Пыльная дорога к храму

Пыльная дорога к храму
(сельский триптих)

1925 год, весна.
Время двигалось к полудню, но, несмотря на весеннее время, на улице уже стояла жара. Колокола сельского храма отзвонили праздничный благовест, народ повалил по домам. Мужики, бабы и дети шли в нарядных одеждах, все встречные друг с другом целовались, обменивались пирогами, крашеными яйцами, цветами. Пасха была тем праздником, когда забывались обиды, людям хотелось верить, что после двух страшных войн – империалистической и гражданской - на земле наступил вечный мир, как об этом только что сказал в своей проповеди сельский батюшка, отец Феофан…
Во дворе дома Семена Савельева, прозванного соседями «Ворчуном», было идеально чисто, однако безлюдно. Вся многочисленная семья во главе с хозяином пришла со службы ранее других селян, и уже успела отметить праздник за столом. Впрочем, слишком богатым он не был. Мясные щи, картошка с рыбой, пироги с капустой, яйца, сладкая пасха да горячий чай. В семье было девять детей, половина из которых – малыши, а потому жили скудно. Весь Великий пост домочадцы кушали репу да огурцы с картошкой, в остальное время года тоже редко видели иную пищу. Поэтому сегодняшняя трапеза для детей и взрослых была по-настоящему праздничной.
После обеда Семен приказал жене заняться с ребятами играми на внутреннем дворе, ни в коем случае не выходя на улицу. Глафира, чуявшая нехорошее, хотела, было, возразить, но, глянув в недобро блеснувшие глаза благоверного, предпочла молча подчиниться. Он же, скрутив папиросу, вышел наружу, плотно закрыл ворота, уселся на лавку подле избы и задымил ядреной махрой.
Жена развлекала детей и вскоре сама увлеклась игрой. А потому не заметила, как старший сын Митя улизнул на сеновал. Там он устроился у большой щели, через которую было видно улицу.
Меж тем, Семен, домусолив самокрутку, уходить не торопился.  Он стал лениво рассматривать пыльную дорогу, которая вилась между избами. Хотя дел дома у него было – выше крыши, обычай не работать на Пасху жители села Измайлово чтили свято. Через некоторое время мужик встрепенулся и пристально глянул в сторону церкви. Народ от нее уже разошелся, из ворот выехала красивая двуколка, запряженная сытыми конями. Правил ею слуга батюшки, а тот важно сидел позади, на мягких сиденьях. Вслед за тем от церкви отъехала обычная телега, которую тащила еще одна добрая коняга. Правил ею второй повозкой другой церковный служка. Он тут же пристроился в хвост к двуколке, и никуда от нее не отставал.
Митька, видевший всю картину сверху, глянул на отца. Тот сидел на скамье прямо, мальчугану сбоку было видно, что лицо его стало отчего-то хмурым. Парень боялся шевельнуться – если обнаружат, влетит и от матки, и от батьки. По прошлогоднему празднику он знал, что священник всегда после пасхальной службы объезжает село, со всеми его жителями троекратно «христосуется», взрослым говорит добрые пожелания, малышей треплет по голове. В ответ ему дают подарки -  в основном, яйца, караваи хлеба, домашние колбасы, которые его слуга складывает в ту самую телегу, что катится позади его экипажа. Они год назад тоже встречали батюшку у двора, тоже дарили, а вот теперь – отец теперь сидит, ожидаючи гостя, совсем один…
Двуколка подкатила ко двору Семена через четверть часа. Телега позади нее была гружена так, что еле двигалась. Священник важно сошел на землю, слегка поклонился вставшему мужику, произнес «Христос воскрес!», послушал в ответ слова Семена «Воистину воскрес!» и пошел ему навстречу. Они трижды облобызались (Митька не удержался и еле слышно хихикнул), после чего Феофан сказал:
- Благое дело ты делаешь, Семен. Воспитываешь детишек брата старшего своего, утопшего с женой в прошлом годе. Своих четверо, да тех пятеро. Непросто вам с Глафирой приходится, но не жалуетесь вы, хорошо трудитесь. Господь воздаст за это.
Батюшка еще раз перекрестился и недоуменно огляделся:
- А где же они, дети, жена? Почто один стоишь?
Семен неспешно показал на дом позади себя и так же медленно проговорил:
- Дома они, отдыхают. А один я тебя встречаю оттого, что подарков никаких дарить не буду. Ни к чему это ребятишкам и бабе видеть…
Феофан посопел, помолчал. Потом молвил:
- И что так? Обычай-то у нас другой…
Семен усмехнулся:
- Ты, батюшка с матушкой и двумя вашими детишками половины того, что надарили, не поедите. Свиньям отдадите и хлеб, и яйца. А у меня каждая крошка на счету. Дети для нас с бабой все равны – и свои, и братана. Кузня моя могла бы неплохой доход давать, но брата больше нет, а сыны-помощники пока не подросли. Так что звиняй, не дам я тебе подарка, самим кушать нечего…
Священник отвернулся и сел в двуколку. Отъезжая, бросил стоящему мужику:
- Не по-христиански это, Семен, не по-христиански…
На что тот зло ответил:
- А объедать детишек-сирот – это по-христиански?
Двуколка рванула и запылила по дороге….

1933 год, февраль.
Дверь в избе на секунду раскрылась, впустила клубы морозного пара и немного свежего воздуха, после чего захлопнулась. Митька отряхнул нег с валенок, скинул отцовский полушубок и прошел к столу.
- Мамка, дай поесть помощнику колхозного кузнеца, - попросил он в темноту.
Оттуда вынырнула Глафира, на худом лице которой блестели только глаза. Она молча дала сыну чашку с горячей похлебкой, которая состояла из воды и маленьких кусочков вареной прямо в шелухе картошки. Она положила рядом чищеную луковицу и поставила еще одну чашку. Там было немного каши из репы. Пока молодой парень усаживался за стол, она исчезла за печкой, откуда принесла кружку, наполовину полную молока. Все время, пока сын ел, она сидела рядом, не отрываясь, смотрела на него.
- Остальные пацаны и девчата ели? – спросил Митька, облизывая ложку.
Мать молча кивнула головой.
- А ты с батей?
Глафира тоже кивнула, но что-то в ее движении не понравилось Митяю. Он встал, шагнул за печку, откуда вышел с чашкой, полной каши, и кружкой молока.
- Ешь, - приказал он. Обернулся в глубину избы и крикнул:
- Отец, шагай сюда!
Он повторил фразу еще дважды, пока, наконец, не появился Семен. Глава семейства был закутан в кусок одеяла и сухо кашлял. Было видно, что «Ворчун» болен, на осунувшемся лице его так же, как у жены, яро горели только одни глаза. Старший сын заставил сесть за стол и его…
Когда скудная трапеза была окончена, из-за печки появились остальные ребятишки. Они молча расселись на лавке и стали смотреть на родителей и брата.
- Какие в селе новости? – откашлявшись, спросил Семен.
- Всякие - подумав, сказал сын. – Председатель колхоза третий день как уехал в район просить семян, да пока не вернулся… У Митрохиных дед помер. Тетя Вера с двумя ребятами одна осталась… У Козловых мать слегла. Кажись, тоже не жилец… Коровы в колхозе дохнут… Нам трудодни ставят, горят, осенью зерна за них дадут. Ждут, когда ты, батя, выздоровеешь… Скорей бы весна…
Все молчали. В селе за зиму уже померло почти полсотни жителей, на очереди были многие другие. Но говорить об этом не хотелось. К смерти от голода быстро привыкли, однако семью Савельевых она пока обходила стороной.
- А, вспомнил, - вдруг оживился Митька. – Сегодня утром видел попа нашего бывшего, Феофана. Выполз из своей землянки, весь замотанный в какие-то тряпки, на меня долго глядел. Ничего не сказал, обратно уполз… Тоже, наверное, помрет…
Семен закашлялся, встал и ушел в сенцы. Чем-то загремел там. Через несколько минут вернулся назад. По земляному полу тащил мешок, наполовину полный.
- Вот, - сказал «Ворчун». – Картошка здесь, самая мелкая. Отнеси, Митяй, Феофану.
Из-за стола метнулась тень. Это была Глафира. Она попыталась вырвать мешок из рук мужа, но не смогла – тот увернулся, прикрыв его боком…
- Отдай! – свистящим шепотом сказала женщина. – У нас дети голодуют, а ты этому мироеду последнее хочешь подарить. Отдай, а то силой отыму!
Семен молча глянул на жену. Но мешок не вернул. Опять посмотрел на сына:
- Неси, Митька, неси…
Когда за сыном захлопнулась дверь, в избе стало слышно, как тихо шепчутся на лавке дети да тихо скулит их мать, усевшаяся за стол и уронившая голову на руки.
- Что ж ты делаешь, «Ворчун», - она впервые при всех назвала мужа сельской кличкой. – Детей наших сгубить хочешь? Ты вспомни, как этот Феофан скоту скармливал наши подарки! И мы его жалеть должны? За что?.. За что?..
Семен говорил тихо. Его никто не перебивал, было слышно каждое слово:
- Сдюжим мы, ты ж знаешь… Корова у нас, телочка… А у него – ничего… Дом отобрали, жена померла, дети сгинули неизвестно куда…. У церкви купол сорвали, склад там теперь… Другие попы поуехали, кто, куда… Многие от бога отказались… А он вырыл землянку, а по ночам к церкви ходит, молится… За нас, дураков, молится…
Мужик снова закашлялся, потом притих. Замолчала и Глафира…
Снова хлопнула дверь. Из морозного пара вынырнул Митяй. Снял треух, скинул рукавицы, сел за стол. Долго молчал. Потом оглядел родных.
- Странный он, - тихо сказал парень. – Я ему мешок отдаю, а он на колени падает, рыдает, руки целовать  хотел… Чего-то бормотал… Святые, говорит… Бросил я картоху, да бегом оттуда…
И снова все замолчали…

1937 год, март.
По раскисшей от мокрого снега сельской дороге едет телега. Худая коняга ее еле тянет. На возке сидит милиционер – участковый, дядя Миша. Он хмур, смолит папиросу, погоняет кнутом бедное животное. В телеге на сене развалился еще один милиционер – сержант Сидорук. Он - приезжий, но в селе бывал не раз, жена - отсюда. Его не любят и боятся: вздорный мужик, а когда пьяный, запросто застрелить или забрать может. Прошлой зимой двух селян-учителей приезжал арестовывать, орал на них, бил, хотя одна из них – женщина, руки связывал, книги разбросал, детей всех перепугал…
И вот он - опять в селе. Дядя Миша молчит, никому ничего не говорит. Да и некому рассказывать – попрятался по домам народ. Со страхом ждут люди, у чьей избы остановится повозка. Улица пуста.
А Сидорук доволен. Они только что от председателя сельсовета, выпили самогона, милиционеру хорошо. Председатель тихо бредет сзади, утопая сапогами в грязи. Он сильно пьян, шатается, икает, матерится. Прижимает к животу портфель с бумагами, что-то бормочет себе под нос.
Телега поравнялась с домом сельского кузнеца. Семен стоит у ворот, смолит самокрутку. Один - на всей улице. В окне мелькает побелевшее лицо Глафиры.
- Здорово, дядя Семен! - шумит пьяный сержант. – Молодец, что вышел глянуть, как врага народа забирать будем… Ты знаешь - мы трудовой элемент не трогаем… Ты ж кузнец, большую пользу колхозу приносишь. А те, которые мироеды, должны отвечать перед законом. Он и ответит…
Милиционер пьяно смеется.
- Пошли с нами – кричит он «Ворчуну». – Увидишь, как старый поп от испуга в штаны наложит… И никакой иудейский бог не спасет его от нашего рабоче-крестьянского возмездия!..
Семен поднимает голову. Глаза его прищурены. Он молча догоняет телегу, становится рядом и идет до самого края села, где отец Феофан живет в землянке. Сидорук вываливается из телеги, чтобы лезть в подобие человеческого жилища, но бывший священник уже покорно стоит у дороги. Он закутан в тряпье, выглядит жалко.
- А… Поп – толоконный лоб! – радостно орет сотрудник НКВД. – Ну, молись своему Христу, пусть тебе спасает…
Хочет двинуться в сторону «врага народа», но не может. Его за руки держит Семен.
- Отойди, - тихо говорит он милиционеру. – Нам с Феофаном поговорить надо…
Сержант задыхается от возмущения.
- Ты чо меня лапаешь своими грязными руками? А ну отвали, сволочь колхозная!
Сидорук пытается вытащить их кобуры револьвер, но не способен даже пошевелить руками – их держит в своих лапищах кузнец. «Ворчун» говорит громко, на всю улицу:
- Не ори… Я грамоту знаю, возьму, да напишу в район, как ты себя вел. Как пил самогон на работе. Как обзывал меня колхозной сволочью. Как позорил высокое звание советского милиционера. Хочешь?..
Сержант замирает. Грязно ругается, но сопротивляться перестает. Отходит в сторону, к пьяненькому председателю сельсовета.  Сверкает оттуда недобро глазами…
Семен протягивает руку существу, которое когда-то было сельским священником:
- Здравствуй, Феофан…
Тот молчит, не шевелясь. Потом тянет руку, сипло произносит:
- Николай Иванычем меня когда-то звали…
«Ворчун» помолчал.
 - Ты, Николай, прости меня, - говорит он. – Шумнул я на тебя тогда. Погорячился…
Феофан-Николай стоит, не отпуская руку собеседника. Она – последняя ниточка, связывающая его с миром. Вздыхает:
- Это ты меня прости, Семен… Не хорошо я себя в той жизни вел… Теперь стараюсь искупить вину… Господь - милостлив, может, и простит когда…
Снова тишина. Семен произносит еле слышно:
- Ты там передай – неправильно здесь… Народу трудно…
Собеседник вытягивает растрескавшиеся губы в болезненной улыбке:
- Передам, если позволят грешнику сказать…
Они отпускают руки. Семен делает шаг назад:
- Прости, Николай… Когда буду там, постараюсь тебя найти… Поговорим…
Он отходит на обочину.
Подлетает злой сержант. Священник садится в телегу, вся процессия трогается.
Кузнец стоит, не шевелясь…

Последнее слово.
Семен Савельев прожил очень долгую жизнь. До 96 годов земля не отпускала его от себя. До последних дней он ходил, говорил, был бодр.
Дочери нарожали ему с Гафирой кучу внуков и внучек.
А из пятерых сыновей четверых забрала война. Трое сгинули в болтах Белоруссии и Твери, могил у них нет, даже братских. А один – старший, Митяй – дослужился до капитана. Не дожил до Победы две недели. Похоронен в венгерском городе Будапешт.
Их отца на войну не взяли. Кузнец нужен был в колхозе.
Младший сын, Мишка, уцелел. Правда, вернулся домой весь израненный. Прожил после этого шесть лет. Родил пятерых детей, из них трех - сынов. Так что фамилия Савельевых не сгинула, осталась.
А села Измайлово больше нет. На том месте – дачи городские.
Храм же стоит. Полуразрушенный, всеми брошенный, но - на холме, в гордом одиночестве, в окружении дико-красивой рощи.
Дед Семен там бывал каждую неделю. Сначала внуки, потом правнуки возили его. Утром доставят, а вечером заберут. Однажды Митяй – правнук «Ворчуна» - случайно видел, как тот сидел напротив церковной стены, где проступал лик святителя Николая, и разговаривал с ним. Родные, узнав, сначала решили, что дедушка тронулся умом. Но потом вспомнили, что у «Ворчуна» в далекой молодости был знакомый священник по имени Николай (других подробностей той истории никто не знал), и успокоились…
Похоронили деда Семена, как завещал, у развалин храма. Они лежат рядом с бабушкой Глашей, которую кузнец пережил почти на тридцать лет. Напротив могил – церковная стена с портретом Николы-Угодника. Он смотрит на их скромные постаменты, и, если долго присматриваться, кажется - что-то говорит.
Только нам, обычным людям, не дано слышать такие беседы…