат послышался ласковый женский голос:
- Кто там? Это ты Петенька?
- Я и не один,- ответил Петр Пантелеймонович.
Из комнаты вышла пожилая женщина с седыми волосами и в старой, но опрятной блузке, с большой брошью на груди. Она посмотрела на Эльзу, улыбнулась и спросила:
- Кто сия таинственная незнакомка?
Сын отвечал:
- Эта прелестная дама - Эльза. Она издалека. Прибыла в город грызть гранит науки. Завтра первый экзамен в сельскохозяйственном техникуме. Она у нас переночует. А это моя мама - Вениамина Николаевна. Она - лучший человек на свете!
Сказав это, он ласково поцеловал ее в лоб. Вениамина Николаевна засуетилась:
- Что же ты Петенька гостью на пороге держишь? Приглашай в дом,- и, с улыбкой, обратилась к девушке,- Проходите сюда Эльза. Здесь у нас столовая. Тут же Петенька спит и кабинет его тут.- Она смутилась и добавила,- Сами понимаете -теснота. Мы только полдома снимаем. Другую половину хозяйка занимает. А Петеньке работать над ролями нужно. Декламировать. Актеры часто приходят. Репетируют.
В комнату вошел переодетый Петр Пантелеймонович. Вместо пиджака, на нем была одета ситцевая косоворотка.
- Вы Эльза тут осваивайтесь. Сядьте на диван или в плетеное кресло. Отдохните. Я пойду на свою плантацию. Огурчиков нарву, лучку зелененького. А мама об обеде похлопочет. Правда, маменька?
Новые знакомые ушли, а Эльза так и стояла посреди комнаты, возле круглого стола, накрытого зеленой скатертью с золотистыми полосками. Она с интересом рассматривала комнату. Внимание не могло ни на чем остановиться, все было интересно. Все вещи требовали внимания. На стене, что была без окон, и у которой стоял диван, висели две большие картины. Живопись понравилась девушке, но смысл аллегорий был ей непонятен. (8) Между картинами висело огромное количество фотографий в прямоугольных и овальных рамках. В простенке, между двумя окнами, висел какой-то прибор, помещенный в изящный корпус с резьбой. У противоположной стены стоял небольшой двухстворчатый шкаф, со стеклянными дверками. Сквозь стекло были видны корешки
разнокалиберных книг. Они заинтересовали Эльзу. Она подошла ближе и стала читать названия: М.Ю. Лермонтов " Стихотворения", Л.Н. Толстой " Война и мир", У. Шекспир " Трагедии", У. Шекспир " Поэмы", А.П. Чехов " Пьесы"... Эльза открыла дверку и, осторожно, достала тонкую книжечку, название которой было плохо видно на корешке. В верхней части темно-зеленой обложки был рисунок, черной краской : скалы, озеро и таинственный замок над обрывом. В центре было написано « Старые мастера немецкого реализма». Девушка раскрыла
толстую обложку и вздрогнула. С листа смотрел мужчина средних лет.
Взгляд был сосредоточенным и проникал прямо в тайники души. Она, с трудом, отвела глаза и прочла снизу: «Дюрер. Автопортрет». Потом она стала перелистывать добротные глянцевые листы и рассматривать репродукции, которыми была наполнена книга. Особое ее внимание привлек рисунок художника Гофмана. На нем была изображена белочка, грызущая орешек. «Как живая»,- подумала девушка. Тут в комнату, насвистывая веселую мелодию, вошел Петр Пантелеймонович. Он держал в руках жестяную миску с крупными пупырчатыми огурцами. Увидев смущенную гостью с книгой в руках, он сказал:
- Живописью интересуетесь? Похвально, похвально... Очень интересная книга, смею вам сказать. К тому же, редкая. Всего три тысячи экземпляров отпечатано. Выпущена в тысяча девятьсот тридцать шестом году, в Петербурге.- Он запнулся и продолжал,- Я хотел сказать в Ленинграде. Недавно выпущена, а уже стала библиографической редкостью... Вы всю книгу просмотрели? Нет еще? Откройте таблицу номер тридцать восемь. Нашли? Замечательно, не правда ли? Хоть репродукция и не цветная, но простота сюжета и, в то же время, глубина, поражают. Какая бесконечная перспектива! Вечность, одним словом. Знаете, когда мне грустно, я рассматриваю эту акварель Дюрера (9). Чем дольше всматриваюсь в унылый пейзаж, тем больше осознаю бренность человеческого бытия. И тогда, все неприятности, все обиды отступают перед вечностью, становятся мелкими, малозначительными...
Потом они обедали и пили чай. Простой отваренный картофель, с салатом, были замечательны. За чаем, с вишневым вареньем, шла неторопливая беседа по разным темам. Эти открытые, простые и интеллигентные люди, покорили сердце Эльзы. В чудесной атмосфере взаимопонимания и тепла, у девушки исчезла скованность, которая обычно бывает при общении с малознакомыми людьми. Направление и тон беседы, конечно же, задавал Петр Пантелеймонович. Его эрудиция по разносторонним вопросам, его тонкий юмор и чувство такта, в случае несогласия с собеседником, могли украсить любой великосветский салон.
Когда Вениамина Николаевна наливала, в который раз, чай в изящные чашки с изображением ангелов и Эльза отметила их красоту, хозяйка, не закончив свое дело, устало опустилась на стул и из ее глаз выступили слезы. Девушка смутилась, подумав, что допустила какую-то бестактность, а Петр Пантелеймонович засуетился вокруг матери, приговаривая:
- Все случилось давно... Ничего не поделаешь... Ничего не поделаешь... Ничего не вернешь...
Он застыл за спиной матери и гладил ее плечи, а она сидела, опустив голову, и прикладывала к глазам платочек. Потом она сказала:
- Вы Эльза извините старуху за минутную слабость. Этот сервиз мне покойный муж подарил, на пятнадцатилетие нашего венчания... Это было перед первой войной, как раз в год трехсотлетия дома Романовых.
- А кто эти Романовы?- спросила Эльза.
Вениамина Николаевна, с удивлением, отвечала:
- Как же, душенька, это династия русских царей! Последний из них - Николай, невинно убиенный.
Эльзе многое было непонятно. Многое противоречило тому, чему ее учили в школе, но слушала она с интересом и доверием к тому, что говорили эти необычные люди. Вениамина Николаевна продолжала:
- Мой муж, Пантелеймон Борисович, был инженером-путейцем. Отец его, потомственный дворянин, готовил его по адвокатской линии. Но сын бросил юридический факультет и закончил инженерный. Тогда, в конце века, много железных дорог строили. Молодежь была помешана на прогрессе: «век пара», электричество, паровозы и прочее. Это непослушание охладило отношения между отцом и сыном. Полный разрыв произошел, когда Пантелеймон Борисович на мне женился. Я-то, девушка из простых. Отец мой земским врачом был, а мама - деревенской девушкой. Когда отец узнал о намерениях Пантелеймона, то через знакомых в министерстве, организовал ему годичную стажировку на заводах, в Берлине. Но Пантелеймон вернулся и женился на мне. На рубеже столетий
Петруша родился...
Тут вмешался Петр Пантелеймонович:
- Ну, мама, что вы все о прошлом? Эльзе это совсем не интересно: дворяне, цари... Она лучше знает о революции, большевиках, индустриализации, об Ульянове...
Эльза смутилась и робко сказала:
- Мне очень интересно. Совсем другая жизнь...
Вениамина Николаевна оживилась:
- Вот видишь Петенька, девушке интересно. И мне, старухе, иногда выговориться хочется. Это вы, молодежь, о будущем мечтаете, строите воздушные замки. А наша, стариковская память, в прошлое обращена. У нас впереди, почти ничего не осталось, зато в прошлом, длинный путь.- Она задумалась, а потом продолжала вспоминать,- Помню, в тот год, снежная зима была. Пантелеймон целыми днями пропадал на дороге. На час-два доберется в Саратов, с какого-нибудь дальнего перегона, повидает сына и снова, в метель. Я ему говорила: «Пантелеймон Борисович, разве так можно? Вы инженер, а не путейский рабочий»,- а он отвечает,- «Не могу я иначе! Рабочие на пределе сил, в борьбе со снегом, а им пищу во время доставить не соизволят или дрова для костров. Кто о них позаботится?». Ну, так. Однажды его четыре дня не было. Я изволновалась вся. Он где-то под Палласовкой был. Большая станция, на пути в Астрахань...
Тут Эльза тихо произнесла:
- Знаю я. Мои родители там, недалеко жили...
- Да вы что! Выходит земляки мы с вами Эльза? А как вы здесь оказались?
Сын перебил мать и произнес:
- Позвольте Эльза, я маме поясню. Выселили их в начале войны. Усач выселил.
- Вот оно что..,- печально произнесла Вениамина Николаевна, глядя на Эльзу с состраданием.
Над столом повисла напряженная тишина. Каждый о чем-то задумался. После непродолжительного молчания, Эльза попросила:
- Вениамина Николаевна, расскажите, что дальше было.
Старуха улыбнулась и ответила:
- Конечно душечка. Если вы хотите.- Она подумала, собираясь с мыслями и начала рассказывать дальше.- Вернулся Пантелеймон на пятый день, под вечер. Шумно ворвался в нашу квартирку, недалеко от пристани. Лицо покрыто щетиной. Форменное пальто порвано на рукаве, но на лице счастливая улыбка, а в руках огромный букет роз! Тогда в моде было, при усадьбах, оранжереи иметь. Вот он и позаимствовал у знакомых.- Вениамина Николаевна замолчала. Было видно, что картины далекой жизни, оживают в ее памяти.- Счастливые годы были. Молодость! Любовь! Страна на подъеме была... А потом, первый раз, немцы пришли. Пантелеймон Борисович короткие курсы закончил и в артиллерию был направлен. Под командованием самого Брусилова (10) воевал, в Галиции (11). Вернулся домой с орденом Георгия (12) и двумя ранениями. Потом большевики власть взяли. Хотя многие сами были из дворян, а дворян не жаловали. Мужа всюду преследовали. Устроится на работу, а через месяц-другой, уволят его. Так и метался бедный. То в Саратове работал, то в Царицыне, то в Верном... А последнее время Турксиб строил. Ну а я, с ним вместе, по стране ездила. Петруша, в это время, в Москве учился.
Здесь сын вмешался в рассказ матери. Петр Пантелеймонович, с гордостью, сказал:
- Под попечительством самого Константина Сергеевича (13) обучался!
- А кто это?- спросила Эльза.
Петр Пантелеймонович, с готовностью, пояснил:
- Это, милая девушка, столп русского театра, стержень, так сказать! Станиславский его фамилия. Многим актерам он путь в искусстве осветил! Мне тоже посчастливилось впитать его влияние...
Вениамина Николаевна продолжала:
- В середине тридцатых наша жизнь, кажется, определилась. Муж хорошо зарекомендовал себя на строительстве Туркестано-Сибирской железной дороги и какой-то чиновник, из Москвы, взял его в министерство. Да лучше бы мы в Верном остались! Может на периферии его бы не тронули. А так...
Она снова приложила платочек к глазам. Петр Пантелеймонович взял мать за руку и, глядя на Эльзу, произнес:
- На этом история кончается. В тридцать седьмом его забрали органы. Мы до сих пор не знаем, куда мой папа делся... Нас из Москвы в Челябинск выселили. Там для меня вакансий не было и я добился разрешения сюда перебраться. Мама, конечно, со мной. Потом война. Я до Вены дошел. Живой вернулся из ада. Даже ни одного ранения...
В это время часы пробили одиннадцать. Вениамина Николаевна спохватилась:
- Господи! Вам же Эльза завтра экзамен держать! Отдохнуть вам нужно! Идемте же! Я вам в своей комнате постелила.
Когда они вошли в комнату Вениамины Николаевны, Эльза чуть не лишилась чувств. На простенькой этажерке, верхняя полочка которой была накрыта узорчатой салфеткой, стояла статуэтка пастушка. Девушка сделала несколько шагов и, дрожащими руками, взяла фигурку. Старая женщина стояла рядом и озабоченно спрашивала:
- Что с вами Эльза? Что с вами?...
Через минуту помутнение рассудка прошло и Эльза, почти шепотом, произнесла:
- Точно такая же у меня есть... Память о маме и брате... Я подумала, что это моя...
Почти всю ночь девушка не сомкнула глаз. Впечатления минувшего дня будоражили воображение. Кроме того, в сердце поселилась какая-то смутная, непонятная тревога. Эльза никак не могла определить причину этой тревоги. Уже засерело небо, когда девушка забылась в тяжелом сне.
Утром Эльзу провожали радушные хозяева. Когда Эльза направилась к
калитке, Петр Пантелеймонович крикнул:
- Не пуха, Эльза!
Девушка обернулась и прокричала в ответ:
- Спасибо!
Актер рассмеялся и еще крикнул, вслед уходящей девушке:
- Нужно отвечать " к черту!"- но этого Эльза уже не расслышала,
а только помахала рукой.
Возле техникума было столпотворение. Эльза стала ожидать в стороне, под старым тополем. Когда подошло время, она пошла к аудитории, приготовив пропуск на экзамен. У входа в помещение стоял молодой парень-казах, видимо студент с какого-то курса. Посмотрев пропуск девушки, и сверив фамилию со списком, который держал в руках, он сказал:
- Тебя нету в списке.
Эльза растерялась и пробормотала:
- Как нет? Я вчера документы сдала и пропуск вот...
Парень повторил:
- Я хорошо посмотрела. Нету тебя.
Девушка стояла в растерянности и не знала что делать. Парень, видя ее замешательство, посоветовал:
- Иди в приемный комиссия. Быстро иди. Назад быстро приходи.
Эльза, как угорелая, помчалась. В комиссии сидела та же дама-гусыня и еще какая-то женщина. Эльза, тяжело дыша, протараторила:
- Я вчера документы сдавала. Вы, наверное, помните. Меня нет в списке. На экзамен меня не пускают!
Дама посмотрела на Эльзу и, как-то зло, сказала:
- Как же, помню... Не положено вас в наше учебное заведение брать! Лиц немецкой национальности, не положено! - она достала из тумбы стола документы Эльзы и небрежно бросила их на стол.- Вот, заберите бумажки ваши!
Кровь прилила к лицу девушки. Ничего не соображая, она схватила документы и бросилась к двери...
Когда она пришла немного в себя, то увидела, что забрела к берегу Тобола. Эльза спустилась к реке, нашла укромное место, под ветвями раскидистой талы, села и разрыдалась...
Много времени прошло. Стало вечереть. Эльза уже не плакала, а только изредка всхлипывала. Ее внимание привлекли белоснежные кувшинки, прижившиеся в тихой заводи. Неподалеку плескалась рыба. Было тихо и покойно. Эльза шёпотом произнесла:
- Как красиво!... Почему на земле живут, по соседству, красота, доброта и зло? И зло часто побеждает? Откуда берется зло?- Она немного подумала и, сама себе, ответила,- Зло, от плохих людей.- Потом она еще подумала и прошептала,- А откуда люди злые берутся?- но сколько не думала, на этот вопрос, не находила ответа.
К дому актера Эльза пришла, когда уже стемнело. Она подошла к калитке и не решалась открыть ее. Она стояла, глядя на светящиеся окна и, думала: « Какой приветливый дом! Какие добрые люди!... Что я скажу им? Как стыдно... Как объяснить?... А дома, что я скажу? Весь поселок будет говорить, что я не смогла поступить. А разве я виновата?».
И она, снова, заплакала. Наконец Эльза решилась и пошла в дом.
На деле оказалось все проще. Хозяева сразу все поняли. Вениамина Николаевна ничего не сказала, а только сокрушалась:
- Бог ты мой! Бог ты мой!
Петр Пантелеймонович, со злостью, на которую, казалось, был не способен, отрезал:
- Мразь людская! Номенклатура полуграмотная!- он резко взмахнул рукой, словно отрубил, ладонью, кому-то голову и вышел из комнаты.
Во время ужина было тихо. Эльзе было стыдно, как будто она не оправдала доверия. Хозяевам было неловко, будто они были виноваты в случившемся. Петр Пантелеймонович о чем-то размышлял и, несколько раз, порывался что-то сказать девушке, но не решался. Когда они пили чай, он решился:
- Я Эльза, хочу вам предложить кое-что. Я, пожалуй, смог бы вас в театр, на работу устроить. У нас есть несколько вакантных мест. Будете работать помощницей осветителя или декоратора. Оклад небольшой. Едва хватит на плату за жилье и на питание. Но, как я понял, вы трудностей не боитесь. Да и кому сейчас легко? Работа нетрудная, но интересная. Год поработаете, а потом в
техникум поступите. За это время, наверное, многое переменится к лучшему..,- сказав это, он обратился за поддержкой к матери.- Я прав мама?
Вениамина Николаевна одобрила решение сына:
- Действительно душечка, почему бы вам, не принять предложение Петра Пантелеймоновича? Будете в театре работать, а потом учиться будете. Наверное, что-то изменится... Будем встречаться, чай пить и об искусстве беседовать...
Мать и сын смотрели на Эльзу и ждали ответа. Эльза не знала что сказать. Она ни минуты не сомневалась в том, что необходимо домой возвращаться, но не знала, как отказаться от предложения и не обидеть этих заботливых, добрых людей. Наконец она смущенно сказала:
- Хорошие вы... Не могу я в городе остаться. Дядя у меня старенький там... Очень меня любит. Может брат скоро вернется из трудармии, а меня нет. Нет, не могу я.
Петр Пантелеймонович встал из-за стола, замер, вытянув руку вперед и, приподняв подбородок, нараспев произнес:
- Быть или не быть, вот в чем вопрос..,- затем он проговорил ни к кому не обращаясь,- А у нас, он просто решился,- потом он посмотрел на сидящую и еще смущенную девушку и сказал,- Жаль. Но я, уважаю ваше решение.
На следующее утро Эльза проснулась рано. Нужно было двигаться в путь. Гостеприимные хозяева были уже на ногах. Вениамина Николаевна, приглашая к завтраку, сказала:
- Садитесь Эльза за стол. Чаю попейте, перед дорогой. А мы на вас посмотрим, в последний раз. Вы как родная нам стали.- Она задумалась, а потом добавила,- Не дал Бог мне доченьки, а Петру сестры... Во младенчестве Машенька умерла. От горячки...
Лицо ее стало печальным, а рука, держащая чашку, дрожала. В комнату вошел Петр Пантелеймонович и воскликнул:
- Что вы такие печальные? Не на войну Эльза отбывает и не в ссылку.- Потом он посмотрел, по отчески, на девушку и сказал,- Вот подарочек, небольшой, вам,- и протянул ей две книги.
Это были: небольшой томик стихов Пушкина и, уже знакомая девушке книга, о немецких художниках. Эльза смутилась и чуть слышно сказала:
- Спасибо вам.
* * *
Домой Эльза добиралась удачно. Чуть поодаль от города, где сегодня поворот на Красный Партизан, ее подобрал старенький грузовичок. На нем она и доехала до Тобольской. Отсюда до родного поселка было недалеко. Она шла и заново проживала, в памяти, все происшедшее с нею в последние дни.
Стоял жаркий июльский день. Солнце давно миновало зенит и, постепенно, умеряло свой жар. По небу плыли небольшие белые облака. Легкий степной ветерок обдувал улыбающееся лицо девушки. Кругом была девственная степь. До самого горизонта она была ровная, как морская гладь. Только в пойме Тобола, степь была другой. Небольшие редкие возвышения чередовались с глубокими оврагами, вымытыми вешними водами. В оврагах, которые накапливали влагу дождей, ютились редкие, для здешних мест, деревья: осины с бледно-зелеными стволами и мелкой, словно мозаика, листвой и березки с корявыми стволиками. Дно оврагов было устлано пышным разнотравьем. Эти степные оазисы, словно, манили путника в холодок деревьев, на бархатистый покой трав. Эльза свернула с дороги и спустилась в ложбину. Сбросив старенькие туфельки, она сразу почувствовала прохладу изумрудно-зеленой травы. Девушка раскинула руки, запрокинула голову и закружилась в неистовом танце. Она кружилась, и ее звонкий смех нарушал тишину степи...
Потом она, обессиленная, почти упала на зеленый ковер и долго лежала, устремив взгляд в небо. Она лежала, и лицо ее светилось от счастья. Эльза думала: « Как хорошо, что я живу в этом мире! Как хорошо, что есть на свете дорогие сердцу люди: брат, дядя, Нина, Петр Пантелеймонович». Она вернулась к действительности, когда почувствовала, что кто-то щекочет ее щиколотку. Эльза села и увидела муравья. Девушка подставила ладонь, и доверчивое насекомое взобралось на нее. Муравей метался по ладони, ища выхода, а Эльза смотрела на него и думала: «И люди так, попадают в ситуации из которых, как будто, нет выхода. Бегают, суетятся... Что мне, например, делать? Как объяснить людям мою неудачную поездку?»- Она осторожно сбросила муравья в траву и сидела грустная, а потом, словно освободилась из плена условностей,- «А зачем мне объяснять? Всем не объяснишь. Да многие и не поймут. В душе будут злорадствовать, а за спиной, злословить. Главное, что близкие не осудят. А чужие, те поговорят и забудут».
Когда Эльза пришла в поселок, то первый же встречный, сообщил ей, что в доме дяди Феликса радость - вернулся Вилли. Она шла и думала : «Интересно, какой он? Они с Ойгеном ровесники. Вот Вилли вернулся, а брата все нет... Может и он скоро приедет?». Эльза вошла во двор и увидела здесь дядю. Он складывал нарубленные дрова в поленницу. Увидев Эльзу, он бросил чурки на землю и поспешил навстречу со словами:
- Вот и дочка вернулась. А два дня назад, когда ты уехала, Вилли возвратился. Такая радость! Сынок вернулся!- он быстрым движением стер, выкатившиеся из глаз слезинки,- А у тебя, как сложилось?
Девушка ответила:
- Не взяли меня в техникум... Сказали, что не положено немцам учиться.
Лицо дяди потемнело от печали. Он с сочувствием смотрел на племянницу, а потом произнес:
- Везде нам достается. Вилли весь больной вернулся. Тебя на учебу не взяли. Ойген пропал где-то...
Эльза горячо запротестовала:
- Не пропал Ойген! Он вернется, я знаю!
Дядя смутился от своей неловкости и быстро заговорил:
- Конечно, конечно, он вернется! Вернется Ойген!- и погладил племянницу по руке.
Они вошли в дом. Тетя Эрна и Вилли сидели за столом. Вилли положил локти на стол и уставился в пространство. Это был сильно исхудавший молодой мужчина, низкого роста, с изможденным лицом. Короткие волосы уже были подернуты сединой. Он никак не прореагировал на вошедших. Отец сказал ему:
- Сынок, вот Эльза вернулась из области.
Вилли переместил взгляд, сначала на отца, а потом на Эльзу, но ничего не сказал. Отец продолжал:
- Помнишь Эльзу? Она внучка старого Миллера, брата бабушки Климентины. Там, в нашем поселке, под Саратовом, она маленькой девочкой была...
Вилли, каким-то бесцветным голосом, ответил:
- Не помню я ее. Я ничего не помню из той жизни...
Тетя Эрна, тихо заплакала, а Вилли, после минутного раздумья, продолжил:
- Шахту только помню... Темно, сыро в ней. Болят руки... Ноги болят..., а уголь все пребывает и прибывает...
Эльза не знала, как себя вести в этой тяжелой ситуации, стояла с чемоданом в руке и не могла решить, что делать.
Через неделю, к Эльзе пришла неожиданная радость. Когда она возвращалась после утренней дойки, то возле дома увидела бричку, с впряженной лошадью,
которая была привязана к столбу. Она вошла в дом и увидела старого казаха, которого, однако, сразу узнала.
- Дедушка Каирбек!- только и смогла воскликнуть она, предчувствуя, что сейчас произойдет что-то очень важное для нее. Она не знала, только, хорошее это или плохое.
Увидев Эльзу, Каирбек вскочил с табуретки, словно годы были ему нипочем, и бросился навстречу девушке со словами:
- Был маленький девка, а стал большой девка! Джигит пора искать...
Он приблизился к Эльзе и остановился в нерешительности. Девушка сделала шаг навстречу и обняла дедушку. Дядя Феликс, в это время, сказал:
- Каирбек радость в наш дом принес. Тебе радость. Письмо от Ойгена принес.
Эльза чуть не лишилась чувств. Ноги стали ватными, голова закружилась и она, сделав усилие, прошла к лавке, села и прикрыла глаза, в которых стояли слезы. Потом она сказала со страхом:
- У него все хорошо? Дайте письмо.
Дядя успокоил племянницу:
- Не волнуйся дочка, живой Ойген. Работает. Семья у него есть. Двое детишек уже. Тебя и маму ищет...
Эльза взяла письмо и ушла в свою комнату. Прочитав короткие строки, она подумала : « Какое счастье! Брат живой! Только вот мама не узнает этого... А Ойген не знает, что мамы давно нет. Как написать ему об этом? Я даже не знаю точно, под каким холмиком, на кладбище, она лежит».
Когда она вернулась к гостю, то увидела, что дядя и казах сидят за столом и пьют чай. Дядя говорил:
- Ты извиняй Каирбек, что сахара нет. Сам знаешь, трудно сейчас с этим...
Старый казах отвечал:
- А зачем сахара? Горячий вода есть? В степи много шиповник есть? Пей чай, разговаривай с хороший люди.
В этот момент, через кухню, словно тень, постукивая культей, прошел Вилли. Дядя Феликс, с тоской в голосе, сказал:
- Сын мой. Недавно из трудармии вернулся. В Караганде, на шахте работал... Больной весь и ноги нет... Вагонетка с рельсов сошла и ногу у Вилли забрала. Почти не разговаривает с нами. Ходит по дому и молчит...
Старики немного помолчали. Потом Каирбек сказал, вздохнув:
- Я и мой баба Аллах молился. Мы просила, чтобы наша сынок с война пришел. Он раненый была. Письмо из госпиталь писала. Мы радовалась, а его снова на война послала... Возле Варшава бомба упал и от мой Раскельды ничего не оставил... Командир писала, что моя сын хорошо воевала, храбрый была...
Он достал из-за пазухи сверток и развернул тряпочку. Все увидели медаль. Казах сказал:
- Вот моя сын. Ничего больше нету. Это всегда есть с моя.
Он показал пальцем на сторону медали и попросил Эльзу:
- Читай дочка тут.
Девушка взяла медаль золотистого цвета и прочла:
- За отвагу.
Потом он аккуратно завернул дорогую ему вещь в тряпочку, встал и сказал:
- Пошла моя спать. Устала я. Завтра солнце встала, а Каирбек уже далеко уехала. К сын Ермек еду. Шесть внук моя там. Весна правнук у его дочка родилась. Повидать надо.
Сколько не уговаривали дядя Феликс и Эльза, заночевать в доме, казах все-таки, ушел в свою бричку и расположился на сене, под открытым небом.
Эльза долго лежала одетая, свесив ноги с кровати. Чувствовала, что заснуть не сможет. Случившееся счастье не давало покоя. Она встала и тихо вышла на крыльцо. Тишина летней ночи окутала ее. В небесной бездне мерцали крупные звезды. Она смотрела на них и мечтала, как встретится с братом. Потом девушка вышла за ворота и остановилась в трех шагах от брички. Так и стояла в тишине, изредка, нарушаемой пофыркиванием лошади. Неожиданно она вздрогнула, потому, что со стороны брички, из темноты, раздался голос Каирбека:
- Не могла спать дочка? Моя уже долго не могла спать... Как письмо от командир получила, так и не могла спать. Лежу, на звезда смотрю, о сын думаю. О другой сын думаю. Как молодой была, думаю...
Эльза тихо спросила:
- Дедушка, помните, как нас с мамой сюда везли? Как возле кладбища, в степи, ночевали?
Казах отвечал:
- Все помнила дочка. Твоя совсем маленький был. Про Амангельды спрашивал.- Он замолчал, а потом продолжал,- Не знала я, что Эмма нету... Ну, ничего дочка, Ойген нашла тебя. Мамку только не нашла...
После короткой паузы Эльза спросила:
- Как там у вас в поселке? Как поживают тетя Валентина и дядя Федя, у которых мы жили?
- Валька живой. Два сын пришли с война. А Федька зимой замерзла. Водка пила в конюшня. Буран была. В степь Федька ушла. Председатель нету. Прошлый весна умерла. Парень Игната в Тобол, под лед, провалилась. Захарка Петрович по берег ехала, увидела, и спасать пошла. Лед тонкий была. Парень вытащила, а сам провалилась тоже. Сильно болела и умерла..,- старый казах вздохнул и сказал Эльзе,- Иди дочка. Спать твоя надо. Работа на база тяжелый... Хороший вы люди. Ты хороший и Ойген хороший. Аллах вам помогай.
Девушка поблагодарила старика за добрые слова и ушла. Когда утром вышла за калитку, чтобы идти на работу, то дедушки Каирбека уже не было. Только клочки сена, разбросанные лошадью, напоминали о том, что совсем недавно здесь стояла телега старого казаха.
* * *
Ранней весной, по поселку, поползли слухи о скорых переменах в степи. Люди шептались о каких-то решениях правительства страны, относительно Казахстана, но никто толком ничего не знал. Слухи ширились, обрастая невероятными подробностями. На ферме женщины судачили, что есть решение, переселить в республику несколько десятков тысяч холостых мужчин, чтобы обеспечить вдов, а потом, выросшее поколение, будет осваивать обширные просторы Казахстана. Эльза слухам не верила, считала их бабской болтовней. Однажды, когда она шла с дядей с работы, они встретили председателя Сельского совета, едущего на бричке. Когда лошадь остановилась, в дорожную грязь спрыгнул старый молдаванин. Он поздоровался и стал осматривать добротные сапоги, на которые налипли комья грязи. Потом он пошел к ближайшей луже и стал тереть ногу об ногу, говоря при этом:
- Поступил сигнал, что у тебя есть недоимки по молоку и яйцам. Ты, Феликс, отдай государству, что положено. Зачем тебе лишние неприятности?
Дядя не нашелся, что ответить и стоял в растерянности. Но внимание молдаванина уже было занято другим - приближающейся повозкой. Исхудавшая лошадь еле тащила тяжело груженую телегу.
- Стой!- закричал председатель.
Молодой парень остановил лошадь, бросил вожжи на мешки и нерешительно
подошел. Это был Алексей. Молдаванин стал его отчитывать:
- Ты что же, столько мешков навалил? Лошадь не трактор, ее жалеть надо! Смотри, какая заморенная она у тебя!
Он подошел к лошади, погладил ее по морде и, как будто, обращаясь к ней, сказал:
- Ничего... Потерпи немного. Скоро много у нас тракторов
будет...
Он повернулся к людям и громко воскликнул:
- Слыхали, что партия решила? Партия решила распахать целинные земли. Много у нас земли, не вовлеченной в хозяйственный оборот. Скоро много людей приедет к нам, из братских республик! Заводы дадут много комбайнов и тракторов! Построим новые поселки! Дорогим построим! Начнется у нас новая жизнь!.. Вы районку читали? Вчерашнюю. Зайдите в избу-читальню, посмотрите на первой странице. Там статья под названием " Возрожденная степь". Почитайте.
После этих слов он снова обратился к дяде Феликсу:
- Так ты постарайся рассчитаться с недоимками. Знаю, сын- инвалид у тебя. Племянница вот стоит. Но государственный план выполнять нужно!
Он взобрался на бричку, понукнул лошадь и крикнул:
- Ну, бывайте!
Эльза и дядя стояли и смотрели вслед скрипящей колымаге, а Алексей, не отрываясь, смотрел на девушку.
Не доходя до дома, дядя с племянницей свернули в избу-читальню. Там работала девушка Вера, тоже из спецпоселенцев. В помещении было пусто. Только четверо ребятишек сидели за одним из столов, на лавке и
перелистывали потрепанные журналы. Дядя Феликс подошел к столу, заставленному стопками книг. За ним сидела Вера и что-то писала, часто опуская перо в стеклянную чернильницу. Она подняла голову и, увидев посетителей, улыбнулась и приветливо поздоровалась:
- Здравствуйте Феликс Христианович. Здравствуй Эльза.
Дядя и племянница тоже приветствовали ее. Потом дядя спросил:
- Свежая районка есть?
Вера порылась в куче газет, на соседнем столе и, извиняясь, сказала:
- Еще подшить не успела. Вот она. За вчерашнее число.
Феликс Христианович взял маленькую газету, пошел в дальний угол обширного помещения и сел за стол. Он позвал Эльзу, задержавшуюся возле Веры, чтобы перекинуться парой слов. Когда Эльза подошла и села рядом с дядей на лавку, он сказал:
- Читай дочка.
На первой странице, крупным рубленым шрифтом, через весь лист, было написано: " Возрожденная степь". Эльза начала читать: " Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза считает, что Казахстан располагает большими возможностями для значительного увеличения производства зерна и мяса... Поэтому в русле рассмотренного Пленумом ЦК КПСС вопроса " О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и освоении целинных и залежных земель" принято решение о включении в хозяйственный оборот новых земель. Это мудрое решение партии полностью отвечает интересам колхозов и колхозников, так как позволяет успешно развивать все отрасли сельскохозяйственного производства, обеспечить поголовье скота кормами, резко поднять экономическое состояние колхозов и повысить натуральные и денежные доходы колхозников... ЦК КПСС и Совет Министров СССР особо важное внимание уделяют вопросам обеспечения села механизаторскими, инженерными,
агрономическими и руководящими кадрами и выражают твердую уверенность, что весной следующего года десятки тысяч механизаторов, агрономов, инженеров, особенно советская молодежь, горячо откликнутся на призыв добровольно поехать на освоение целинных и залежных земель... Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР призывают партийные, профсоюзные и комсомольские организации, всех колхозников, работников МТС и совхозов, рабочих промышленных предприятий и транспорта, широко развернуть социалистическое соревнование за быстрейшее выполнение поставленной государственной задачи по освоению целины, за бесперебойное снабжение сельскохозяйственными тракторами, сельскохозяйственными машинами, горючим и другими изделиями промышленности...
До конца Эльза не дочитала потому, что дядя сказал:
- Хватит дочка. Все понятно...
Он устало поднялся и направился к выходу, не попрощавшись с Верой.
За обедом дядя Феликс был задумчивым. Он, молча, очистил картофелину от кожуры, но есть не стал, а положил ее на стол и не к кому из сидящих не обращаясь, произнес:
- Все как всегда... Все с бухты-барахты, все в спешке. Как с колхозами этими, там, в Поволжье... Направят сюда тысячи людей, а тут, ни жилья, ни обеспечения. Взвалят все на местные колхозы..,- он молчал некоторое время, а потом продолжал,- А с землей, что будет? Распашут всю, до клочка. Скотину, где пасти? Наши ветры весь верхний слой унесут и останутся в степи только песок и солончаки... Землю ублажать надо. Навоз земле нужен. Не смогут они столько земли удобрить... Только-только, после войны, наши села окрепли немного и вот, на тебе, новая революция! Загубят они степь. Три или четыре года получат много хлеба, а потом ничего не получат. Лучше бы, какие сейчас земли имеем, до ума довели.
В апреле степь стала полниться пришлыми людьми. Немногие из них, пришли сюда по зову сердца, чтобы согреть землю своими заботливыми руками. Большинство устремились за "длинным рублем" или в поисках романтики. А иные, надеялись затеряться в людском водовороте и ускользнуть от закона.
Валерьевка, расположенная недалеко от крупной станции, на дороге из областного центра в Джетыгару, одной из первых испытала веяние начавшейся целинной эпопеи. Днем, а нередко и ночью, со стороны станции шли колонны сельскохозяйственной техники или автомашин. Они часто останавливались у домов стоящих на Верхней улице, что возле Кустанайского тракта, чтобы пополнить запасы воды.
В середине мая, колонна из шести новеньких грузовичков, с шумом подкатила к колодцу, где Эльза набирала воду. В трех кузовах сидели молодые девушки и парни. Несколько человек спрыгнули на землю. Сверху им подали емкости для воды. К колодцу, первым, подошел парень высокого роста, с открытым улыбающимся лицом. Он громко и весело сказал:
- Разрешите девица, воды у вас напиться.
Эльза сдержанно ответила:
- Пейте, не жалко. Воды в колодце много.
Парень обернулся к машине и весело крикнул:
- Неприветливо встречают первооткрывателей, в этой глухой степи.
Из кузова послышался веселый девичий смех и задорный юношеский голос:
- А ты сам ведешь себя не по-рыцарски. Дамам сначала представиться надо. Тем более таким красавицам. Не видишь, степная принцесса пред тобою?
Парень шутливо поклонился Эльзе, неловко сделал реверанс и, едва
сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, сказал:
- Разрешите отрекомендоваться, Николай де Переволокин. Для друзей, просто Коля. Рыцарь без страха и упрека. Для друзей - надежный товарищ.
Девушка улыбнулась и просто сказала:
- Меня Эльзой зовут. Вон наш дом.
Николай крикнул своим товарищам:
- Принцессу Эльзой зовут! Замок ее, вон там!
Потом он сказал серьезно:
- Наша комсомольская бригада направляется в Тургайскую степь. Совхоз там новый организовывать будем.
- А откуда вы приехали?- спросила Эльза.
- У нас интернациональная бригада. Есть ребята из Ленинграда, из Украины и из Белоруссии. Гунар вон, из Латвии. Трое девчат из Свердловска. Я, к примеру, из Брянска.
-Весело у вас,- сказала Эльза.
- Да, не унываем! Впереди грандиозные дела! Поехали с нами. В обиду не дадим. Ты ведь комсомолка?
Эльза ответила:
- Нет, не комсомолка я.
- А почему? Возраст подходящий и товарищ ты серьезный,- сказал юноша.
Эльза смутилась, а потом резко ответила:
- Не взяли меня. Долго рассказывать. Некогда мне тут, с вами стоять.
Она взяла ведра и пошла к дому. Когда она вошла в калитку, то забилась в темный угол двора, за куст старой сирени и стояла там. Лицо ее горело, а в голове крутилась мысль: «Все у меня не как у людей. В комсомол не приняли и в техникум не взяли... Она стояла и слушала, как молодежь обливается водой и весело смеется. Потом взревели моторы и колонна тронулась. Эльза вышла за калитку, но машин не было видно, из-за шлейфа поднятой ими пыли. Шум машин становился все тише и до девушки донеслись отрывки задорной песни: « В дальние края... Станем новоселами и ты и я...».
_________________________
1. Быстрее, быстрее! (украин.)
2. Аке и ата - отец и дедушка (казах.)
3. Кошма - войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти у скотоводческих народов Казахстана и Средней
4.Тесак – нож (казах.)
5. Историческая область между реками Днестр и Прут. Сегодня, основная часть в составе Молдавии и Одесской области Украины (южная часть)
6. Ускоренные - ускоренные курсы по подготовке офицеров.
7. Музы, дочери Зевса в греческой мифологии, покровительницы комедии и трагедии.
8. Аллегория (греч.) - изображение отвлеченной идеи при помощи образа. Например: лев- власть, сила.
9. Альбрехт Дюрер (1471-1528), немецкий живописец и график. Основоположник искусства немецкого Возрождения.
10. Брусилов А.А.(1853-1926), генерал от кавалерии. В первую мировую войну провел ряд успешных операций, в т.ч. знаменитый, т.н. Брусиловский прорыв. С 1920 в Красной Армии.
11. Галиция - историческое название части западно-украинских и польских земель.
12. Высшая военная награда в Российской Империи.
13. Станиславский К.С.(1863-1938), актер, режиссер, педагог, теоретик театра.
Запоздалый рассвет Часть 2
© Copyright: Владимир Сытник, 2009
Свидетельство о публикации №209070501057
Свидетельство о публикации №209070501057
Рецензии