6 период

«О, Пресвятая  Владычице  Богородице, даруй мне мирную и безмятежную кончину».
Богородичное правило. Четырнадцатый десяток.

    
 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

 SAECULUM.

 


  Утро началось с, уже ставшей привычной, процедуры. Старая синяя шестёрка 1976 года рождения наотрез отказывалась заводиться. Двигатель, намертво «зашлакованный»  плохим  маслом и добитый газоконденсатным бензином, долго фыркал, потом  прихватывал и  на одном, двух цилиндрах  работал до полного  прогрева, который продолжался не менее получаса. Я боялся даже притронуться к педали газа. Вдруг заглохнет? И не факт, что опять заведётся.  Затем,  по прошествии времени, двигатель, зарычав, включал остальные цилиндры и из выхлопной трубы валил белый едкий дым от подгоревшего моторного масла. Ещё через десять минут белое едкое облако рассеивалось, и машина была готова к поездке. «Закопать»  бы её, да на дворе 2001 год.  И с работой и с деньгами  полный….  В общем,  не очень. Так что, «ласточку»  необходимо поберечь.   Хотя бы перебрать двигатель.  Да…
«Кирилл, ты долго ещё?»
-Это жена кричит мне из окна. Даша уверена, что я поздно встаю, и из-за этого она опаздывает на работу. На самом деле, если бы Даша вышла пораньше, мы уже отъехали от дома.  Теперь, получив подтверждение, что машина готова, она выйдет через десять минут и опоздает не только она, но и я. Нет, неудача не ходит за мной по пятам, она сидит у меня   в  кармане. Это, просто во всём.  Хорошо,   что я   больше   не   занимаюсь предпринимательством.  Меня обманули и предали все.  Даже те, кому было лень это делать…. Что же такое? Я нервно курю.  Ну, наконец-то, Даша выходит из подъезда.  Любуюсь ей. Удивительно красивая женщина и возраст только добавляет ей шарма. Когда моя красавица с ворчанием:   «Я опять опоздала. Поезжай быстрей, пожалуйста, а то ты вечно плетёшься» - садится в машину, из подъезда выходит мама. Скоро новый год.  Интересно, что она решила в этом году?  С нами будет встречать или поедет к подругам? Мама улыбается и, не спеша, боясь поскользнуться, направляется к нам.  Я  нервничаю, нет времени на разговоры. Вечером поговорили бы.
Я открываю окно: «Мамуль, мы опаздываем. Извини, давай вечерком? А? Ладно? Ну, договорились». Мама улыбается, согласно кивает головой: «Вечером, так вечером» и направляется в сторону магазина.
С северо-запада тёмно-серые тучи, гонимые резкими порывами тёплого ветра, быстро заволокли небо.  Вскоре началась сильная метель. В двадцати метрах уже ничего не было видно. Автомобиль мой, конечно, такую погоду совсем не любил. Обогрев заднего стекла давно не работал,  и надежда была только на дворники, которые не столько убирали, сколько размазывали по стеклу снежную кашу; и зеркала заднего вида, в которые, благодаря  метели, видно было только метель. Но,  кое-как, добрались. Даша опоздала на пятнадцать минут. Но она  каждый  день опаздывала,  и каждый день придумывала новые убедительные оправдания. Женская фантазия   не истощалась. Обойдётся.
Рабочий день прошёл как-то нервно. Я ничего не хотел делать,  и всё вызывало раздражение. К вечеру  обещали, что температура опустится до минуса десяти. В течение  дня я несколько раз завёл машину, а последний раз завёл и не стал выключать после прогрева. Пусть работает печка, не люблю заниматься замороженной машиной. Вспомнил о машине через полтора часа, когда нужно было ехать домой, и очень удивился, что она не заглохла, работает, но вся занесена снегом. Вся, кроме ветрового стекла, которое, видимо,  отогревалось печкой. Пришлось принести веник и смести снег. Метель и ветер немного утихли за день, но снег продолжал ещё падать.  Как я поеду домой? Утром было около нуля, а вечером уже минус семь.   Мокрую разбитую дорогу подморозило и сверху  присыпало двадцатисантиметровым слоем снега.  Домой ехал более часа с очень плохим настроением. Чего я такой? Наверно, погода меняется и на меня каким-то образом это действует. Ещё за маму волнуюсь. У неё последнее время высокое давление, кружится голова. Не поскользнулась бы. Господи…. В голове, невольно, возникла страшная картина увиденная мною шесть лет назад.
На остановке недалеко от нашего дома  неприлично пьяный молодой мужчина поскользнулся, неловко пытаясь забраться в троллейбус, и…. Нет. Меня передёрнуло. Что за мысли? Этого не может быть.  Он же был пьян и, вообще, думать надо  о чём-то хорошем, скоро новый год, ёлку нарядим, мама пирогов напечёт, друзей позовём. Но, как бы я не пытался уговорить себя, успокоится,- «всё это обычная усталость», тревога не проходила. Когда до дома оставалось минут  пять, зазвонил мобильный телефон. Голос Даши был очень испуганным.
«С мамой беда!  Ты сей час где? Приезжай скорее…».
 Внутри  похолодело, вот оно предчувствие. Не обмануло. Предательски остановившееся, и ставшее невозможно тяжёлым, сердце  дало несколько чувствительных сбоев.  Мне не хватает воздуха.  Я быстро открываю окно в надежде немного охладить, закипающую  от ударившей в неё крови, голову. Собираю с зеркала ладонью налипший на него снег, провожу им по лицу и резко нажимаю педаль газа.


***
        Машину  крутило на скользкой дороге так, что меня один раз развернуло на триста шестьдесят градусов, а сколько раз просто занесло, я и не считал.  Встречных машин не было. Я летел, насколько этот термин допустим в применении к машине, прожившей два допустимых срока, и мне казалось - от моей скорости зависит жизнь дорогого мне человека.  Вдруг я успею сделать невозможное?...  Скорость я не снижал, вернее  не отпускал  ноги с педали газа. Хорошо, что светофор на этой недлинной улице был один, и я благополучно проскочил его  на  красный свет.  Подъехав  к дому,  увидел, что  Даша с сыном уже стоят у подъезда, ожидая меня.  Я  затормозил, но машину протащило по снегу ещё метров пять.  Меня трясло так, что я не мог ни говорить, ни выйти  из машины.  Когда Даша подбежала к машине  и открыла  дверь, я  набрался духу и посмотрел  ей в глаза.  Она не могла соврать, положение даже хуже, чем я мог бы себе представить. 
 У нас мало времени.   «Почему?»
«Что почему?» - Даша недоуменно посмотрела на меня.
Да, действительно, у меня что-то с головой. Я спросил какую-то чушь.
« Где это случилась?»
«Что с тобой, Кирилл? Ты даже не спрашиваешь о происшедшем. Ты что, знаешь,  что случилось?»
 Странно, разве я не спрашивал? Откуда же я знаю?
« Да, наверное, я знаю. Где? Даша, да говори же быстрее…»
« Остановка автобуса Сакко и Ванцетти».
   За день я несколько раз вспоминал маму. И вот… Чем ближе мы подъезжали к месту трагедии, тем отчётливее я понимал, что  увидеть всё своими глазами выше моих сил. 
Около остановке никого, кроме  автоинспекторов, копошащихся в каких-то бумагах на капоте автомобиля,   не было. Я,  преодолевая слабость в ногах, вышел из машины и, по возможности, быстрым шагом направился к капитану,  который уже садился в машину. Как бы я не старался смотреть на капитана, а не на огромную лужу крови,  с мистическим  упорством поглощающую падавший на неё снег, вновь разыгравшейся метели, у меня ничего не получалось. Даже, подойдя к нему для выяснения названия больницы, в которую отвезли маму,  я не мог вымолвить ни слова и смотрел только на то место, где…... Хотя, уже ничего не видел, потому что глаза мои заполнил целый рой тёмно-серых мух. Не упасть бы в обморок,  как  барышня из пансиона. Я  провёл ладонью по лицу, пытаясь убрать появившийся морок. Капитан понял меня, отошел от машины и встал между мной и этим  ужасным местом. Он бесстрастно объяснил мне, что машина скорой помощи уехала пять минут назад.  Повезли её в отделение травмы больницы им. Семашко, мама была в сознании, и сама назвала наш домашний телефон. Вот откуда Даша узнала о случившемся! В заключении капитан посоветовал мне держаться, всё образуется.
Что, именно, образуется? И почему  беда чаще приходит к добрым людям? А может нам приходится расплачиваться не за свои грехи?
Неужели они, грехи эти, такие страшные? Или не отмоленные?
 Опять прокололо сердце. Эх, не до этого сейчас….  Сделав  вдох и резкий выдох, я побежал к машине.

***

 Бабушка моя в молодости была очень озорная, с хорошим  чувством юмора и неисчерпаемой энергией.  В общем, хохотушка и придумщица. 
Однако эти её достоинства не мешали ей быть и истинно верующим  человеком. Была она трудолюбива, родителей уважала, а отца  боялась пуще огня. Да и как не бояться,  крутоват был батюшка. За все её озорства сёк он её розгами нещадно. На деревне девчонку  кроме как Олька-«массаж» никак  и не звали. «Массаж» этот был настолько частый, что другой позы для спанья, кроме как на животе на печке Олька и не знала. В семье было семеро детей, из них пять старших братьев и только один – Митька был моложе её на три года. Братья, несмотря на её бесконечное озорство, Ольгу очень любили. Были они мужики крепкие и всё хозяйство тащили сами, оберегая родителей и сестру.  Отсюда и шалости её. И, несмотря на «постоянную  выпоротость», всегда  весёлое и игривое  настроение. Церковно-приходская школа, в которую отец  определил её в двенадцать лет, чтобы, как он сказал: «Хоть на понюшку табаку вложить ума в её ветреную голову», видела её менее двух месяцев. Кончилось всё запиской от батюшки-настоятеля школы, в которой он убедительно просил Федота Евсеевича принять в отношении дочери меры воздействия, для воспитания в ней усидчивости и прилежности  в изучении «Слова Божьего». Под дружный хохот братьев Ольке добавили благочинности через известное место. После очередного «массажа»  в школу она отказалась ходить совсем, объясняя это невозможностью присутствия на уроках в сидячем виде после «мер воздействия». Читать кое-как, по слогам, научилась и будет с неё.   
Достаток в семье  был по-прежнему  крепкий, и как-то осенью братья привезли из города  настоящую швейную машинку «ZINGER», которая стоила в  1913 году, как две хорошие коровы. Шустрая девчонка быстро выучилась нехитрому ремеслу и начала шить такие рубахи братьям, что просто загляденье. А на Пасху сшила матери из  цветастого ситца настоящее платье. Марья Егоровна даже прослезилась. Всё- то у неё в руках ладилось и если бы не её озорство…. Но озорство было ей к лицу, да и жить с ним веселее. Отец, хотя, человек был строгий, но сердцем добрый, и Оля на отца  не обижалась, ведь другого способа  воспитания, кроме порки, он не знал. 24 июля 1917 года барышне исполнилось шестнадцать. Утром, в честь дня рождения, Олю рано поднимать не стали.  И, когда она сама, проснувшись, спустила ноги с печки, то увидела, что её любимая пшённая каша с толчёным  салом и изюмом, видимо, сваренная матерью в честь её рождения, быстро доедается братьями уже со дна чугунка. Не смекнула Оля, что мать заботливо оставила ей в печи, чтобы каша не остыла, целую глиняную миску. Братья же в сговоре с отцом, подтрунивая над её любовью к пшенной каше,  сосредоточенно делали вид, что вот-вот её прикончат и улыбались, друг дружке в усы. Знали,  конечно,  что будет возмущаться, но такого не ожидали.  В Ольку, словно бес вселился. С печи её сдуло ветром. Затем она выхватила у тринадцатилетнего Митьки  деревянную ложку, плюнула в чугунок, чтобы другим есть больше не хотелось, и за пять секунд доела оставшееся в чугунке. У отца мгновенно сошла  благодушная улыбка  с лица и,  когда озорница, не обращая ни на кого внимания, пыталась сунуть в рот последнюю ложку с кашей, получила  крепкий  отцовский  удар деревянной ложкой по лбу. Ложка, которую она с усилием пыталась запихнуть в рот,  уже и без того до  отказа набитый кашей,  оказалась на полу. Братья дружно заржали. Мать, вздохнув, достала из печи полную миску и поставила перед  именинницей.  Отец немного нахмурился, но потом не выдержал и тоже рассмеялся. А Олька так и сидела с зажмуренными глазами, сморщив, как у старухи, хитрую мордочку, ожидая продолжения экзекуции.   Отсмеявшись,  отец вытер льняным полотенцем бороду и, уже посерьёзнев, поглаживая усы,  спросил:
«А что, Олька, за Ваньку Аристархова  замуж пойдёшь?  Сватается».
Она так обрадовалась, что сегодня её не  будут «лечить от глупости», что показалось, будто  из  Олиных светло-голубых глаз брызнул водопад серебряных звёздочек.  Оля хитро улыбнулась матери и братьям, потом с усилием убрала улыбку с лица, быстро прожевала оставшуюся во рту кашу. Проглотила, откашлялась и степенно,  опустив глаза,  ответила:
«Чего ж, пойду!»

***
 Как я приехал в «отделение  травмы» я совершенно не помню.  Только, подъехав к тёмно-серому, с местами отвалившейся штукатуркой,  одноэтажному зданию, вздрогнул. Никогда не обращал внимания на его зловещий вид. Представив, какое оно должно быть внутри,  сказал Даше, чтобы она не ходила со мной, а ждала с сыном в машине. Вдохнув как можно больше морозного воздуха и сжав зубы, я шагнул в плохо освещённый  коридор приёмного отделения. 
Помещение приёмного покоя освещено было не лучше коридора  и напоминало  (да  простят мне люди, которые там работают) морг. В центре комнаты стояла повидавшая на своём веку много трагедий больничная каталка. На этой жёлто-зелёного цвета каталке была беспорядочно набросана какая-то одежда.  Подойдя ближе, я  отшатнулся. Там лежало грязное, обильно пропитанное  кровью  мамино зимнее пальто и ещё что-то разрезанное ножницами.  Я поискал глазами кого-то из медработников и,  найдя, удивился. Как  я сразу не заметил, стоящий справа обычный письменный стол, за которым  сидела абсолютно спокойная с воспалёнными, но безразличными глазами медицинская сестра?
«Это одежда моей мамы.  А где она? Я хотел бы её увидеть».  – Выдавил я из себя.
«Сегодня нельзя».
«Почему»?                «Её  уже отвезли в операционную. До утра она всё
равно будет под наркозом. Приходите завтра в десять часов. Хирург выйдет к вам и расскажет, как прошла операция. Одежду сейчас будете забирать»?
В лицо мне ударила горячая волна.
«Как это забирать? Вы что такое говорите!  Как только она выздоровеет, я куплю ей всё новое,
чтобы ничто не напоминало ни маме, ни мне об этом несчастье.  Пусть санитары выбросят всё в мусорный контейнер».
«Как хотите».
Что за рок такой. На остановку не успел. В больницу не успел. Теперь до утра нужно как-то дожить.  Просто не знаю. Во сне время летит быстро, но уснуть-то я и не смогу.
«Я могу хотя бы увидеть врача»?
«Вам нужен тот, кто оперирует, а он закончит часа через три. Случай серьёзный.  Да и не выйдет он, наверное. У него сегодня четвёртая операция. Лучше приходите завтра».
Легко сказать. Они привыкли, а мне зайти даже второй раз в это помещение….  Да…. Закружилась голова, всё куда-то поплыло и я медленно, глядя в одну точку сел на, едва не развалившийся подо мной, старый больничный стул.
«Мужчина, вам плохо»?
Я сильно потёр виски.  Стало немного легче.
«Нет, ничего, просто у вас душно очень».
«Ну не знаю. Мне кажется, у нас холодно».
«Может вам нашатыря дать понюхать»?
«Спасибо, не надо». Я вышел на улицу и с жадностью несколько раз вдохнул  холодный воздух.
За что же нам эта беда? Перед кем мы так провинились?
Домой ехали, не проронив ни слова. Да  и что говорить?  Завтра будем думать.  Всё.

***
В декабре тихо и скромно отгуляли свадебку, нечего людям в глаза лезть своим достатком. Времена не те. В только созданном и непонятном им сельском совете зарегистрировались, но от обычаев не отошли, обвенчались. Преклонных лет батюшка растрогался до слез, когда братья Ольги и Ивана «сделали пожертвование» храму зерном, картошкой и другими продуктами. Время-то было голодное, краюхе хлеба обрадуешься. 
Вышла, Ольга, замуж шутя, а полюбила мужа своего один раз и на всю жизнь. До мурашек, до замирания сердца. Характер у Ивана был мягкий и лёгкий. Волос – «вороное крыло». Глаза, как небо, синие и огромные.   Всё в жизни он делал с шуткою и доброй улыбкой. В семье Ивана было шесть братьев. Иван был младший, но по уму не последний. Умён был, не по годам, начитан. За  что не возьмётся, всё в руках «горит».  В деревне, несмотря на молодость, народ
его уважал. Кому письмо напишет. Кому политическую ситуацию объяснит, да всё с доброй шуткой,  располагающей к себе сельчан.  Жили они с Олькой хорошо и весело.  Оба лёгкие, смешливые и работящие. Когда сами работать уставали, нанимали желающих подработать. Платили хорошо и честно, кормили ещё лучше. Достаток позволял, да и братья старшие не забывали. Табак Иван уважал, свой, да крепкий, но хмельного ничего в рот не брал. Не принято было у Аристарховых  дураками  быть. Так - то.  Полгода  прожили вместе, как один день.
В первых числах июля 1918 года в газетах был опубликован  текст первой конституции РСФСР.  Иван с жадностью прочёл  его несколько раз и крепко задумался.  Что-то уж больно крутенько заворачивают большевики.  Особенно заинтересовала его пятая глава, в которой излагался ряд «общих положений»  об отделении церкви от государства и школы от церкви; о свободе слова для рабочих, об избирательном  праве  для  всех,   добывающих   средства к существованию производительным и общественно полезным трудом. А также, о лишении избирательного права для лиц,  прибегающих к наёмному труду.  Не мало удивили Ивана тезисы Сталина: «Вопросы о диктатуре пролетариата и деревенской бедноты».  Как это диктатура бедноты?
Это что же,  Ульян Голиков, по прозвищу  «Уляшка», деревенский бездельник, пьяница и дебошир,  теперь главный на деревне? Интересно….
Прочёл о проведении выборов на Всероссийский съезд Советов в городе и на селе. Получается, в городе избирают одного от 25 тысяч, а в деревне одного от 125 тысяч. Вот так власть рабочих и крестьян!  Задумаешься.
Далее, попалось ему выступление Ленина о «неравенстве рабочих с крестьянами»  и о сложной государственной форме дискриминации крестьян. Ночь не спал.  Курил, думал, чесал затылок и, к утру, принял, на его взгляд, единственно верное решение – уезжать работать в город,  пока совсем не задавили. Посоветовался с отцом, с братьями. Два часа сидели,  думали, спорили, молчали, но Ивана поддержали. Пусть едет в Москву, устраивается, а там видно будет.
Постановили, что в четверг, сразу после Ваниного дня рождения, брат Ивана Василий отвезет их с Ольгой на бричке.  С собой взяли  только самое необходимое на первое время: тёплую одежду, немного продуктов и Ольгино приданое - швейную  машинку «ZINGER».
Федот Евсеевич снабдил Ивана адресочком и письмом для своего старого друга Федора Кондратьевича, давно перебравшегося в  Москву и работающего электрослесарем в трамвайном депо на Шаболовке.
Приезду Ольги с мужем  Фёдор Кондратьевич не удивился. Прочёл письмо, повздыхал, даже слезу смахнул. «Эх, Нюре бы моей молочка парного попить». Принял, как родных, обещал поговорить с начальством в трамвайном депо относительно работы.  Жил Фёдор Кондратьевич с женой в бревенчатом бараке на Донской улице в отдельной комнатке. Жена  его Анна Степановна была женщина болезненная, а после гибели единственного сына Степана на германском фронте два года назад, совсем слегла.  Дядя Федя, как, по-родственному,  обращались к нему молодые, предложил им, пока не утрясётся пожить у него, да и Нюрочке, говорит, веселей будет. Молодожёны с радостью согласились.




***
Вот и ещё год прошёл. Ох, тяжёлый год. Иван уже ничего не мог понять в происходящем.
Большевики ссорились то  с эсерами, то с меньшевиками, то с теми и другими вместе, а в результате в Россию вползал серьёзнейший внутренний кризис. Церковно-приходского образования Ивана было уже недостаточно и в его весёлое сердце вползало раздражение и беспокойство. В начале декабря 1919 года   скончалась тётя Нюра - добрая душа. Тихо жила, тихо умерла. Так же тихо Иван с Фёдором Кондратьевичем и  товарищами по работе отнесли её на Даниловское кладбище и, под причитания и рыдание Ольги, закопали. Вечером посидели, помянули, поплакали. Очень  жалко её было, да ещё и потеря была первая в их молодой жизни, поэтому  и боль воспринималась с особой остротой. Помолчали, мужики смахнули слёзы шершавыми ладонями, вышли покурить на кухню.  Фёдор Кондратьевич обнял Ивана и зашептал ему на ухо:
«Время идёт, не сказать какое. Я пока в силе хочу присоветовать и помочь тебе, Ваня. Полюбил я вас от души. Поэтому слушай меня, как отца и делай,
что говорю. Подавай заявление в большевистскую партию. Я тебе рекомендацию дам. Так тебе легче будет. Про комнату я тоже с кем надо поговорил, скоро обустроетесь и рожайте детишек, сколько сил хватит. А я на вас радоваться буду, Этим и жить.  Вот так».
Приняли Ивана на собрании ячейки единогласно. Через две недели определили на курсы повышения квалификации, а в мае 1920 в трамвайном депо работал уже весёлый двадцатитрёхлетний мастер Аристархов Иван Ильич. Оля тоже дома не сидела, устроилась кастеляншей в Даниловских банях, всё копейка в дом. В июле Ивану дали маленькую комнату в соседнем бараке, но Фёдор Иванович сам пошёл в неё жить, объясняя это тоской по Анне Степановне. В прежней комнате, мол, каждая пылинка напоминает о жене. В действительности же новая комната была намного меньше, вот дядя Федя и решил, что так будет лучше молодым. «Дети народятся, и совсем тесно станет, да и я уже не молод, как там жизнь сложится? Сколько Господь отпустил? Одному ему ведомо». Как чувствовал дядя Федя. В конце ноября 1920 года при невыясненных обстоятельствах дядя Федя погиб. Работал в ночную смену, а утром нашли его за вагонами без признаков жизни. Говорили, что током его убило, может с сердцем что, а там, кто знает. Особенно разбираться не стали.  Похоронили Фёдора Кондратьевича  рядом с тётей Нюрой, и первый раз в жизни Иван крепко выпил. Очень дорог был ему этот мудрый обстоятельный человек. Осиротели.  Вот уж правда, своей судьбы никто не знает, ни царь, ни мужик.   
А тут окончилась  гражданская война, и понесенные в результате её потери и разрушения ужаснули всех без исключения,  озлобляя и нарушая, без того слабое,  равновесие. Недовольство режимом и крестьян и заводских рабочих вышло за допустимые рамки.  Символом и высшим выражением недовольства стал Кронштадский мятеж с изощрённой жестокостью подавленный большевиками в марте 1921 года по приказу Троцкого. Зачем столько крови? Всего требований у кронштадцев было три.  Главное, из которых, отмена развёрстки, права свободных выборов и отнятие у комячеек полицейских функций. И всего-то. Причём, сразу после подавления кронштадцев, на Х съезде партии Ленин произнёс речь возвещавшую полный поворот в крестьянской политике: отказ от развёрстки, введение продналога, свободная торговля. Но людей уже не вернуть. Расстреляно было, не считая погибших, более шестисот человек.  Не обошло лихое время и Ивана. За последние месяцы он будто старше стал лет на десять, а в его чёрных, волнистых волосах, в двадцать четыре года, появилась уже заметная седина.  Эх, если бы знал он,  на  какой высоченной горе стоит, то, может, не стал бы заглядывать вниз и отошёл от края.  Но….
В январе 1921, прямо на крещение, не стало прежнего начальника депо Биткова  Владимира Петровича. В сильную метель возвращался  с работы. Сердце изношенное защемило. Присел, прижимая правой рукой грудь,  у стены дома, да так и замерз. Вот и ещё одну добрую душу прибрала себе «безносая». После похорон, Аристархова вызвал к себе секретарь партийной ячейки. Часа полтора что-то говорили, закрывшись в кабинете, накурили, хоть «образа выноси».  Иван  вышел от него хмурый с испариной на лице. В приёмной остановился, достал носовой платок, тщательно вытер лицо,  вздохнул, чуть заметно покачал головой и  неспешно  вышел. Что такое наговорил ему секретарь, никто не знает.
Однако утром секретарь представил коллективу нового начальника трамвайного депо – члена партии большевиков,  Аристархова Ивана Ильича.

***

Так и пролежал я всю ночь на диване, не раздеваясь, глядя в потолок. Мутно на сердце и неспокойно.  В начале восьмого часа встал, выпил стакан воды на кухне, из под крана,  и, закуривая на ходу, пошёл на улицу прогревать машину.
Доктор, действительно вышел ровно в десять.  Я был первый. Он был молодой, лет примерно тридцати пяти, коренастый и чуть лысоватый.               
Посмотрев на меня и,  видимо  догадавшись,    кто я, сказал, чтобы я подождал, так как разговор будет не короткий. Ждать пришлось более получаса, и моё терпение было уже на приделе, когда доктор всё же подошёл ко мне. Говорил  он бесстрастным голосом  человека,  привычно сообщающего не о трагедии, а о прогнозе погоды на завтра. Интересно, чувствовал ли он что-нибудь? Думаю, нет.   А мне казалось, что всё это происходит не со мной,   и  я  просто  случайно оказался здесь и подслушал страшные,  рвущие сердце слова.«Операция  длилась четыре часа, ногу спасти оказалось невозможно. Я произвёл ампутацию немного выше коленного сустава.  Сейчас ваша мама в коме. Пульс сорок на семьдесят. Рефлексы отсутствуют. На мой голос, даже громкий не реагирует. Состояние крайней тяжести».
«Может, кровь нужна? Возьмите у меня!»
«Не нужно, у нас всё есть. Зайдите часа через четыре, может. Появятся какие-то изменения. Пока всё. Извините, сейчас больше ничего сказать не могу».
И он, видимо тяготясь моим присутствием, быстрой  походкой стал подниматься по лестнице.
Что же делать? Надежды растворяются, как туман.
Я долго сидел в машине, опустив голову на руль.  Домой ехать,  не было никаких сил.  Все мы грешники, но чтобы так платить….  Здесь что-то  не по христиански. Если бог есть, то это слишком высокая цена для такого безобидного человека, как моя мама. Она, ведь,  очень добрая. Или это я так думаю? А может это не её грехи,  а, например, мои. Или грехи её родителей.  Всякая чертовщина  в голову лезет.  Поеду домой. Сын дома один.  Ждёт меня, волнуется. Он очень любит бабушку. Хороший парень растет. Сердце доброе.  Умеет сострадать, поэтому толк будет.
Даше надо позвонить. Она с мамой всегда дружно жила. Переживает сильно.
Нет, во всём виноват только я. Не доглядел. Моя вина.  Мне теперь платить по счетам  скорбным….
Ехать опять в больницу через два часа я был практически не в состоянии. Ни кофе, ни крепкий, как дёготь, чай уже не помогали. Но ехать я был обязан.
Олежка вызвался ехать со мной и обещал разбудить, если я засну за рулём.


***
 В конце июня 1921 года в Москву начали поступать пугающие известия  о страшном голоде в восточных губерниях  европейской части России. 21 июля Советское правительство напечатало в газетах текст декрета о создании Всероссийского комитета помощи голодающим. Комитет, в  срочном порядке, должен был создавать фонды из добровольных пожертвований, собирать запасы продовольствия и распоряжаться доставкой этих запасов по назначению.  На каждом предприятии выделялись помещения для складирования круп, муки, консервов и других продуктов предназначенных для срочной отправки  голодающим.  В трамвайном депо Иван решил выделить под это дело  самую  большую комнату рядом с проходной. Так надёжней. И комната удобная и всегда под присмотром.
Очень многие с болью  и пониманием откликнулись на призыв помочь бедствующим соотечественникам.
Комната быстро наполнилась связками вяленой рыбы, консервными банками и холщовыми мешочками с сухими грибами, крупой и табаком. Люди несли все, даже неприкосновенные, запасы, имеющиеся в семье. Всё тщательно взвешивалось, пересчитывалось и заносилось в специально подготовленные бумаги.  Через три дня, к вечеру, к проходной подъехал  грузовик, в кабине и кузове которого сидели  трое крепких мужчин в кожаных, потертых куртках с  внушительными  «маузерами» в деревянной кобуре.  Один из них потребовал начальника депо и предъявил ему документ за подписью президента Всероссийского комитета помощи голодающим Каменева и бывшего министра Временного правительства Прокоповича, также являющегося членом этого комитета.   Приехавшие «товарищи» строго проверили по бумагам наличие продовольствия, поблагодарили руководство за оперативность и понимание политической обстановки от имени Комитета.  Вид у них был настолько внушительный,  что Иван,  лишь убедился, что печать на документе  в наличии, сразу приказал отпустить всё продовольствие, имеющееся на складе и, даже, выделил троих для ускорения процесса погрузки.  Через неделю Иван Ильич,  похолодев, узнал, что провиант, заботливо им погруженный на машину уехал совсем не по назначению, а если точнее, то вообще неизвестно куда. 
Банда действовала совместно с некоторыми представителями буржуазии, являющимися членами
Комитета. Они-то и снабдили сообщников настоящими документами, дающими им право приезжать на любое предприятие  Москвы,  не боясь проверок,  и действовать с особой наглостью.
Через месяц участники преступного сообщества, в том числе ведущие деятели из числа представителей буржуазии в Комитете, были арестованы.
Двадцать восьмого августа сотрудниками ВЧК был арестован и Аристархов. Вина его была в преступной халатности, результатом которой явился политический и экономический  ущерб, нанесённый Советскому государству. Несправедливым приговором стали пять долгих лет.  Спас его от расстрела, всё тот же, большевистский партийный билет.  Хуже всего было то, что Оля находилась на  шестом месяце беременности.  Всё произошло так быстро, что им даже не дали проститься. И суд,  и  вынесение приговора  заняло не  более получаса. А уже утром их под конвоем сажали в вагоны для перевозки к месту отбытия наказания. В небольшое зарешёченное окошко Ивану были видны белые кружевные облака,  невероятно быстро летящие по ярко синему, как и его глаза, небу. Они то открывали, то закрывали  уже прохладное сентябрьское солнце,   символизируя  скоротечность жизни и превратность человеческих  судеб. Вот открылось солнце, родился человек. Вот оно ушло за тучку,  и закончился чей-то жизненный круг. Как быстро. Что же  так быстро?  Никто не скажет. 
«Так, наверно, и я…».  – подумалось Ивану.
«Только жить начал. И вот…. Хоть бы сын родился, может он счастливым будет?»
На лице Ивана появилась улыбка. Он представил, как  голубоглазый, годовалый сынишка таскает его за длинные чёрные усы и заливисто смеётся.
«Ты не сбрендил, паря? Чего это тебе так весело?» - окликнул его  худощавый жилистый  мужчина  лет сорока.
«Небось,  о девках думаешь, чтобы есть не хотелось?»
«Не…е.  Сынишку представил. Какой будет, когда чуть подрастёт.  Жена  у меня на  шестом месяце».
«Ну, ты даёшь! Тебе, я слышал, пять лет впаяли, а ты улыбаешься. Держись меня, я тоже весёлый. Вместе не пропадём. Сизый». Мужик протянул Ивану жилистую рабочую руку. Иван немного замешкался и протянул  свою.
«Ваня».
Мужик хитро улыбнулся. «Да ты не дрейфь, Ваня, не кличка это и не «законник» я,  токарь с железнодорожных мастерских. Фамилией меня такой смешной батюшка наградил. Царство ему небесное.
Михаилом меня зовут. А Сизый, это фамилия». – Он опять улыбнулся.
Поезд резко тронулся, и новые друзья стали искать место, где ещё можно было присесть. Не стоя же ехать, чай не кони. Да и сколько придётся ехать-то? Кто же им скажет? И покатилась их жизнь вдоль обугленных полустанков и разваленных гражданской войной и крестьянской нищетой  деревенек, где давно уже не лаяли даже голодные, одуревшие от беготни   и  одиночества собаки….




***
   Прождав врача около двадцати минут, я, почувствовал, что случилось непоправимое.  Несмотря на табличку, предупреждающую о запрещении прохода посторонних,  бегом, прыгая через две ступени, я устремился на третий этаж в реанимационное отделение. Через два вдоха я уже открывал дверь коридора реанимации. Спрашивать мне ничего не пришлось.  Попятившись немного назад,  я уперся спиной в угол стены и медленно сполз на пол, закрыв голову руками. Прямо около двери,  на такой же, как в приёмном отделении,  ободранной больничной  каталке лежало чьё-то тело прикрытое простынёй. Единственное, что не было закрыто, это волосы. Но почему у этого тела мамины волосы?
«Есть кто-нибудь?»- попытался крикнуть я. Но крика не получилось. Из горла вырвалось только сдавленное шипение. Однако меня всё же услышали. Из открытой двери одной из палат вышел всё тот же хирург и, не поднимая глаз, направился ко мне. С трудом, встав, опираясь на подоконник,  я попытался проглотить спазм в моём горле, но, к сожалению, этого мне не удалось. Водички бы.
Сделав ещё несколько глотательных движений, я с трудом прошипел, продолжая глядеть на него в упор:
«Когда я смогу забрать маму?»
«Думаю, после нового года…»
«Что-о-о….?
Поиграть со мной  захотел? Я задал тебе нормальный вопрос и жду, когда в тебе мужик очнётся.  Ну…?».
«Да зря вы так. Вашей маме патологоанатомы  обязаны произвести вскрытие. Без этого заключения, по результатам анатомирования,  вам её не  могут отдать. Порядок такой. А они завтра только до обеда работают.  Сможете с ними договориться? Тогда всё в порядке».
«Договориться, значит? По–людским законам отвыкли? Что в порядке? Она умерла в вашем отделении. Что в порядке?»
«Я сделал, всё, что было в моих силах…»
«Если бы на её месте был кто-то из твоих родственников, ты бы сделал всё… и ещё немножко. Да?»
Больше ничего, не говоря, я повернулся и начал медленно спускаться по лестнице. Очень хотел обернуться, чтобы ещё раз взглянуть на седые распущенные мамины волосы, но не смог. Слёз почему-то не было. Пустота и бессилие. И всё….
Помню, как сел в машину. Помню, как, взахлёб, рыдал Олежка.  Помню, как, заплакав  сам, со злостью сорвал с шеи нательный крестик и с злобным  рычанием сквозь зубы :
«Куда же ты смотришь? Что творишь? Нет тебя, что ли?» - открыл окно машины и выбросил его  в темноту вновь разыгравшейся метели.    Дальше, какой-то непонятный звон в голове, очень похожий на колокольный, и полный провал памяти.
Домой, как потом оказалось, я доехал нормально, но около часа не мог говорить, и Даша взялась обзвонить хотя бы часть родственников, чем мне очень помогла. Я выпил немного водки, надо бы много, но завтра тяжелый день….


***

 В феврале 1922 года ВЧК было  реорганизовано, а     все ёё функции  были переданы Государственному Политическому Управлению  (ГПУ).  ГПУ сразу же были даны полномочия значительные большие, чем те, которые имела и на которые когда-либо претендовала упразднённая ВЧК. Не прошло и двух  месяцев с момента рождения ГПУ, когда Ленин раскритиковал его работу и действия ВЧК на XI съезде партии. Критика, в основном, касалась вмешательства их в экономические дела страны, что явно превышало полномочия этих структур.
Указывалось на недопустимость использование террора и, решение таким способом,  внесудебных дел, подменяя собой законные права других сфер управления.  То ли подействовала критика Ленина, то ли карающие органы действительно почувствовали, что, применяя вышеуказанные  меры, могут полностью оттолкнуть от себя лояльные режиму рабочие массы,  но в сентябре 1922 года Аристархов вернулся в Москву согласно
статье 48(в;г) УК РСФСР (как сидевший  первый раз, по мотивам лишённым корысти) и даже был восстановлен в партии, но на пять лет (ст. 37) был лишён права занимать руководящую должность. А нужна ли она была ему?
Оля ждала его на крыльце барака с попискивающим и жмурящимся от яркого июльского солнца малышом на руках. Иван бежал к ним, широко улыбаясь  и что-то бормоча себе в усы.
«Господи, Спаси и помилуй!  Хорошо-то как, Господи!  Наконец-то!» - радостно шептал Иван, буквально задыхаясь от бега.  И вот, подбежав, схватил Олю с сыном на руки и начал кружить, заливаясь задорным смехом. Его радость передалась и семимесячному сыну, и он тоже захихикал, прижимаясь к матери и искоса  поглядывая на весёлого озорного дядьку.
«Не бойся, не бойся, папка я твой. Не узнал. Семь месяцев не виделись!» - и Иван, поцеловав сына колючими усами в ямочку на щеке, опять задорно засмеялся.
«Вань, отпусти. Голова уже закружилась, балбес, Сашку уроним».
«Значит,  Сашкой назвали?»
«Да и не назвали ещё. Тебя ждали. Это мамка, Сашка, да Сашка, вот я и привыкла».
«Да и он привык, смотри, насторожился, пузан. Пусть Сашкой и остаётся. А чего, хорошо. Да, мать?» - обратился он к маленькой сухонькой женщине лет пятидесяти, которую сразу и не заметил за  Олиной спиной.
«Я тоже думаю, что хорошо. Дай, хоть, Вань, расцелуемся. А то Сашка, Сашка….» 
Мария Егоровна поцеловала Ивана в небритую щёку и сразу приложила к глазам уголки платка, чтобы удержать внезапно хлынувший из глаз поток близких бабьих слёз.
Чтобы хоть немного снять возникшее напряжение Иван, по старой привычке, решил подшутить над тёщей.
«Мать, будет тебе слёзы-то пускать. Ты вот, скажи мне лучше.  Росточку вы с Федотом Евсеевичем, прямо скажу, не богатырского.  Я тебя за Олькой, вишь, не приметил. В кого же сыновья твои полторы сажени росту? Надо отцу намекнуть, чтобы повспоминал. Кто за тобой в молодости больше всех увивался?»
Мария Егоровна перестала плакать, вздохнула:  «Ты, Ванька так пустозвоном  и остался, жизнь тебя
не поправила. А Евсеича  моего на Пасху схоронила. Ладно, поплакали, и будет. Оль, давай Сашку, а вы тут в тенёчке пообщайтесь.   Хоть насмотритесь друг на дружку. Год не виделись. Ну, давай, давай! Его кормить пора»
Иван с Ольгой  сели на покосившуюся деревянную скамейку. Оба, не сговариваясь, вздохнули.
«Вот оно значит как. Оль, а сколько отцу-то было?»
« Пятьдесят шесть».
«Не старый ещё. Чего приключилось-то?»             «Горячка. Мать говорит, поехал за сеном, перед Пасхой, к дальнему стогу. Телега в ручей провалилась. Помнишь ещё ручей-то за деревней? Чего один поехал? Ума не приложу. Хоть бы Митьку
взял.  Ну и вот. Пока телегу толкал, промок по пояс. На следующий день и слёг. Тяжко помирал. Задыхался, а сердце ещё крепкое было. Пожил бы. Вот такие дела, Ванечка….»
«Братики-то как?»
«Да радоваться нечему. Потом об них и обо всём другом поговорим. Пойдём, кормить тебя буду, а то,  как щепка стал, горемычный ты мой. Да не хмурься ты.  Спрашивать ничего не буду.  Когда-нибудь сам обскажешь, коли захочешь.  А нет, так и ладно…».
Иван и Ольга,  обнявшись, вошли в большой прохладный коридор барака. 
Ах, как мало отпущено безмятежного семейного счастья этим бесхитростным добрым сердцам!
Хлебнут они ещё горюшка-беды из полной кружки.
Но это будет позже. А сейчас пусть насладятся, нечаянно, свалившейся на них радостью. И пусть, хоть один вечер и одну ночь  они будут уверены, что всё наладится.


***

 Нет, про трагическую процедуру похорон я не смогу говорить. Зачем? Это невозможно.  Скажу только, что похоронили мы маму 31 декабря 2001 года рядом с папой, как она и просила. Я выполнил её последнюю волю. И всё…. Всё.                Несомненно, жизнь-то штука интересная и у каждого своя, неповторимая. А смерть, что ж смерть, она похожа одна на другую. Острая боль, прощание, слёзы, поминки, пустота. Только самые близкие люди в полной мере чувствуют происходящие. И  у них, конечно,  холодеет родная кровь. Холодеет. Будто им самим, и именно сейчас, пришло время, ложиться в разрытую могилу  с родным  и любимым, но молчаливым и холодным. Тебя не закопают всего, но огромная часть твоего бытия,  всё равно, останется в этой мерзкой липкой  глине, которая рано или поздно откроет свою прямоугольную пасть и проглотит тебя до конца. Чувство вины не отпускает меня. Хотя, я ничего не мог изменить. Да…. Но, всё те же, наверное, нелепые, после  уже свершившейся и ставшей необратимой трагедии, вопросы:                «За что ей такие страдания?»
    «Кто же принёс в мою семью беду?
Чьи страшные счета не оплачены, по сей день?»  Да живы ли эти люди или маются их бессмертные  души, ожидая своего прощения, достающегося им страшной,  чрезмерно  высокой   ценой?      Ценой человеческой жизни….




***

 Через неделю Иван приступил к работе всё в  том же трамвайном депо на Шаболовке мастером.
Будучи человеком опытным и рассудительным, Иван понимал, что чистка партийных рядов объявленная ЦК партии в октябре 1921 года под контролем «Центральной проверочной комиссии»,  официально сократившая численность партийных  более чем на 25%, а реально гораздо больше, может  докатиться  и до него. Не помогала никакая лояльность и старая партийность. Местным партийным организациям предлагалось просеивать своих  членов и подвергать перекрёстному допросу.
В результате рассмотрения жалоб рядовых членов партии «Центральной проверочной комиссией» во главе с Залуцким,  партия освободилась не от балласта, а от многих старых партийцев, каким  являлся старый товарищ Ивана Ильича, секретарь партийной ячейки депо – Колосов Семён Кузьмич. Многие понимали несправедливость происходящего, поэтому чистка, проведённая в 1921-1922 годах, совпала с новым периодом раскола в партии, обострённого непониманием новой экономической политики и созданием целого ряда «рабочих оппозиций», впоследствии подвергшихся жёстким репрессиям. Вас заинтересует: «Зачем так подробно описывать политические и экономические условия, возникающие в стране?» Но иначе нельзя.  Человек в тот период не мог жить, как ему хочется или, как подсказывает ему природная смекалка. Это время прошло.  Жизнь человека в 1922 году не могла существовать самостоятельно и независимо от глубокого и извилистого русла бурной, опасной реки, берущей своё начало в «пролетарской революции и впадающей в коммунистическое НИКУДА».
Далее была полная потеря Лениным трудоспособности. Твёрдое, умелое руководство страной, занявшим место Ленина,  Сталиным, огромный урожай 1922 года и, как следствие улучшение экономического положения. Результатом было укрепление позиции партии и казалось, что партия поглотила государство, но в реальности всё было наоборот.
Вы спросите: «Как эти события конца 1922 и начала 1923 года коснулись семьи Ивана Ильича?»
Этого он пока ещё понять не мог. Как ему разобраться, что принесёт принятие в 1922 году первого Уголовного кодекса РСФСР. Новые репрессии или торжество законности.  Не мог Иван, и осмыслить афоризм Ленина, случайно вычитанный им в красном уголке из брошюры, объясняющей причины поражения Парижской Коммуны: «Пока есть государство, нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства».              «О чём он?  Всех, что-ль,  посадят?»
Ну, всех не всех, а тебе Иван, отмерят, не сомневайся….
Да и не было ему уже времени думать о политике, потому что Оля была беременна и в первых числах января, на Рождество, 1924 года родила ему дочку Клавочку, которую он полюбил больше всех.
Приятная семейная суета, забота о доме, работа полностью поглотили его. Когда же думать о политике, если ещё не наколоты дрова на зиму. Всё же двое маленьких детей.   Нельзя им мёрзнуть.
Мария Егоровна партийность Ивана не осуждала, но жила у них  по своим деревенским порядкам. Сама ходила в церковь и, несмотря на уговоры Ивана,  всё равно отнесла в церковь и окрестила  и Сашку и Клавочку. А Ленина, не стесняясь, поносила вслух, иначе как «антихристом» и не звала, ловя на себе косые испуганные взгляды соседей. Всё это, несомненно, беспокоило Ивана и рождало в нём предчувствие близких неприятностей.
 
***
 Жили Аристарховы  дружно не только между собой, но и с соседями. Даже дверь, уходя из дома, не закрывали. Да и что можно унести было из этой комнатушки? Бабкин сундук, побеленную печку, железную кровать или детские обноски? Рядом с ними было ещё три комнаты. Значит, на одной небольшой кухне как-то умещались четыре семьи, да детишек у каждого по двое, а то и по трое. Но ссор не было. С детишками Иван от соседей не отставал.  В апреле 1927 года в его семье появился третий ребёнок.  Это был замечательный мальчик. 
Толстенький и чёрный, как цыганёнок. Спокойный и смышленый.
«Весь в деда» - говорила, радуясь, Мария Егоровна.
Назвали его Вовкой.
Но радость одна не приходит. Скучно ей, видно одной-то. Пришла и беда. Ох, как не ко времени. Да и бывает ли беда ко времени.  Опять арестовали Ивана Ильича. Ольга, прямо почернела вся. И так-то
не знаешь, чем детей кормить, а теперь вообще придётся жить на  одну Олину зарплату. А какая она у  кастелянши? Ровно на десять буханок хлеба. Ночи стали у неё намного короче. Кому полы помоет, пока хозяева в ночную смену работают, кому окна, кому плиту почистит или печку побелит. А то и обед сготовит и чужим деткам всё зашьёт, да нагладит. А своим…. Хорошо, что мать с ними жить осталась. Все заботы о малышах взяла на себя.
Расплачивались с Олей деньгами редко. Кто крупы даст, кто хлеба, кто масла постного, а у кого детишки подросли, те что-нибудь из старой одежды дадут. И за то спасибо. Не думала Оля, когда девчонкой была, что жить так бедно будет. Да и статья то у Ивана была плохая – с конфискацией. Тут и смех, и грех одновременно. Пришли люди военные, чтобы, значит, конфискацию проводить, а увидели нищету да троих детишек. Да ещё Клавка  трёхлетняя за штаны им цепляется и картавит: «Дядя, дай сахайку».
Нахмурился военный, но  полез в карман галифе. Долго рылся,   вытащил из штанов конфету,  обдул с неё табак и дал малышке. Потом покачал головой, повернулся и быстрым шагом вышел.
Остальные двое за ним, видно тот был у них старшим по званию. Так и закончилась конфискация. Даже опись имущества не произвели. Мария Егоровна хотела съязвить,  мол, куда же вы, хоть сундук возьмите, на котором Вовка спит, но потом передумала. Как бы хуже не сделать.
Ивану дали три года по статье  111, 116 (упущения по службе, халатное отношение и нанесение имущественного ущерба предприятию, растрата денег государственного учреждения). На суде много говорили, но Оля ничему не верила. Не мог Ванечка её вредителем быть у своего народа. Оболгали горемычного. А тут телеграмма еще   пришла от старшего брата. Егор писал, что Митька очень плох и чтобы приезжала проститься. 
Порешили, ехать обязательно, но с кем детей-то оставить? В соседнем доме жила двоюродная сестра Оли. У Вали свой  полугодовалый маленький ребёнок, девочка. Наверно не откажет. Да и соседи помогут и присмотрят. Валентина, нехотя, согласилась, когда Оля пришла не с пустыми руками, а с целой авоськой картошки, крупы и постного масла, и этим же утром, на поезде, они выехали. Марья Егоровна перед отъездом сбегала к знахарке, потом в церковь «Ризоположения». Поставила свечку за Митькино здравие, помолилась Николаю Угоднику и осветила у Батюшки травы, которых, с избытком, выпросила у знахарки.
До Серпухова доехали без приключений. От станции до их родной деревни Гололобова было около тридцати вёрст. Одна бы Оля за полдня добежала, но с матерью, которой пошёл уже шестьдесят второй, им засветло не дойти. А в лесу или поле ночевать женщинам было страшно. Спустя полчаса сговорились с пожилым мужичонкой, за рубль серебром, что он довезёт их до места. Жалко, денег было. Как уж Оля торговалась, как уговаривала, но он был непреклонен и говорил, что берёт ещё «по божецки.» Ну, делать нечего. Время дорого.
 К шести часам вечера кое-как добрались. Добрались-то, добрались, а мать еле-еле с телеги слезла. Растрясло сильно её по ухабам.
В дом войти не смогли. На двери висел ржавый замок, и ставни были закрыты.  Появилось неприятное беспокойство. Неужто, Митька…. Но волнение оказалось напрасным. Вышла, заметившая их, соседка.  Узнав женщин, обрадовалась страшно.
Целовала  без остановки, как родных и всё приговаривала:
«Тётя Маша, тётя Маша, да не волнуйтесь вы! Вовремя приехали. Тётя Маша. Жив Митенька, жив. Господи. В доме он у «фершела». Жив, слава богу.  Плох только. «Фершел» к нему не пускает никого. Эпидемии боится. Заразный он. Тиф, тётя Маша. Как же я рада Вас видеть! Дорогие вы мои. Пойдёмте ко мне, перекусите с дороги. Обскажете всё. Как Ваня? Деток-то у вас сколько? Ну ладно, ладно. Потом.  У меня картошечка горячая. Капуста. Хлебца только нет. Мучицей не разживёмся что-то.  Вот Васька мой рад-то будет. Скажет, «казёнку» доставай…. Радость-то, радость-то  какая? А как Митенька-то рад вам будет несказанно, жалкий наш».
Продолжая охать и приговаривать, повторяя одно и тоже, соседка одна ухватила все их корзинки и понесла к  своему дому.

***
 Первый год Иван отбывал свой срок в Соликамске. И это был уже не 1921 год.  Сказать, что тяжело, так лучше совсем ничего не говорить.
Много уже об этом написано, «врагами» прошедшими Сталинскую каторгу. Мало,  что добавить могу по дедовским рассказам, да и делился он, конечно, не со мной, а с бабушкой моей, его супругой. Помню из её рассказа, что когда стало совсем невмоготу, в лагерь прибыл какой-то большой чин из ГПУ и предложил начальнику лагеря пообещать желающим, осужденным по хозяйственным статьям, условно-досрочное освобождение через год и даже раньше, если ударно поработают на Беломоро-Балтийском канале.
Иван раздумывать не стал. Согласился. Пожалел он об этом или нет, не скажу. Помню, только с бабушкиных слов, что в январе 1930 дед вернулся. Весь седой, хмурый и молчаливый. Ни слова не говоря, прошёл к печке и приложил к ней высохшие руки. Потом сел на корточки, приоткрыл поддувало и закурил. Выкурил подряд две папиросы, потом  провёл  заскорузлыми 
ладонями по лицу, погладил по голове подбежавшую к нему Клаву и, словно оттаяв, улыбнулся, показывая отсутствие передних зубов.                «Ну, здравствуйте, что-ль.   Не ждали»?
Никто не шелохнулся. Только у Оли и восьмилетнего Сашки по лицу текли горячие слёзы жалости. Узнать отца можно было только, по чуть поблекшим небесно-синим глазам под чёрными кустистыми бровями.
«Оль, у меня тут немного денег есть. На, сходи в магазин, купи бутылку, поесть что-нибудь и конфет детям. Тут хватит. Клавкин день рождения отметим. Да не плачьте вы. Поживём ещё. Выпьем за всё хорошее….  Ну и за встречу.  А я побреюсь, пока ты сходишь. Саш, подогрей-ка воды».
«Чего деньги-то тратить? Пригодятся. Дома всё есть.  Надысь,  в Филипповский зашла, обрезков колбасных с полкило купила. Винца у тёти Фроси попросим, ей с «ликёрки» подешёвше  казённой приносят. Сей минут и схожу. Саш, на тебе рубль, сходи за конфетами. А воды я сама поставлю, да и картошку  пожарю, а то  опять обожжёшься». Через десять секунд из соседней комнаты прибежала толстая раскрасневшаяся тётя Фрося с двумя бутылками водки.
«Ванечка, родной ты мой! Какие деньги, Оленька? Вы уж соседку свою не обижайте. Я к вам всей душой. Дай хоть поцелую тебя,  горемыка. О. колючий-то. А всё ж приятно. Давно я мужиков молодых не целовала. Лет десять уже. Как мой Степаныч помер, так и всё. Да ты посиди, Оль, я картошки сама начищу. Чего мне делать-то?»
И она побежала на кухню.
«Вань, а Муся-то её помирает. Рак у неё признали по женским делам. Да…. И запущенный сильно».
«Беда. И сколько, врачи сказали, поживёт ещё?»
«Месяца два, а может три».
«Сколько ж ей сейчас-то?»
«Девятнадцать. Она её в тридцать четыре родила. Поздненький ребёнок».
«Откуда эта зараза берётся?»
«И не говори, Вань, о-хо-хо-хо-хо».
Ольга принялась резать колбасу. Потом принесла с кухни эмалированное ведёрко квашеной капусты и стала накрывать на стол. На кухне Оля встретила
Ваську Биткова, сына старого начальника депо, жившего с ними в одной половине барака. Поделилась радостью. И через минуту он уже заходил к ним с женой Валей и пятилетним Вовкой, неся подмышкой бутылку вина, а в руках большую тарелку  с солёными огурцами.
«Здорово, Вань, не выгонишь, небось?»
Иван улыбнулся.
«Заходите».
Не любил он Ваську.  Мутный мужик.  Хитрый.
Но что поделаешь? Соседи должны жить дружно.
А может просто кажется, а на самом деле нормальный мужик? Всякое бывает. Вишь, с бутылкой пришёл, а  я  плохое думаю.
Через полчаса все сидели за столом и наливали в лафитники водку. Тётя Фрося, по старшинству, подняла рюмку.
«Ну, соседи дорогие, как Ваня говорит, за всё хорошее»! И, не дожидаясь остальных, выпила. Молодец тётка. Умница. Не стала говорить ни про Ивана, ни про возвращение. Чего народ смущать. Молодец.
Васька предложил тост за товарища Сталина. Все с наигранной радостью поддержали и выпили стоя до дна. Потом пили за детей. За Клавин день рождения. Тут тётя Фрося всплакнула, высморкалась, но ничего не сказала. Иван присел к печке покурить, Васька подсел к нему. Подымили. Помолчали.
Потом  Васька неожиданно и как-то с ухмылкой спросил:
«Ты как считаешь, тебя по ошибке посадили или за дело?»
Вишь, какие вопросы задаёт. Надо быть с ним поосторожней. Может, конечно, он просто так спросил, а может….
«Товарищам сверху виднее. Я не шибко грамотный, чтобы судить об этом. Оль, вы посидите ещё, вы- пейте,  мне не помешаете, а я полежу немного. Сморило что-то. Два года вина не нюхал». Иван лёг на кровать и отвернулся к стенке.  С Васькой продолжать разговор он не собирался. Да и от компании устал. Отвык.  О дальнейшей жизни подумать надо. Он теперь человек сорта не первого, а детей уже трое. Размышляя так, Иван уснул.


 


***

 Сегодня сороковой день со дня смерти мамы... И сегодня душа её, согласно католическому христианскому догмату должна вознестись в чистилище.  Но мы православны христиане и значит,  после  смерти уже нет искупления. Я ничего не знаю о маминых грехах.  Да и были ли они? Наверно были. Теперь об этом знает только она и спаситель. Что ж, каждому по делам его. Где она сейчас?  Упокой господи её душу.  А что же будет со мной?  Ездил на кладбище, а в церковь не пошёл. Даша пошла одна, сделала всё, что необходимо. Я  не могу войти в храм. Ноги не идут. Что же дальше?
Опять выпью водки и опять тоска навалится на меня многотонным грузом. 
В день похорон близкие родственники косвенно обвинили меня в смерти мамы. Недосмотрел! Я вспылил. Но, по сути,  они правы. Внимательнее надо быть к пожилым людям. А нам всё некогда. То работа, то усталость. Телевизор посмотреть, мы находим время,  а поговорить или, просто придти и померить давление пожилому человеку, тут всегда какая-нибудь отговорка находится. Эх, самим не дожить бы до такого, когда дети тобой начнут тяготиться.
Мама ушла, и душа её уходит, хоть бы знак какой подала. Поговорила со мной, хоть во сне.
На сорок дней никого не звали. Одни с Дашей посидим, помянем.
Иногда, кажется, что мама где-то рядом. Я, даже, слышу её голос. Вот сейчас она позвонит в дверь, я открою. Мама улыбнётся и зайдёт.
«Мам, борща налить?»
«Борща? Да  можно полтарелочки».
Я наливаю ей полную тарелку густого борща, отрезаю большой кусок чёрного хлеба. Чеснок я не предлагаю, она его не переносит. Мама  с аппетитом съедает и вычищает тарелку оставшейся корочкой хлеба. Привычка не сытого детства. Сразу встаёт и идёт мыть за собой тарелку.
«Мам, да оставь я помою». Но она уже вымыла и ставит тарелку на сушку.
«А чайку выпьешь»?
«Да можно. Только не крепкого. Просто подкрась чуть-чуть».
«Ну, ты как? Ничего?»
«Ничего, голова только кружится и слабость. Вот поем и мне, вроде,  лучше».
 «На здоровье».
  Чай мама любит пить сладкий с белым хлебом и сливочным маслом.  Хотя масло ей нельзя, в нём много холестерина,  она без него не может.
Выпив чай, мама, благодарит и уходит к себе.                Мы жили в одном подъезде, только мама на шестом этаже, а мы на втором.
Я на шестой этаж подниматься не могу. Там ещё не выветрился запах её духов.
Сегодня лягу пораньше. Очень устал. Ничего особенного не делал. Волнение, суета и вообще надо попить валерьянки, а то недолго и ….
Долго ворочаюсь, однако, незаметно для себя, засыпаю.
Сон был короткий и какой-то тяжёлый. Непонятная сила ведёт меня к открытому окну, и я ей не противлюсь. Меня охватывает состояние неизбежности и безразличия. Медленно забираюсь на подоконник и смотрю вниз. Огромная высота не пугает, и я вот-вот шагну через эту грань, отделяющую меня  от моей тревожной совести.
 На секунду останавливаюсь. Настойчивый звонок моего мобильного телефона. Я думаю.  Ответить, не ответить? Телефон продолжает звонить. Достаю телефон из кармана куртки, прикладываю к уху. Откашливаюсь и говорю шёпотом:
«Да».
«Кирилл, не делай этого…»
«Ало, ало, мам……..».  Молчание.
Отчётливый мамин голос, который я никогда больше не услышу. Мамин голос…. Больше она мне никогда не снилась. Никогда.  Жаль.
Я просыпаюсь. На часах 23-58. Мне немного легче.
Понимаю, что мама, наконец, простилась со мной навсегда. Она не держит на меня зла и думает обо мне даже после смерти. Спасибо тебе за всё. Я тоже никогда вас с отцом не забуду.  Ты знаешь, моё слово твёрдое. Я своих не сдаю….




***
 Прошло уже два дня, как Иван вернулся. Нужно идти устраиваться на работу, но ноги в депо не шли. В лагере по ночам он часто размышлял о происшедшем два года назад. Кто же его подставил? А вдруг это повторится снова? Как общаться с людьми, как себя вести? Как будто ничего не случилось или обозлиться на всех и замкнуться в своём «домике»? Ответа Иван, пока, не находил и ещё,  и ещё раз прокручивал в голове происшедшее.  Рассуждая так, Иван незаметно для себя дошёл до Даниловского кладбища и решил, раз он уж здесь проведать Фёдора Ивановича. Могилку  Иван нашёл без труда и очень удивился, что она ухожена, растут «незабудки» и «анютины глазки» и, даже, вокруг могилки посыпано песочком. Наверно, Оля или Мария Егоровна приходили убраться. Молодцы, не забывают добра. Лавочки возле могилок не было, и он присел на корточки, облокотившись спиной о забор, раздумывая о необходимости в этом году сделать лавочку и маленький столик. Да и фотографии хорошо бы сделать. Где их только взять?
Иван заметил, что метрах в двух от оградки стоит хорошо одетый мужчина, лет пятидесяти и пристально на него смотрит. По лагерной привычке, стало как-то неуютно, но в лице человека он заметил  знакомые черты.
Да это же Мишка Сизый!  Располнел, солидный стал. Костюм на нём хороший. Не дешёвый,  небось.
Мужчина доброжелательно улыбнулся прежней знакомой улыбкой:  «Вот стою, смотрю и глазам своим не верю. Неужели это тот весёлый брюнет, с которым я в теплушке на соломе бок о бок спал? Вань, ты это?»
Иван молча кивнул, поднимаясь с корточек, и улыбнулся одними уголками рта.
«Ну, здорово, браток.  Постарел, не узнать тебя. А я ведь старше тебя лет на пятнадцать. Вот и подравнялись. Да, какое там подравнялись? Ты уж старше смотришься». Мишка опять улыбнулся в полный  рот.
«Потаскала тебя жизнь, вижу».  Михаил обнял Ивана за плечи, чтобы посмотреть ему в глаза, но Иван отвернул голову. Глаза его наполнили слёзы. Давно с ним никто так, по-человечески не разговаривал.
«Ладно, ладно. Ты ничего не говори. Я здесь работаю, на кладбище. Комендантом. Через часок,  я заканчиваю. Подходи к конторе. Посидим, хлопнем по рюмочке.  Может, что и изменится лучшему? Давай, Вань, подходи, а сейчас, извини, дела». И он быстрым шагом направился в сторону кладбищенской церкви, где копошились какие-то рабочие с лопатами. А Иван так и остался стоять, задумчиво глядя себе под ноги.
«Хороший, всё-таки, Михаил мужик. Не побрезговал, хоть и начальник, посидеть, вон, приглашает. А чего? Схожу, пожалуй. Может, работа, какая для меня есть? Я бы сейчас на любую работу согласился. Не могу же я на Олиной шее сидеть».
Иван достал из кармана последнюю в пачке, наполовину высыпавшуюся папиросу, чиркнул спичкой и жадно затянулся….

***
События,  предшествующие возвращению Ивана весёлыми не назовёшь. Ольга с матерью, приехав в деревню, узнали от соседки, что их  Митя находится в доме фельдшера. Также узнали, что он очень плох, но, при хорошем уходе, поставить его на ноги ещё можно. Мать, намаявшись в дороге, сразу уснула, а Ольга с соседкой Алёной проговорили  почти до утра. А утром решили, что Мария Егоровна должна возвращаться домой к внукам. Если она, не дай бог,  заболеет,  ей уже не выкарабкаться. Слаба очень, да и возраст надо учитывать.  Утром  Василий  свозит её в соседнюю деревню Солино повидаться с Егором и семейством его,  потом, прямиком, на вокзал. А Оля покрепче, она и походит за Митькой. 
Мать немного поспорила с ними, но всё же с доводами их согласилась. Разложила на лавке все травы, рассказала, когда и как давать. Сбегала к дому фельдшера, посмотрела в окно на своего Митьку. Поохала, но, делать нечего, поехала  в Солино, потому что Василий отложив все дела, договорился с председателем сельсовета насчёт  кобылы и около получаса  уже ждал Марию Егоровну возле дома. Наконец, мать со слезами и причитаниями проводили. Алёна  затопила печку, и Ольга приступила к приготовлению укрепляющих отваров. 
Пожилой фельдшер,  Валерий Михайлович, сразу выдал Ольге косынку, белый халат и марлевую повязку, смоченную в хлорном растворе. Только в таком виде и никак иначе, он допускал Ольгу к постели больного. Через неделю благодаря травам и Олиному уходу  Митька пошёл на поправку и,  даже, начал вставать.
Однако, какие бы меры защиты Оля ни применяла, избежать заражения ей не удалось. Тифозная вошь всё же выбрала момент и укусила. На третий день она в беспамятстве слегла.  Михалыч в этот же день без сожаления состриг «под корень» её замечательные русые с волной волосы и сжёг в печке. Молодой организм справился с болезнью только через четыре недели. И в Москву вернулась,  курносая  с заострившимися скулами, вся в перемазанной зелёнкой коросте,  похожая на мальчика  Оля.  То, что это худющее создание –женщина, можно было определить по повязанному на голове белому с маленькими синими васильками платку. Мать только руками всплеснула. Не узнала. Оля всплакнула, сняв косынку и увидев себя в зеркале. Но потом, расцеловав детей, успокоилась. Что ж волосы отрастут, главное все живы. Рассказала матери, что Митька полностью оправился от болезни и даже помогал за ней ухаживать. Передал ей с собой всем огромный привет, благодарность и целый пуд картошки, но если бы не Алёна, проводившая её до самого вагона, она бы картошку не доволокла. Слаба ещё.  Забегая вперёд, скажу, что те,   удивительной красоты  волосы у Ольги больше не отрасли, а росли какими-то тонкими белёсыми клочьями, которые она, со временем, стала закручивать в жиденький узелок.  Короста съела и её замечательные, густые брови и ресницы. Болезнь пощадила только  огромные голубые Олины глаза, которые после болезни казались ещё ярче.   
  Вернувшийся  через два с половиной года Иван, вызвал у  жены такую жалость, что она полностью забыла о себе и своих печалях, и начала переживать только за мужа и здоровье детишек.
Сашка учился отлично, и кроме похвал на родительских собраниях, Оля ничего не слышала. Иногда,  она даже стеснялась этих похвал, но больше стеснялась Сашкиных обносков, из которых он давно вырос, но другой одежды не было. Перед  людьми неудобно. Однако, в кого он так учиться любит? Чудно. Помочь-то ему некому. Мать едва читать умеет. Какая от неё подмога? Клава должна была пойти в школу на следующий год, а до этого времени гуляла с Вовкой и путалась под ногами, пытаясь помочь маме и бабушке по хозяйству. Где они  уроки будут делать, когда в школу пойдут?
Ладно. До этого ещё дожить надо….



***
  «Ну, ещё раз здорово Иван! Заждался?  Ничего, брат, сейчас закусим, всё наладится. Только вот что, у меня здесь родители недалеко похоронены, вчера отцу годовщина была. Давай возле могилок  на лавочке сядем, там у меня и столик маленький есть.  Тогда мы
сможем говорить спокойно. Никому ничего и в
голову не придёт. Всё по порядку расскажешь. Добро?» Иван пожал плечами. «Ну и ладно. Я уже всё приготовил.  Пойдём».
Выпили по два лафитника, помянули родителей Михаила, немного закусили. На сердце у Ивана действительно стало помягче.  Захотелось рассказать Михаилу  всё, что накопилось в его потемневшей от несправедливости душе.  И о жене тяжко переболевшей тифом и о тёще, бегающей крестить своих внуков, в такие-то времена,   и   о нищете в которой живёт его семья, и о том, что перестал верить людям и плохо подумал на своего соседа Ваську Биткова, а он оказался  нормальным мужиком и Ивана теперь мучает совесть.  Однако, вспомнил все последние декреты и дополнения к уголовному кодексу, вспомнил, смертью теперь карают даже за крещение ребёнка в церкви, не говоря уж о недоносительстве.
Что за человек теперь Михаил? Кто знает? Мы ведь не виделись около десяти лет.
«Со мной, Михаил, пересортица получилась. Не оправдал я оказанного мне доверия. Кругом я виноват. И тебе бы со мной вино пить не надо. Увидит кто-нибудь, и будут у тебя неприятности».
«Молодец, Ваня, что не винишь никого. Простые люди не виноваты. Боятся они.
И осторожничаешь правильно. Не каждому открыться можно.
Но плохо, брат, что веру ты потерял. Если совсем никому не верить, то скоро птиц бояться начнёшь, как бы не подслушали мысли твои.
И последнее». Глаза Михаила стали колючими.
«Я сам, Ваня, решаю с кем  мне вино пить. Ты вспомни,  кореш, пугливый я?»
И Иван вспомнил, да и не забывал никогда, как Михаил, рискуя сам, заступился за него перед «ворами», которые пытались отбирать у Ивана его «пайку».   Михаила могли убить в ту же ночь. Почему они отступились?  Не понятно….
«Прости, Михаил, я ничего не забыл. Дай закурить и налей ещё немного.  За тебя хочу выпить».
«За меня выпьешь, когда помру, а сейчас давай за дружбу».   Выпили,  Михаил  аппетитно  хрустнул солёным огурцом, а Иван  только понюхал и надкусил кусок чёрного  хлеба.
«Ты чего не закусываешь?»
«Нечем мне теперь огурцы хрупать».  Иван усмехнулся.
«Это мы поправим. А ты тогда на колбасу налегай, а то запьянеешь, и разговор не получится. Давай, давай, не стесняйся. Ты же на поминках» - улыбаясь,  наставлял Михаил.
«Перекусил немного? Теперь давай о деле. Ты, как я понял недавно «гуляешь»? Не беспокойся, расспрашивать ни о чём не буду.
«Скажи только, статья хозяйственная?»
Иван кивнул.
« Понял. Ничего, не падай духом.
Сначала тебе внешний вид поправим».
Михаил достал из сумки клочок бумаги и начал что-то быстро писать.
«Вот записка, адрес запомни так. Это мой старый приятель. Вот тебе двадцать пять рублей. Пятнадцать Лёвке отдашь, и молчок. На остальные домой поесть купи. Бери, а то обижусь. Лёвка тебе через три-четыре дня передок наладит, чтобы было чем сухари грызть. Потом приходи. Начнёшь простым рабочим, нечего в глаза лезть. А дальше…».  Михаил закурил, немного помолчал.
«Ладно.  Загадывать не стану.  Но, обещаю, семья твоя голодать больше не будет. Кстати, первенец твой сыном оказался? Как мечтал? Видишь, мечты сбываются. Всего-то сколько? Ого….  Ну, ничего, брат. Ребёнок не объест.  Рожай ещё. А теперь, Иван, пошли по домам. Темнеет. Мне, правду сказать, и домой-то  идти нет охоты. Один я.  Да и поздно мне уже семьёй обзаводиться».
Друзья, не спеша, покинули территорию кладбища и направились к остановке трамвая.
«Вань, как супругу твою зовут?»
«Ольга».
«Ну, езжай. Ольге привет. А я пешочком, мне тут недалеко. Не грусти, ты ж весёлый…».
Иван грустно улыбнулся щербатым ртом.
«Спасибо тебе…».
«Давай, езжай.  Без спасибо обойдёмся…».

***

В начале 1920 года, когда было отбито наступление Колчака и Деникина, и война была почти законченной, можно было подумать о работе по хозяйственному восстановлению.  Весной 1920 года вопрос о планировании развития народного хозяйства  принял острую форму.  Эта форма развития должна была быть противопоставлением иррациональной капиталистической экономике.
 В роли серьёзного поборника планирования выступил Троцкий на IX съезде партии с докладом: «О текущих задачах хозяйственного строительства».
Противником и оппонентом по этому докладу выступил Ленин, пытаясь протащить на съезде свой план «ГОЭЛРО».
Несмотря на все разногласия. «ГОСПЛАН» в 1921 году приступил к работе. К весне 1923 года все  споры, непосредственно касающиеся планирования, переместились на арену жесточайшей борьбы за власть. Основные споры шли по вопросу управления «ГОСПЛАНОМ», не отвергая необходимости всестороннего планирования. Троцкий, например, настаивал на том, чтобы председателем ГОСПЛАНА был назначен заместитель председателя Совнаркома, а не научно- образованный специалист в этой области. В любом случае, таких специалистов в Советской России не было, и последующие пятилетки неизбежно привели население к нищенской оплате труда и, как следствие, к голоду.
Конечно, руководители Советского государства думали только о благе народа, а во всех промахах и бедственном положении винили вредителей и шпионов, которые «пакостили»  молодой Советской республике, по мере сил.  Всё эти заботы о благе населения страны были подробно изложены в статьях уголовного кодекса. Вот вам и новая бесплатная рабочая сила. Несомненно, что и труженики Госплана учитывали это в сметах на грандиозное строительство и мечтах об очередных орденах.
Аристархов более года уже руководил  бригадой рабочих на Даниловском кладбище. Однако, плановое ведение хозяйства, лихорадившее страну, мало отражалось на жизни за кладбищенской оградой.  Сизый  регулярно отчитывался в райкоме партии о шагах по улучшению обслуживания населения и благоустройстве вверенной ему территории, но всё это было скорее для статистики. Люди умирали настолько часто, что планировать дальнейшее увеличение прибыли, получаемой за услуги погребения,  было бы кощунственно.
Всё же, если бы это потребовали, Михаил не очень удивился.
А что же Иван?
Он вставил себе железные зубы, немного поправился и отпустил седеющую бороду. За этой маской никто уже не мог в нём опознать бывшего молодого начальника трамвайного  депо. Меньше пятидесяти лет ему никто не давал, а ведь ему  недавно исполнилось тридцать пять.
Ивану сначала нравился этот тихий мирок, в котором он последнее время существовал.  Зарплата не высокая, но всегда можно подработать. Кому могилку поправить, кому покрасить оградку или памятник. 
Оплату за работу, не упомянутую в квитанции, Иван соглашался брать в любом выражении.  Только  «казёнкой»  или самогонкой никогда не брал. Сам    на работе не пил и в бригаде держал строгую дисциплину и язык за зубами.                Михаил был доволен.  Впервые среди его подчинённых объявилась трезвая бригада, на которую в любой момент можно положиться.  Примерно, один раз в  полгода  Михаил издавал приказ о вынесении благодарности Ивану за добросовестный труд и следил, чтобы  кадровики заносили благодарность в личное дело Аристархова. Однако денежных премий не выписывал никогда. Другим членам бригады премию, а Ивану благодарность. И хватит. Умный мужик Михаил. Никто не смог бы упрекнуть его в особом отношении к Ивану. Наоборот, можно сказать,  прижимал, помня две его судимости.  Но  Аристархов знал, что Михаил что-то задумал с дальним прицелом. В его настоящей дружбе Иван теперь ни секунды не сомневался.
Новый 1935 год семья Ивана, наконец-то,  встретила с  хорошим настроением и в полном составе. В доме появилось много приятных обновок.  Дети подросли, и в комнате появилась новая железная двуспальная кровать для Сашки и Вовки, а также  симпатичный диван для одиннадцатилетней Клавы, которой стало тесно спать с бабушкой на сундуке. Побелили печку, нарядили, чем смогли, красавицу ёлку.   Отмечали праздник, как всегда, дружно с верными хорошими соседями. Шутили, смеялись. Радость  хоть  и  была  немного  натянута,  но  всё, казалось, потихоньку налаживается. Эх,  не сглазить бы….

***
    Иван всё чаще и чаще стал задерживаться на работе.  Да нет, работы больше не стало, просто он домой не спешил.  Что ж тут поделаешь?
Зрелость любви вещь разрушающая и страшная. Тебя перестаёт волновать прикосновение любимого человека и тяготит его присутствие.  Наваливается усталость и раздражение. Да и как может быть иначе, когда в маленькой восемнадцатиметровой комнате находится шесть человек? На сундуке с вечера  храпит пожилая тёща. К полночи она выспится и будет остаток ночи вздыхать и  пялиться в потолок или шаркать тапочками по комнате, пытаясь найти себе занятие.  Оля до поздней ночи стирает и наглаживает детское белье, время, от времени выбегая на кухню, чтобы проверить готовность  чего-то  в большой алюминиевой кастрюле. В комнату  из кухни, следом за ней, врывается запах кислой капусты. Никак не засыпает восьмилетний Вовка, а Клава сидит на диване и плачет, стесняясь раздеваться при четырнадцатилетнем Сашке, который всё ещё учит уроки и наотрез отказывается выходить на кухню. 
Иван не вмешивается в их разговор и не принимает ничью сторону. Подкладывает в печку небольшое полено и, раздевшись, ложится на скрипучий,  с высокой спинкой диван, на котором когда-то умерла тётя Нюра, жена прежнего хозяина этой комнатки. Было время, комната казалась большой и уютной.  Что же будет, когда  у детей появятся жены и мужья? Не говоря уже о внуках. 
 Так продолжается изо дня в день,  изо дня в день…. Жизнь кажется такой же тесной, как его жильё. Не хочется идти домой, а дома нет желания выходить на улицу. Малина заполонила весь их маленький садик под окнами. Надо бы её вырезать. А может и не надо? Всё чаще Иван сидит в коридоре, курит и тупо смотрит на улицу, понимая, что завтра будет тоже, что и сегодня.  Напиться бы, да перед Сашкой стыдно. Он на золотую медаль тянет, учится изо всех сил, а отец будет в кустах валяться. Так не правильно. А что правильно и зачем он учится? Нет, пусть учится. Может в люди выйдет? Хорошо бы  ветеринаром стал. Эти всегда нужны, и зарабатывают хорошо….
  Так в мечтах и тупом безразличии к своей жизни прошёл ещё почти год.
Руководители государства не переставали совершенствовать уголовный кодекс. С  7 апреля 1935 года ответственность за преступления детей,        с благополучного «общего согласия», устанавливается с 12 лет «с применением всех мер наказания», включая высшую.
   В 1936 году была принята новая Конституция СССР. Согласно конституции поправили и уголовно-правовое законодательство во благо всё того же народа. Так по статье 5810 УК, предусматривающей ответственность  за    антисоветскую   агитацию и пропаганду,  теперь назначалось    наказание      за    «клевету   на руководителей партии и государства»,
высказывание недовольства условиями жизни трудящихся, «восхваление» жизни в буржуазных государствах, любые выступления в защиту «врагов народа», включая выражение им сочувствия, а также «непочтительное упоминание имени Сталина». И все эти «прегрешения»  караются высшей мерой социальной защиты.  «Жить стало лучше, жить стало веселей!»
Несмотря на ужесточение законов, воровство и бандитизм процветают.  А чего стесняться, когда по «закону о колосках» 1932 года предусматривается высшая мера с конфискацией всего имущества, иногда заменяемая на срок не менее 10 лет, а умышленное убийство при отягчающих
обстоятельствах, ст. 136 УК РСФСР от 1926 года, наказывается сроком не более 10 лет….

***

 Отпустив бригаду, Иван, ссутулившийся от усталости,  не спеша, двигался  по направлению к конторе  хорошо ему   известными тропинками между могил. По дороге он старался ни о чём не думать и только тщательно  отскребал ржавым перочинным ножиком засохшую на лопате глину.
Что за жизнь? Неужели моё назначение только копать землю в лагерях и на кладбище? Разве я не способен на какое-то серьёзное дело или поступок?
Выжил после пяти лет заключения, выдержал всё, не сломался. А сколько дружков оставили там свои кости? Эх, не перечесть. И нет и, наверно, не будет о них никаких вестей.  Всё же я выжил, хоть и был слабее телом.  Нет, не прав я. Пусть ноют слабые. Жизнь продолжается. Всё обязательно наладится. Так, пытаясь подбадривать себя, Иван прошёл уже половину пути. Вдруг ему показалось, что кто-то пищит. Котёнок приблудный что-ли? Это где-то  рядом. Он остановился, прислушался. Да нет же, это человек. Конечно человек.  Что там такое.  Иван осторожно, стараясь не наступать на сухие ветки, пошёл в направлении раздававшихся писков и какого-то мычания. Появилось давно забытое волнение. Здесь недалеко бригада готовила сегодня могилу для завтрашних похорон. Темнеет, ведьмы видно загуляли, неслышно хмыкнул в усы Иван. Увидев огромный куст жасмина, он подкрался и тихо раздвинул его густые ветки. Получился небольшой просвет для обзора. То, что он увидел, вынудило его сердце на несколько секунд остановиться от возмущения. На густом ковре одуванчиков извивалась, отбиваясь от  крепкого  мужика, совсем юная девушка. Она обеими слабыми руками упиралась в лоб насильника, изо всех сил пытаясь освободиться. Одетый по тогдашней моде, в хромовые сапоги и «бостоновый» пиджак, брюнет лежал на ней  со спущенными до колен галифе. Одной рукой он зажимал девушке рот, другой пытался разорвать на ней трусики, приговаривая:
«Тихо, ты, сука. Ну, тихо. Молчи, удавлю сейчас…».
Но девушка продолжала сопротивляться,  издавая жалкое, но хорошо слышное мычание  из под его огромной, нечистой ладони.
«Ах  ты ….!»
Больше Иван ничего думать не мог, наверно, такая была его судьба. Выйдя из-за куста жасмина, он, что было силы, ударил штыком лопаты по чёрной, кудрявой голове насильника. Теряя сознание, тот продолжал держать рот бедной девушки, и она не сразу смогла закричать. Этим и воспользовался Иван. Глядя в её, округлившиеся от страха глаза, он приложил палец к губам  и зашептал:
«Тихо, тихо, детка. Всё уже кончилось. Только не кричи, ради бога.  Может он не один и как там обернётся тогда? Мне-то всё равно, а тебе ещё жить, да жить. Молчи, прошу тебя…. Спрячься ко там за кустами, а я осмотрюсь пока».
Девушка его поняла. Всхлипывая, она столкнула с себя отяжелевшее тело мужчины и спряталась за кусты,  как посоветовал ей Иван. Он же осторожно обошёл близлежащую территорию, прислушался. Кажется, всё тихо. После этого подошёл к мужику, чтобы его осмотреть. Тот лежал на боку с  широко открытыми от удивления глазами. Лицо его показалось Ивану знакомым, но он на это не обратил внимание. Показалось.  Правая сторона затылка была будто примята, и из чёрных окровавленных волос торчал небольшой обломок кости. Хоть Иван и ударил его не ножевой стороной лопаты, удар оказался смертельным. Думал оглушить, освободить девушку и тихо уйти, но получилось иначе. Убил. Иван усмехнулся в усы: «Ну, хоть како-то поступок.  Однако, если эта девочка кому-то расскажет, то мне опять тюрьмы не избежать. А туда ох как не хочется! Детям опять же глаза колоть будут. Эх, была, ни была! Слушай,  детка, тебя как величают? Эля? Вот, Эля, мужика-то я угробил.  Хоть и не хотел этого. Что ж, назад не вернёшь. Узнает, кто и тебе и мне ничего не доказать, наверно. Давай ко «подметём» здесь почище, да я тебя домой провожу. А дома ты постарайся забыть про всё это. Если сможешь. Не видела, не знаю, не слышала….
Договорились?»
Девушка кивнула.   « Ну и хорошо, авось обойдётся. На мне грех».«Да вы не бойтесь, дядечка, я никому. Пусть хоть на куски режут…. Спасибо вам…».
«Вот и ладно.   А теперь, вот что, тут метрах в десяти могила вырытая. Пойди тихонько посмотри, нет ли  там кого».
Иван  рукой показал девушке направление, в котором нужно идти. Сам же взял мужика за ворот пиджака и  потащил его в сторону могилы. Не донеся его метра три до места, положил под куст и пошёл к яме.  Рядом увидел Элю.
«Всё тихо, дяденька».
«Дяденька, дяденька»- тихо проворчал Иван. И уже громче: «Там и стой и ничему не удивляйся…. Про мужика не думай. Ему всё одно в лагере хуже было бы, чем здесь. Я знаю, верь мне».
И Иван, опершись на лопату, положенную поперёк могилы, спрыгнул вниз. Минут двадцать он без передышки углублял яму, выбрасывая наверх куски сухой глины. После этого вылез, вытер пот подолом рабочей рубахи, присел на траву и закурил.
«Ты, детка, стой, где стоишь, ко мне не подходи. Один я тут разберусь. И если что, это работа моя…».
Спешно докурив, Иван ещё раз внимательно осмотрелся, а потом быстро подтащил мужика к краю могилы,  последний раз взглянул ему в лицо и сбросил вниз. Точно где-то видел.  Может, потом вспомню?
Забросав труп глиной примерно на штык лопаты, спрыгнул вниз, утоптал глину и снова слегка забросал. Что бы всё, как было….
«Ты, Эля, небось, думаешь, что я всю жизнь этим занимаюсь? Ловко? Нет, милая, первая кровь на мне. Даст бог, последняя. Хотя и не жалею.  Нельзя таким волкам землю топтать. Поверь мне».
«Я всё понимаю дяденька».
«Да что ты всё дяденька, дяденька.  Иван я. Ты сколько, думаешь лет мне?».
«Около пятидесяти пяти, наверно?»
«На пятнадцать лет ошиблась ты, красавица…».

Эпилог.

Позволю себе напомнить уважаемому читателю, что русское историческое развитие учёными-исследователями схематично разделено на пять периодов. И основанием деления являются не случайные, а главные факты исторического процесса. Нет необходимости объяснять и описывать каждый из этих периодов ни по хронологическим датам, ни по происшедшим событиям. Оставим это историкам и истории. Однако временные рамки всех пяти периодов можно обозначить от 972 (года смерти Святослава и распада его империи)  до 1917 года. Пятый период,  завершившийся в 1917 году, известен распространением Российского государства  почти  до   естественных пределов Евразии и отмечен кризисом религиозного сознания русского народа, а носители государственной власти в XVIII – XIX веках большей частью равнодушны (а подчас прямо враждебны) к православной церкви. На смену Патриаршему правлению, существовавшему с 1589 года, Верховной самодержавной властью с 1721 года было введено Синодальное устройство церкви. Устройство, ограничивающее любые действия православной церкви надзором Синодального обер-прокурора, прямого представителя Верховной государственной власти. Глава православной церкви - Епархиальный архиерей, главный учитель веры и нравственности назначается властью Государя(…?), при, лишь видимом, соучастии Святого Синода. Грустно и непонятно. И весь пятый (императорский) период, в дальнейшем, это мощное развитие внешних форм культуры при глубоком и тяжком потрясении духа….
Это подтверждают и великие русские историки, коими я почитаю  Георгия Вернадского и Льва Гумилёва. А что же дальше? Что будет с нами? Что будет с Россией? За осенью следует зима, это неизбежно. И за 5 периодом обязательно начнётся 6.   Страшное время….
Октябрьская революция 1917 года и приход к власти,  отвергающих любую религию, большевиков,   разрушение  храмов и возведение кровавого преступника на «Божественный» трон,  это ли не подтверждение факта полной потери духовного фундамента  России и прихода в души людей страха, злобы, вседозволенности и откровенной глупости?  Разве не последствия духовного катаклизма 5 периода привели в ХХ веке десятки миллионов Россиян к личным трагедиям, виновником коих прямо, да и косвенно является крах православной церкви и, как следствие, почти полная утрата  христианской морали, являющейся поведенческой основой русского этноса?
Эта трагедия ужасного, продолжающего и сегодня потрясать  каждого из нас 6 дьявольского, переполненного смертными грехами, и нелепыми смертями, периода, ещё долго будет лихорадить горькими воспоминаниями, невольно выплывающими  из тёмных лабиринтов памяти. Лабиринтов, заключающих в себе десятки теней, давно покинувших нас, но не успокоенных человеческих душ медленной каруселью сменяющих друг друга. Душ с пристальной грустью смотрящих на меня, вопрошая о поминовении.  Есть лишь одно лекарство от этого недуга – церковь в душе и любовь в сердце. Они и батюшка мудрый, и матушка строгая,  и ласковый домашний доктор у постели неизлечимо больного.  Церковь – благодатная среда для роста животворных бактерий проникающих в злобу, алчность, подлость и равнодушие.
Бактерий, поглощающих эту гниль, и возвращающих русского человека в его естественное состояние доброты, милосердия, сострадания и любви.
Так будет ли  конец шестому периоду?
 Святое писание говорит нам, что «Бог - это любовь и если мы любим, друг друга, Бог в нас истинно пребывает…».  Вот и ответ на многие вопросы, кроме одного. Выдержим ли мы испытание любовью…?