Жизни, жизни...

Мама родилась в 1923 г. в городке Царев на реке Ахтуба, той реке, которая всю жизнь притягивала маму, а затем и меня. На эту реку, правда, в другие места, я водил экологические экспедиции. В сущности, эти экспедиции были прикрытием моего вечного интереса к реке, которую погубил человек своей жадностью, ненасытностью и неаккуратностью. Именно там мы встретили маргинала, который, не задумываясь, всадил бы нож в сердце любому из экспедиции, только потому, что этот человек был против его мата и выкрутас. Таких маргиналов в России великое множество. Мне скажут, что я не люблю Родину, но там, где прошло мое детство, трудно было услышать мат. Вот это и есть моя Родина, а не вся Россия. Что я могу сказать о Чукотке – это пусть Абрамович говорит – ведь это его “Родина”. Я не берусь говорить о том, что хорошего он сделал для чукчей, но я знаю – они  пили,  и будут пить.

Девчушка – вертушка по имени Ирка (Ираида) была беспечной и легкомысленной  как в Цареве, так и позже в Сталинграде, где повстречала доцента, приехавшего из Москвы не понятно зачем (командировка). Ей уже начал маячить критический женский возраст (25 лет), и она с восхищением и легкостью отдалась доценту. Потом она признавалась мне, что любила одного Георгия – грузина, который погиб на войне в самом ее начале. От этого Гоги осталась одна фотография красивого темноволосого юноши и носом, как орлиный клюв. Я думаю, что мама так была неудачлива в любви, что будь Георгий жив, вряд ли что-то у этой пары склеилось. Мама считала Георгия первым мужчиной в ее жизни, но родители Гоги были против такого брака, поскольку мама была на 3 года старше его и не была грузинкой. Поговаривали, что у Гоги имелось невеста, с которой он был обручен.


Как встретились в Сталинграде в 1937 году моя мама и отец – Тарасов Василий Васильевич - не знаю. Однако эта встреча завершилась моим рождением - без отцовских цветов и поздравлений, поскольку отец укатил в Москву и больше никогда не показывался. Мама, как говорят, не очень тосковала по слишком умному доценту. А доцент Академии Жуковского, вскоре сделавший докторскую диссертацию и получивший кафедру в Московском Химико-технологическом институте, восхитительно читал лекции. Разве мог этот, как потом я узнал, высокомерный и увлеченный только наукой человек, мог ли он составить пару хохотушке без образования? Впрочем, Людмила Михайловна – вторая его жена, любящая отца безмерно и считающая каждое его непонятное слово, словом всевышнего, разве она была образованной женщиной? Женщина всю жизнь проработала лаборанткой на кафедре отца, подозреваю, для того, чтобы приготавливать ему кофе. Впрочем, она была по-житейски умной и симпатичной женщиной, внешне нормально относившейся ко мне. Я далеко забежал вперед – читатель простит мой сальтоторный способ изложения.

В то время, когда немцы подходили к Москве  лекции отца мало кого интересовали. Профессуре можно было эвакуироваться в Самарканд. Я совершенно не знаю об этой части жизни отца, но, к счастью, и речь пойдет не о нем. В моей жизни он не сыграл никакой роли, кроме той, которая рождала мальчишеские подтрунивания типа “профессорский сынок или просто - профессор”. Это очень злило меня, т.к. в этих лживых словах я видел много обидного. Оказалось, что дразнившие были правы: я стал профессором в 44 года.

Мама воспитывала меня (Лерку) с помощью бабушки Евдокии Ивановны и дедушки Константина Ивановича – почтового работника. Весной 1941 года семья эвакуировалась на станцию Калмык – поселок Первомайский. Далее начинается история, которая, почти целиком, касается моей мамы - Ираиды Константиновны Браслиной. В этой истории будет все: и тяжелая жизнь, и многие, как правило, неудачные попытки хорошо выйти замуж, и страшный конец жизни.
Правда, конец жизни редко когда бывает удачным: лег спать человек и не проснулся. Вот о чем мечтает каждый и твой сын, мама. Но мне, как и тебе уготовлена тяжкая судьбина.

Когда мы жили в Кишиневе, у мамы появился второй муж – Никоненко Василий Денисович, который болел открытой формой туберкулеза и потому харкал в бутылочку. Он был источником многих абортов и почти убил мать из-за бесконечных кровотечений. Аборты были запрещены, и они карались по закону. Наконец, аборты стали невозможны, и у меня появилась сестренка – Лариса. По счастливому совпадению, ей записали отчество - Васильевна, как и у меня.  Поэтому все думают, что мы от одного отца.

Василий Денисович являлся большим любителем молдавского вина и частенько приходил домой на бровях. Тогда он начинал гонять мать по нашей клетушке, применяя  свои громадные кулаки.
- Гойдаешь где-то по-за углами, цаца – кричал пьяный  Никоненко.

Вина в Молдавии столько так мало, что можно было в нем утонуть. Самое любимое алкашами вино называлось “Гибрид”. Оно – и белое и красное – стоило 5 руб 60 коп литр. Но алкаши посылали гонца в провинцию, где это вино было более качественным  и стоило 3 руб 50 коп.

Как оказалось потом, Никоненко был женат и имел двух взрослых мальчиков. Его жена нагрянула на кишиневских обитателей, как снег на голову, и долго-долго кричала по-украински что-то, что все поняли только одно: Никоненко забирают после использования. Он уезжает в родной город Дебальцево, который где-то почти в Западной Украине. Во всяком случае, уезжал Никоненко на поезде, идущем в город Львов. Я проводил его инкогнито, чтобы убедиться в его отъезде на самом деле.
Мне-то было хорошо: не будет почти ежедневных скандалов.

Мама как-то присмирела, и мне легче стало принимать участие в воспитании моей сестренки Ларисы (тогда было модным имя, пришедшее из кинофильма “Бесприданница”), которую я полюбил искренне, но не настолько, чтобы не сбегать на великую реку “Бык”.

Мама всю жизнь мечтала о встрече с прошлым, не понимая, что такая встреча обязательно принесет разочарование и даже душевный надлом. Несколько раз она убеждалась в этом, но “уроки” не были усвоены. Ее все время тянуло в прошлое. Я то же знаю это чувство и очень опасаюсь, встречи с прошлым: оно никогда не приносит душевное равновесие.

Сейчас, к счастью, ее мучительно и неодолимо тянуло на мою Волгу. Она понимала, что там –  рукой подать – до Царева – места своего рождения. Ахтуба несет не воду, а жидкое золото. Щуки там – вот такие, судаки – вот такие, лещи – также не маленькие, а линей там, хоть ковшом черпай. Это чувство передалось и мне, и я  так же стал мечтать о Волге. В Сталинграде уже с 1950 года жил родной дядя Александр Константинович. Я любил этого алкоголика, только недавно вышедшего из тюрьмы и женившегося на тете Тасе. Жена позволяла ему пить, сколько он хочет. Стоило ему уснуть, как тетя Тася не только допивала все, но и покупала еще. С ней ничего не делалось – здоровая была сибирячка. Закончил он жизнь плохо, провалившись в какой-то открытый колодец. К старому Тасиному приплоду, добавился приплод от Александра Константиновича – две девочки.
С дядей хорошо было поговорить некоторое время на любую тему и, вдруг, он начинал нести какую-то ахинею -  значит, стоп – он уже пьян.
Таких людей, как он, в послевоенном Сталинграде – каждый второй.

Мы с мамой посетили Александра Константиновича в 1952 году, когда мама познакомилась с открытым туберкулезником, бывшим матросом крейсера “Киров” Гадышевым Виктором Ильичем. Сначала Виктор Ильич был обходительным, что решило судьбу мамы и ее детей. Виктор Ильич стал нашим отчимом. Тут нужно сказать, что все мужья были бешено ревнивы.
Мы все же переехали в Сталинград, где Ильичу дали квартиру по улице Баррикадной в том же доме, где жил дядя Саша. А что у вас могла мелькнуть мысль, что квартира в другом доме? Плохенько, но были отстроены во 2-м Сталинграде две улицы – Рабоче-Крестьянская  и, перпендикулярная ей – Баррикадная. Названия нравятся вам? Где они теперь эти рабочие и крестьяне!? 

Решительности у мамы не занимать. Жаль только, что ее мечта о посещении Царева осуществилась, принеся душевный надлом и ревнивое бешенство у Ильича. А я поймал щуку на маленькую блесну и был бесконечно доволен. Мама же встретила каких-то знакомых, которым было по 70 лет и которые еле-еле таскали ноги. Возвращались молча: только стучал мотор, а мое сердце пыталось его догнать. В такт мотору, что-то крутилось в мозгу:

Почему так все постыло?
Почему  течет все  вспять?
Было мило - да вдруг сплыло,
все что  вновь, то не понять!

Плохие мысли навевал угрюмый, недопивший Ильич. Я знал, что он проклинает длиную Ахтубу, широкую Волгу и долгий путь по ней, путь до магазина, где есть она, открывающаяся рывком за ухо.
Приехали. Ильич велел ставить лодку и ждать его. Он пришел значительно повеселевший, но маме предстояли бесконечные придирки. 

Ильич самозабвенно любил выпить: по воскресеньям мама должна была купить бутылку водки. К ее концу начинались воспоминанья о крейсере “Киров” и о том, как они (матросы) спасали крейсер. На этот красавец, верх Советской техники, Гадышев поступил в самом начале войны и занял место наводчика орудия главного калибра, под которое угодила первая торпеда. Дальше Гадышев не должен помнить ничего, поскольку у него разорвались легкие. Но он продолжал рассказывать развитие истории.
На третий год совместной жизни история обросла деталями, и о его высокой квалификации как слесаря и механики двигателей, а я взял да починил лодочный мотор, который не могли починить лучшие слесари Волголессплава. С этого момента я стал враг №1, как СССР у Америки (в свое время, да в свое ли только?).
В один неудачный день я задумчиво произнес (в воскресенье, кода Ильич был пьян), что крейсер “Киров”, как и весь Краснознаменный Балтийский флот, не сыграли в войне никакой роли, поскольку были затоплены в Ленинградской ловушке.
Ильич встал, сходил в другую комнату и вернулся с чем-то, что играло разноцветными огнями. Оно-то и привело меня в лежачее положение на три недели. Врач потом, когда я выписывался, посоветовал прекратить учебу, по крайней мере, на год. Я расскажу об интересном явлении, которое сопровождало мое пребывание в “палате №6”. Сначала меня все время тошнило: я только успевал наклоняться к “утке” и умирал от головной боли, а потом наступила полная ясность. Перед поступлением в больницу я прочитал замечательный роман Проспера Мериме, название которого – “Хроника времен Карла IX”. Когда обитатели палаты (8 кроватей) попросили меня рассказать что-нибудь от скуки, я вспомнил недавно прочитанный роман. Его страницы я мысленно открывал одну за другой, включая картинки, и рассказал за три дня весь роман. Я уверен, что не была пропущена мной ни одна строка. Роман лежал, как ноты на пюпитре я должен был только переворачивать страницы. Больше я никогда, за всю оставшуюся жизнь, не сталкивался с таким явлением. Выписывающий врач предупредил, что после 50 лет у меня начнутся нескончаемые головные боли. Я ходил в институт сначала с тройчаткой, а затем с таблетками пентальгина и нурофена.   

Мама ушла от Ильича, разделив квартиру на две комнаты и получив одну в комнату в 3-х комнатной квартире с соседями, у которых, как минимум, был один человек контуженным. Мама вступила в этап кастрюльной войны.
Облегчало жизнь то, что у нее появился друг (не больше!) донской казак Тимофей Ефремович, который боготвори маму, называя “моя крупатка”, но она холодна, как лед. Ефремович умер – маму больше ничто не удерживало в Волгограде. Даже родная дочь с внуками взяли и уехали для заработков на Камчатку.

Не стоит удивляться, если у нее созрел план вернуться в солнечную Молдавию. Она нашла какое-то объявление о размене квартиры - в поселке Страшены (Молдавия) - на 2 комнаты в Волгограде. Мама торжествовала – она в солнечной Молдавии недалеко (30 км) от родной сестры, от племянницы и, вообще, возле бывших подруг (впрочем, подруги для мамы ничего не значили). Туда и мы с сыном 5 лет приезжали, чтобы маме не так грустно было, а она все жизнь грустила, поскольку не было друга жизни. Сына она не понимала: о чем говорить с ученым, так похожим на отца, которого она не любила даже в те недолгие месяцы, которые они были вместе.
Перед смертью она призналась мне, что из мужчин никого она не любила, кроме грузина Георгия (Гоги). Только его одного.

Пришло время, и она опять загрустила, и опять ее потянуло на Волгу. К счастью нашелся человек (скорее всего молдаванин), которого, так же как и ее, потянуло на родину. На этот раз она согласилось переехать на самый край Волгограда, почти в другой город Красноармейск. Местечко это называлось поселок Веселая Балка. Крохотная квартира суммарной площадью не более 20 м2. А чему я удивляюсь: теперь мне нужно не более 4 м2 для работы и 2 м2, чтобы спать. Чуть позже мне потребуется вообще 1,8 м2.
Веселая Балка был действительно веселым оврагом. В этом овраге, заросшем деревьями диких абрикосов (жерделей), слив, яблок и терновника, в любую жару было прохладно.
Не понятно назначение пруда, в котором никто не решался купаться – скорее всего, он имел противопожарное значение. Вода из пруда могла тушить весь поселок. Не надо качать воду из Волги, она самотеком придет во время пожара. А внизу, на берегу Волги, находился завод имени С.М. Кирова – гигантское предприятие для производства пестицидов, а главное, сильнодействующих отравляющих веществ (как военные сокращают - СДЯВ). Близость такого завода, на котором важным прибором были канарейки в кленках, внушало населению страх и трепет от могущества нашей Родины.
- Причем здесь канарейки и мое прошлое? – спросите Вы.
- Канарейки – самое простое и универсальное средство индикации воздуха, загрязненного микроколичествами СДЯВ. Если канарейки лежат кверху лапками, значит надо бежать из цеха, надев противогазы – отвечаю я физико-химик, занимавшийся последние 20 лет проблемами экологии.
- А причем здесь мое давнее, давнее прошлое – спросите Вы.
- А притом, что на этом заводе я был - почти мальчишкой - командированным за некоторыми веществами. Без них я не получил бы первый в СССР гафний, который также нужен был, как говорилось “для обороны страны”.
Вот ведь какая история, связанная с мамиными переселениями.   

Но это не последний ее переезд. Затосковав по дочери и внукам, она заперла двери и отправилась на Камчатку. Там мама с домочадцами пробыла 1990 года, чтобы 1991 году убедиться в том, что все сбережения сгорели как и у всех, кто верил нашему государству.

Все дальнейшее разворачивалось быстро, как все разворачивается в конце жизни. Мама переезжает из местечка Веселая Балка на заслуженный отдых к сестре, которая увеличивает площадь. Площадь увеличивается еще и, потому что уходит муж, возлюбив другую женщину. Хорошо, что ребята уже стали взрослыми. А мама крепко занедужила и умерла 23 декабря 1999 года, не дожив чуть меньше недели до миллениума.

Ушла…

Конец всему. Ушла, бежала,
Не видя и не слыша нас.
Ты, вся исколотая жалом,
Дающим отдых лишь на час.

Да ...Вот и все. Одну лишь осень
За жизнь держалась, как могла.
И вот в четверг, в три тридцать восемь,
В наш дом спустилась смерти мгла.

И вмиг окончились страданья,
Твои глаза с трудом закрыл.
Все думал, что небес созданья
Знак подадут шуршаньем крыл.

А на лице нет умиленья –
Один покой, да рта провал.
На грани третьего милленума
Тебя я в лоб поцеловал.

И вдруг закатный лучик света
Мелькнул чрез смятую постель
День тот был солнечным, как летом,
А после похорон – метель…

Стихотворение “Ушла” из цикла “Зарницы”