Новые лица

…Алику нехватало матери. Но когда он был в доме ребёнка, воспоминаний, желаний и мечтаний было немного. Ведь из того времени в его памяти осталась только обмоченная во сне постель, долго не приходившая няня, и сердитые вычитывания, прерываемые его, Алика, рёвом. Потом в воспоминаниях появилось мужское лицо с чёрно-бархатными пышными усами под носом, пронзительными пугающими глазами и улыбкой, которая начиналась с одной стороны рта, да так и не созревала до полной дружелюбной. Выражение «кривая ухмылка», без сомнения, осталось где-то в прошлом, в трущобах Диккенса. У нас, в советской стране, где радость переливалась через края чёрных репродукторов волнами музыки Дунаевского, все поголовно были счастливы, и улыбки должны были быть, как полная луна, открытыми и дружелюбными.
Позже у этого мужского лица южнославянского типа появилось название: папа. Отличие от других семей, с другими папами, Алик заметил позже. Но тогда жизнь поставила его в положение дикорастущего побега, который пересадили в благодатную почву семьи, забрав из дома призрения. Как же Алик был удивлён, и даже оглушён, узнав, что в других семьях дети растут всё время в семье, и им не требуется переходная стадия в виде детского дома. Должно быть, изначально он, Алик, был так порочен, что требовалось сначала адаптировать его в суровой воспитательной среде дома ребёнка, чтобы он смог дальше жить в семье.
Следующим воспоминанием было круглое, молодое женское лицо на фоне памятника Т.Г. Шевченко  в парке Харькова. Зимняя одежда подчёркивала стройность и изящество, какой-то аристократизм этой девушки с красивым смуглым лицом, и открытой, слегка растерянной улыбкой. Алику она была незнакома, и она видела ребёнка впервые. Конечно, первой её мыслью было, что лучше бы этого ребёнка от какой-то чужой женщины у понравившегося ей Димы, как звали папу, не было. Алику показалось, что папа очень хочет понравиться этой женщине. Да и Марина, так звали эту девушку, как бы сошедшую с полотна художника Крамского «Незнакомка», тоже симпатизировала его, Алика, папе. Перед встречей папа забрал Алика из дома ребёнка и, пока вёз его на санках к парку Шевченко по недавно заснеженным улицам, говорил, говорил. Алик хорошо понимал слова, но сам ещё не разговаривал, хотя уже был почти двух лет от роду. Папа рассказывал, что эта девушка, Марина, очень хорошая, что она станет Алику доброй мамой, а ему, папе, женой. И всё это произойдёт уже очень скоро. Встреча эта была так важна для них обоих, что Алик запомнил многие фрагменты этого дня, и много позже, как в кино, прокручивал эти эпизоды в голове.
Каждый день приносил с собой что-то новое: дома, улицы, лица. Лица случайных встречных постепенно заволакивались серой пеленой повседневности, и оставались в его, Алика, слабо развитой на тот момент памяти, лишь лица близких и родных людей.
После длинной и утомительной поездки в вагоне поезда, многих неразличимых лиц соседей по вагону, наконец-то, на станции Булацеловка Алик увидел мужское лицо с крупным, как бы вырезанным из камня носом, обрамлённое редкими каштановыми волосами, широким лбом с густыми бровями. А под ними – голубые выцветшие от старости глаза, прямо уставившиеся на мальчика с тонкими ножками, нетвёрдо стоявшего на перроне. Это была первая встреча внука с дедом, отцом его папы. По крайней мере, внук запомнил эту встречу, как первую. Отец сдал сына на руки своему отцу, и поездом же вернулся в город. А малыш частью ножками, частью на руках деда преодолел длинную дорогу в село, к дому деда и бабы. Впечатлений по пути Алик набрал сразу много: длинная пыльная дорога, высокие столбы каждые 50 метров обочь  дороги, посадка молодых деревьев, отгораживающая распаханное поле, хорошо видное с плеча деда. И наконец, сельцо, вытянутое вдоль лощины, перерезанной грейдерной дорогой, падающей вниз, до моста через речушку, и победно выскакивающей после моста на гору.
Задрыпанное такое сельцо с грязными свиньями на выгоне, обгадившимися коровами, курами и петухами с выщипанными головами и хвостами, оборванными пастухами, бедно одетыми сельчанами. А посреди села они с дедом вышли к удивительному дому, с деревянными перилами, галереей, крышой из окрашеной жести, и настоящей трубой, из которой валил дым! Это же была сказка, в домике жили дед и баба, и курочка ряба бегала по подворью в компании с белыми, серыми и черными подружками-сёстрами. Да вот и сама баба вышла встречать на крыльцо внука. У  неё лицо худое, правильной овальной формы с носом уточкой, седыми волосами и светлоголубыми пронзительными глазами. И началась жизнь Алика в этом селе Шевченково, трудно и медленно выбиравшегося из послевоенной нищеты.
Сразу же Алик познакомился с сёстрами отца. Старшая, почти ровесница папы, Таисия, или тётя Ната 25-ти лет, была похожа на деда, крепкой кости, сильная и неторопливая, медленно и размеренно ходила, работала по дому основательно и методично. Лицо круглое, приятное, характер ровный, основательный, «без выбрыков», как говорят в восточной Украине, то есть без неожиданных, резких движений и поступков, несоответствующих обстоятельствам. На лице её всегда была чуть печальная улыбка, не обещавшая, впрочем, особой радости. Алика она приняла равнодушно-ласково, не сюсюкала, не заигрывала, и по головке не гладила.
Младшая, Люба, 14-ти лет, шустрая, с резкими движениями, была как раз с выбрыками, которые она совершала потом на протяжении всей своей нелепой жизни. Русоголовая, с синими глазами, она носилась по двору, по селу, всюду хватаясь за работу, ничего не оканчивая, бежала дальше, и дальше. К Алику она было загорелась заботой и любовью, но тотчас остыла, и обязанностями няньки тяготилась. Когда ей приходилось обихаживать малыша, она выражала своё внутреннее сопротивление постоянными насмешками над ним, и «обманками». Её артистичная натура требовала постоянно играть какую-нибудь роль, петь, танцевать. Этим она была вся в мать, которая тоже постоянно что-то декламировала, участвовала в драматическом кружке при районной средней школе, одно время даже сыграла роль матери Павла Власова в постановке по роману Горького «Мать». Только в жизни быть матерью своей семьи, и на сцене – это не одно и то же. Домик, их дом из сказки, был построен не так давно, но внутри дома были земляные полы, впрочем, как и у всех сельчан, была большая печь, две комнаты и галерея. Ещё был чердак, и каморка для продуктов и мышей, с которыми велась война, но до победы было далеко, как для нашей страны в 1941 году. Из живности в подворье была корова Зорька, несколько кур и петух, свинья в сарае. Позже появилась собака, которая была сердита на весь свет, и лаяла на прохожих и подводы с крестьянами. По утрам сельчане уезжали работать в поля на подводе, слышались крики опоздавших, чтобы их подождали, шутки занявших своё место в подводе вовремя. Всех личных коров сельчан рано собирали в одно стадо, и пастухи гнали их на общественный выгон, на противоположный склон лощины, перегоняя по мосту через речушку, и пасли там, недалеко от кладбища с немногочисленными ещё могилками. Коровы разбредались, пытались попасть на запретные поля с колосовыми культурами, или с кукурузой. Но больше всего им нравились луговые травы, хотя их туда старались не пускать – ведь это был запас на зиму. Корова давала молоко, и в доме была сметана, творог, сыворотка, своё масло сбивали в бочонке, катая его бечевой. Ну, и конечно, парное молочко с особенным запахом, сладкое и тёплое. Пасли коров, вместе с козами и овцами, заезжие пастухи, по очереди ночевавшие в каждом дворе, где имелась корова, или другой скот. Долгими зимними днями сидел Алик с бабушкой и слушал её рассказы, и смотрел, как она сбивает масло. Им было тепло в комнате, сидели они на овечьих шкурах, сшитых дедом в ковёр, и Алик учился говорить, слушал сказки и стихи, песни русские и украинские, и пытался подпевать, и у него это получалось. Сначала жили при свечах, а затем, как-то летом, стал ходить по деревне электрик Алексей Сидорович, по прозвищу Алёха, и натягивать на уже вкопанные столбы новые медные провода, сверкавшие на солнце. Подвели к дому проводку, и загорелись в домах лампочки, и заиграло радио. Электрик несколько раз приходил в дом, бабушка спрашивала Алика, как того зовут, и Алик радостно возглашал: -Алексей Сидорович Алёха,- на что бабушка, за глаза так и звавшая добродушного Алексея, - Алёха,- смущённо улыбалась, и поправляла внука: Алексей Сидорович Метелёв.
Постепенно Алик привыкал  к селу и его обитателям, знакомился с соседскими детьми и собаками. Собаки играли важную роль в селах, помогая загонять скотину домой, охраняя подворье от встречавшихся тогда лис и хорьков – губителей кур. Бабушка и рассказала Алику легенду о названии Харькова по имени племени Хорьков, в древности жившем в этих местах. Племя это охотилось на юрких и пакостных зверьков-хорьков, живших повсеместно в то далёкое время, и промышлявших возле человека грабежом, таская кур, а особенно цыплят. Люди из этого племени и называли себя:
-Мы – Хорьки,- и носили на шее сушёные лапки и головки хорьков в виде ожерелий. Оттого-то и название сначала поселения, а потом и городища вблизи места впадения реки Нетечи в реку Северский Донец стало Хорьки, затем уже преобразовавшегося в современное Харьков.
По соседству с домом деда жила семья, где тоже было два малыша, чуть младше Алика. Мальчика звали Алёша, его сестру Алла. С ними Алик подружился, часто ходил к ним во двор, и Тузик, их собака, стал признавать Алика, и даже не лаял, когда встречал в селе одного, без своих хозяев. Тузик часто отлучался со двора, и бегал за проезжавшими по селу машинами. Подводы с лошадьми он не трогал, а вот машины ненавидел до хрипа, пытался  укусить шину. Велосипедистов он тоже не жаловал, всё добирался до голых икр, но благоразумно удерживался от того, чтобы вцепиться зубами в ногу. Видно, был какой-то нехороший опыт у этой рыжей дворняжки, дома смирной и ласковой, а на улице становившейся борцом за собачью справедливость, готовой даже не полсела, а всю долгую улицу бежать за старенькой полуторкой, и лаять, лаять…
Наш герой Алик, хотя был уроженцем Харькова (по документам), живал то в городе, то в селе. Когда его папа женился на Марине, он пребывал в селе, и его привезли в новую квартиру под лестницей большого, бывшего господского дома с колоннами, как раз к рождению сына Марины, крошечного Ики. Так и не побывав центром семейного интереса, Алик слонялся по единственной жилой комнате и кухне, слушая, как с малышом Икой гукает его мать, сюсюкает папа, и чувствует свою чужеродность, непричастность к этому крошечному празднику жизни – выращиванию младенца, его кормлению грудью, смене пелёнок, выгуливанию его на улице. Забот в молодой семье хватало и без Алика. Папа был строг с ним, и частенько освобождал ремень от его прямой обязанности, поддерживать брюки, для выполнения неотложной воспитательной работы, наказания непослушного старшего сына. А так как «прямые» воспитательные меры приводили к плачу, рёву и крикам воспитуемого, что нарушало впечатление от молодой семьи в глазах соседей, вскоре Алик снова оказался в деревне, у бабушки и дедушки, так официально он должен был теперь называть своих бабу с дедом. Так и запомнилось Алику его детство: короткие наезды в город, злой, недовольный папа, «воспитание» с ремнём, пароксизмы любви и прощения, когда папа обнимал его, ласкал после избиения, нараставшее недовольство в семье, слова в пространство о том, что надо же что-то делать, и его, Алика, новая ссылка в деревню, в глушь. Алик между тем вырастал, и приближалась школа. А в деревне бабушка потихоньку привязывалась к своему пока единственному внуку, стала выводить его на прогулки в сельские просторы, рассказывать о встречающихся травах, их лекарственных свойствах, о своей родне. С удивлением узнал внук, что бабушка и дедушка живут в этом доме из милости бабушкиной сестры Ксении, чьи деньги были уплачены  при покупке дома. Половина дома принадлежит этой сестре, а вторая половина – их. И Ксения Степановна Сиренко, таково полное имя бабушкиной сестры, дала огромную сумму в 160 тысяч рублей в 1948 году для приобретения этого дома. Половину этой суммы дедушка и бабушка должны вернуть Ксении. И вскоре баба Ксения приедет сюда жить, после того, как выйдет на пенсию по старости. Заинтригованный внук ждал со страхом, но и с любопытством приезда этой богатой родственницы, что смогла собрать такую астрономическую сумму денег.
В один из летних дней, когда листва уже начинала желтеть, и погода часто нахмуривалась, дед и баба провожали дочь Нату в большой мир. Она уезжала навсегда из этой семьи, где оставались её безнадёжность и неисполненные мечты. Ната выучилась на музработника детского сада, и получила назначение в Белолуцк, где-то на востоке Украины, подальше от дома. Там она устроилась, и вскоре вышла замуж, когда её возраст приближался к 30-ти годам. Так же и её мать, бабушка Алика, вышла замуж за деда в 29 лет, работая на рабфаке. Там она приметила способного ученика Ваню, прошедшего первую мировую войну, плен в Германии. Иван быстро обгонял почти в тридцатилетнем возрасте своих соучеников, пошёл учиться дальше, и окончил сельхозакадемию. После учёбы он, в числе немногих, успешно окончивших академию, получил хорошее назначение, и стал лиректором сельхоз-техникума под Полтавой. Он быстро наладил учебное хозяйство, превратил его в образцовое, и в 1932-1933 годах, когда в Украине был голод, поддерживал вполне нормальное существование своих студентов и преподавателей. Козлами отпущения за случившееся в Украине несчастье выбрали старых коммунистов, которые налаживали экономику и государственность, и их репрессировали. Заодно стали разбираться и с теми, кого они назначали на командные посты в Украине. Естественно, что и дед Алика попал под «раздачу». Тем более, что с его принципами честности, неподкупности и глубокой порядочности он вызывал недовольство у районного начальства, где постепенно кадры заменялись на карьеристов, доносителей и просто бандитов. И ещё до официального обвинения в причастности к антипартийной группе, на него совершили покушение в дороге, так что дед с парой товарищей еле отбились от вооружённых огнестрельным оружием неизвестных, пытавшихся добраться до путешествующих, остановившихся на ночлег в заброшенном сарае, и успевших вовремя закрыться на засовы. Что-то спугнуло нападавших, они спешно удалились, и это спасло деду и его спутникам жизнь. Одного нападавшего дед узнал по голосу, это был секретарь районного комитета партии. А затем он был арестован, и месяц просидел в тюрьме НКВД. Поскольку он был болезненно честен, не член партии, то не стал кого-либо оговаривать, подписывать. И был выпущен на свободу без какого-либо ущерба для своих прав. Всё это дед рассказывал Алику в выходные дни, когда он не ездил по полям с обычными делами агронома колхоза. Что-то дополняла бабушка, и в результате Алик стал понимать уклад этой семьи, и как они дошли до жизни такой. А что жизнь была «такая», Алик увидел в сравнении с соседями, к которым его водила общительная бабушка. Дома были аккуратно помазаны глиной, побелены, во многих появились деревянные полы – начались шестидесятые годы прошлого столетия, затем, со смертью тирана, мягче стала диктатура, колхозники стали получать пенсию по старости.
Ремонт дома затеяла бабушка, насмотревшись у соседей на их чистенькие, побеленные завалинки, обновлённые крылечки и белые стены. В один из выходных дней она пригласила своих коллег по школе, приятельниц из сельской интеллигенции, и работа началась. Дедушка набивал на деревянные стены дранку. Заранее были привезены жёлто-зелёная глина, солома, собран кизяк. Месили этот саман ногами, а затем на хату нанесли толстым слоем. Метод народной стройки себя оправдал полностью, практически вся работа была завершена за день. Особенно весёлой и трудолюбивой была хорошая знакомая бабушки, Варя. Краснощёкая, неунывающая, она и месила, и мазала, и шутки шутила, чтоб не так тяжело было работникам. Алик выделил её из остальных помощников. А когда через год он снова лето проводил в деревне, бабушка повела его к той самой Варе, не старой ещё женщине, в районную больницу. Варя была бледна, как свежепобеленная стена, еле ходила по палате. Впервые услыхал тогда Алик от бабушки, что эта симпатичная женщина скоро умрёт: у неё рак. И уже в середине лета Вари не стало. У Алика она навсегда осталась в памяти весёлой и румяной, вымешивающей глину ногами, с подоткнутой повыше юбкой, и в белом платочке.
Около дома деда был большой приусадебный участок в 30 соток, и небольшой сад. Купили дом с уже посаженными плодовыми деревьями: вишни, сливы, мелкие райские яблочки. Сад тоже был поделен на две части, как и дом. Одна сторона спускавшегося ко дну лощины участка  принадлежала Ксении Степановне, а другая –старикам. На дедовой половине сада находился старый колодец, из которого брали воду. Но вскоре колхоз вырыл новый колодец на улице. Его обложили бетонными кольцами, сделали удобную бетонную дорожку к нему, поворотный круг с цепью и ведром завершали картину. И старый дворовой колодец захирел, а потом дед и вовсе закопал его, а на его месте насадил малинник. Да и новых плодовых деревьев дед насадил на своей половине сада достаточно: яблонь, груш, слив. А в один из своих приездов Алик узнал, что дед уже не работает, ушёл на пенсию, подготовив себе хорошую замену из соседского молодого парня Юры, что жил через два дома. У деда появилось много свободного времени, и он завёл пасеку. Как дед рассказал Алику, у него уже была раньше, до войны, пасека. И теперь у него появились маски от пчёл, ульи, рамки, вощины, дымовухи для отпугивания пчёл, ножи и медогонка. До войны дед так же держал пасеку,  гнал мёд из сотов на медогонке, а на минутку отлучился – глядь, его маленький сынишка уже засунул палец между шестерёнок, да как закричит от боли. Так и ходит теперь папа Алика с раздвоенным концом пальца, побывавшего из любопытства в медогонке. А ещё редко-редко, в свободные минуты дед играл на скрипке, почти профессионально, чисто попадая в ноты, хорошие классические мелодии. Играл он всегда дома, и стоя, отвернувшись к стене. Была у него и привезенная из плена в Германии цитра, по которой и пальцы Алика пытались погулять, но звуки были скучными, мелодии не было. То ли дело, дед: он играл украинские песни на цитре, как те древние кобзари. Дед понимал немецкую речь, там же, в Германии, научился играть на цитре и скрипке. Его умение передалось только Нате: она окончила музыкальную школу по классу баяна. Правда, папа Алика тоже привёз со второй мировой австрийский  аккордеон «Cantulia», и бойко наигрывал пару немецких песенок. Но при игре деда на скрипке проявлялось чувство грусти, любви и покоя, тогда как у папы было просто залихватское «я, молодой хлопец, играю на гармошке».
Алику нравилось наблюдать, как из летка вылетают, и в леток влетают пчёлы, крохотные насекомые, которые трудятся без устали всю свою жизнь, летают за 2-4 километра, чтобы принести немного нектара в желудке, и перги на лапках. Конечно, люди нахально лишают пчёл добычи, забирая их запасы на зиму, и в лучшем случае мёд подменяют сахарным сиропом. Алик наблюдал, как две пчелы трудились, выволакивая погибшую пчелу из летка А если помочь пчёлам палочкой? И он нашёл прутик, начав свою благородную помощь, но пчёлы не дали завершить дело, напали на Алика, и ужалили его в колено, и щеку. Пришлось Алику срочно задать стрекача, но от пчёл удалось отделаться, только сбежав в дом. Бабушка натёрла ужаленные места луком, но коленка и щека распухли, было больно, но главное, обидно: им хочешь помочь, а они!..
Тем временем, подрастала тётя Люба, всего лишь на 11 лет старше своего племянника Алика. Она учила его петь популярные тогда песни «Ой, цветёт калина...», «Не нужен мне берег турецкий...», и Алик копировал её жесты, делая решительный взмах рукой на строчке «А любовь девичья не проходит, нет!», что вызывало веселье у его  слушателей, а именно, бабушки и Любы. Люба часто приводила свою подругу, сестру Юры-агронома, Нэлли, красивую стройную девушку с каштановыми волосами, и они обсуждали, что будут делать после окончания школы. Но вот прошёл выпускной вечер у Любы в школе, и подруги стали свободны, решив поступать учиться дальше. Стать артисткой – это была Мечта Любы, но жизнь требовала земных решений, и Люба поступила в зооветеринарный институт – просто очередной выбрык. Осенью она уехала из родного дома под Харьков, в Лозовеньки: учиться и жить в общежитии. Нэлли тоже уехала из деревни, и больше её Алик не видел.
Алик подрастал, деревня уже была для него обжитым местом, у него были приятели – соседский Лёша с сестрой Аллой, Сашко Шпорт – добрая душа. Давно прошли те времена, когда приятели подсмеивались над Аликом, который говорил по-русски, а в Шевченково «государственным» языком был восточный украинский язык. Вчетвером они часто ходили на речку в соседнюю лощину, где был Иваницкий лес, меловая осыпь и райский уголок для купальщиков. Конечно, рядом находилось аж два пруда: на одном, и на другом конце села. Но ближний пруд рядом с водокачкой соседствовал с коровником, а позже там прибавился и свинарник с огромными свиньями, ростом с большого телёнка. Так что купаться в нём было решительно нельзя, особенно после появления свинарника. Пруд на другом конце села оккупировали утки и гуси, вода была грязная, и Алик с друзьями купался там лишь пару раз. Так что у приятелей и вопроса не возникало, когда жара вынуждала их искать купальню: за Иваницкий лес, на речку! Присоединялись и другие ребята, особенно часто Вовка, у которого была лишь одна мать, и старший брат. Фамилия Вовки была Лыхота, от слова «лихо», мать кликали на деревне Лыхотыхой, что вполне отражало их убогий уровень жизни. Впрочем, не одни они мыкали горе да нужду в этом селе, которое раньше называлось хутор Шпорты и состояло из пары бедных дворов. Когда там появился Алик, село уже приняло благородное имя хутор Горький, что, впрочем, не добавило ему привлекательности. Посудите сами: реки нет, только какой-то ручеёк течёт по дну долины, огороды поливали, брав воду из копанок, таких мини-колодцев, которые выкапывали в конце огородов у дна лощины, недалеко от ручья. Вода в них набиралась медленно, а овощи требуют полива, ох, как требуют. И картошка, и арбузы, но в особенности помидоры и огурцы. Да и сад тоже без удобрения и полива дичает, плоды мельчают. А кукуруза, без которой ни корову, ни кабанчика не выкормишь, тоже знатный водохлёб. Вот и получалось, что жили сельчане надеждой на дожди, да только харьковщина на них не богата.
Вскоре пришла и другая беда: запретили содержать дома коров, дескать, домашнее хозяйство мешает процветанию колхозов. Только кое-где оставались бурёнки в селе, спасая крестьян от вымирания. И вот ещё напасть, наряду с налогами на сады, огороды. Корова Зорька, ещё недавно давала ведра полтора молока за день, а теперь как без неё? Что делать с ней, сдать на мясо, или забить, дед и баба не знали. И вдруг, как по волшебству, пастухи сообщили деду, что его корова обдулась на пастбище, видно, съела тарантула, и сдохла. И даже мясо её непригодно в пищу. Так эту историю рассказали Алику, который уже подходил к корове, и один разик дали даже немножко её подоить. Корова была терпелива и снисходительна к ребёнку, и ни разу не обидела, не играла хвостом, и ноги её стояли смирно, когда Алик давил тугие дойки, высекая струйки молочка. Молоко набиралось в игрушечное ведёрко, из которого мальчик тотчас пил этот нектар. Бабушка говорила ему, что его здоровье сразу поправится от свежего молока, и Алик ловил это ощущение, когда в желудок попадала живительная влага, вырабатываемая их чистой, любимой коровой Зорькой.

Продолжение следует.