потешник

Познакомился я с Григорием Леонтьевичем Мясниковым в маленькой деревушке под Рязанью, где в одном с его семьей доме жили мои близкие родственники. В памяти отложился он крепким стариком, уже использовавшим в жизни все ее активные фазы и наслаждавшимся заслуженным покоем со вполне достаточным пенсионным обеспечением, что надежно обеспечивала советская власть простому рабочему люду.
Леонтьич же принадлежал к разряду далеко не простых интеллигентов. Родившийся при проклятом царизме, революцию он встретил в восемнадцатилетнем возрасте и весь советский период проработал учителем.
Его положение в окружающем обществе очень точно характеризовала поговорка «что стар, что мал», и Григорий Леонтьевич кажется, сознательно поддерживал сложившийся имидж.
Естественно было предположить наличие богатого жизненного опыта за его плечами, который он многозначительно не выпячивал. Но возраст его и не позволял вступать с ним в полемику, а в случае несогласия с авторитетно изложенным мнением оставалось просто покорно склонить голову, оставшись при мнении своем.
Он умел создавать своими байками и поведением бесхитростные анекдотические ситуации, которые затем долго пересказывались очевидцами, не перерастая при этом в повод для издевательства над старым человеком.
Учителем, по его воспоминаниям, он стал не по призванию, а по причине гормонального переизбытка, свойственного молодому мужскому организму. Звучало это по его изложению событий следующим образом:
- Молодой я был, тянуло к женщинам. Мы же в молодости увлекались Ницше, который учил, что в этом случае полезно колоть дрова. А у кого в нашем степном краю могли быть дрова? У учителя. Вот и ходил я к нему колоть дрова, вот так и стал учителем…
Впечатление от этой железной логики усиливал распространенный в семидесятые годы прошлого столетия итальянский художественный фильм с комедийно разыгранным аналогичным сюжетом.
Из своей прошлой жизни Леонтьич рассказывал случай, когда участвуя в каком-то чрезвычайном отряде, экспроприировал имущество. Ушли из памяти детали рассказанного, осталось только то, что отобрано было что-то явно несправедливо и волюнтаристски. Рассказано же было с сознанием былой доблести.
Я, напичканный, как и все мое поколение, идеями социальной справедливости, воскликнул:
- Да как же так? Несправедливо ведь!
На что он с сознанием исполненного долга уверенно отвечал:
- А нам то что?
И вспомнились сразу рассказы отца о том, как у них в Воронежской области при коллективизации сняли в тридцатиградусный мороз дверь с петель, после чего дед вынужден был в одну ночь бежать из хутора, а затем тайно вывозить семью, найдя убежище в Грозном.
И не просто холодное, а ледяное звучание фразы «А нам то что?» до сих пор стоит в моем сознании.
В какой-то завязавшейся беседе на историческую тему я рассказал ему что-то об Иване Грозном. Он живо поинтересовался, откуда я это знаю, и с горьким сожалением прокомментировал:
- А мне ведь в тридцатые было поручение дано лекцию прочитать о той эпохе! Вот бы тогда мне этот материал!
А во всем его облике и выражении лица были готовность и желание подняться и шагнуть на полвека назад.
У Григория Леонтьевича за его жизнь было много жен, были дети, разбросанные по разным городам и весям. Последний сын, нажитый с последней женой, теткой Маней, умер, забитый в милиции. Видимо горе от пережитой потери и наложило свой отпечаток на поведение старика, изменив к тому же психику.
К родной крови тянуло, и он наладил контакт с дочерью от какого-то из первых браков. Видимо посчитав, что отец живет богато, та взбаламутила старика, который потребовал у бабки «выдела» имущества, обозвав при этом кулачкой. Бабка была рачительной и прижимистой, денежки водились, но участия деда в их наживании было никакого по причине преклонного возраста. Тем не менее бабка повела себя достойно и выдала супругу три тысячи, что было по тем временам достаточно много.
Спустя сколько-то времени тетка Маня пришла и попросила меня почитать уже затертое письмо от блудного мужа из далекого Ленинграда.
- Дорогая Мария Петровна! Живу хорошо, в квартире один, два холодильника, оба полны. Хожу в музеи, всем доволен.
И без перехода:
 - Вышли мне денег, может быть куплю чего в Москве на обратной дороге.
О судьбе выделенного имущества не было ни слова. Дочь тоже больше на контакт с отцом не выходила.
И много позже до меня дошло, что письмо-то бабкой было с грамотными внучками читано-перечитано до затертости. Но надо было ей поднять свою репутацию, подмоченную дедом. Показать, что не нашел он в чужих краях лучшего.
Зимовал старик последние годы в городской квартире бабкиной дочери, о чем вполне серьезно рассказывал:
- Скучно одному целый день, на работе все. Но я вспомню, как революционеры в тюрьме сидели в царские времена, в казематах одиночных. И начинаю по квартире ходить, шаги считать. Так и прошла зима…
В те годы был период, когда в сводках погоды вместо привычных миллиметром ртутного столба показатели атмосферного давления зазвучали в непонятных простому обывателю Паскалях. Глупость эта просуществовала недолго, но в памяти сохранилась благодаря Леонтьичу, ответившему на вопрос о его здоровье:
- До сих пор нормально было, но как на Паскали перешли, хандрить начал…
У нас были смежные сады, длинно тянувшиеся позади дома, где в летнее время соседи хлопотали на виду друг у друга. Я имел привычку громко желать:
- Бог в помощь!
На что Леонтьич однажды ответил:
- А в наше время приветствовали: Слава труду! И пожелавшему отвечали: Слава говорящему!
Эту традицию взаимных приветствий мы с ним и восстановили между собой на потеху окружающим. Прекратилась же она какой-то поздней осенью, когда зайдя к соседям я ернически пожелал натягивающему на себя брюки после обеденного сна деду:
- Слава труду!
На что он улыбнувшись, ничего не ответил.
Да  и судьба нас развела в дальнейшем. В памяти еще остался наш с ним пятикилометровый поход на железнодорожную станцию по зимнему морозцу. Шли группой, молодежь убежала далеко вперед. Я же не смог оставить деда одного, увлеченный притом его байками. Уверенно преодолев для своих восьмидесяти лет длинный путь, он не отстал от основной группы перелезая под железнодорожными составами. Войдя в промерзшее станционное помещение и оглядев исписанные матерщиной стены, изрек:
- А что бы тут не написать, как в том туалете?
- В каком, Григорий Леонтьевич?
- Да сижу я как-то в туалете. Гляжу, на двери написано: Посмотри налево. Смотрю, а там написано: Посмотри направо. Смотрю, а там написано: Да что ты крутишься, как дурак!
Потешник, одним словом. По жизни.