От слов своих

«…за всякое праздное слово, какое скажут люди,
дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься,
и от слов своих осудишься»
(Мф.12,36-37).

                ТАКОЙ СЛУЧАЙ

…Нас было много в той странной комнате, заваленной каким-то туристическим хламом, пластиковыми ведрами и тазами, и совершенно негде было присесть, не говоря о том, чтобы прилечь, а у меня так болела спина! Но я все-таки нашла местечко:  что-то вроде нар – грубо и наспех сколоченных, с настилом из незакрепленного толстого листа фанеры, на котором лежал тощенький матрасик.  На этих нарах лежал Леша – худенький светловолосый мальчик, наш прихожанин. Я примостилась рядом с ним, благо места он занимал немного, отвернулся к стене, и то ли спал, то ли молился… Он вообще любил молиться, тихий такой был…

Не помню, что мы тогда так горячо обсуждали – предстоящую паломническую поездку или какое-то событие из жизни прихода, но все мы были увлечены беседой, шутили, смеялись, пытались что-то спеть хором. Я все время ворочалась, двигалась то к краю нар, то от него, я совсем забыла, что там, у стенки лежит Леша.

В конце концов я довозилась до того, что, слишком близко подобравшись к краю, опрокинула незакрепленный настил. Впрочем, удачно, как с горки на пятой точке, съехала на пол и пробежала по инерции несколько шагов вперед. И только тогда я вспомнила, что на нарах был Леша.

Никак не могу понять, я никогда не пойму, как это могло случиться! Этого просто не могло быть!.. 

Когда я оглянулась, увидела здоровый лист фанеры, почти не поврежденный, и торчащую из него Лешину голову. Все замолчали, лишь кто-то хихикнул – так смешно торчала Лешина голова почти из центра фанерного листа. А меня захлестнуло какое-то невероятное чувство полной безнадежности, дикого отчаянья и внезапного знания, что никогда уже моя жизнь не будет прежней. Страха-то как раз и не было...

Я подбежала к Леше, стала его осматривать, а он мне говорит: «Всё, это конец». Я тоже сразу поняла, что это – всё, хотя нигде еще не было видно крови, ни на шее, ни на выглядывающем кусочке воротника… но вот она стала проступать – пятнами, на рубашке.

Кто-то звонил в «скорую», кто-то пытался отрезать ножом край фанерного листа, в котором, как в огромном испанском воротнике торчала Лешина голова,  кто-то куда-то побежал…

Несмотря на  сковавшее меня чувство безысходности и предрешенности событий, я попыталась пережать Леше артерию, кое-как подлезла под фанерный лист, на ощупь нашла его шею… Боже, какими же тугими струями хлестала кровь!.. Мои пальцы тут же соскользнули в огромную рану.  Я совершенно не знала, что тут можно прижать, всё было скользким, всё пульсировало и вырывалось из-под пальцев… Ничего не было видно – в глазах какая-то серо-зеленая тошная пелена. Зачем-то вспомнилось выражение: свет померк в глазах.
Я услышала, как захрипел Леша, и провалилась куда-то…

Когда очнулась, в комнате было еще больше народу, но не было ни Леши, ни листа фанеры. В моих глазах все колыхался это  противный серо-зеленый туман. Ко мне подошел наш водитель Анатолий.

– Ты как?

– Никак… ну, что?..

– Да что… Голова у него практически на позвоночнике только и держалась. Умер-то он почти сразу… а потом уж… проще было голову снять, чем фанеру распиливать. Кровь вся вышла, до капельки. Глянь, – и он указал на голубой тазик.

В тазике лежала Лешина голова, почему-то в воде… И вода была абсолютно прозрачной.

И он снова померк, свет в глазах. Теперь уже – навсегда.


                И ДРУГОЙ СЛУЧАЙ

Две недели я сидела в квартире, не выходя даже в магазин. Конечно, на похороны Леши я не пошла. Два раза ездила в следственный отдел. Там у меня что-то спрашивали, я что-то подписывала, не читая… Соображалка у меня в то время совсем не работала, а мутная серо-зеленая пелена так и стояла перед глазами, я уже начала к ней привыкать. Однажды вечером приехал батюшка, тоже что-то спрашивал… отвечала на автомате, помню, он только сказал: не вини себя, это случайность.

А я себя и не винила, причем тут вина… какая разница, кто виноват? Я просто привыкала жить убийцей.

Много молилась за Лешу, читала псалтирь, и мне становилось легче.

Вот я снова вышла на дежурство в храм. Всё вроде было как обычно, но некоторые подходили и заговаривали со мной о случившемся, начинали жалеть меня – и это было страшно мучительно! Я срывалась с места и убегала в туалет, меня долго рвало, а один раз даже потеряла сознание и упала на пол.

Дежурила я по вторникам, и вот на второе дежурство после того случая подходит ко мне Витька-алтарник, мой дружок. Я его все время подкармливала чем-нибудь вкусненьким, и он очень был ко мне привязан. Мы правда дружили, насколько возможна дружба семнадцатилетнего паренька и пятидесятилетней женщины. Витька был родом из Краснодара, как он затесался в Москву, уже не помню. Красивый был мальчишка – глаза особенно, очень большие, карие и в ресницах пушистых, только полноватый, а кожа смугло-матовая, южная такая. Так вот подходит ко мне Витька Лыжин (а я в трапезной сидела), прямо опрокинутый весь, и говорит:

– Теть Тань, сил нет больше, дай таблетку какую-нибудь, зуб дергает, как не знаю что!...
У меня с собой всегда косметичка с аптечкой – спина больная, все время на обезболивающих. Я Витюню в трапезной усадила и пошла за косметичкой, прихожу,  а он от боли плачет! Дала ему свой безотказный трамал,  в капсулах у меня был – прямо в стакан с водой высыпала, чтобы побыстрее. Витя выпил лекарство и повеселел, предвкушая облегчение. В тот день дождь был, народу – никого, времени до начала вечерни – полтора часа, я поставила чайник и пошла храм закрыть. Минут на 15, просто чайку попить, нам разрешали ненадолго закрывать.

Закрыла храм, зашла в туалет, а когда пришла, Витя ничком лежал у входа в трапезную. Сердце у меня стало стучать через раз, а коленки ослабели как-то. Я его перевернула: лицо невозможно было узнать – все как подушка распухло, синее! Веки толстые-претолстые, кажется, кожа сейчас лопнет… У избитых бомжей иногда такие лица встречаются. Он еще дышал, вернее, сипел, в уголках распухших губ – кровь…

И тут молния в мозг вонзается – я вспоминаю, как его мать приезжала из Новороссийска, когда Витька сдавал экзамены в семинарию, как она три дня жила у нас в комнате помощника старосты… и как она мне рассказывала, что однажды чуть не потеряла Витьку, когда тот заболел воспалением легких, – потому что у него на какой-то препарат аллергическая реакция возникла, отек Квинке.

И опять, опять у меня всё зыбится и колеблется, и опять тошнота и чувство непоправимости… Но я не упала в обморок. Вся в липкой испарине, задыхаясь, со стучащим в животе сердцем доползла на заплетающихся ногах до храма…

А дверь закрыта. Ключа в карманах нету. Я бегу обратно, ноги, как во сне, вязнут, и даже черепахи быстрее бегают… Переступаю через Витьку, боюсь посмотреть на него и увидеть, что не дышит. На столе ключа тоже нет!

Я падаю на четвереньки, вою и ищу ключ. Бесполезно. Тогда вспоминаю, что в косметичке есть тавегил, вытряхиваю ее, все лекарства выпадают и ключ вместе с ними. Все-таки решаю попробовать дать Витьке тавегил. Руки трясутся, сто раз роняю таблетку.

Подползла к Вите, стала раздвигать ему губы, а у него все лицо – деревянное! И не пойму – дышит или не дышит. Мама, мамочка моя!.. Господи, ну помоги!!!

Неожиданно Витька кашляет, и я в испуге отдергиваю руки и отпускаю его голову. Вскакиваю, чуть не падаю от резкого головокружения, но обнадеженная бегу в храм. Вот, вот он, телефон!..

...А вот это уже не по правилам, так не бывает, наш храмовый телефон всегда заряжен!.. Всегда! Но только не сегодня.

Свой телефон ищу минут десять, еще сто лет пытаюсь вспомнить адрес храма, когда мне наконец-то отвечает «скорая». Тут, слава Богу, пришла Лена Петровская, и я провалилась в спасительный обморок.

…Быстро приехавшая «скорая» увезла Витю еще живым, но по дороге в больницу он умер.


                СЛУЧАЙ НА ВОКЗАЛЕ

Больше я не могла работать в храме. Староста сразу, ни слова не говоря, в ответ на мою просьбу отдал мне трудовую книжку, и я в этот же день ушла, ни с кем не попрощавшись.
Первые три дня я просто спала, иногда вставая в туалет или попить, один раз съела кусок черствой булки и два куска сахара и все спала и спала. Во сне было хорошо, а когда сон уходил, на его место приходило чувство непоправимой беды и безысходности, ужасное, вытягивающее все внутренности.

Мама все время звонила с просьбами приехать на дачу — наступил сезон сбора ягод. Решила — поеду дня на три, отвлекусь.
С вечера стала собирать сумку — сахар она просила. Положила шесть килограммов, больше мне не поднять. Будильник ставлю на 5.30. — чтобы по холодку…

Проснулась. Птицы поют за окошком, занавеска колышется… Повеселело на душе. Вот, думаю, приеду, пойду в смородинник, буду сидеть там, ягоды обрывать, а голова — пустая-пустая, ни о чем не думает… хорошо.
Умываюсь, пью кофе — и к автобусу. Ни души на остановке. Впрочем, и автобуса нет пока. Ну, вот показался из-за поворота, а к остановке, неуклюже переваливаясь, торопится сосед по подъезду, кажется, с третьего этажа, — Василий Михайлович, бывший вахтер  из 4-го управления. Успел. Поставил клетчатую сумку на колесиках, вытирает красную лысину платком. На меня не смотрит, делает вид, что не узнал. Ну и фиг с ним, не буду здороваться.

На перроне, несмотря на ранний час, довольно многу народа, до электрички еще двадцать с лишним минут. Среди ожидающих дачников снуёт на тележке пожилой безногий дядька, собственно, и не безногий — просто верхняя половинка туловища, а ниже — платформочка на колесиках, страшно. Инвалид одет в камуфляжную форму и голубой берет, под распахнутой курткой — тельняшка. Я заметила, что денег ему практически никто не дает, редко кто нагнется положить в полиэтиленовый пакет  монетку. Вот он почти доехал до меня, и тут мирно гудящий  перрон оглашается неприятными резкими выкриками:

— Мошенники! Мафия нищенская! Честных тружеников обираете, бессовестные! Еще форму военную надел, а сам, небось, по пьяни под электричку свалился, а я теперь тебе еще за это денег давай?!.. — это заголосил мой сосед Василий Михайлович.

Инвалид быстро отъехал от него и, остановившись почти рядом со мной, пытается закурить. Я замечаю, что руки у него мелко дрожат. Кладу ему в пакет полтинник и тихо бросаю в сторону красномордого  Василия Михайловича:

— Тебе бы так.

Мужик-калека поднимает на меня глаза и тоже тихо говорит:

— Нет. Не надо так. Никому не надо так. — Бросает смятую папиросу и быстро уезжает в начало перрона, к вокзалу.

Ждем электричку, утренняя прохлада уходит, дачный народ, нагруженный рюкзаками и сумками, старается подобраться ближе к краю платформы, чтобы успеть занять сидячие места. Гудок, вот показалась электричка, толпа у края платформы группируется плотнее. Я рядом со своей неподъемной сумкой чуть сзади всех — терпеть не могу толкаться в дверях, ничего, постою до Нары.

Вдруг кто-то сильно толкает меня вправо и танком прёт вперед, обдирая мне плечо чем-то жестким. Перед глазами толстая потная шея и багровый затылок в обрамлении пегих волос. Мужик лезет чуть ли не по головам, отпихивает какого-то паренька в зеленой майке и вдруг, явно обо что-то запнувшись, летит вперед головой с платформы, не выпуская из рук такую странно знакомую синюю клетчатую сумку на колесиках.

 Дружное «ах!», потом какой-то нереальный визг, скрежет, лязг… На платформе — крики, плач… Я никуда не смотрю, я смотрю под ноги, там моя сумка, набитая кульками с сахаром, а ремешок от нее оторван с одной стороны и змеей лежит на асфальте платформы. 


Нет, мама, нет… Прости меня, я не приеду! Ты приезжай, мне плохо, мне никогда не было так плохо, приезжай, мама, я схожу с ума… 


                ПОХОЖЕ, ЭТО КОНЕЦ

...Ничего удивительного, что после всего этого я заболела. Серьезно заболела – подскочила температура, которую ничем нельзя было сбить. И держалась она стойко вот уже несколько дней. На третий день мама не выдержала и вызвала «неотложку», меня положили в больницу.

Положили меня в реанимацию, температура – 39,8°, соответственно постоянный озноб, ломота во всем теле, головная боль… Но я готова была жить с этим всю жизнь, лишь бы не приходили воспоминания и это поселившееся во мне отвратительное чувство ожидания ужасного. Больше недели я провела в забытьи и, наверное, только благодаря этому не сошла с ума. Постепенно стала приходить в себя, но сознание было просто изнасиловано видЕниями гибели   всех этих людей, а нервы уже не были как натянутые струны, нет, они были как туго сжатая пружина, как взведенный курок со «шнеллером» – только коснись, и смертоносное оружие сработает. Я очень хорошо понимала, что я стала другой, но я боялась себя новой, я боялась «выстрелить»… И не знала, что может стать причиной «выстрела».

А когда меня перевели в обычную палату, стали приходить посетители. Раньше я обижалась на мамину особенность не выражать сочувствие словами, а теперь оценила ее в полной мере и была очень благодарна ей за молчание о главном и разговоры на незначительные бытовые темы; с удовольствием слушала ее бесконечные рассказы о даче: о том, что Иван Семеныч уже третий день не отдает поливочный шланг, хотя взял его всего на два часа, а Поплавские совсем обнаглели и начали строить баню, оттяпав целых двадцать сантиметров нашей земли. Хуже было, когда приходили из храма. С батюшкой еще ничего – он исповедал меня и причастил, сунул здоровенную коробку шоколадных конфет, сказал: не отчаивайся и молись… Я видела, что он тоже понимает, что все эти случаи – не случаи никакие, а какая-то страшная закономерность, и он тоже не знал, что это такое и откуда. И еще я видела, что он меня боится. Не просто трусит, а боится, как боятся мужчины дикого зверя или бешеной собаки – они всегда наготове, чтобы убить. И мне это не было обидно, я сама себя боялась.

Посещения прихожан нашего храма я просто не выдерживала и попросила доктора Сережу, чтобы он распорядился на регистратуре не пускать ко мне посетителей. Доктор Сережа – это моя отрада и покой в новой жизни, полной напряжения и ужаса. Ему тридцать с чем-то, он кудрявый блондин с голубыми и беспредельно циничными глазами. Интеллект, цинизм и сексуальное обаяние – это доктор Сережа.

Чем-то я его заинтересовала, и он подолгу и с видимым удовольствием со мной общался, и мне с ним было хорошо, он был очень интересный собеседник. Ужас уходил, я становилась прежней, даже шутила. Ему я смогла рассказать обо всем, что со мной произошло. Наши посиделки в палате, в ординаторский, иногда даже вечером в процедурной вызывали ревность у  многочисленных поклонниц доктора как со стороны медсестер, так и со стороны больных, и меня не жаловали  в нашем отделении.

Высокая температура долго не отпускала, но уже стала периодически спадать, и эти периоды увеличивались. Доктор Сережа велел снять ночные капельницы, я спала спокойно, не боясь шевелить руками. Вот уже подошло время выписываться, и хотя температура еще поднималась к утру, но лечение вполне можно было продолжать амбулаторно.

В этот день – суббота, кажется, – мой доктор не дежурил, но утром, еще до завтрака появился в палате, а я проснулась – и нежусь в кровати, радуюсь отсутствию соседки, которая отпросилась домой на выходные. Лежу я в блаженном одиночестве, и тут доктор Сережа –  веселый, какой-то возбужденный, с большущим яблоком, которое он, подойдя, бросает мне на живот.

– Хочешь, на дачу ко мне съездить, плюшка? Поедем, я тебя проветрю, а то закисла ты тут…

– Сережа, ты знаешь кто? Ангел! Конечно, хочу! Мытое? – спрашиваю, надкусывая яблоко. – Да кто вот только меня отпустит?

– Мытое. Ой, да кто ж нас отпустит в лес погуляти, ягоду-клубнику да пожрати… – запричитал Сережа. – Ой, это ж доктора надо вызыватиии… а кто у нас доктор?  Кто у нас доктор, я спрашиваю!

– Ты у нас доктор, Сереженька, самый лучший на этом этаже!

– Язва! Целуй в щеку быстро, а то не повезу, – он подставляет свою чисто выбритую щеку. Щека прохладная и тонко, приятно пахнет.

Ехали мы в Сережином «Рено-Мегане» с опущенным верхом, с ветерком. На меня накатила эйфория, все радовало – свежий воздух, яркое небо, быстрая езда. Я говорила без передышки, рассказывала анекдоты, смеялась, была в ударе, что называется. А Сережа молчал. Только пристально смотрел на меня и иногда не к месту хохотал, как-то противно повизгивая. Но меня это не насторожило, как не насторожило и то, что мы ехали очень уж долго и приехали в какую-то заброшенную деревню, вовсе не похожую на дачный участок.

Остановились у крайнего дома, выходим из машины. Я с глупым удивлением осматриваю покосившийся домик с заколоченным окнами, поваленный забор, пустую собачью конуру, буйно заросший бурьяном палисадник…

– Где клубника-то, доктор? Обещал клубникой обкормить, а у самого тут лопухи только.

– Клубника с собой, не волнуйся, без клубники не уйдешь, – ответил доктор Сережа, роясь в багажнике. Он вытащил спортивную сумку и подошел ко мне вплотную. – Любишь клубничку, Танюшка-плюшка?

Сережа смотрит на меня ТАК, что становится ясно – разборок не миновать. Впрочем,  попыталась взять ситуацию под контроль:

– Так, доктор, давай-ка держать себя в руках.

– Давай. Ты будешь держать меня, а я буду держать тебя, вот так… – он поставил сумку и обнял меня.

Я уворачиваюсь, хотя – Господи, прости! – объятие, нежное и легкое, было мне приятно.

– Сереж, ты что, за этим привез меня сюда? Ну, жесть! Да у меня и тщеславия столько нет, чтобы всерьез поверить, что сам доктор Сережа положил на меня глаз. Ты, что, Сереж, правда на меня глаз положил? На бабушку пятидесятилетнюю? А как же твои девочки топ-модели? Перенесут ли они такой удар? Будьте милосердны, доктор, пожалейте малюток!...
Сергей с усилием засмеялся:

– Больная, это у вас предклимактерическое! Не стоит любой невербальный контакт с доктором переводить в плоскость сексуальных отношений. – И совершенно нормальным тоном: –  Пошли  в дом, Танюш, нам еще там пауков разогнать надо, чтобы по-человечески посидеть. Заросло все, с прошлого года  тут не был.

Он пошел впереди, я  послушно – за ним. В доме действительно полно пыли и вся обстановка нисколько не похожа на жилую. Настроение, уже утратившее безоблачность, падало все ниже.
 
– Та-ню-ша! Что ты нос повесила, гляди веселей! – пропел, оглянувшись, доктор Сережа. – Как тебе мои хоромы? – заржал. – Не обращай внимания на этот хлев, здесь вообще никогда  не убирались, как я домишко купил. А мы с тобой вот здесь расположимся, – и толкнул рукой неприметную дверь слева.

Щелкнул выключателем,  и мягкий золотистый свет лампочки под  шелковым абажуром с кистями осветил вполне приличную, даже уютную комнату. Под абажуром, в центре, в окружении четырех венских стульев круглый стол, накрытый красивой золотисто-черной скатертью в узорах – прямо из моего детства, такая же скатерть была у бабушки. Окно в обрамлении коричневых бархатных портьер снаружи закрыто ставнями. У стены справа – большая двуспальная металлическая кровать, на ней – горка из трех подушек. Рядом этажерка с толстыми фолиантами, шифоньер, старинное трюмо.

Сергей подходит к окну и задергивает плотные шторы.

– Для пущего уюту, – пояснил и, взяв с этажерки книгу, зовет с шутливым пафосом: – Иди сюда, пробил великий час, ради которого я тебя сюда привез. И это вовсе не то, о чем ты подумала! Я покажу тебе свое сокровище, никому еще не показывал, – альбом с эскизами Бакста!

Я подхожу и доверчиво протягиваю руку, а доктор Сережа…

А доктор Сережа спокойно застегивает на ней наручник, другой конец которого защелкивает на спинке кровати и глумливо так:

–  А вот и сюрпрааайз!

Я столбом стою возле кровати, совершенно не понимая, что мне делать дальше.

Доктор Сережа как-то обыденно говорит:

– Танюш, да ты садись, располагайся, я сейчас стол накрою…
– Сережа! Ты с ума сошел, что ли? Отстегни сейчас же, мне такие шутки как-то не очень…

– Танчик, я серьезный парень, никаких шуток, можешь на меня положиться. Теперь я буду делать с тобой всё, что мне хочется, а чего мне хочется, того ты своим скудным умишком и представить не можешь! Я же, милая, врач без границ, – он достает из сумки голубую хирургическую пеленку и расстилает ее на столе.

– Сереженька, отстегни, не надо… Гнусно это, я ведь старше тебя намного, что за удовольствие тебе со старой, ведь любая молоденькая, любая красавица побежит за тобой, только помани! Ну почему я???

– Дура ты, Танчик-пончик-симпомпончик. – Сергей стал доставать из сумки какие-то инструменты и раскладывать их на столе. – Может, доктору Сереже уже неинтересны широко доступные одноразовые прокладки, может, доктору Сереже интересны добропорядочные тетки с ограниченным доступом, которые каждое воскресенье ходят в церковь и носят длинные панталоны. У тебя есть длинные панталоны, Танюш?

Он оторвался от своих инструментов, поднял голову и посмотрел на меня. Всё, это уже не доктор Сережа, это – отвратительный дебил без тени мысли в побелевших глазах, уродливо искривленные губы блестят от набегающей то и дело слюны, которую он с хлюпаньем слизывает. Это самый настоящий маньяк-психопат! Мысли у меня самой расползаются, но я не оставляю попыток:

– И все-таки, почему именно я? Ведь меня в больнице искать будут – все знают, что я  с тобой уехала, а в понедельник придут анализы, и меня выписывать должны. Искать же будут, Сережа! Зачем тебе неприятности, поиграли, и хватит, поехали домой лучше.

–  Тань, ты идиотка. Я тебе еще в пятницу бюллетень подписал и выписку приготовил, ты уж дома давно, Тань! И не видел нас никто, мы через приемное выходили, вспомни. И здесь нас никто никогда не найдет, – он говорит и спокойно набирает в шприцы какие-то растворы.
Во мне закипает отчаянная злость.

–  Сволочь, блин…

– Не ругайся, тебе не идет. Вот смотри: этот, который слева, с промедолом – это обезболивающее, получишь, если не будешь брыкаться. Если захочется брыкаться – тебя ждет вот этот, который справа, там – диплацин, он обеспечит фиксацию тела, расслабив твою мускулатуру, но ты будешь всё чувствовать.

Я начинаю плакать от бессильной злости.

– Урод…

– Вестимо, урод, – с готовностью соглашается Сережа. – Да будет тебе известно, в основе многих психических заболеваний лежит конфликт между генами, унаследованными от отца и матери. А у моих папочки и мамочки генный конфликт зашел так далеко, что мамочка зарезала папочку! И в институте… суки, не дали закончить хирургический, а я ведь мечтал стать хирургом, Таня! Пришлось переквалифицироваться в тэрапэвты… хорошо, что не в управдомы!...  – Он ржет над своими шутками так, что давится собственной слюной и кашляет, прочищая горло. Потом вдруг бледнеет и говорит с ненавистью: – Сама-то что о себе думаешь? Вот уж кто монстр и мрак в ночи летящий…  Да я потому тебя и выбрал, что тебя искать никто не будет, все только обрадуются, если ты исчезнешь!

Внезапно меня осеняет: так вот в чем дело! То, что я попала в лапы этому извращенцу – это возмездие мне! Слава тебе, Господи! Я трогаю свободной рукой крестик на груди и улыбаюсь. Если возмездие, значит, прощение… И мне становится так легко! Мысли моментально проясняются, я спокойна как танк и уверена – что бы я ни сделала, всё будет хорошо.

– …Ты хоть знаешь, что такое загубленная мечта? Приходится компенсировать таким извращенным способом. Это так трудно, Тань! Ведь никто не поймет, никто не поможет – всё сам, всё сам… – Он надевает прозрачный пластиковый фартук и, покопавшись в инструментах, выбирает дисковую хирургическую пилу; настроение у него опять меняется. – Впрочем, была у меня ассистентка… Да я вас сейчас и познакомлю, кстати! Она тут, в погребе.

Сережа бросает пилу и уходит, а я тем временем хладнокровно и быстро открываю замок наручников ключом, который всегда висит у меня на цепочке рядом с крестиком. Этот универсальный ключ подарил мне бывший муж. Кстати, рекомендую всем – ключ от наручников места много не занимает, а в наше непростое время любая беда может приключиться.  Хотя открыть наручники – дело двух минут и без ключа, если есть под рукой толстая скрепка или невидимка – нужно только кончик загнуть под углом в 90°. Расхлябанные наручники можно открыть, или хотя бы кольцо расширить, резко ударяя ими о твердую поверхность, чтобы подвижная часть замка вниз опускалась. Да! И не забудьте, когда на вас будут надевать наручники, напрячь и слегка согнуть запястье – это обеспечит свободу действий потом. Этому меня научили еще в Высшей школе МВД.

Одной минуты мне хватило, чтобы взять с трюмо бронзовую статуэтку, спрятать ее под подушку  и сесть на кровать, изображая прикованную жертву. Могла бы и не торопиться – Сережа появляется только минут через пять. Сияя ослепительной улыбкой, он ставит на стол трехлитровую банку с тушенкой и, сделав галантный жест рукой, ёрническим голосом говорит:

– Знакомьтесь, девочки! Таня, это – Виктория. Вика, это – Таня. А теперь мы отметим нашу высочайшую встречу торжественным ужином. Правда, Вика немного суховата… Танюш, ты Вику будешь? Ты ведь даже не завтракала…

Он стал открывать банку консервным ножом, а меня без всяких усилий вывернуло прямо на пол.

– Твою мать! Обязательно надо было аппетит испортить?!

Сережа достает из шифоньера какую-то тряпку и идет вытирать мою блевотину, нагибается, а  я бью его со всей дури статуэткой по затылку. Готов! А у меня, что интересно, впервые СОЗНАТЕЛЬНО убившей человека, – никаких рефлексий по этому поводу. Да и убила ли я его?

На затылке – кровь, волосы потемнели, рану не видно… С отвращением прикладываю руку к шее – пульс есть, везет сволочам. Обшариваю карманы и нахожу ключ от наручников и ключи от машины. А теперь – приковать выродка. Пока возилась с ним, задралось покрывало на кровати, а под ним – матрац в огромных бурых пятнах… И опять меня вывернуло, на спину скотине.

Отдышалась, держась за спинку кровати, потом взяла шприц, который с диплацином, и вкатила всё гаду в задницу…

Вот теперь всё. Свободна. Быстро выбежала из комнаты, стараясь не смотреть на банку с мясом в центре стола.
 
На улице стало легче. Напилась из бочки с дождевой водой, но опять вывернуло. Сажусь в машину, включаю зажигание. «Поджечь бы дом», – подумалось, но нога уже давит педаль – быстрей отсюда.

Кажется, конец.

Еду расслабленная, а мысль работает четко, прокручиваю в голове всевозможные варианты объяснения событий последнего месяца моей жизни, но ответ ускользает...

Нет. Не конец это. Перед поворотом на трассу на дороге стоит человек и ждет… Это мой доктор на пути у меня стоит. Врач без границ, блин. Морда в крови почему-то (странно, вроде, по затылку била), красная – как у вурдалака, глаза совсем белые, бешеные, и рука окровавленной тряпкой замотана.

Хотела по газам, и не смогла. Торможу, не доезжая метров десяти, и ору:

– Ты что, тварь, руку себе отрезал?

А он ухмыляется во весь рот и говорит:

– Ну почему руку, достаточно было большой палец отпилить… – И тут он меня просто в шок повергает: – Ты потрясающая женщина, Танюша, я обожаю тебя! Я и думать не мог, что такие в жизни бывают. Всё это сексуально озабоченное говно… эта Вика похотливая – они просто сучки и недостойны называться женщинами. А ты, ты можешь дать главное, то, что одно лишь и нужно мужчине. И эта твоя игра… в такие игры я еще не играл, меня аж прёт от адреналина!.. – Сережа делает несколько шагов вперед.

– Стой, где стоишь, урод!

– Стою, не волнуйся, даже сесть могу, – он и правда садиться на землю посреди полузаросшей проселочной дороги. – Тебе нечего бояться, я  скорее сам себя убью, чем тебя хоть пальцем трону. Я умею быть благодарным, Танечка, я в жизни такого не испытывал…

Он лепетал что-то еще, а я подумала, что у него, наверно, после удара что-то окончательно сломалось в мозгу.

– Как ты освободился?

– Что тут трудного – протащил пару метров кровать, взял пилу, отрезал большой палец и снял наручники.

– Сам себе отрезал палец??? Ну ты и выродок…

– Ну а для чего же ты мне сделала инъекцию промедола?

– Промедола?!...

– Обезболивающее. Если б ты перепутала шприцы и вкатила мне диплацин, я бы часов шесть провалялся. Тань, Танюша, я восхищаюсь тобой, я для тебя все, что хочешь, сделаю. Я нахер никогда никому не был нужен, кто обо мне когда думал: тепло мне, холодно, жрать я хочу или больно мне… А ты вот подумала, ты позаботилась… Да-а, ты крута… играешь со мной в жесткие игры, как безжалостная амазонка, и как заботливая мать беспокоишься, чтобы мне больно не было. В лепешку расшибусь для тебя!

Клянусь, на его глазах в этот момент выступили слезы!

Я прикусила губу, чтобы тоже не разреветься от досады и стала быстро сдавать задом.

– Не бросай меня, слышишь! Не бросай!... я не смогу жить без тебя, лучше убей! – Доктор орет и бежит мне навстречу, а у меня как-то разом кончилась вся агрессия против него, и стало просто противно. Я выскочила из машины и рванула в лес куда глаза глядят, по пересеченной…

Бежала долго, не разбирая дороги, через кустарники лещины, через сосновый молодняк, через овраги и залежи сушняка, бежала, сколько могла, пока ноги не стали проваливаться в жижу.

Понимаю, что забежала в самую середину болота, которое приняла за поляну. Остановилась. Сердце колотится, в глазах зелено, но дышу, дышу, дышу… успокаиваюсь…

– Танюша! Осторожно, не двигайся – там топь!

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. На краю болота, замаскировавшегося под веселую полянку, стоит этот зверь и умильно смотрит не меня своими белыми глазами. Никогда еще я не испытывала такой ненависти к человеку. Сжав что есть мочи кулаки, ору во все горло:

– Провались, ты, тварь!!! Исчезни из моей жизни!

…И вижу, как на моих глазах он быстро исчезает. Нет, не тает в воздухе, как привидение, а быстро уходит под землю, то есть, надо думать, в болото…

Каким-то чудом я выбралась с этой коварной полянки, вымокла только вся, провалилась по пояс, еле вылезла, хорошо, кустик рядом был. Шла долго-долго, наугад, не думая о том, куда иду. Устала – как будто всю кровь из меня выкачал упырь этот, а  в ушах всё крик его стоит: «Таааня, спасиииии…бо».

Лес кончился, а я продолжала идти. Вышла к каменному карьеру. Села на обрыве и сижу, смотрю, как внизу экскаваторы ползают. Теперь мне всё ясно. Это тебе спасибо, доктор Сережа, врач без границ, за то, что глаза мне открыл – ценой своей жизни. Пусть и гнусна она была, но и моя не намного лучше. Так дай же, Господи, и этому дитю Твоему искалеченному прощение грехов и впусти Его в Царство Твое, если, конечно, оно ему вообще надо…

Солнце шло к закату, и свет сделался какой-то нереальный, неотмирный, последние лучи отчетливо высвечивали всё вокруг, краски стали яркими, сочными, и в голове у меня тоже просветлело, все стало на свои места, паззл сложился.
 
…Доктор Сережа проваливается в болото, как я и пожелала.

…Вот Леша тихо подкрадывается ко мне, когда я, ополоснув чашки, собираю их на поднос из мойки, и тычет пальцами в бока. Чашки валятся с мокрого подноса на грязный пол, я хватаюсь за сердце и ору на него: «Башку тебе оторвать надо за такие дела!» – и уже мирно, с улыбкой ворчу: «Все равно ей не пользуешься». Господи, я ведь пошутила, разве я такого хотела? Господи, помилуй меня…

А Витя… Господи, страшно как! Заметила, что он стянул бутылку кагора с канона и тихо, чтобы никто не слышал, говорю: «Ты что делаешь, а? Да я тебя за такое собственными руками придушу!»

…Маленькому Димочке обещаю ноги переломать, если на колокольню полезет. Всё так и вышло. Господи, прости меня!

…А вот я прихожу на кухню разбираться с Натальей, пустившей про мою подругу Лену грязный слух: «Если еще хоть раз что-то подобное произойдет, я тебе язык укорочу, чтоб не трепалась зря». И укоротила, получается…

…И тот дядька, сосед, Василий Михайлович, кажется. Вот он орет в метро на пожилого безногого попрошайку, что никакой тот не афганец, а ряженый, что мафия нищенская дышать не дает… Я тогда бросаю на ходу: «Вам бы так»… Хоть и не знала, чем для него кончилось падение на рельсы, но сейчас уверенно могу сказать – ноги ему отрезало точно. Мне бы тогда уже вразумиться, а болезнь помешала, не сложился тогда паззл.

Шесть человек получается… Незавершенное какое число. Господи, как же так? Я убила и покалечила их всех, убила словами. Почему Ты позволил этому произойти?  Господи, чем же они-то виноваты?! Наказал бы меня одну за язык глупый и невоздержанный… Для чего это, Господи?  Почему именно так? Кто виноват?... А все виноваты… Все мы виноваты перед  Тобой и перед друг другом. Что ж горько так, что ж так тесно?

«Бич Божий. Бич Божий. Бич Божий…» – выстукивало сердце.

Я вскочила на ноги и подняла голову в небо: «Вот, я раскаялась в злобе своей. И что теперь, Господи?»

«Блаженны, чьи беззакония прощены и чьи грехи покрыты; можешь дополнить число», – отдалось во всем теле.

«Да будет воля Твоя». – Солнце садилось, и небо полыхало красным. Ветер усиливался.

– Не носить меня земле отныне, – прошептала и шагнула вперед.

…Меня подхватили мягкие, теплые крылья и понесли, и потоки прохладного ветра нежно ласкали лицо, а внизу навстречу мне бежали Леша, Дима, Витя, за ними – неуклюжая Наталья и Василий Михайлович, и доктор Сережа приветливо махал рукой и улыбался.

                КОНЕЦ