Жил-был Я. Глава 11. Разлюбовь. Не только наяву

           Александр М. Коржов



           Жил-был Я

          Глава 11. Разлюбовь – не только наяву

    
    
          От безумья
          Забвеньем
          Лечись!
               
             От забвенья
             Безумье
             Спасёт.
          (И. Бродский, Шествие)               
               
      
         
         
      1
      Далеко не всякий сон удаётся извлечь из небытия. Толком не успел продрать глаза, а его уже нет, улетучился. Да и так ли уж это обязательно. У снов свои, для бодрствующего совершенно непостижимые, нелогичные правила. Как физик и материалист, я сообщу вам только о самых значимых для меня и поддающихся осмысленному толкованию. Потому что подозреваю: рассказы о реальности вас уже изрядно утомили. Впрочем, намного веселее вам всё равно не станет, обещаю. Вера Павловна из меня ещё та!..
      
      Какой предполагается степень честности – или, скажем, откровенности? Да как обычно. Я могу умолчать о приснившемся. Но выдумывать другой сон, взамен увиденного, не стану.
         
      Самый регулярный, самый донимающий, самый изматывающий в течение всей жизни, начиная с подросткового возраста, сон: я убил человека. В нём никогда ничего существенного не происходит. Точнее, события не важны. Жизнь какая-то идёт, вполне обыденная и неинтересная. Существенно то, что я живу в этом сне с сознанием (со знанием) того, что я – убийца. Не пойманный. Более того, вне всяких подозрений; да и случилось это так давно, что и сам я забыл подробности, и напоминать об этом случае решительно некому. Чисто условная, модельная ситуация. Мне ничто уголовно-процессуальное не угрожает. Мне вообще ничто не угрожает. Однако, просыпаясь, я всякий раз отчётливо понимаю, что убить, возможно, и смог бы, но жить потом, существовать, постоянно ощущая себя убийцей – это выше сил. Подозреваю, что то был почти материалистический эквивалент “страха Божия” – того, чего даже и безбожная душа проигнорировать не в состоянии.
      
      2
      А вот этот стал меня посещать в незабываемую пору Любви номер три. В те её самые начальные, безусловно счастливые, то есть добрачные, времена, которые сам я издевательски называл тогда периодом распущенного хвоста. Считал прелюдией, прологом к счастью, не сознавая, что никакая это не прелюдия, что это и есть собственно счастье во всей его полноте.
      
      Будто я дожидаюсь на своём седьмом этаже общежития прихода моей ненаглядной Малышки. Жду, то есть постоянно выглядываю с балкона: не идёт ли? Жду с таким нетерпением, что когда она, наконец, появляется на тротуаре и, заметив меня высоко вверху, задирает голову и приветственно машет рукой, я без колебаний перемахиваю через перила, чтобы только быстрей оказаться рядом. На этом месте сон всегда обрывается, так что я до сих пор не знаю, состоялась ли волшебным образом желанная встреча или, наоборот, ваш покорный слуга пал жертвой до сих пор не отменённой вульгарной силы тяжести, и перед возлюбленной предстал (предлёг, скорее?) в виде распластанного по асфальту мешка, набитого ливером и переломанными костями.
      
      Теоретически тревожный, вроде, был сон, однако ни малейшей тревоги я в том кратком полёте не испытывал, а до “жёсткой посадки” дело просто не доходило. Я всякий раз просыпался почти счастливым, а реальная, наяву текущая жизнь подтверждала: счастье если ещё не наступило сейчас, то, очень возможно (то есть почти неизбежно), наступит в скором будущем. Именно оно, как потом представлялось, и наступило. Здоров же я был заблуждаться в своих представлениях, хотя и, право же, добросовестно!
      
      3
      Другой впервые явился мне много лет спустя, весной 1995 года, незадолго до того, как мне стало известно о приближающемся крахе семьи. В нём незнамо кто и неведомо как (такой вот абстрактный сон, вообще без картинок) предупреждал меня, что вскоре я умру от рака горла. И что прежде чем навсегда лишить меня дара жизни, Господь отнимет у меня дар речи.
      
      Толковать его дословно и буквально я пока не тороплюсь. Да, горло у меня болит постоянно: от простуд, от холодного пива и холодной водки – может, ещё от чего-то, я ж медицину напрочь игнорирую – отсюда и сон. Свете я его простодушно пересказал ещё тогда, когда впервые увидел. Валерке на рыбалке тоже проболтался – уж больно какое-то конкретное предсказание, без обычных для сна неопределённых или непонятных элементов. Какому такому толкованию можно подвергнуть предупреждение, высказанное явно, открытым текстом?!
      
      Всё-таки кое-какая тревога, хоть я и не мнителен, образовалась. Да и мама… Однако практических выводов… ну, какие могут быть из бредового сна практические выводы, даже если он пусть и не изо дня в день, но всё-таки регулярно и назойливо повторяется? Пить-курить не бросил – и не брошу ни по какой причине, кроме, разумеется, самой естественной. Я вообще не намерен забавлять публику, подражая судорожным телодвижениям Андрея Фокича из буфета театра Варьете, тем более что неизбежный результат такой суеты легко предсказывается заранее даже без всякого участия нечистой силы. Эту мелодию я берусь угадать с одной ноты! И что значит: вскоре? Может, это такое “вскоре”, что я успею спиться в дупель, прежде чем всерьёз заболею. У меня, человека логики, плохо с метафоричностью мышления, с распознаванием сложных образов и, тем более, намёков. Могу только догадываться, что в этом сне, если он вещий, потеря дара речи – это, скорее всего, прогноз утраты способности (или возможности) докричаться до вас, детишки. В этом смысле он давно уже сбылся – давно и полностью. Возможно, и окончательно.
      
      Согласитесь, не самые весёленькие сны. Скорее они раскрывают мрачное нутро их единственного зрителя, сколько б он сам ни пытался числить себя по ведомству шутников и пофигистов.
      
      4
      А ещё спустя два года, когда я с грехом пополам учился трудному искусству засыпать без лошадиной дозы алкоголя, появился ещё один – и теперь преследует меня с назойливостью бесконечного телесериала “за жизнь”.
      
      Абсолютно реалистическая обстановка. Знакомые, реально существующие персонажи. Всё ещё модная, со времён Ромео и Юлии, уголовно-бытовая фабула с элементами – куда ж без неё? – клубнички. Как будто в угоду тем читателям, которые жаловались на её отсутствие в ранних главах. Только в этом сериале серия всего одна, хотя и длинная, и она регулярно повторяется – без рекламных, к счастью, пауз и почти без вариаций.
      
      Мы со Светой вновь находимся в знакомом зале судебных заседаний, причём Светлана, как и тогда, в реальности, предусмотрительно расположилась от меня подальше. Та же госпожа Чижикова Г. М в качестве судьи. Та же Светина необъятная адвокатесса. Опять развод? И вновь под их режиссуру? Возврат каретки?
      
      Всё вижу, однако ничего не помню и не понимаю. Пить, видимо, надо меньше. Надо – но вы на моём месте попробуйте!
      
      О боги, яду мне…
      
      5
      Ну уж нет уж! Какой, к чёртовой матери, развод, если за своим столом занимает место обложенный бумагами и обвешанный галунами прокурор в мундире, в стороне плотно расположилась группа незнакомых, однако по всему видно, сосредоточенных, упоённых сознанием своей значимости, подчёркнуто прилично одетых людей, а сам я пребываю в клетке и под охраной стражника. И праздных зрителей что-то многовато для заурядного дела о разводе.
      
      Так что же творится?
      
      Обвинение в лице упомянутого прокурора утверждает, что вечером 16 февраля 1996 года подсудимый имярек, раньше ожидаемого возвратившись из командировки, застал в своей квартире вместе с женой постороннее лицо. Точнее, её сослуживца, работника того же банка Мохначёва Д. В, признанного следствием потерпевшим. Застал в спальне, в постели, в процессе… – тут прокурор несколько запинается, но, поскольку заседание хоть и открытое, но несовершеннолетних в зале нет, отважно продолжает: – …в процессе совершения полового акта.
      
      То-то радости зевакам! Никакого кина не надо. А прокурор зачитывает своё обвинение (объебон на тюремно-лагерном жаргоне) дальше.
      
      - Не предприняв никаких адекватных мер к выяснению и оценке реальной обстановки, подсудимый имярек, действуя внезапно и с особой, не мотивированной обстоятельствами жестокостью, нанёс находившемуся в беспомощном (Смешочки в зале. Судья пресекает, требует порядка) состоянии потерпевшему Мохначёву Д. В многочисленные удары по голове, спине и другим частям тела. В качестве орудия преступления подсудимый использовал сантехнический армированный шланг. По заключению судебной экспертизы, именно в результате одного из таких ударов по голове потерпевший скончался на месте. Орудие преступления приобщено к вещественным доказательствам, суд и присяжные могут ознакомиться. Единственным мотивом преступления обвинение считает месть.
      
      6
      Подсудимый имярек – это я, ваш покорный слуга. Умышленное убийство. Всего-то! Значит, в действительности реализовался один из тех сценариев, которые я бесконечно прокручивал в своей больной голове в предвкушении неизбежной и скорой развязки. Та, кухонно-фарсовая сцена мне попросту приснилась. И застал я, оказывается, как мечтал, не отдалённую прелюдию к сексу, не “Мартини” с ещё не готовыми отбивными, а одно лишь бля*ство в чистом, сублимированном виде. Отбивные, очевидно, в этой реальности уже успели слопать без меня. И вот теперь подводятся итоги. Кое для кого, увы, скорбные итоги.
      
      Для кого? Озираюсь окрест, не вполне пока ориентируясь. С Димой всё ясно, отоврался навеки. Расплатился за свою брехню, отмаялся, так что мне не о чем жалеть. У Светы, вижу, глаза становятся красными, носик мокрым, и вообще заметно, что человек эти картинки вновь, как наяву, переживает, и что человеку так нестерпимо тяжело, что ничего, как ни тужься, не скрыть. А её постоянная адвокатша, женщина, у которой глупость головы успешно конкурирует размерами с тем, что в норме могло бы быть талией, тяжело колыхаясь встаёт вдруг со своего места, чтобы высказаться по сути обвинения.
      
      С какого рожна? А, понятно и это. Оказывается, сейчас, здесь и теперь, это не Светина адвокатша, а моя! Назначенная судом защищать меня, по моей теперешней гольной бедности, бесплатно.
      
      Она лепечет что-то про неоспоримую тяжесть улик и полную доказанность всего, что по делу требовалось доказать. Ей, как и прокурору, всё яснее ясного. Она без оговорок согласна с обвинением и от всей своей адвокатской души присоединяется к нему, а своему подзащитному просит только милостиво зачесть вполне в тех обстоятельствах возможное и уместное внезапное сильное душевное волнение. Столь сильное и внезапное, что подсудимый вполне мог в состоянии аффекта не рассчитать силу ударов – и вот нечаянно, не имея заранее обдуманного умысла на убийство, всё-таки убил. Наказал не в меру шаловливого незваного гостя, он же потерпевший, он же и жертва, несколько серьёзнее, нежели заслуживала его, в наше раскованное время вполне извинительная жеребячья галантерейность.
      
      В глубокой заднице, чтобы не выразиться определённее, видел я адвоката, который на моих глазах, не спросясь, готовно присоединяется к обвинению. Начинаю даже вслух сомневаться, уж не сон ли всё это, за что немедленно получаю раздражённое замечание от судьи. Значит, всё-таки не сон.
      
      Может, оно и к лучшему…
      
      7
      Ах, так? Ну уж нет, я тоже кое-что могу – даже сидя в клетке! Столь же немедленно и безапелляционно заявляю, что никогда не давал согласия на участие в процессе защитника, а теперь и вовсе категорически отказываюсь от непрошеной защиты, даром что бесплатная. “Дешёвая рыбка – херовая юшка!” Я такую не заказывал. Намерен защищаться сам, имею право. – Признаю ли, как обвиняемый, вину? – Нет, категорически не признаю! Ни полностью, ни даже частично не признаю. И никогда не признаю.
      
      Толстуха удаляется, причём теперь ей непостижимым макаром удаётся колыхаться уже не величественно, но оскорблённо. Ей кой-какие, пусть и невеликие бабки за участие в процессе всё равно от коллегии отломились бы. Те клиенты, у кого есть нормальное бабло, таких законченных дур нанимать ввек не стали бы, так что ей всякая работа желанна.
      
      Дык кто ж тебе мешал хорошо учиться, тётя? Теперь рынок – вот и постаралась бы соответствовать! А мне такой товар и даром не нужен.
      
      8
      Дальше, накатанным порядком – судебное следствие. Следствие, которое, как мне уже известно, никогда ничего не пытается всерьёз выяснить, потому что ему всё заранее известно – от прокурора, непогрешимого источника истины. A priori, как говорили древние латинцы. Да плЮвать! Меня больше присутствие Светланы озадачивает. – В качестве кого? – хочется мне спросить, употребив её всегдашнюю ехидную фразу. – В каком качестве она здесь находится? – да из-за решётки задавать вопросы пока не полагается.
      
      Объявляется допрос свидетелей. Всё веселее! Чем дальше в лес, тем толще партизаны. Какие тут, к чёртям свинячьим, могут быть свидетели? Свечку держать им поручили, что ли? Света, помню, посмеивалась: “Ты же свечку не держал?! А раз не держал – помалкивай, жди, когда позовут подержать”. Но так и не позвали, обошлись имеющимся освещением.
      
      Дальше проистекает обычная, ну прям как в совковые времена, бодяга. Вызывают по одному банковских сослуживцев Димы, чтобы те рассказали, каким он был хорошим работником, верным товарищем и примерным семьянином в живом, то есть бывшем, виде. Вызывают моих сослуживцев, товарищей по преферансу и соседей по дому, дабы выпытать что-либо существенное о склонности подсудимого к дебошам и отвратительно несовременным сценам ревности. Я, сам себе защитник, до поры не встреваю. Рано, да и что я могу прибавить к обрисованному свидетелями моральному облику. Какой обрисовали, такой, видимо, и есть. Глупо противоречить, им виднее. И судят меня, если я правильно понял прокурора и его объебон, за умышленное битьё по голове с летальным исходом, а не за сомнительный – прежде всего для меня самого – моральный облик.
      
      9
      Ага. Главный свидетель, она же и пассивный(?) соучастник постельной сцены, моя недавняя жена Малышка, а ныне госпожа Светлана Леньшина, отказывается давать показания – со ссылкой на тогдашнее своё пребывание в браке со мной.
      
      Любопытно. Право не свидетельствовать против близких – как же, есть такое право, знаем из сериалов. Благородная норма. Внешне. Какая, к чёрту, близость, если она чуть ли не год водила меня за нос, так что к концу истории я вообще окончательно переквалифицировался в спятившего рогатого детектива! Здесь этот отказ работал, конечно же, только против меня, потому что выглядел и толковался однозначно: как нежелание выгораживать злобного убийцу. В пользу ближнего ей нечего было сказать, хоть и имела право, а во вред – она якобы не хотела. Присяжные это без труда уразумели. Ну, а что моя Маленькая умеет изощрённо лгать, даже не открывая рта – мне ли этого не знать!
      
      А ещё только я и она знаем подлинное распределение ролей. Знаем, кто в этом процессе настоящий потерпевший. Не покойный Дима, не его гордая жена Лена – кстати, её почему-то здесь нет, странно... (Я же не в силах сообразить, откуда бы это ей взяться во сне, если я ни разу в жизни не видел её наяву) Так вот, пострадала не она. Ей, помнится, по её же словам, было всё равно, с кем её муж и в какой позе... Нет, это Света, по сути, является потерпевшей; это ей, в одночасье оставшейся без мужа и оплакавшей приконченного на её глазах любимого любовника, здесь хуже всех. А теперь ещё и публичная разборка, десятки пар горящих любопытством глаз и охочих до пикантных подробностей ушей… Ясно, что лучше уж помалкивать.
      
      Кстати (или наоборот, совсем некстати?) в Светиных ушках, единственной у неё откровенно некрасивой части тела (задница не в счёт, её не каждому показывают), поблёскивают серёжки с жёлтыми корундами. Мой подарок, моя благодарность за то снисходительное интимное внимание ко мне, когда она была ещё Портная, в первом замужестве. “Для любви не названа цена…” Я в камешках понимаю кое-что – не как ювелир, конечно, а как несостоявшийся минералог. Хотел бериллы, тоже жёлтенькие, да где ж их было взять? И колечко на безымянном пальце правой руки – то самое, которым она обручалась в верности Володе, а потом, будучи замужем за мной, носила на месте обручального – оно и сейчас на том же месте. Оно же – венец абсурда! – было на ней, когда, жутко визжа (а кто бы, скажите, не визжал?), выползала из-под грузной, враз обмякшей туши… Да, из-под уже бездыханного тела потерпевшего она выползала. Торопилась, не понимала, дура, что я могу же и не остановиться.
      
      Я тогда остановился. Ей и так в горячке досталось – по рукам, которыми она обнимала своего менее везучего партнёра. Но привлекать меня к ответу за “лёгкие телесные” она тогда почему-то не стала. Впрочем, мне уже ясно, почему.
      
      10
      Судебное занудное словоговорение продолжается заведённым порядком. Прокурор настолько спокоен и уверен в своей бесспорной правоте, что даже комкает свою обвинительную речь. И действительно, почто зря напрягаться в кристально ясной ситуации?..
      
      Мне предоставляется слово для защиты. Не больно-то сподручно защищаться из клетки. Да выбора всё равно нет. Выбора нет, как это было в моей жизни почти всегда. Выбор всегда диктовался свыше – либо непреодолимыми обстоятельствами, либо такой же силы страстями.
      
      - Я знаю: всё, что я скажу, может быть использовано против меня. Я знаю. Я заранее согласен.
      
      В зале тишина и скучища. Никудышний я актёр, а для публики, вдобавок, и пьеса из самых бездарных. Но я обязан высказать всё, что вознамерился, здесь и теперь. Потому что в другом месте и времени эти речи и подавно никого не заденут. И я продолжаю.
      
      - Выходя за меня замуж, Светлана Анатольевна, ныне проходящая как молчаливая свидетельница, тогда не молчала. Она поклялась, что мы и дня не проживём под одной крышей, если один из нас посмеет нарушить верность другому. Спустя много лет у меня возникли серьёзные основания подозревать, что она, в нарушение того давнего уговора, проявляет женскую благосклонность к своему сослуживцу Мохначёву.
      
      В этом заседании я предстаю перед судом законченным, ни перед чем, даже перед убийством не останавливающимся патологическим ревнивцем. Злобным, мстительным агрессором. Между тем меня, в отличие от господина прокурора, в этой истории интересовала всего лишь истина – и только она. Обычная, семейно-бытовая. Личная. Шкурная. Её я и пытался выяснить, как умел. Старался выяснить. Я неоднократно задавал прямые вопросы об этом как госпоже Леньшиной, так и человеку, которого обвинитель почему-то считает потерпевшим, то есть господину Мохначёву.
      
      Такое впечатление, что меня никто в этом зале не слушает, поскольку и без того всем всё ясно. Я замолкаю с внятным ощущением полной безнадёги, однако вынужден вновь продолжать, бесцеремонно понукаемый судьёй. Зря она так. Ведь речь в свою защиту я, по сути, совмещаю с последним словом подсудимого. А последнее слово – это святое. Даже в моей сволочной стране его всегда позволяют договорить до конца. Может быть, слушают вполуха, но и не перебивают. Всё ж утешение – хоть и формальное, пусть и невеликое.
      
      Нет, Коржов, говори, даже если тебя не слушают. Говори, больше некогда будет! Не дадут.
      
      11
      И я продолжаю.
      
      - Да, я утверждаю – и надеюсь убедить в этом суд и присяжных – что действия всех участников этой истории квалифицированы господином прокурором совершенно извращённым образом. К сожалению, господин Мохначёв не может, по естественным причинам, предстать перед судом, как обвиняемый. А между тем именно он должен был сидеть в клетке в этом качестве, поскольку на моих глазах цинично совершал такое тягчайшее преступление, коим является изнасилование. Следовательно, молчаливая участница процесса Светлана Леньшина является в этом деле потерпевшей стороной, а вовсе не свидетелем. Нынешнее её молчание – дело её совести, в наличии которой у меня есть веские сомнения. Всякие встречаются потерпевшие, и бессовестные тоже. Вот раньше она не молчала, чему есть множество упущенных, то есть сообщённых свидетелями, однако не услышанных судом и следствием свидетельств!
      
      Замечаю некоторый интерес со стороны проснувшихся вдруг присяжных обоего пола. Прокурор снисходительно ухмыляется такой неслыханной наглости подсудимого. Ещё бы, ему впервые приходится сталкиваться с обвиняемым, который норовит своей невразумительной речью, произносимой из клетки, не только переквалифицировать состав своего преступления, бесспорно установленный следствием, но также неожиданно изменить статус всех причастных к делу фигурантов. Судья, по её обыкновению, демонстрирует высокомерную безучастность, правда, уже далеко не столь убедительно.
      
      А я продолжаю. Что ещё остаётся?
      
      - На чём основано моё утверждение? Поясняю. Никогда на мои неоднократные вопросы о возможности между Леньшиной и Мохначёвым интимных отношений я не получал утвердительного или хотя бы уклончивого ответа. Нет. Оба вопрошаемые, вместе и порознь, категорически отрицали такую возможность. Отрицали в принципе. Отрицали мои подозрения наедине со мной, отрицали и при свидетелях. Суду это известно из их показаний. Обвинение в этих показаниях не усомнилось. Оно на них просто не обратило внимания. А зря.
      
      Надеюсь, вы, господа присяжные, были более внимательны. Именно вам отвечать за вердикт. Надеюсь, вы были настолько внимательны, что заметили: я был лишён возможности призвать своих свидетелей и вообще готовиться к защите до суда. Но я не протестую, поскольку в этом нет никакой необходимости. Вызванные не мною, а вовсе даже обвинением свидетели подтвердили этот факт в своих показаниях, так что вы теперь достоверно знаете: Леньшина – полностью и категорически, приватно и публично – исключала даже теоретическую возможность добровольных интимных отношений с Мохначёвым. Служебные отношения – и ничего кроме! Остальное – домыслы моего расстроенного воображения. Дефект болезненно возбуждённой подозрениями психики. Сумасшедший, что возьмёшь! Хотя post factum, то есть судебной экспертизой, я, почти согласный с этим диагнозом, неожиданно для себя самого был признан полностью вменяемым. Доверяю профессионалам, поэтому не стал бы оспаривать любое заключение.
      
      12
      Надо перевести дух и ещё раз оглядеться, прежде чем продолжать. Огляделся и, не усмотрев особых диковин окрест, веду речь дальше.
      
      - У меня не было никаких причин безоговорочно доверять Мохначёву. Но своей жене, матери моих детей, я доверял, как себе. Возможно, больше, чем себе. И любил её больше, чем себя. Наверняка больше, потому что себя я совсем не люблю. Хотя такие вещи не доказываются в судебном процессе, да я и не считаю себя обязанным убеждать вас в этом. Простите за отступление, и возвратимся к фактам.
      
      Я не великий знаток юриспруденции, хоть и решился от безвыходности защищаться самостоятельно. Лучше уж сам, нежели назначенный (навязанный) ни за что не отвечающий и ничем не замотивированный защитник-профессионал с крайне сомнительной репутацией. Однако я знаю, что Н. М. Карамзин писал, к примеру, в своей “Истории…”, что “оскорбитель целомудренной жены по русским законам наказывался наравне с убийцей”.
      
      Сомнения в целомудрии супруги если раньше и посещали меня, то были напрочь рассеяны Светланой – решительно, в самой категорической форме. Как же мне надлежало отнестись к сцене, которую я застал по возвращении домой? На моих глазах, в моём доме, в моей постели совершалось сексуальное насилие над моей женой. У меня не могло быть никакого иного толкования; моим долгом и обязанностью было решительно вмешаться.
      
      Возможно, правда, мне, как считает прокурор, следовало реагировать умереннее. Использовать соразмерные средства. В пределах, как говорится, необходимой обороны.
      
      Но если требовалась оборона, значит, имело место нападение, или как? Как здесь должна выглядеть необходимая оборона? Следовало ли мне, к примеру, для начала воззвать к совести насильника? Или внятно и подробно объяснить, в какой степени он, Дима, не прав? Увещевать его, пока он неторопливо кончает, прекратить это безобразие. Возможно, горю помогло бы обращение к голосу общественности, а также в печать и на телевидение? Тысячи сочувственных откликов пенсионеров и домохозяек конечно же утешили бы – как меня, так и мою поруганную, растоптанную на моих глазах жирным половым разбойником жену.
      
      Что ж, сделанного не воротишь. Смею предположить, что вы, господин прокурор и господа присяжные, именно так: умеренно и рассудительно – действовали бы в сходной ситуации, разумно опасаясь, чтобы потом не пришлось сидеть в клетке, как теперь сижу я. В таком случае я не завидую ни вашим жёнам, ни вашим дочерям.
      
      Я поступил иначе. Я бросился на защиту родного мне человека, подвергавшегося на моих глазах явному насилию, не размышляя о средствах и не пытаясь за недосугом выбирать их. Применил подвернувшийся под руку шланг. Подвернулся бы нож или, скажем, топор – не отрицаю, действовал бы топором. Я рыбак, топор в доме есть. Вряд ли мне удалось бы преодолеть совершающееся в моём доме посягательство на честь жены, ласково уговаривая насильника прекратить насилие? Он на пятнадцать лет моложе меня и в полтора раза тяжелее – так о какой соразмерности может идти речь, если действовать голыми руками или незлым тихим словом?
      
      Был ли у меня умысел на убийство? В этом не было необходимости. Достаточно было добиться прекращения насилия. Этого я достиг. Экспертиза показала, что вмешательство было своевременным: кончить он не успел. Покойнику посмертно сочувствую: начать и не кончить – это всегда огорчительно. Хотя я сознавал, не отрицаю, что тяжёлой гибкой железкой вполне можно убить. Но убить можно и сковородкой.
      
      Находился ли я в состоянии аффекта, как считает почему-то мой отвергнутый адвокат? Разумеется, нет! Неужели вы, уважаемые присяжные, полагаете, что броситься, не выбирая средств, на защиту родного человека может только субъект, которому напрочь снесло башню?! То есть, примерьте к себе: разве порядочный человек только в состоянии умоисступления способен содеять такое, а в спокойном состоянии он, напротив, ни на что подобное не решится? Разрешите не согласиться с таким представлением о порядочности.
      
      Я не чувствую никакой своей вины, поэтому не признаю её и не испытываю раскаяния. Это то, что у вас, юристов, принято называть глубоким внутренним убеждением. А теперь судите, как хотите. Возможно, вам сподручнее руководствоваться другими убеждениями. Я уже высказался в свою защиту, поэтому от последнего слова, положенного мне, как подсудимому, отказываюсь. Впрочем, ещё и потому, что не желаю признавать себя подсудимым. Всё.
      
      13
      Тишина. Вижу недоумение ещё недавно царственно безучастной тётеньки-судьи, внезапную растерянность прокурора. Присяжные тоже заметно озадачены. Ещё бы: простое, не об чём гадать, дело, типичная бытовуха – и таким неожиданным боком вдруг повернулось. В моей защите не усмотреть ни единой прорехи, а искренен я в своей речи или, наоборот, цинично, как Бегемот с примусом, валяю дурака – поди проверь! Закон не обязывает меня говорить правду – ни в качестве собственного защитника, ни, тем более, в качестве подсудимого. Есть что сказать в свою защиту – вот и говорю, не экономя аргументов. Я постарался обратить в свою пользу факты, которые добыты следствием. Которые легли в основу обвинения. Опровергайте, если сможете!
      
      Но растевать судебное следствие заново закон, опять же, не позволяет. Моё последнее слово прозвучало, дальше никому болтать не положено. Присяжным прямо сейчас придётся не только ответить в своём вердикте на вопросы судьи. Нет, надо будет честно ответить ещё и на вопрос, обращённый к себе: а ты лично как повёл бы себя, оказавшись – там и тогда – на месте этого упрятанного в клетку заросшего седой клочковатой бородой очкастого мужика, почти деда? Неужели занялся бы душеспасительными проповедями или устроил пресс-конференцию?..
      
      Всё это я вижу. Что они там накропают в своём вердикте и даже что ответят сами себе на нелёгкие вопросы, меня совершенно не занимает. Мне гораздо интереснее разглядывать искажённое, изуродованное неприкрытой и явно обращённой на меня ненавистью лицо бывшей супруги, по которому неудержимо текут чёрные (ну, это от обильной косметики, вы же понимаете) злые слёзы. Она ведь предполагала торжествовать здесь – вместе со справедливостью, а не наоборот. Она вдруг пожалела теперь, что избрала вроде беспроигрышную тактику молчания. До неё дошло, наконец, что именно её беспрерывная и беспардонная ложь – истинная причина гибели возлюбленного. На защиту которого она бросилась, ухватив голой рукой клинок тяжеленного кухонного ножа…
      
      14
      Нет. Бросилась бы, реализуйся именно этот сценарий. Но сценариев много. Конкретно в этом, об оценке которого сейчас препираются затворённые в своей комнате присяжные, тебе, Света, не повезло. Сладко и беспомощно придавленная тяжёлой, но такой желанной тушей, защитить возлюбленного ты в этот раз не смогла. А теперь не можешь защитить даже его и без того не больно-то светлую память, потому что слишком долго и слишком публично врала: “Я невинна. Коржов – спятивший злобный ревнивец. Ничего между мною и Димой не было, нет, и быть не может!”
      
      Хотела, чтобы я безоговорочно и некритично верил каждому твоему слову? Поверил, как видишь. “Если женщина просит…” Так не удивляйся, милая, что из твоего вранья ничего, кроме вранья, не народилось. Поэтому я не грущу, что твой, моя Маленькая, тайный возлюбленный необратимо мёртв. Горюй сама, что твоими же речами, твоим молчанием он вдобавок ещё и гнусно оболган, твоими трудами превращён из желанного любовника в брутального насильника. Который, если бы ему посчастливилось выжить, сидел сейчас в этой клетке вместо меня, а потом, по совокупности галантных заслуг, вряд ли сберёг бы там, на зоне, свою целку. Пора бы знать, что именно с насильниками делают на зоне. Попка у мальчика пухленькая, а зубы выбить не проблема.
      
      Но судят меня, и прокурор, хоть ему и случилось узнать здесь о деле много для себя любопытного, не отказался же от обвинения. Плевать! Где это видано, чтобы прокурор снимал обвинение после последнего слова подсудимого?! Очень мало это меня колышет, видал я всяких прокуроров! На той же зоне, если окажется вдруг, что нет у присяжных совести, и меня, вопреки очевидному, упекут, я вполне могу рассчитывать на понимание новых “коллег”. Я не ссу, я вполне утешен ещё до приговора. Который, повторяю, меня очень мало интересует.
      
      Ага. “Для любви не названа цена…” Пойми, наконец, рыбонька, что цена, даже если она не названа, всё равно существует. Не ты ли мечтала, чтобы пришёл Спонсор и назвал её – подлинную? Сделал бы предложение – настолько лестное, что от него невозможно отказаться?
          
      Надеюсь, милая, что реальная цена оказалась достаточно справедливой? И что не случилось ничего такого, что не вытекало бы совершенно естественным образом из твоей всегдашней, расчётливой и подлой тактики?
          
      *  *  *
      Ни в одном из многочисленных “показов” этого сна мне не удалось услышать вердикт присяжных. Потому, видимо, что он действительно мне безразличен – что во сне, что наяву. Хорошие фильмы часто кончаются неожиданно.
      
      А вот как бы вы жили, какие чувства вы, дети мои Екатерина и Сергей, испытывали бы здесь и теперь, если бы этот сценарий реализовался в действительности? Это же было более чем возможно. Ну что, скажите, помешало бы ему преспокойненько воплотиться в действительность, задержись я с возвращением – там и тогда – на часок? Судьбы пятерых (или семерых, если Лена Мохначёва лукавила, притворяясь безразличной?) зависели от ничтожного пустяка!
          
      Время устроено так, что иногда попадаешь в цейтнот, опаздываешь – и это необратимо и, случается, даже непоправимо. Не возвратить, если упущено. Но припоздать, задержаться на лишний час-другой всегда можно, законам природы не противоречит. Смотрите, к примеру, телевизионную рекламу пива “Толстяк”. Неплохое было пиво, когда только появилось. Потом, правда, скурвилось, но это явление в нашей жизни имеет, увы, всеобщий характер.
      
      Выходит, если вы действительно так довольны сегодняшним своим положением, не только на мою долю, но и на вашу, и на долю вашей мамы выпало в этой жизни немалых размеров везение.
      
      Что я по этому поводу обязан сказать? Разрешите обратиться к вашей маме.
      
      Светлана! Хоть ты и не веришь в мои заявления, я искренне желаю тебе только добра! И если я почему-то решился изложить свои сны, так это только потому, что человек не может нести ответственности за содержание сновидений. Однако Господь среди прочих своих творений предусмотрел зачем-то и это – вполне себе, казалось, бесполезное – кино одного зрителя. А может, и не совсем бесполезное, ибо нам не дано проникать в Его замыслы?..
      
      Вот увидел же я в этом фильме тебя, да и себя тоже, с неожиданной стороны. Увидел – и задумался.
      
      Нет, я действительно не желаю тебе никакого зла. Пусть только ради детей, во имя их благополучия, я и тебе желаю избежать потрясений. Вам действительно повезло! А раз так, то держись крепко за эту, пусть многократно преданную тобою, публично оболганную, но всё же, видимо, любовь. Ничего страшного: теперь я понимаю, что у тебя все любови были такими. И если сам я давно уже не испытываю никаких желаний, поскольку сам себе безразличен, разреши ещё раз пожелать тебе: держись изо всех сил, Малышка, держись до конца за свою любовь! Потому что другой уже не будет. Не успеешь.   
          
               


       Май - июнь 2009г.
        г. Александров


              *
               Продолжение: http://proza.ru/2009/09/28/594